Текст книги "Я и мы. Точка зрения агностического персонализма"

Персонализм XX века

Персонализм был преимущественно религиозным и социалистическим. Даже примитивного агностического персонализма не существовало.

Персонализм не был какой-то философской доктриной, направлением в философии. Он являлся калейдоскопом личностей при всем уважении к тому, что сделали многочисленные школы персонализма попутно с классиками персонализма.

Николай Бердяев, русский философ, один из творцов русского религиозного возрождения, прожил вторую половину жизни во Франции и был самым ярким персоналистом, хотя его и причисляют к экзистенциалистам. Работа Бердяева «Смысл творчества», изданная в 1916 году, не оказала большого влияния на культуру, но подействовала на самого Бердяева, который остался приверженцем открытой им истины о значении творчества. Николай Александрович говорил о творческом начале в человеке так восторженно и увлеченно, словно стоял на цыпочках. В этом он был скорее экзистенциалист, который вслушивается в свои страхи и заботу. Персоналист не стоит на цыпочках. Естественно, Бердяев всегда говорил об истине: «Цель философского познания совсем не заключается в познании бытия, в отражении в познающем действительности, – цель – в познании истины, в нахождении смысла, в осмысливании действительности»; «Где же искать критерий истины? Слишком часто ищут этот критерий в том, что ниже истины, ищут в объективированном мире с его общеобязательностью, ищут критерий для духа в материальном мире»; «У Фихте индивидуальное “я” лишь часть великого целого. Личность исчезает в созерцании цели. “Я”, с которого Фихте начинает свой путь философствования, не есть индивидуальное “я”. Для него индивидуальный человек – инструмент разума. В этом Фихте отличается от Канта, единственного из великих идеалистов в германской философии, который был близок к персонализму. Гегель – самый крайний антиперсоналист. Думать для него значило привести в форму универсального… Также антиперсоналистом, хотя и по-другому, был Шопенгауэр. Немецкий идеализм пожертвовал душой для абсолютного духа. Философия абсолютного духа началась с провозглашения автономии человеческого разума. Она кончилась отрицанием человеческой личности, подчинением ее коллективным общностям, объективированным универсалиям» (Бердяев Н. А. Царство Духа и царство Кесаря. М.: Республика, 1995. С. 186, 188).

Эммануэль Мунье, французский персоналист, социалист, католик, издавал с 1932 года журнал Esprit, вокруг которого объединились единомышленники, в 1936 году опубликовал классический труд «Манифест персонализма». Мунье придал персонализму публичность, узнаваемость. С подачи Мунье персонализм раскрасился, как пасхальные яички, как рождественские лампочки и гирлянды. Все, кто интересуется персонализмом, в первую очередь должны прочитать манифест Мунье, в котором он общается с молодежью как близкий и равный. «Мы называем персоналистским всякое учение, всякую цивилизацию, утверждающие примат человеческой личности над материальной необходимостью и коллективными механизмами, которые служат опорой в ее развитии»; «…для нас персонализм – это только общезначимый пароль, суммарное обозначение, подходящее для различных учений, которые, однако, в той исторической ситуации, в которой мы находимся, могут приходить к согласию относительно лишь элементарных физических и метафизических условий (возникновения) новой цивилизации. Таким образом, персонализм не заявляет об утверждении новой школы, открытии еще одной часовни, изобретении новой замкнутой системы. Он свидетельствует об общем волеизъявлении и, не касаясь имеющегося здесь разнообразия, ставит себя ему на службу, чтобы вести поиск средств, дающих возможность эффективно воздействовать на историю. Следовательно, мы должны бы употреблять множественное число, говорить о различных формах персонализма… Наша ближайшая цель состоит в том, чтобы… определить совокупность первичных принципов согласия, которые могут стать основанием цивилизации, посвящающей себя человеческой личности. Эти принципы согласия должны в достаточной мере опираться на истину, чтобы…» (Мунье Э. Манифест персонализма. М.: Республика, 1999. С. 269).

Бердяев, Мунье, другие философы социалистического или христианского персонализма восклицали лозунги, утверждая, что человек богоравен, социален и только так нужно относиться к человеку и строить цивилизацию вокруг него, а не вокруг наживы, неравенства, денег, войн, торжества насилия над единичной личностью, как раньше до этого тысячелетия развивалась цивилизация. Можно возразить, что Человек богоравен не тогда, когда слаб и вопрошает «Боже, зачем ты оставил меня!», а когда силен (а человек силен всегда, как видно уже десять тысяч лет). Это считается ересью с точки зрения других мировых религий, но позволило христианству породнить человека с богом в русле древнегреческой традиции, Прометей вылепил человека из глины, Геракл после десяти подвигов стал бессмертным и равным богам человеком.

Папу Иоанна Павла II также можно смело назвать одним из великих персоналистов XX века. Он говорил: «Считают, что молитва – это беседа. В беседе всегда есть “я” и «ты”; в данном случае “Ты” пишется с большой буквы. Первоначальный опыт молитвы учит, что “я” здесь преобладает. Потом мы убеждаемся, что на самом деле всё иначе. Преобладает “Ты”, в котором берёт начало наша молитва».

Сказано абсолютно персоналистично.

Отдельно стоит Бертранд Рассел, математик, позитивист, агностик! Его мысли близки агностическому персонализму, но он жил в другую эпоху между двумя мировыми войнами, был социалистом, математиком, атеистом, хотя и называл себя агностиком. Вот что он говорил:

«– Кто такой агностик?

– Агностик считает невозможным познать истину в вопросах существования Бога или вечной жизни, с которыми связано христианство и прочие религии. Или, если это и не невозможно вообще, то, по крайней мере, не представляется возможным в настоящее время»[1]1
  Рассел Б. История западной философии. СПб.: Академический Проект, 2009.


[Закрыть].

С этим согласится персоналист, хотя и поправит, что вместо слов «считает невозможным» лучше говорить «не считает возможным»… Вера должна корениться в убеждениях. Однако при равных убеждениях вера может быть разная.

С чем не согласится персоналист, так это с Расселом, который говорит об агностике и называет его «он»: «Что касается греха, он (т. е. агностик) считает это понятие (греха) бесполезным. Он, агностик, разумеется, допускает, что какое-то поведение может быть желательным, а какое-то нет, но он считает, что наказание за нежелательное поведение может быть лишь средством исправления или сдерживания; оно не должно налагаться лишь постольку, поскольку зло, само собой разумеется, должно страдать. Именно эта вера в карательные меры и привела к возникновению ада. Понятие греха принесло много вреда, в том числе и это».

Понятие греха можно использовать во вред человеку: манипулировать человеком, используя греховность и все, что связано с этим: поведение, убеждения, культуру, пищу, одежду… (Проще, конечно, манипулировать чем-то искусственно возвышенным, что так или иначе выросло в человеке).

Достоинство христианства в том, что за две тысячи лет понятие греховности стало внутренним неискоренимым убеждением христианина, а не повиновением внешним требованиям. Это, возможно, единственная мировая религия, которая не требует, чтобы верующий хоть чем-то отличался внешне от неверующего. Данное неформальное требование, которые было принято всеми, сформировало огромные преимущества убеждениям, поскольку никакая иная религия даже близко не подошла к решению основных вопросов, которые беспокоят верующих. Конечно, служитель культа всегда отличался внешне от прихожанина, но верующий от неверующего в обыденной жизни не должен отличаться, иначе… Мы знаем, что может произойти.

Многие приняли новое верование и готовы были, скорее, жить рядом с христианами, чем в другом мире. Понятие греха – это краеугольный камень в развитии мира. Если бы не было этого краеугольного камня – понятия и осознания греха, постоянного размышления и оценки – мир был бы сейчас другим. Понятие греховности – ключевой момент в христианской цивилизации, об этом думали миллиарды людей последние 2000 лет. Мы можем только воскликнуть «Браво!!!» тем, кто не забывал о греховности и не стесывал это понятие до размера зубочистки или палочек для еды.

В работе «Счастье и грех» (Игорь Сохань. Счастье и грех. СПб.: Алетейя, 2014) автор сравнивал путь жизни человека, который считает себя греховным относительно своих координат греховности, с жизненной дорогой тех, кому нравится считать себя безгрешными. Понимание греха важно для человека. Если не копаться каждый день в своих грехах, а жить как лунатик, не на этой Земле, а на вымышленной, никому-больше-ненужной, нет и не может быть никакой связи человека с человеком. Только подспудное понимание нами нашей греховности позволяет нам хоть как-то общаться друг с другом и относиться один к другому как человек к человеку. Только грех и понятное всем значение греха – общее между нами. Любить можно свою собаку или лошадь, и в этом нет ничего общего. Любовь к ближним, как она нашла выражение в XX веке, социальность, «социалистичность» создали «поколение безгрешных» (см. «Счастье и грех»), когда человек при всей своей естественной природе Достоевского попытался показать всем, что может жить как романтик Новалис, как «грустный добрый Байрон», как будто возможно невозможное и мы все, понимая категорический императив Канта, имеем мужество постоянно всю жизнь придерживаться, воздерживаться от плохого и нехорошего, о чем писали Фрейд, Ницше и даже не только Достоевский, а также гуманист Лев Николаевич Толстой в повестях «Крейцерова соната» и «Смерть Ивана Ильича».

Человек грешит постоянно, что бы он ни делал: даже если не курит, не пьет и не увлекается плотскими радостями, он все равно грешит, живя согласно своей природе, и изменить это не может. Все, что человек может, – это закрыть глаза и придумать, как нужно успокаивать себя, твердя «Я хороший, я хороший, я хороший».

Поскольку персонализм не стал канонической философией, мы вправе говорить о нем неформально, как о том, что рождается.

Цель данной работы – возродить интерес к персонализму.

Соответственно нашему времени, мы будет говорить о персонализме без привязки к каким-то конфессиональным или политическим пристрастиям, то есть будем обсуждать агностический персонализм. В этом есть своя правда, поскольку ребенок начинает познавать мир еще в чреве матери, когда у него нет определенных религиозных и политических предпочтений, хотя он уже личность, возможно, на пятом месяце эмбрионального развития слышит звуки, запоминает их, работает руками и ногами и порой чувствительно досаждает матери.

Персонализм – это вопросы, которые мы задаем о самих себе, и наши ответы себе.

«Чем человек отличается от других?»

«Что в нем хорошего?»

«Что человеку нужно?»

Почему, например, относительно пингвинов (социальные птицы водоплавающие, но не летающие) нельзя сказать, что они персоналисты, почему волки не персоналисты, хотя живут стаями, почему, наконец, обезьяны не персоналисты, хотя очень социальны? Персонализм соткан из недостатков, которые порой не осознаешь. И эти недостатки, кощунственные для многих, как раз и формируют «настоящий персонализм», то, что в тебе больше всего тебе нравится.

Столько недостатков, сколько накопилось внутри «человека», нет ни в каком ином существе и природе в целом. У человека плохой нюх, плохое зрение, плохой слух, он медленно бегает, его нужно учить плавать, он не видит в темноте, у него нет подшерстка, и он зябнет или потеет при малейшем колебании температуры. По всем основным природным параметрам любой взрослый медведь более развит, чем любой человек. Это не главные недостатки человека, которыми он отличается от другого. Человек – существо социальное, и столько зла, сколько может причинить другим человек, никакое иное существо не способно сделать. Даже медведь, учитывая все его природные достоинства. Культура как раз направлена на то, чтобы предложить тот или иной вариант объяснения, почему человек не пингвин и не медведь, и сгладить природные недостатки человека. Философия, выдуманная человеком, объясняет так или иначе, почему мы не смогли по природе своей познать истину, чтобы следовать ей, как природа в каждом организме следует природной истине. Персонализм – это философия человека, который ни с кем не спорит, даже с самим собой. Только думает об этом, о самом себе, разговаривает с самим собой, понимая, что никому объяснить ничего не сможет, а посредством насилия как «самого верного способа доказательства» не убедит никого, поскольку никто в мире не может добиться того, что хочет. Достигая того, что хотел, разочаровываешься… Удовлетворившись, «начинаешь продолжать хотеть».

Говорят, истина рождается в спорах. Если отталкиваться от «споры», то споры порождают споры. Истина рождается в другой среде. В какой? Никто не скажет. Предположим: размышления в тишине текущего времени, беседа с друзьями.

Необходимы столетия, возможность израсходовать поколения, чтобы принять очевидные истины, которые потом вдруг время смывает, как дождь или морской прибой детские рисунки на песке.

Мысль – это самое вечное и самое недолговечное в мире.

На базарной площади простой человек всегда будет изрекать то, с чем будут согласны миллионы.

Не знаю, думает моя собака или нет, но говорить нам не о чем, хотя я ее люблю, мы все время рядом. Она приспособилась ко мне, я привык к ней. Но я не чувствую духовной близости с моей собакой, подобной духовной близости с друзьями юности, с которыми до сих пор продолжаю разговаривать в душе, спорить, как много лет назад. Я не беседую с моей собакой так, как с другом.

Как определить понимание? Когда можно сказать: что-то понято? А без этого человек не может существовать, поскольку он существо в первую очередь понимающее, а затем уже познающее: верующее, жрущее, насилующее, отдающееся, ворующее, осуждающее… Можно ли как-то завершить понимание чем-то, чтобы получить какую-то вещественную истину? Или понимание – это ничто, а важно познание – вещественный процесс, опыт, копание, конструирование, и ничего идеального нет, и в силу структуры бытия ничего законченного не может быть, поэтому и истину обрести невозможно, чтобы владея, спешившись, познав истину, слившись с чем-то и став вещью, успокоиться. Никто в мире не понимает меня и не знает мои привычки лучше, чем моя собака, если иметь в виду рутинные вещи.

Говоря о познании, истине, человеке познающем, мы должны разделять три модуса. Первый, когда человек вовлечен в процесс познания естественным образом. Если хочешь что-то познать, необходимо познавать то, что хочешь, целенаправленно. Без направленности, интенциальности, не будет понимания. Если желаешь познать что-то, нужно ковыряться в нем, а не думать о другом. Это первичная простота понимания. Нужно представить то, что желаешь познать, как картину, которую разглядываешь и изучаешь. Можно возразить, что само желание понять и тем более способы, которые могут быть использованы, могут повлиять на понимание и, соответственно, истину нужно принимать с оговорками.

Второй модус – когда любой опыт равен познанию и мы познаем что-то без всякого намерения познавать, как во сне. Это баловство ума, который занимается чем-то, когда нечего делать и вспоминать познанное стыдно. Это бесполезный, скучающий, случайный опыт. Видимо, именно это оседает в памяти.

Третий – когда мы познаем что-то как приключение, чтобы потом могли это вспомнить, передать воспоминание другим, когда мы добавляем новое, как пристройку к дому уже познанного. Тогда начинает работать вторичная работа ума, связывающая новое с прежним и понятным для других. Так сознание возвращается в первый модус, только интенциальность уже не личная, субъективная, а объективная, общая.

Но есть и четвертый модус, потаенный.

Он далек от поиска истины – это скрытый мир порожденных обид, которые возникают от накопления сомнений, как описывает экзистенциализм человека в этой естественной правдивой обособленности, пока тот не нашел свои временные абсолютные связи.

Сомнения – это страшный крест человека, преодолеть который он не может. Апостолы сомневались, Христос сомневался. Моя собака тоже иногда сомневается, но она всегда уверена в главном. Если я залез рукой в кулек, в котором хранятся лакомства, она знает, что я сделал, видит и ищет их в моей руке, хотя знает, что я не такой благородный и честный человек и могу запросто в своих целях обмануть ее, несчастную. Собака мне не верит во всем, но не сомневается, что я не могу обмануть в самом главном. Для нее самом главном. Я стараюсь не обманывать. Но могу.

Человек живет бытовой заурядной жизнью, никуда не взлетает, не падает, а создает свою картину мира и копается в ней. Именно так его представляет персонализм, для которого человек – это червь, копающийся в том, в чем копается червь. Можно ли осудить в чем-то червя? Если нет, тогда человек свободен, если подобен.

Осуждать можно кого угодно. Это как сосать леденец на палочке. Обратная сторона осуждения – восхищение и признание одной стороной чего-либо, достойного восхищения. Червь – это бог. Если не я, червь, бог, то кто? Рождаются сомнения. Нельзя боготворить великое, единичное, боготворят мелкое, многообразное и случайное. Иначе не было бы столько религий.

В персонализме мы различаем человека познающего от человека живущего. Мы познаем мир, даже если никогда не учились в школе или еще не родились. Познание может быть интенциальным или неинтенциальным. Например, если ученик сидит в классе и слушает, что говорит учитель, но думает о соседке, он познает что-то интенциально, что-то неинтенциально, поскольку едва ли способен испытывать две интенции: познать соседку и выслушать учительницу одновременно. Когда профессор спит дома в своей кроватке, он тоже что-то познает неинтенциально, и Фрейд на основе анализа сновидений мог делать заключения о сознательной жизни, которые в большей части оправдывались, поэтому психоанализ стал наукой, а не чудесной забавой с гаданием на кофейной гуще.

Относительно истины необходимо признать, что, кроме тех, кто пишет об истине, кто читает, кто говорит и кто слушает, других интересантов в истине нет. Истина бесполезна сама по себе. Абсолютная истина доступна только тем, кто имеет власть порождать ее. Условий, чтобы создавать абсолютную истину и распространять ее, человечество знает множество.

Любая крупная система на закате развития порождает абсолютную истину. «Хлеба и зрелищ», «Свобода – Равенство – Братство», «Умрем, но не сдадимся», «Земля – твое, мой мальчик, достоянье. И более того, ты – человек!», «Кто был ничем тот станет всем». Мы помним истины, которые были рождены самыми крупными умирающими системами, поскольку от них легче отмахнуться, чем с ними согласиться или спорить. Если бы самых твердых истин различных цивилизаций не существовало, говорить было бы не о чем. Никто не захочет спорить о великом значении египетских или мексиканских пирамид. Все восхищаются. Истина в чем? В том, как это сделали? Зачем?

На самом деле относительно истины у нас нет и не может быть никаких значительных разногласий. Если нас так легко могут обмануть с абсолютной истиной, как домашнюю собаку с лакомством, каждый может увлечься всем, чем хочет.

Влечение убивает, отправляет в противоположную сторону от истины или добавляет что-то самое важное? Можно ли искать истину и насколько важен момент влечения? Может, истина – это итог размышлений? И можно ли размышлять без желания найти что-то в процессе размышления? Размышления интенциальны, духовная жизнь нет.

Что такое истина? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо установить, кто кого спрашивает? Понтий Пилат Христа или наоборот? Спросите человека в различных обстоятельствах, он выдаст нескончаемое множество ответов. В беседе близких людей – это вопрос риторический, поскольку невозможно однозначно ответить. Истина живет в различных клубах. В истине нет точности. В ней необходимо сомневаться. Это как рассуждать о том, свежая осетрина или нет, пока не попробуешь или не почувствуешь обман. Если дух плохой, никто и пробовать осетрину не станет. А если запах нормальный? Любую осетрину по запаху можно сделать соответствующей нормальной свежести. Если можно обмануть нормального человека с нормальным чувством вкуса в ситуации с тухлой осетриной, неужели трудно запутать относительно истины?

Истина – это такой замечательный роскошный цветок, который должен рождаться каждый день на радость многим, хотя срывает цветок кто-то один и дарит любимой.

В самой депрессивной ситуации необходимо признать, что истина – это базарный продукт. Кто только ним не торгует! К истине тянутся все, и торгуют истиной, как цветочницы цветами.

Кто имеет право на истину? Государство? Наука? История? Государство объединенных наций, государство объединенных истин, государство объединенных желаний… Кто получил право торговать истиной, как свежими цветами на базаре?

Если ссылаться на безусловное основание истины, тогда ответ приобретает религиозное значение.

Проблема истины в том, что она не зависит от того, кто и как ее выбирает. Это базовое положение персонализма вне зависимости от того, какой сущностью прикрывается ищущий.

Что есть истина? Это другой вопрос. Истина есть, и необходимо договориться, что она есть, поскольку истиной можно назвать все что угодно. Но есть ли истина? Библейский, евангелический вопрос!

Если истина есть – с ней все понятно. Но если ее нет, что тогда? Чем ее заменить?

Если можно преподавать в средней школе теорию относительности, почему нельзя говорить, что истина относительна? Возможно, нужно преподавать ее как отдельный предмет в школе, обсуждать?

Истина может быть понята как полное и абсолютное соответствие наших представлений о некоторой вещи сущности этой вещи, которую мы не знаем, но дальнейшая история познания показывает, что мы были правы и видели ее именно такой, какая она есть, и поэтому у нас не было и не будет ошибок и неуверенности относительно распоряжения этой вещью. Предполагается некоторая интенциальность: мы смотрим не на все, что вокруг нас, а избирательно направляем взгляд и строим рассуждения, конкретно привязываясь к отдельной вещи, понять которую желаем.

Такая истина, очевидно, быстро потеряется в хламе вещей. Это уже, скорее, некоторая «хайдеггеровщина» – когда важно открыть и научиться распоряжаться, чем понимать.

Истина – настолько болезненный инфицированный инфекционный продукт, что поиск истины при любых обстоятельствах не может дать одно решение. Любая истина не видна сразу, ее нужно очищать, вымывать, оправдывать, согласовывать с тем, что не истинно. Даже стыдно описывать все процедуры, которые используют для определения истины.

Искать истину трудно, но она сама формирует вопрос: зачем ее искать? Что получишь, если найдешь истину? К тому же неизвестно еще, можно ли найти ее в том виде, в каком ищешь?

Истина свела с ума философию. Сократ видел истину не так, как Спиноза или Декарт. Сократ шел на смерть и с удовольствием щелкал истину как семечки.

Зачем нам нужна эта приземленная истина, которую мы только и можем понять? Человек живет 60–80 лет и большую часть времени тратит на поддержание жизни и воспроизводство, если исключить потребность в сексуальных фантазиях, которыми большую часть времени озабочен мозг. Каждому истина нужна только в течение 2–3 % отрезка жизни, а если говорить честно, то 0,02–0,03 %. Да и какая это истина? С одной стороны, она нужна, чтобы общаться с другими, накапливать и передавать опыт. Поэтому до Коперника всех вполне устраивала геоцентрическая картина мира. Очевидный факт, что солнце вращается вокруг Земли, никого не смущал, поскольку никому не мешал, никто не искал вторую точку зрения.

Для человека истина – это то, что усвоено и соответствует его знаниям, не противоречит общей картине мира, которую он сформировал именно так. Если возникают несоответствия с общей картиной мира, тогда новые данные относятся к области загадочного и необъяснимого: существует ли снежный человек, была ли и где находилась Атлантида, есть ли внеземной разум и почему он нас презирает и не общается с нами, полезны куриные яйца мужчине в зрелом возрасте или вредны…

Истина в персонализме – это то, что не противоречит личной картине мира, что принимается как понятное всем.

Однако мы знаем, что истина часто взрывает наши представления о мире. Например, гелиоцентрическая картина мира по Копернику. Ведь и до него многие наблюдатели и мыслители замечали, что не солнце, а Земля движется вокруг солнца, но не могли сделать выводы, и бесполезная истина не могла родиться и радовать. Во времена Коперника стало возможно резюмировать, исходя из того, что Земля движется вокруг Солнца. Это стало событием, потом легко было додуматься, что и другие планеты и крупные, и мелкие небесные тела вращаются вокруг Солнца. Но сенсации не было. То, что Плутон тоже вращается вокруг солнца, не повлияло на картину мира обывателя. Истина относительно Плутона оказалась никому не важной даже в современное время, когда открыли Плутон и опубликовали картины его поверхности. В этом относительность истины. Своеобразная Великая Теория всеобщей безотносительности относительности пока бесполезных Истин. Истина становится истиной, когда она кому-нибудь нужна, когда используются справедливые заключения, которые можно сделать, приняв «текущую» истину.

В эту западню легко попасть, если разграничивать абсолютную и относительную истину. Тот, кто устанавливает разграничения, манипулирует истинами, отбрасывая одни как относительные, утверждая другие как абсолютные.

Это довольно странно слышать, если мы говорим об истине. Абсолютной истиной в абсолютном определении невозможно манипулировать.

Но кому под силу определить манипулятора истиной? Это весьма сложный и дорогостоящий процесс. Манипулирование истиной стоит обычно больше, чем бюджет государства, которое решило этим заниматься. Государства распадаются и умирают, когда берут на себя смелость и обязанность формулировать истину.

В данной работе понятие о «текущей истине» так же значимо, как понятие об абсолютной истине.

Текущая истина зависит от картины мира, в которой она временно становится абсолютной. Картина мира и истина персональны.

Абсолютная истина – это сложное понятие. Она как перезрелый плод, который очень скоро станет несъедобным, и тогда им можно будет только удобрять землю. Как долго абсолютная истина может оставаться абсолютной?

Абсолютность – это категорический императив Канта, это законы Ньютона, это все абсолютные и нерушимые законы, которые определяют и руководят нашей повседневной жизнью, подобные трем законам Ньютона, а также принцип относительности.

Человеческая истина не может быть абсолютной, как вода не в силе стоять на месте, иначе через некоторое время это уже будет не вода, а болото.

В персонализме истина – это то, что соответствует общей картине мира, а если какой-то факт отличается, его легко заключить в скобки как «не имеющий значения факт», который хранится в базе данных этой картины мира, но не включен в нее.

Сказать, что такое истина, так же трудно, как определить, что такое личность. В персонализме истина – это и есть личность. Ведь истина – не конкретный факт, а мир представлений, связанных с данной личностью. С другой стороны, личность – это тоже мир представлений или, говоря обобщенно, носитель истины. Личность – это то, в чем живет истина, поскольку она должна в чем-то жить, чтобы иметь хоть какое-то право именоваться истиной.

Человеческая истина в индивидуальном выражении может быть не всем понятна и далека от логики, философии, законов построения языка.

Персонализм существенно отличается от стандартной философии главным образом в вопросе истины, который формирует каждую конкретную философию.

Рассел говорит, что «…действительно, математическое знание не выводится из опыта путем индукции; основание, по которому мы верим, что 2 + 2 = 4, не в том, что мы так часто посредством наблюдения находим на опыте, что одна пара вместе с другой парой дает четверку. В этом смысле математическое знание все еще не эмпирическое. Но это и не априорное знание о мире. Это на самом деле просто словесное знание. “3” означает “2 + 1”, а “4” означает “3 + 1”. Отсюда следует (хотя доказательство и длинное), что “4” означает то же, что “2 + 2”. Таким образом, математическое знание перестало быть таинственным. Оно имеет такую же природу, как и “великая истина”, что в ярде 3 фута…»

Это абстрактная математика Рассела. Попытки арифметизировать реальность в целях познания относительной истины свойственны не всем. Фут – размер стандартной ступни. Сложив три фута, получим ярд, что разрушает всю логику рассуждений. Фут был важен, когда человек стрелял из лука и нужно было как-то измерять дистанцию. В гольф играют, измеряя дистанцию тремя футами – ярдами; запуская космический корабль, никто не меряет расстояния футами, ярдами. Даже арифметика относительна. Например, я встречаюсь с Аней и Катей и с каждой из них у меня образована пара, но если нас соединить, то, очевидно, что я с Катей плюс я с Аней не равняется четырем. Две пары в сумме дали три: я, Катя и Аня. Это чрезвычайно распространено в мире: я+теща и ты+твоя мама не равно 4, хотя это и две пары, которые складываются определенным образом. Лиса ест зайчика, и ворона подъедает остатки этого же зайчика – это не две пары, которые при плюсовании дают четыре.

Так, в повести «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого у главного героя ни с кем арифметически ничего уже и складываться не хочется, и арифметика жизни нарушается хуже, чем у Ф. Достоевского. 2х2 не равно 4. «В середине разговора Федор Петрович взглянул на Ивана Ильича и замолк. Другие взглянули и замолкли. Иван Ильич смотрел блестящими глазами пред собою, очевидно, негодуя на них. Надо было поправить это, но поправить никак нельзя было. Надо было как-нибудь прервать это молчание. Никто не решался, и всем становилось страшно, что вдруг нарушится как-нибудь приличная ложь, и ясно будет всем то, что есть. Лиза первая решилась. Она прервала молчание. Она хотела скрыть то, что все испытывали, но проговорилась.

– Однако, если ехать, то пора, – сказала она, взглянув на свои часы, подарок отца, и чуть заметно, значительно о чем-то, им одним известном, улыбнулась молодому человеку и встала, зашумев платьем.

Все встали, простились и уехали.

Когда они вышли, Ивану Ильичу показалось, что ему легче: лжи не было, – она ушла с ними, но боль осталась. Все та же боль, все тот же страх делали то, что ничто не тяжелее, ничто не легче. Все хуже.