Текст книги "Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя"

Рабочая комната Лаптева была довольно большая – метров сорок. Одну стену за письменным столом в глубине ее занимала огромная карта СССР. На правой стене – карта мира среднего размера. К письменному столу, за которым восседал Пал Палыч, был приставлен стол для совещаний. Места за ним по одну сторону занимали неизвестные мне люди в штатском. Лаптев представил их. Это оказались заместители начальника секретариата полковник Георгий Кириллович Ковтун, полковник Федор Михайлович Панферов, помощник Юрия Владимировича по КГБ Евгений Дмитриевич Карпещенко, еще несколько человек. Во главе стола для совещаний, напротив Карпещенко, было оставлено свободное место. Я понял, что это для меня. Каждый из присутствующих кратко поведал о том, какие функции он выполняет.

Два молодых офицера оказались дежурными работниками группы «Особая папка». Группа размещалась в крепко охраняемых и блокированных помещениях секретариата, в особой зоне на третьем этаже. Круглые сутки в ней дежурило несколько офицеров. Оказалось, что все документы ЦК КПСС с грифом «совершенно секретно», проходящие через меня на стол Юрия Владимировича, подлежат хранению именно в этом подразделении. В моем сейфе они могли оставаться не более суток. Только бумажки с надписью «секретно» и «для служебного пользования» могли лежать сколько угодно.

Лаптев сообщил мне по поручению Андропова, что я буду получать кроме цековских документов и записок в политбюро и ЦК из разных ведомств также важнейшие шифровки послов для сведения, анализа и использования в материалах, которые будут готовиться мной для Юрия Владимировича к заседаниям политбюро.

– Но телеграмм резидентов и других исходящих и входящих документов КГБ вам даваться не будет… – елейным тоном, словно ожидая протеста с моей стороны, вымолвил Пал Палыч. – Так решил Юрий Владимирович…

– Меньше знаешь – крепче спишь, – ответил я начальнику секретариата старой пословицей и понял, что мне не следует совать нос в дела КГБ без специального на то приглашения. Реальность тут же опровергла теорию о малом знании. В кабинет Лаптева, постучавшись, вошел молодой офицер в лейтенантских погонах на мундире, с коричневым кожаным портфелем в руках.

– Извините, мне сказал дежурный, что товарищ Синицин у вас… – пояснил он.

– Игорь Елисеевич, это к вам фельдъегерская служба с документами, – кивнул на меня офицеру Пал Палыч.

Офицер подошел к столу, раскрыл свой портфель, достал оттуда два очень больших красных конверта, поверху которых стояло: «политбюро ЦК КПСС», а чуть ниже, мелким шрифтом: «совершенно секретно». На лицевой части под всеми этими строчками, в центре конвертов, крупным типографским шрифтом красовалось имя адресата – «Тов. Андропову Ю. В.».

Я проверил, как мне тут же показал Лаптев, сохранность больших сургучных печатей на обратной, заклеиваемой стороне конвертов, оторвал белые бланки расписок, подклеенных к той же стороне, проставил дату, время получения и свою подпись. Офицер аккуратно сложил расписки в портфель, повернулся кругом и вышел.

– Если что не ясно, – любезно сказал мне начальник секретариата, – приходите, советуйтесь…

– Спасибо, – поблагодарил я его и отправился в свой кабинет вскрывать конверты и начинать работу.

Едва я уселся за стол и приготовился разрезать боковины конвертов очень длинными канцелярскими ножницами, заботливо приготовленными кем-то у письменного прибора, в дверь постучали. Вошел один из двух офицеров группы «Особая папка» и принес несколько сафьяновых папок разного цвета. В верхнем правом углу каждой из них золотом было вытиснено два страшных слова: «совершенно секретно».

На некоторых папках в центре красовалось крупными буквами: «Для доклада», «Голосования по политбюро», «К заседаниям политбюро». Офицер объяснил мне, в какие папки класть различные документы, которые будут приносить фельдъегеря. Кстати, в одном из только что принесенных конвертов, который я успел открыть после прихода офицера, оказалось постановление политбюро с грифом «совершенно секретно» и с красным штампиком сверху: «особая папка». Подписано оно было Брежневым. В этом документе говорилось примерно следующее: «Выделить компартии Италии 1 200 000 долларов. Передачу средств поручить Комитету государственной безопасности при СМ СССР».

До этого, работая в Совинформбюро и АПН, я слышал, что помощь братским партиям оказывалась и в других формах. Это была, например, завышенная по сравнению с действующей в конкретной стране плата за типографские услуги и бумагу при печатании наших изданий и других пропагандистских материалов, заключение с фирмами компартий экспортных контрактов по демпинговым ценам на советские товары и покупка через них потребительских промышленных продуктов – по завышенным ценам. Коммерческие посредники, разумеется, рекрутировались из видных функционеров, близких к руководству компартий. Они регистрировались в торговых палатах своих стран как «купцы», «предприниматели» и осуществляли свои «сделки» с официальными внешнеторговыми организациями СССР. В таких экспортно-импортных случаях советские представители действовали по указаниям партийных чиновников из ЦК КПСС. Частенько «коммерсанты»-посредники из братских партий неплохо лично наживались на поставках из СССР и в Советский Союз, пронося мимо партийной кассы в собственный карман часть прибыли. Так, один из моих знакомых шведских коммунистов стал миллионером на подобных операциях. Начал он с того, что из Советского Союза получил за гроши несколько драгоценных породистых лошадей…

За шесть лет моей работы у Андропова документы из «особой папки», об оказании прямой финансовой помощи компартиям, приходили с определенной регулярностью. Суммы были только разные, в зависимости от численности партии или дислокации ее на стратегическом поле внутри «империализма». Помнится мне, что самые крупные дотации получали кроме итальянской французская, британская, ряд латиноамериканских партий. Удивляло, что объем помощи оставался неизменным, даже когда эти партии стали критиковать Москву и склоняться к еврокоммунизму… Разумеется, я тогда не подсчитывал общую сумму «выдач» КПСС братским партиям. Но когда в 1991–1992 годах эта тема прозвучала в демократической российской печати, мой опыт подсказал, что чисто финансовая помощь международного отдела ЦК на Старой площади компартиям составляла не менее двух десятков миллионов долларов в год…

…Я выложил эту первую в моей жизни бумагу политбюро перед молодым офицером. Он показал, в какую папку для визы Юрия Владимировича кладутся такие документы. Володя, который сразу вызвал у меня симпатию, проявил знание и другого предмета.

– Игорь Елисеевич, обратите внимание на разворот вашего удостоверения личности, – показал он на маленькую красную книжечку, лежавшую еще на столе, поскольку я только что предъявлял ее прапорщику, стоявшему у дверей из коридора в вестибюль.

Я раскрыл книжечку, и Володя М. показал мне на маленький овал, выдавленный на лаке, покрывавшем текст, и на пятиугольник такого же размера – около сантиметра в диаметре. В овале стояло «Общий отдел ЦК КПСС», а в пятиугольнике – цифра 3.

– Эти значки, – пояснил офицер, – дают вам право прохода во все здания ЦК КПСС и даже на пятый этаж первого подъезда, где находятся кабинеты Брежнева и Суслова… По ходу дела я буду давать вам пояснения по всем бумагам ЦК…

Офицер ушел. Я сломал сургучные печати на втором конверте, ножницами вскрыл и его. Там оказались проект какого-то «постановления ЦК КПСС, Совета министров СССР, Президиума Верховного Совета СССР и ВЦСПС» и пояснительная записка к нему для очередного заседания политбюро в ближайший четверг. За почти шестилетний срок работы в этом кабинете таких конвертов прошло через мои руки несколько тысяч. Сначала я относился к ним с большим почтением неофита. Но, сознаюсь, года через три-четыре у меня начинало сводить скулы от многозначительной пустоты, многословия и скуки почти каждого документа, приходящего из ЦК. К сожалению, у меня не хватило силы ума, а может быть, и человеческой смелости, чтобы сразу осмыслить на этой основе все ускоряющийся развал Системы. Фактор зомбирования ослабевал, но все-таки оставался до 1990 года. Я просто плыл по течению, но семена разочарования в символах марксистско-ленинской веры, безгрешности и прозорливости партии и ее вождей, ведущих нас к коммунизму, видимо, именно тогда и начали пускать ростки у меня в душе. Чем больше я знакомился с механизмом работы аппарата ЦК, тем более убеждался, что коэффициент полезного действия верхушки партии и ее самого руководящего звена – политбюро ниже, чем КПД старого паровоза.

Все мое поколение – от октябрят до убеленных сединами ветеранов, за исключением, разумеется, миллионов узников ГУЛАГа, – по всем праздникам и массовкам обожало исполнять песню «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…». Но после краха ГКЧП и последовавшего за этим бурного потока информации о лжи и многих грязных закулисных делах Системы, ее вождей, мне, как и большой части современников, стало окончательно ясно, что наш паровоз серии «ЦК КПСС» оказался изрядно ржавым, политым кровью и ведущим весь состав – 15 союзных Советских Социалистических Республик – СССР – не вперед, к коммунизму, а назад – к станции под названием «Крах».

Политическое бюро – политбюро, ПБ – венчало пирамиду правящей партии – КПСС. Этот высший партийный орган возник впервые в октябре 1917 года в столице России Петрограде, где Центральный комитет из двух десятков функционеров маленькой заговорщицкой партии большевиков, насчитывавшей в общей сложности чуть больше 80 тысяч членов, по инициативе Феликса Дзержинского принял решение захватить власть. В политбюро были включены Ленин, Зиновьев, Каменев, Сталин, Троцкий, Сокольников и Бубнов. Однако ПБ в исполнении этого решения участия не принимало. Руководил переворотом фактически Военно-революционный комитет Петроградского Совета, в который входили лишь некоторые члены политбюро. Формально политическое бюро было избрано из состава Центрального Комитета на VIII съезде большевистской партии. С 1919 по 1985 год в политбюро входило всего, сменяясь от съезда к съезду, около ста человек.

Одновременно с ним для ведения конкретной организационной работы в Центральном Комитете было создано Оргбюро, которое функционировало параллельно с ПБ. Но Сталин очень быстро превратил политбюро в своего рода «группу поддержки» из своих самых верных друзей и сторонников, а сам орган – в высшую инстанцию правящей партии. Тех же членов ПБ, кто начинал вызывать его подозрения в неверности, расстреливали или убивали. Таковых было за сталинскую историю политбюро тринадцать человек. После смерти Сталина его ближайшими соратниками – Хрущевым, Маленковым, Молотовым, Булганиным – из президиума партии, как после XIX съезда стало называться ПБ, физически, то есть путем расстрела, был «исключен» из высшего органа КПСС только один опасный для партийной верхушки деятель, не добитый самим вождем, – маршал госбезопасности Лаврентий Берия. Со времен Хрущева неугодных политиков высшего ранга изгоняли либо в послы, либо на пенсию.

Звание члена политбюро было наивысшим в КПСС, после главной партийной должности – генерального секретаря. Партийную зарплату члены ПБ не получали, она выплачивалась им по месту основной работы, где они трудились в качестве глав ветвей власти или влиятельнейших крупнейших ведомств, а также на должностях секретарей ЦК КПСС и важнейших региональных партийных органов. Но их прочее материальное обеспечение было на самом высоком в СССР уровне. Члены политбюро при избрании сразу приобретали статус «охраняемых» лиц, коих в государстве было не более двух с половиной десятков. Для их охраны, материального, медицинского, дачного, курортного, транспортного и всякого иного обеспечения функционировало особо закрытое 9-е управление КГБ со своим собственным бюджетом.

В послесталинские времена в политбюро входили уже не дружки диктатора, а выбранные узким кругом руководителей партии и государства высшие чиновники и функционеры. Центральный Комитет КПСС после каждого съезда избирал в состав политбюро по должности главу Правительства СССР, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, ведущих секретарей ЦК КПСС, главу Комитета партийного контроля, первых секретарей ЦК Компартии Украины, Московской и Ленинградской партийных организаций. В 1973 году одновременно были избраны членами политбюро по рекомендации Брежнева и Суслова главы трех важнейших ведомств: КГБ – Андропов, Министерства обороны – маршал Гречко, Министерства иностранных дел – Громыко. До Андропова единственным первым чекистом, удостоенным при Сталине избрания в ПБ, был глава советских спецслужб Лаврентий Берия.

Без санкции политбюро никакие важнейшие решения, в том числе кадровые, в СССР не принимались и не утверждались – будь то Совмин, Верховный Совет, партия и профсоюзы. Тем самым сохранялась видимость коллегиальности на самом высшем уровне.

Наряду с политбюро, собиравшимся на заседания, как правило, один раз в неделю – по четвергам, функционировал постоянно, с дореволюционных времен, еще один – рабочий орган Центрального комитета партии – секретариат. Вначале это был чисто технический штаб, главной задачей которого было ведение текущих дел организационного и исполнительского характера, ведение переписки с местными партийными организациями. В марте 1919 года секретариат состоял из ответственного секретаря и пяти технических сотрудников.

Через год, к X съезду большевистской партии, число работников секретариата превысило шесть сотен постоянных работников. Идя к власти в партии и государстве, один из внешне сереньких и малозаметных на трибунах рабочих секретарей – Иосиф Сталин – быстро захватил руководящие позиции в секретариате, продвигал на должности секретарей ЦК своих друзей и сторонников. В результате он стал генеральным секретарем ЦК и получил еще больше рычагов власти в партийном аппарате. Он и все последующие генсеки ведали всеми вопросами, а остальные секретари – в зависимости от воли генерального – получали в свое кураторство какой-то участок работы – идеологию, партийно-организационную работу, оборону, промышленность, сельское хозяйство, связь с партиями стран социалистического содружества, «братские» партии мирового коммунистического и освободительного движения…

В партийном секретариате во все десятилетия складывалась своя иерархия. Несколько секретарей являлись одновременно членами политбюро. Они были, так сказать, первого сорта, но и среди них были более равные, чем остальные, в силу того, что стояли ближе к генеральному, являясь его личными друзьями и старыми соратниками. Другие секретари считаются в наивысшей номенклатуре деятелями второго сорта. Они не относятся к категории охраняемых, им подают не самые шикарные и громоздкие автомобили марки ЗИЛ, которые народ прозвал «членовозами», а чуть менее комфортабельные и не столь оснащенные радиотелефонами и другой связью, семиместные автомобили полумассовой сборки Горьковского автозавода на Волге – «чайки». В отличие от членов политбюро, которые за свое «членство» заработной платы не получали, секретари ЦК КПСС получали, как и все сотрудники аппарата ЦК КПСС, заработную плату. Она составляла в 70-х годах 600 рублей в месяц. Из фондов 9-го управления КГБ секретари ЦК получали ежемесячно продуктов питания на сумму 250 рублей. Все остальные блага в виде роскошных персональных подмосковных капитальных дач с котельными, канализацией, холодным и горячим водоснабжением, с хозяйственными территориями в виде огородов, скотных дворов, фруктовых и ягодных садов, медицинского и санаторного обслуживания, летнего и осеннего отдыха на черноморских, кавказских, волжских и других государственных дачах секретари и члены политбюро получали одинаково щедро. Все оплачивалось как Управлением делами ЦК, так и «девяткой».

Через самую верхушку партии – ее Центральный комитет – ежегодно проходили сотни тысяч страниц документов, которые на словах формулировали якобы какие-то решения и новые подходы, призывали «углубить» и «усилить», а на деле практически никем не выполнялись. «Застой» потому и оставался застоем, что «наверху» никто, никогда и никого не спрашивал о невыполненных решениях и постановлениях. Ошибки, недобросовестность, вранье и ложь, недисциплинированность и даже преступления замалчивались, скрывались для того, чтобы не нарушалась «стабильность» в обществе и покой престарелых вождей.

В руководящих указаниях инстанции, как высокомерно назывался в СССР аппарат ЦК КПСС, поражала пустота директивного словечка «надо!». Оно буквально переполняло все партийные документы, речи вождей, передовицы газет, решения конференций и собраний. Но как «надо», в какой срок «надо», каким образом организовать и какому ведомству из многих поручить исполнение этого «надо», каким образом финансировать, кому за что отвечать, выполняя это «надо», – оставалось расплывчатым и неконкретным.

Принимались, например, постановления о возведении в Ростовской области завода Атоммаш, предприятия, которое должно было выпускать уникальное и громоздкое оборудование для строительства атомных электростанций. Но инженерные проекты были с дефектами, финансировались они недостаточно, не встраивались в систему народного хозяйства, а потому шли через пень-колоду. Через несколько лет после начала гигантской стройки вдруг оказывалось, что она спроектирована на тектонических разломах, в зоне землетрясений. По бетонным стенам этого завода-гиганта уже в начале 80-х годов поползли трещины. На заседании политбюро, которым руководил тогда Юрий Владимирович Андропов, разразился грандиозный скандал, который показал новому генсеку полную недееспособность и безответственность и старцев из высшего органа партии, и их сверстников из Совета министров СССР.

Открывалась комсомольская стройка Байкало-Амурской магистрали, но не выполнялись решения о ее финансировании и снабжении строительными материалами, тяжелыми рельсами, которых металлургические заводы выпускали недостаточно даже для планового ремонта существующих железнодорожных магистралей. Один из важных нерешенных вопросов, остающийся актуальным до сегодняшнего дня, – автоматическая посадка пассажирских самолетов в крупнейших аэропортах Советского Союза в условиях плохой видимости во время туманов и в прочих нелетных погодных условиях. В записке, представленной «Аэрофлотом» к соответствующему заседанию политбюро в середине 70-х годов, сообщалось, что в США и Западной Европе подобные системы работают и хорошо себя зарекомендовали. У нас тогда тоже были аналогичные комплексы приборов для военных аэродромов. Однако Министерство обороны не хотело рассекречивать эти произведения военной промышленности. К тому же стоили они очень дорого, и политбюро не пожелало санкционировать высокие расходы ради безопасности и комфорта гражданских пассажиров.

Политбюро принимало десятки хозяйственных «решений ЦК КПСС, Совета министров СССР и ВЦСПС». Над каждым из них трудились как пчелки сотни сотрудников аппарата ЦК, перекидывая друг другу справки, проекты решений и постановлений. Аппаратчики привычно выхолащивали из первоначальных предложений специалистов промышленности, ученых и экономистов – как бы чего не вышло – все живое, острое, действительно могущее продвинуть решение данной проблемы вперед. Но жизненной, реальной оценки ситуации в экономике, на основе которой только и можно было принимать решения, партийные функционеры всех рангов боялись как огня. Они страшились вызвать неудовольствие острой постановкой вопроса у какого-либо секретаря ЦК или члена политбюро, особенно заинтересованного в принятии данного проекта. Повторяю – в принятии… А там хоть трава не расти!..

Что касается советских пятилеток и других помпезных экономических планов, то они практически никогда не выполнялись на сто процентов. Долгожитель на высших государственных должностях, председатель Госплана Байбаков, уже после горбачевской перестройки признавался в одной из телепередач о своем друге и начальнике, председателе Совета министров СССР Алексее Косыгине, что он, докладывая шефу различные плановые показатели, регулярно врал ему, завышая различные цифры, а Косыгин не замечал обмана.

В Советском Союзе лгали регулярно «наверх», своим партийным и государственным начальникам, от самых малых до самых больших хозяйственных руководителей. Председатели колхозов и директора фабрик привирали в отчетах, завышая количество произведенной продукции, райкомы, обкомы и республики сводили в стройные таблицы фальсифицированные цифры, передавали их в Госплан, Совмин и ЦК КПСС, получая «сверху» дождь орденов и медалей якобы за выполненные и перевыполненные планы и «исторические решения» партии.

Поэтому в красных конвертах, которые приходили ко мне на стол с офицерами фельдъегерской службы, находились зализанные, обкатанные, банальные бумажки, консервирующие развал народного хозяйства, его милитаризацию – словом, все то, что теперь емко характеризуется словом «застой». Принимаемые политбюро «постановления» и «решения» по «обкатанным» аппаратом ЦК КПСС документам двигали страну не вперед, а толкали назад, иногда и в сторону сталинизма. Поэтому лавры создателей этого болота по-честному должны разделить между собой не только Брежнев, Суслов, Кириленко и другие члены политбюро, но и весь многочисленный аппарат ЦК КПСС.

Ежедневно на мой стол ложилась масса документов ПБ, присылаемых так называемым опросом на голосование Андропову. Это были рутинные бумажки о кадровых назначениях на высшие должности в СССР, входящие в так называемую номенклатуру политбюро. Круг этих людей был не очень велик. Военачальники, в чине от генерал-полковника, министры и их заместители, послы и советники-посланники, заведующие отделами аппарата ЦК КПСС и их заместители, первые лица в общественных организациях, секретари обкомов, председатели областных и крупных городских Советов депутатов трудящихся – всего, как я думаю, менее десяти тысяч человек. Это и был самый верхний слой номенклатуры. Но главное состояло в том, что еще до голосования членов политбюро все вопросы об этих кандидатурах уже были решены келейно Брежневым, Черненко, Сусловым, Андроповым и Устиновым. Голосование по ПБ сохраняло только видимость «партийной демократии» в принятии решений.

Регулярно приходили листы «голосований» о материальном обеспечении отправляемых на пенсию государственных деятелей, вдов, детей и других близких родственников умерших высоких персон. Кому какую пенсию назначить, сохранить ли право на «столовую лечебного питания», то есть «авоську», какую поликлинику 4-го Главного управления при Минздраве СССР из трех существующих оставить, какую дачу и в каком поселке предоставлять, сколько дать часов пользования в месяц государственной автомашиной – обсуждалось на уровне политбюро. Бытовые проблемы, которые могли решить завхозы ЦК или Совмина, должны были освятить своими подписями члены высшего ареопага партии. Тем самым мелкие хозяйственные дела превращались в политические рычаги, напоминающие возможным строптивцам и критиканам, кто именно раздает блага и привилегии.

Следующий, более низкий слой составляла «номенклатура секретариата ЦК». Таковых было, видимо, десятки тысяч чиновников и управленцев. Голосование об их назначениях, отставках и пенсиях проводили «за повесткой дня» заседаний секретариата секретари ЦК.

Со своими относительно «свежими» журналистскими мозгами и некоторой «западной», социал-демократической закваской, которую вынес из многолетней работы в Скандинавии, я пытался как-то противостоять валу серых и пустых документов, готовя для Андропова свои комментарии к вопросам повесток дня заседаний политбюро. Что из этого вышло, я расскажу чуть ниже. Но в 70-х и даже 80-х годах, повторяю, я искренно верил в то, что Систему можно подправить разумными реформами сверху.

…С самого начала я настроился на самый суровый и продолжительный режим рабочего времени. Действительность оправдала мои ожидания, поскольку рабочий день Юрия Владимировича продолжался с девяти утра до полдесятого вечера или еще позже – по будням. По субботам он трудился с одиннадцати утра до шести вечера. Андропов приезжал на работу также и в воскресенье, с двенадцати до четырех, но в этот день он не занимался бумагами политбюро. Однако кто-то из нас – начальник секретариата Лаптев или я – все-таки должен был находиться на рабочем месте, если вдруг и в воскресенье шефу потребуется какой-либо документ из «особой папки» политбюро. Но самые продолжительные рабочие дни складывались у меня во вторник и среду, переходя иногда и в рабочие ночи.

Дело в том, что обычно во вторник, после регулярного заседания секретариата, приходила повестка дня заседания политбюро, назначаемого, как правило, на четверг, на шестнадцать часов. В повестку дня входило 12–14 вопросов самого различного свойства – экономических, военных, внешнеторговых, внешнеполитических и других. К большинству пунктов заранее присылались из Общего отдела ЦК проекты постановлений, записки, приложения к запискам. Их можно было обрабатывать в течение нескольких дней, вычленяя главное из толстенных записок и проектов постановлений, готовя комментарии и контрсправки, если они требовались. Но документы к двум-трем вопросам повестки дня, как правило самым острым и актуальным, поступали только в тот же вторник, что и сама повестка. Для подготовки дополнительных справок по этим темам, если мне казалось это нужным, комментариев с моими сомнениями, предложениями и аргументами оставались только ночь со вторника на среду, среда и ночь со среды на четверг, поскольку сафьяновая папка красного цвета, в тон конвертам из ЦК, с широкой золотой надписью «политбюро», должна была быть положена на письменный стол в кабинете Юрия Владимировича не позже девяти часов утра в четверг.

Еще в годы неформальных встреч с Андроповым я понял кое-что о стиле его работы. Он был таков, что, если ты что-то критикуешь, или высказываешь сомнение, или отвергаешь, Юрий Владимирович обязательно задавал вполне конкретный вопрос: «А что ты предлагаешь?» Он принимал чужие соображения только после острой дискуссии, с тщательным взвешиванием всех за и против, а иногда отвергал, видя дальше и глубже своих помощников и сотрудников. При этом он объяснял им ход своей мысли.

Другим редчайшим качеством руководителя столь крупного калибра, каким был он, являлась его неизменная корректность. Он никогда и никого не унижал в глаза и не отзывался худо за глаза. Даже в узком кругу он никогда не говорил гадостей о самых дурацких выступлениях, предложениях или поступках других деятелей, даже явных его противников. Выражения типа «Что этот чудак городит?!» или «Что за чушь несет старый маразматик?!», распространенные в начальственных кругах о персонах равных или более высоких, были для него совершенно исключены.

В политбюро был, в частности, полный антипод Андропова в этом отношении – Андрей Павлович Кириленко. Он исполнял функции секретаря ЦК и был в крайне напряженных отношениях с Сусловым. Так вот, Кириленко в своих разговорах и с подчиненными, и на заседаниях секретариата и политбюро слова не мог сказать, чтобы не переложить его матерной лексикой. Всех людей, вступавших с ним в контакт, Кириленко называл каким-то особенно грубым тоном на «ты». В числе немногих он был на «ты» и с Брежневым.

Андропов терпеть не мог мата. Хотя он и быстро переходил с подчиненными на «ты», но делал это по-дружески. Слово «ты» в его устах звучало сигналом доброго отношения. Но если он вдруг переходил на «вы», это означало высшую степень неодобрения им поведения данного персонажа, служило своего рода ругательным словом.

Однажды такое случилось и со мной, года через три после начала моей работы у него. Пришла записка А. А. Громыко «О возможности установления дипломатических отношений с Израилем». По своему содержанию она была сенсационна. Советская пропаганда ожесточенно ругала тогда сионизм, Государство Израиль – как бастион сионизма. В Советской стране, победившей европейский фашизм, скрытно тлел антисемитизм на бытовом и государственном уровне. В противовес еврейскому государству на Ближнем Востоке средства массовой информации СССР восхваляли арабских, ливанских и палестинских боевиков. Ведомства Устинова и Андропова по своим хитрым каналам поставляли, выполняя специальные решения политбюро, оружие и спецтехнику на Ближний Восток противникам Израиля.

Дипломатические отношения Москвы с Тель-Авивом были давно разорваны…

И вот теперь эта записка, разосланная суровым Андреем Андреевичем Громыко членам политбюро, явно с санкции самого Брежнева, поскольку исходила из общего отдела ЦК КПСС. В документе осторожно ставился вопрос о необходимости восстановления дипломатических отношений и других официальных контактов с Израилем.

Оформлена она была нарочито просто – без гирлянды подписей с согласованиями в комитетах, министерствах и ведомствах. Если обычно на такого рода документах стояли красные штампики «срочно» или «весьма срочно», «совершенно секретно» или «особой важности», то эта бумага пришла с самой низкой ступенькой конспирации общего отдела на Старой площади – грифом «секретно». Я подчеркнул в этом трехстраничном документе красным карандашом самое важное, вложил его в красную папку «Политбюро» и отнес в кабинет Юрия Владимировича, на его рабочий стол.

После отъезда Андропова вечером домой я взял с его стола эту папку и не увидел на записке Громыко росписи Юрия Владимировича, которую он ставил, прочитывая любой документ. До моей папки «Политбюро», видимо, не дошла очередь, решил я. На следующее утро я вновь положил папку с запиской Громыко на стол шефа и вечером вновь получил ее нечитаную. В те дни у Юрия Владимировича сплошной чередой шли совещания, во время которых я мог вторгаться в его кабинет только с чрезвычайно срочными бумагами, имеющими штамп «срочно». На третий день история повторилась, и визы Юрия Владимировича на записке Громыко вновь не оказалось. Виноваты были опять сплошные и напряженные совещания у шефа. Зная это, на четвертый день я оставил с утра этот документ в своем сейфе вместе с папкой, в которую мне надо было вложить еще пару свежеприбывших бумаг.

Около полудня раздалась трель прямого телефона от Андропова.

– Игорь, есть у тебя записка Громыко? – спросил шеф.

– Есть… – ответил я.

Я не понял, что означала пауза, которую сделал Юрий Владимирович. Но вдруг он совершенно ледяным голосом приказал: