Текст книги "Дни поздней осени. Пушкин. 1833 год"

Глава третья
Москва

В Москву Пушкин прибыл в полдень двадцать пятого. В Москве собирался пробыть дня три, ибо коляска требовала починки. «Дороги просёлочные были скверные, меня насилу тащили шестернёй».

С колясками и дорогами Пушкину не везло. «Каретник насилу выдал мне коляску, – жаловался он жене, уже покинув Москву, – нет мне счастия с каретниками».

Но карету, коляску худо-бедно можно было привести в порядок. Тут в конце концов всё зависело от владельца.

Дороги ему подвластны не были.

За дорогами смотрело правительство.

Ещё три года назад Пушкин с горькой иронией писал жене (тогда его невесте) из Болдина:

«Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы: представьте себе, насыпи с обеих сторон, – ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью…».

Ему предстояло вновь испробовать всю прелесть этих «мудро» устроенных дорог.

Надо лишь, истины ради, сказать, что в осень тридцать третьего, в отличие от осени тридцатого, Пушкину повезло. Вот что он писал уже из Болдина по завершении поездки: «Надобно тебе знать, что нынешний <год> была всеобщая засуха, и что Бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекраснейшую дорогу».

Но тогда, в Москве, готовясь к путешествию, Пушкин не знал, каким будет сентябрь.

В Москве пришлось ждать ремонта коляски, встречаться с приятелями, хотя последнего и не хотелось делать: «Здесь Орлов, Бобринский и другие мои старые знакомые. Но мне надоели мои старые знакомые – никого не увижу».

Однако вот признание из того же письма: «…в Москву мудрено попасть и не поплясать». В Москве вновь произошла встреча с Соболевским, потом был визит к Судиенке, обед у него, «товарища холостой жизни моей», как аттестуется тот в письме к Натали.

«Жена его, – читаем мы в пушкинском письме, – тихая, скромная, не-красавица. Мы отобедали втроём и я, без церемонии, предложил здоровье моей имянинницы, и выпили мы все не морщась по бокалу шампанского»¹.

Застава на Московской дороге. Гравюра Гоберта. 1834 г.

Вечером Пушкин был у Нащокина².

Заглянем опять в письмо: «Вечер у Нащокина, да какой вечер! шампанское, лафит³, зажжённый пунш с ананасами – и всё за твоё здоровье, красота моя».

Пушкин называл друга ласково – Войныч. Нащокин учился с братом Пушкина Львом в Благородном пансионе при Царскосельском лицее. Войныч служил в лейб-гвардии Измайловском полку, в кавалергардском и кирасирском, потом вышел в отставку и поселился в Москве.

Нащокин преданно любил поэта. Вот характерное место из одного нащокинского письма, когда в 1831 году Пушкин выехал из Москвы в Петербург:

«Ты не можешь себе представить, какое худое влияние произвёл твой отъезд отсюда на меня, – я совершенно оробел, – расстройство нерв я более чувствую, чем когда-нибудь, всего боюсь – ни за что ни про што – не нахожу средств уединиться – одному же скучно…Что со мной будет – право не знаю – не стану говорить о привязанности моей к тебе – что же косается до привычки видеть и заниматься тобою, она без меры…»⁴.

П.В. Анненков писал о Нащокине: «Редкие умели бы так сберечь человеческое достоинство, прямоту души, благородство характера, чистую совесть и неизменную доброту сердца, как этот друг Пушкина в самых критических обстоятельствах жизни, на краю гибели, в омуте слепых страстей и увлечений и под ударами судьбы…»⁵.

У Нащокина было одно необычное увлечение – по его заказу мастера делали уменьшенную в несколько раз копию его квартиры со всей обстановкой. Сейчас этот нащокинский домик можно увидеть в музее Пушкина в Царском Селе, а тогда он, естественно, находился в доме хозяина и восхищал всех его знакомых.

П.В. Нащокин. Рисунок К. Мазера. 1839 г.

«Домик Нащокина доведён до совершенства, – писал Пушкин, – недостаёт только живых человечков». В домике была даже «Пушкинская комната» – миниатюрное повторение той, в которой обыкновенно жил поэт, когда останавливался у своего друга. Нащокин был превосходным рассказчиком. Его истории были взяты Пушкиным для таких произведений, как роман «Дубровский» и поэма «Домик в Коломне».

В те августовские встречи друзья наверняка касались в своих разговорах и пугачёвской темы. Утверждать это можно потому, что в тексте «Истории Пугачёва» Пушкин упоминает отца Павла Войновича, генерал-майора Воина Васильевича Нащокина. В.В. Нащокин не принимал участия в военных действиях против повстанцев. Однако Пушкин пишет о нём, и пишет, может быть, потому, что хочет помочь его сыну, привлекая к имени Нащокина внимание царя. «…Тут был умысел, – считает исследователь, – как-то помочь Павлу Войновичу, который как раз тогда женился, скрывался и бедствовал: вдруг царь призовёт, расспросит о Нащокине-отце… вдруг наградит, поощрит…»⁶.

Ничего этого не произошло. Судьба Павла Войновича не претерпела изменений. Надо полагать, он этим не огорчился. Может быть, Пушкин вообще напрасно пытался заинтересовать царя (если, конечно, такое намерение у поэта существовало). Его другу, московскому барину, эпикурейцу, любителю цыганского пения, приверженцу честнейших отношений между людьми, лучше было жить в стороне от царских милостей.

Москва вообще стремилась к независимости от петербургского, казённого диктата. В ней, как писал позже об эпохе тридцатых годов Герцен, жизнь была больше деревенская, чем городская. С той только разницей, что господские дома стояли близко друг от друга. «В ней, – продолжал Герцен, – не приходит всё к одному знаменателю, а живут себе образцы разных времён, образований, слоёв, широт и долгот русских. В ней Ларины и Фамусовы спокойно оканчивают свой век; но не только они, а и Владимир Ленский и наш чудак Чацкий – Онегиных было даже слишком много. Мало занятые, все они жили не торопясь, без особых забот, спустя рукава».

К их числу можно было отнести и Соболевского, и Нащокина. Правда, и тот и другой выделялись из общего хора московских вышедших в отставку дворян, а «хор этого общества, – добавлял Герцен, – был составлен из неслужащих помещиков или служащих не для себя, а для успокоения родственников…»⁷.

Они служить не желали. В этом была суть. Те, кого отличал Пушкин, отслужив недолгое время, выходили в отставку. Из военной службы, из статской. Рано вышел из московского архива министерства иностранных дел Соболевский, хотя служба и не слишком стесняла его. Всего четыре года прослужил Павел Воинович и вышел в отставку молодым, всего двадцати двух лет, в незначительном воинском звании.

Кстати, и тот и другой оставили служебное поприще ещё в эпоху Александра. Правда, на закате её, когда мало что осталось от былого либерализма красавца-императора. Конец его эпохи слишком явно вместил в себя зачатки николаевских несвобод во всех сферах жизни.

Такие люди, как Соболевский и Нащокин, с несвободами мириться не желали. Но для активного выражения своего неприятия официальных норм жизни у них не было ни нравственных сил, ни возможностей. Они просто предпочли отойти в сторону. Поступили по рецепту Чацкого. «Не служит, то есть в том он пользы не находит. А захоти, так был бы деловой». Так говорил о Чацком Фамусов. Так можно было сказать и о пушкинских друзьях, с которыми поэт встречался в конце августа 1833 года в Москве, – о Соболевском, Нащокине, Чаадаеве.

Чаадаева даже надо поставить первым в этом ряду. В истории Александровской и Николаевской эпох он первый выразил нежелание служить царю, начальству, системе. А главное – выход в отставку у него получился демонстративным. Нащокин и в особенности Соболевский всегда оставались по преимуществу людьми частной жизни. Чаадаев же, будучи частным человеком, ведя после выхода в отставку внешне ничем не примечательный образ жизни, продолжал гореть желаниями чем-то выразить своё отношение ко гнёту власти роковой. Он, как и Пушкин, был человеком активной гражданской мысли, а потому (в свете исторической судьбы России) и человеком активного действия.

Оттого и встречи с ним Пушкина носили иной характер, чем общение с другими московскими друзьями, приятелями, знакомыми.

Если заглянуть в одно из московских писем Пушкина жене (от 27 августа 1833 года), где он упоминает о Чаадаеве, ничего этого мы не обнаружим: «Чаадаев потолстел, похорошел и поздоровел». И всё.

Это, кстати, отчасти противоречит тому, что писал о внешности Чаадаева, делясь своими впечатлениями, Герцен: «Лета не исказили стройного стана его… лицо… как будто из воску или мрамора…»⁸.

Но это – внешние впечатления. О беседах с другом Пушкин в письме жене не сообщает ничего. Это открывается нам из других источников. Например, из воспоминаний А.И. Герцена о Петре Яковлевиче Чаадаеве:

«Друзья его были на каторжной работе; он сначала оставался совсем один в Москве, потом вдвоём с Пушкиным, наконец втроём с Пушкиным и Орловым. Чаадаев показывал часто, после смерти обоих, два небольшие пятна на стене над спинкой дивана: тут они прислоняли голову!»⁹

В тот приезд Пушкина в Москву разговор не мог не затрагивать чаадаевской рукописи, которую он показывал Пушкину, о которой они уже разговаривали и даже обменялись письмами два года назад.

Речь идёт о той самой рукописи, которую через три года под заглавием «Философическое письмо» напечатает журнал «Телескоп» и которая, по выражению Герцена, станет выстрелом, раздавшимся в тёмную ночь.

Чаадаев размышлял о России – о её прошлом, настоящем и будущем. Но больше всего – о прошлом. Это был взгляд на историю России и Европы. Взгляд, который не усматривал связи, а тем более единства между ними. В отсутствии этого единства Чаадаев видел одну из главных причин всех бедствий России в прошлом и настоящем.

Письмо Пушкина Чаадаеву в июле 1831 года, а также другое письмо, в октябре 1836 года, отклик на публикацию чаадаевской рукописи, позволяют нам с большой степенью уверенности утверждать, что и в 1833 году они говорили о ней.

Пушкин не был согласен с рассуждениями Чаадаева об историческом ничтожестве России. Годунов, Иван Грозный – разве это было ничтожно? Войны князя Олега и князя Святослава и даже удельные усобицы между княжествами не являлись ли свидетельствами того, что и у нас, как и в юности всех народов, тоже была жизнь, полная кипучего брожения и пылкой деятельности? Может быть, Европе до всего этого действительно не было дела. Но это была наша история. А Пётр Великий? Тут уж и Европа не могла отмахнуться! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? Чем угодно грешил XVIII век – жестокостью, притеснениями властей, взяточничеством, бесправием народа, – но только не исторической ничтожностью.

Чаадаев возражал. По его мнению, Россию замечали в Европе только потому, что она раскинулась от Берингова пролива до Одера. И даже та страница, которую отвели русским в истории, написана была не ими, а монголами. Точнее, русскими при помощи монголов. Разве, утверждал Чаадаев, заметила бы нас Европа, не пройдись по нашей земле дикие орды кочевников?

Пушкин судил об этом иначе. По его убеждению – Россия поглотила нашествие татаро-монголов. Одно это возвышало её надо всем христианским миром и указало России её особую роль.

Чаадаев спрашивал: почему же тогда его отечество прозябает в такой несчастной юдоли? Почему же так бедно живёт народ и так своевольничают, попирая законы, её чиновники и администраторы? Но ведь не потому же, отвечал Пушкин, что по телу их родины когда-то колесом проехало нашествие, а ещё раньше Россия отошла от западного христианства? Причины надо искать в другом и в истории более поздней.

Пушкин говорил о Петре, о болезнях общества и государственной власти, которые усугубились в послепетровскую эпоху. Даром это не проходит. Но не от цивилизованного Запада с его религией к нам придёт избавление от наших бед.

Чаадаев, равно как и другой пушкинский оппонент, Мицкевич, склонен был преувеличивать значение католичества.

Возможно, Пушкин взял с собой в дорогу изданную в конце 1832 года в Париже третью часть поэмы Адама Мицкевича «Дзяды». Нам известно, что сочинения польского поэта, запрещённого в России, привёз Пушкину из-за границы Соболевский.

Пушкин внимательно читал «Дзяды». Об этом свидетельствует полемика с этой поэмой в «Медном всаднике». Можно поэтому не сомневаться, что в беседах с Чаадаевым «Дзяды» упоминались.

К поэме Мицкевич приложил несколько стихотворений о России, о Петербурге. Мрачный взгляд польского поэта на Россию перекликался с чаадаевским.

Одно из стихотворений, «Памятник Петру Великому», заканчивалось так:

 
Но если солнце вольности блеснёт
И с Запада весна придёт к России —
Что станет с водопадом тирании?¹⁰
 

Мицкевич сравнивал русское самодержавие, укреплённое Петром, с застывшим, скованным морозом водопадом. Образ был сильным, но кто бы взялся ответить на вопрос: что произойдёт, если действительно весна придёт в Россию с Запада? А вот что происходит с «водопадом тирании», когда «солнце вольности» взойдёт вдруг в самой стране, было, кажется, известно. Пушкин и старался понять, постигнуть взрыв вольности во время царствования Екатерины II.

Многое ещё предстояло выяснить, проверить…

Для этого он и отправлялся в те места, где каких-нибудь пятьдесят лет назад бушевало народное «солнце вольности», зажжённое на окраинах русской империи Емельяном Пугачёвым.

О цели своего путешествия Пушкин разговаривал и с Погодиным, к которому заезжал в его дом на Мясницкой 10. В письме Наталье Николаевне этот визит – как, впрочем, и другие – подан так: «Был я у Погодина, который, говорят, женат на красавице. Я её не видал и не могу всеподданнейше о ней тебе донести». Мы же можем предположить: так как молодой хозяйки во время пушкинского визита не было, Пушкин и Погодин не отвлекались на «светские» темы. Они говорили о материях важных – об истории и литературе.

П.Я. Чаадаев. Портрет работы Ракова 1864 г. с оригинала Козима. 1842–1845 гг.

Михаила Петровича Погодина в 1833 году избрали ординарным профессором по кафедре истории Московского университета. Он написал историческую драму «Марфа-Посадница», которую высоко оценил Пушкин. Хвалил Пушкин и его драму «Пётр I». А что самое интересное – хотел привлечь к работе над историей Петра.

Ещё весной Пушкин добивался разрешения царя на то, чтобы Погодина допустили к архивам. Они с Пушкиным знали толк в этой работе и, можно сказать, являлись единомышленниками. Им было о чём поговорить в ту встречу.

Наверняка Пётр I, Пугачёв и вообще XVIII век были в центре бесед и с Шевырёвым и Киреевским. Встреча с ними произошла в доме Ивана Киреевского¹¹.

Степан Петрович Шевырёв и Иван Васильевич Киреевский были в ту пору людьми, близкими Пушкину. Оба занимались литературой, литературной критикой и преклонялись перед творчеством Пушкина.

И.В. Киреевский. Дагерротип. 1840-е гг.

Дом братьев Киреевских¹² был своеобразным клубом, в котором собирались люди, увлечённые отечественной историей, литературой, искусством. Именно у них остановился приехавший тогда в Москву Соболевский. Пушкин провёл вечер с ними, отметив именины своей жены – «Вчера пил я твоё здоровье у Киреевского с Шевырёвым и Соболевским…».

Краткие строчки в письмах Пушкина, дающие подчас лишь беглый абрис лица, встречи, разговора, не должны обмануть нас. За ними, как правило, богатое содержание. Как, например, ещё в одной записи – о неожиданной встрече с Николаем Раевским.

Вот это место из письма:

«На другой день в книжной лавке встретил я Н. Раевского. Sacreґ chien, сказал он мне с нежностию, pourquoi n’êtesvous pas venu me voir? – Animal, отвечал я ему с чувством, qu’avez-vous fait de mon manuscrit petit-Russien[5]5
  Перевод с французского: «Собачий сын… почему ты не зашёл ко мне? – Скотина, – …что ты сделал с моей малороссийской рукописью¹³?».


[Закрыть]? После сего поехали мы вместе как ни в чём не бывало, он держа меня за ворот всенародно, чтоб я не выскочил из коляски. Отобедали вместе глаз на глаз (виноват: втроём с бутылкой мадеры)».

Знаменательно тут прежде всего то, что встреча произошла в книжной лавке. В другом, более раннем письме Пушкин извещал: «По своему обыкновению бродил я по книжным лавкам и ничего путного не нашёл». У его старинного друга Николая Раевского, значит, тоже было такое «обыкновение». Они оба были любителями и знатоками книги, их встреча в книжной лавке произошла не случайно.

Кстати, в какой? В Москве их было немало. Одних частных тридцать. А кроме того, три казённых: Библейского общества, Синодальной типографии и Университета. Среди литераторов была популярна книжная лавка Университета. Дом, в котором она размещалась на первом этаже, и сейчас стоит на Страстном бульваре. Её, как свидетельствуют разные источники, чаще всего и навещал Пушкин. Так что встреча с Раевским могла произойти именно здесь.

С.П. Шевырёв. Литография середины XIX в.

Ну, а сам Николай Раевский в подробных рекомендациях не нуждается. С ним, хотя бы в общих чертах, знаком всякий, кто интересовался биографией Пушкина.

Младший сын генерала Николая Раевского, он был с отцом на Бородинском поле, а в конце войны вместе с русскими войсками вошёл в Париж. Раевский получил первый офицерский чин в тринадцать лет. С ним познакомился Пушкин-лицеист в Царском Селе у Чаадаева. Когда Пушкин встретился с ним в 1833 году, Николай Раевский, который был младше его на два года, имел генеральский чин, но за «излишнюю близость» с подчинёнными ему ссыльными декабристами в действующей армии в Закавказье на несколько лет был отстранен от должности.

Пушкин ценил знания Раевского и доверял его литературному вкусу. Ему посвятил поэму «Кавказский пленник».

Об отношениях Пушкина и Николая Раевского написано немало¹⁴. Мы ограничимся тем, что вспомним строку из пушкинского «Посвящения Н.Н. Раевскому» к «Кавказскому пленнику»: «Я сердцем отдыхал – друг друга мы любили». Этой любви они не изменили на протяжении всех лет своей дружбы.

Четыре дня в Москве были заполнены встречами, делами, хлопотами. Как ни зарекался Пушкин, что никого из старых знакомых не увидит, а встретился со многими. Кроме того, ездил к почт-директору А.Я. Булгакову («отцу красавиц», как он мимоходом замечает жене) «выпросить лист для смотрителей, которые очень мало меня уважают, несмотря на то, что я пишу прекрасные стишки».

Накануне, приехав поздно на квартиру, Пушкин нашёл у себя визитную карточку Булгакова и приглашение к нему на вечер. Но Пушкин не поехал, как он сообщает, «за неимением бального платья и за небритие усов, которые отрощаю в дорогу».

Любопытная деталь, позволяющая нам представить не совсем обычную внешность Пушкина – с отпущенными усами.

Вот тогда-то он и написал, что в Москву мудрено «попасть и не поплясать».

Но Пушкин избавил себя от этого времяпровождения. Наутро, будучи у Булгакова по делу, он отказался и от званого вечера у московских знакомых Пашковых. Он не поехал, «жалея своих усов, которые только лишь ощетинились».

Дворянская Москва развлекалась, жила своей привычной жизнью. «Однако, – заключает Пушкин, – скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва. Даже извозчиков мало на её скучных улицах. На Тверском бульваре попадаются две-три салопницы, да какой-нибудь студент в очках и в фурашке, да кн. Шаликов».

Н.Н. Раевский. Портрет работы неизвестного художника

Это тот князь Шаликов, который писал сентиментальные стишки и издавал «Дамский журнал». Редакция, кстати, вместе с квартирой князя была на втором этаже дома № 10 по Страстному бульвару, где помещалась Университетская книжная лавка.

Визит в Москву заканчивался. Коляска была исправлена. 29 августа Нащокин задал Пушкину прощальный обед «со стерлядями и с жжёнкой, усадили меня в коляску, и я выехал на большую дорогу».

Часть вторая
Сентябрь

Вид Казани. Гуашь неизвестного художника. 1820-е гг.

Глава четвёртая
В Нижегородском крае

Дорога за Москвой была знакома. Пушкин дважды проезжал её три года тому назад, когда предсвадебные хлопоты заставили отправиться в Болдино. Отец выделил ему тогда часть имения, и Пушкин мог заложить его. От тех денег осталось одно воспоминание.

Месяца за два до теперешней поездки он обратился к старшему брату жены, Дмитрию, с просьбой одолжить на шесть месяцев шесть тысяч рублей.

В том письме есть такие строки: «…конечно, не ради себя, а только ради Наташи и наших детей я думаю о будущем. Я не богат, а мои теперешние занятия мешают мне посвятить себя литературным трудам, которые давали мне средства к жизни. Если я умру, моя жена останется на улице, а дети в нищете. Всё это печально и приводит меня в уныние».

После четырёх, немного суматошных московских дней, оставшись один, Пушкин предавался своим невесёлым раздумьям. О чём он мог думать? Да всё о том же: о своих семейных делах, о жене, которой без него приходилось заканчивать дачный сезон и переселяться на новую квартиру. Надвигалось первое число, когда надлежало рассчитываться с прислугой, с поставщиками провизии и самых насущных товаров.

Приехав в Нижний Новгород 2 сентября, он сразу же написал жене: «Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги, Параша, повар, извозчик, аптекарь, M-me Sichler etc., у тебя нехватает денег, Смирдин¹ перед тобой извиняется, ты беспокоишься – сердишься на меня – и поделом».

Сердце, говорят, вещун. Пушкин тревожился, и недаром. Наталья Николаевна действительно оказалась в это время в очень трудных обстоятельствах. Первого сентября она обратилась к брату Дмитрию с просьбой прислать ей несколько сот рублей.

«Будь уверен, дорогой друг, – писала она, – что только необходимость вынуждает меня прибегнуть к твоему великодушию, так как иначе я никогда бы не решилась беспокоить тебя… Мой муж оставил мне достаточно денег, но я была вынуждена все их отдать хозяину квартиры, которую только что сняла; я не ожидала, что придётся дать задаток 1600 рублей, вот почему я теперь без копенки в кармане»².

Она умоляет ответить поскорее, но, так и не дождавшись ответа брата, одалживает деньги у мало знакомого человека. В конце месяца приходят 500 рублей от Дмитрия. Он, видимо, не удержался и в письме попрекнул Пушкина. Наталья Николаевна поблагодарила брата за деньги и сдержанно, ещё раз пояснила: муж ей оставил денег достаточно, «он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах, и у меня нет возможности известить его, так как только в будущем месяце он будет иметь твёрдое местопребывание».

Они связаны друг с другом – эти четыре письма: письмо Пушкина к жене от 2 сентября, её два письма брату и пушкинское письмо Дмитрию.

До начала семидесятых годов прошлого столетия нам было известно лишь письмо Пушкина жене. Теперь мы имеем возможность соединить и сопоставить эти письма. Они значительно обогащают наше представление о взаимоотношениях между Пушкиным, его женой и старшим из братьев Гончаровых. Для нашего сюжета они бесценны, так как позволяют с достоверностью проникать в сферу пушкинских забот и волнений, в сферу сложных обстоятельств, сопутствовавших началу того путешествия. Мы теперь можем реально представлять, о чём мог думать седок в коляске, катившей в конце августа – самом начале сентября по Владимирскому, а затем Нижегородскому тракту.

Только в путешествии постигаешь, какая она, Россия, огромная. Пушкину было знакомо это чувство, это ощущение бескрайности наших просторов – то лесных, принахмурившихся тёмными елями, то открытых, с широкошумными дубравами и ясноглазыми лентами степных рек. Он проехал не одну тысячу вёрст – и на юг, на Украину, Кавказ, в Молдавию, и сюда на восток, за Москву, в глубину исконных русских земель, в бывшие владения княжеств Суздальского и Владимирского.

Слева и справа открывались знакомые картины – полосатые нивы, начинавшие желтеть берёзовые рощи, занятые уборкой урожая сёла. Весело глядели убранные затейливой резьбой избы в эту раннесентябрьскую пору, когда по улице медленно тащились возы с новым урожаем.

За Москвой худо было с лошадьми. Подорожная, выданная титулярному советнику Пушкину, следовавшему по казённой надобности, не производила впечатления на смотрителей. Да и лошади, как выяснилось, были у них всё время в разгоне: к концу Нижегородской ярмарки разбор лошадей увеличился вдвое-втрое. Приходилось набираться терпения и ждать.

Д.Н. Гончаров. Акварель Н. Алексеева. 1848 г.

Пушкин выходил на улицу, приглядывался к людям, прислушивался к их речи. Порой случались и маленькие приключения. Об одном из них он поведал жене. Шутливый тон должен был настроить её на соответствующее восприятие этого дорожного эпизода.

«Ух, жёнка, страшно! теперь следует важное признанье. Сказать ли тебе словечко, утерпит ли твоё сердечко? – так интригующе начинает он это место своего второго письма, посланного из Нижнего Новгорода. – Я нарочно тянул письмо рассказами о московских моих обедах, чтоб как можно позже дойти до сего рокового места; ну, так уж и быть, узнай, что на второй станции, где не давали мне лошадей, встретил я некоторую городничиху, едущую с тёткой из Москвы к мужу и обижаемую на всех станциях. Она приняла меня [за смотрителя] весьма дурно и нараспев начала меня усовещевать и уговаривать: как вам не стыдно? на что это похоже? две тройки стоят на конюшне, а вы мне ни одной со вчерашнего дня не даёте. – Право? сказал я и пошёл взять эти тройки для себя. Городничиха, видя, что я не смотритель, очень смутилась, начала извиняться и так меня тронула, что я уступил ей одну тройку, на которую имела она всевозможные права, а сам нанял себе другую, т. е. третью, и уехал. Ты подумаешь: ну, это ещё не беда. Постой, жёнка, ещё не всё. Городничиха и тётка так были восхищены моим рыцарским поступком, что решились от меня не отставать и путешествовать под моим покровительством, на что я великодушно и согласился. Таким образом и доехали мы почти до самого Нижнего – они отстали за 3 или 4 станции – и я теперь свободен и одинок. Ты спросишь: хороша ли городничиха? Вот то-то что не хороша, ангел мой Таша, о том-то я и горюю. – Уф! кончил. Отпусти и помилуй».

Значит, прекрасная городничиха сопровождала Пушкина почти всю дорогу до Нижнего Новгорода. Надо полагать, он намеренно опередил её, не дав заподозрить себя в том, что она ему надоела.

Со случайными попутчиками он волен был поступить по своему усмотрению. А вот от слуги, которого взял с собой в дорогу, отделаться было невозможно.

В письме из Оренбурга Пушкин жаловался:

«Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьёт мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только».

Муром. Литография А. Дюранда. 1840-е гг.

Отправлять его обратно было поздно, нанять другого слугу невозможно. Этот крест приходилось нести до конца поездки.

Оставались позади знакомые городки и деревни – Покров, Петушки, Богородск, неожиданное здесь, во Владимирской губернии, Болдино. В Плотаве, где была почтовая станция, он, возможно, заночевал. Здесь останавливался, возвращаясь из Болдина в начале декабря 1830 года.

Мелькали верстовые столбы, навстречу попадались экипажи и крестьянские подводы, шли во Владимир богомольцы.

Владимир возник среди полей, на возвышенности, Успенским собором. Он сверкал в кудрявой зелени золотым куполом, приветствуя путника и благословляя его на всё задуманное им. Другие храмы, поменьше и пониже, постепенно показывались из-за деревьев и тоже старались сверкнуть своими куполами и главками. Они словно присоединялись к белокаменному великану, тоже посылали привет. И чтобы путник не дай Бог не засомневался в их добром отношении, огласили вдруг окрестности многоголосым радостным звоном, который прерывался могучим гудением главного колокола Успенского собора.

Вечерний благовест долго следовал за Пушкиным – он проехал, не задерживаясь, предместья города, переправился на пароме через неширокую Клязьму, покатил на юг по дороге, обсаженной берёзами, а малиновый звон, слабея, всё догонял его, и, когда он уже совсем пропадал, по-прежнему отчётливо доносились через равные, долгие промежутки вздохи владимирского патриарха.

Это была современная Пушкину красота, краше которой ничего не могло быть в этом августовском раздолье, краше которой ничего не создал человек, бравший здесь в руки мастерок и молоток каменщика. Немало прекрасных строений красовалось в древнем Владимире – и дома дворян, купцов, и казённые здания, с фронтонами, колоннами, окрашенные в жёлтые и белые тона. Много здесь потрудились люди за века, а всё равно богатырь Успенский и красавец Дмитровский соборы, как старший и меньший братья, затмевали всех совершенством своих форм, гармонией отделки, всем мудрым и прекрасным своим обликом.

Человечество живёт, меняясь. Пройдут ещё века, и неузнаваемо преобразится древний город на берегу скромной Клязьмы. Иные нравы, иные вкусы будут руководить людьми. Но не поколеблется, как не колебалась доныне за многовековую историю, красота, утверждённая гением зодчих и государственных, ратных людей. Кто посягнёт на неё? Кто, обуянный гордыней или недомыслием, посягнёт на редкостную гармонию благодатной природы и творений человеческих рук?

Существование этого города, как и существование гордого Пскова, как существование белокаменной Москвы, внушало уверенность в неизбывности и силе разума. Внушало спокойствие. Надежду на добро, любовь и красоту – эти три опоры нашего смятенного, подверженного неожиданностям и произволу бытия.

За Владимиром, на подъезде к Мурому, в Муромских лесах начались места, недавно ещё опасные для проезжающих: здесь водились разбойники. В пушкинское время разбойников, можно сказать, вывели начисто. Что бы там ни болтали, ни брюзжали обыватели, а при Николае полиция служила исправно. Путешествовать можно было без боязни. Правда, и дорожные пистолеты не мешали. Как говорится, на царя надейся, а сам не плошай.

От Мурома одна дорога шла на Ардатов, Лукоянов и дальше к Болдину, другая – на Нижний Новгород.

В Муроме сначала задержала почтовая станция, потом переправа. Пушкин ходил по городу, заглядывал в лавки гостиного двора.

Нижний Новгород. Кремль со стороны ярмарки. Литография Бишбуа. 2-я четверть XIX в.

На задержку у переправы он не сетовал. Переправы, особенно через большие реки, позволяли, не смущая, не привлекая внимания окружающих, пристально вглядываться в них.

Ямщики, не торопясь, загоняли на помост лошадей с экипажами. Паромщик следил за тем, чтобы хорошо закрепили колёса да не спускали глаз с лошадей. Все вылезали из своих колясок, кибиток, телег. Паромщик покрикивал на гребцов, люди собирались у перил, и тут можно было наслушаться всякого разговору. За то время, что паром неспешно скользит по воде, чего только не узнаешь, стоя среди толпы!

Но вот паром пристаёт к берегу, перекидывают сходни. Держа под уздцы лошадей, осторожно сводят их по доскам, все рассаживаются по своим экипажам, пеший люд ещё раньше уходит восвояси, и нет уже тесного паромного сообщества – у каждого свой маршрут, своя дорога, каждый уносит с собой свои заботы и радости, которые, если случится добрый собеседник, на миг приоткроются во время плавного скольжения парома по речной глади.