Текст книги "Возраст нормальной температуры"

Игорь Сухий
Возраст нормальной температуры

© И. Сухий, текст, 2022

© Т. Филатова, дизайн обложки, 2022

© Формаслов, 2022

«в банке консервной тесно бывает очень…»

 
в банке консервной тесно бывает очень
если лежишь спиною к спине с другими
вот и настали снова красные ночи
вот и затихли напрочь мнимые гимны
вот и лежим мы в банке в братской могиле
красные килька к кильке в томатном иле
если лежать на спине то увидишь небо
словно через аквариум в искривлённом пространстве
помнишь ты так любила лепить из хлеба
рыбок слегка изогнутых словно в танце
помнишь ты так боялась любых метафор
слёзы ты говорила удел эпифор
капала «Називин» в глаза и съедала сахар
два или три кусочка да кто считал их
только теперь мы оба лежим бок о бок
в братской могиле в банке в томатном иле
знаешь я тут подумал а что есть время
время как ноль в математике позиционно
было ли время раньше в саду Эдема
помнишь как плыли мы не спеша по Дону
правый плавник вперёд поворот налево
помнишь как дети крошками нас кормили
что же теперь скажи нам с тобою делать
если мы оба в банке в томатном иле
 

«впереди ещё целая смерть…»

 
впереди ещё целая смерть
ну а это немало пожалуй
и в душе не потушишь пожара
пока есть в ней чему ещё тлеть
если прочерком выстроишь дождь
то получишь такую прямую
по которой всю жизнь и идёшь
между капель шагая всухую
эти звёзды намокшие вдруг
на мгновенье становятся ближе
это линия нет это круг
это за морем нет это выше
 

«я шёл за шайбой в Леруа…»

 
я шёл за шайбой в Леруа
Марлен сказала что течёт
внизу несвежая вода
а скоро новый год
всё как обычно в Леруа
беременные тащат воз
обоев клеев провода
ну и конечно пылесос
огромный жёлтый будто слон
и чёрный хобот у него
он может высосать газон
с землёю до грунтовых вод
а у меня был детский страх
мой друг включил сказал фигня
и чёрный хобот вертопрах
вдруг отнял майку у меня
и я как Добби по углам
таращился искал где сесть
я шёл уже из Леруа
у нас назначено на шесть
 

«смерть прожить не поле перейти…»

 
смерть прожить не поле перейти
фарисейство свойственно живому
время счёт ведёт до десяти
кто не спрятался того несут из дома
в целлофане или простынях
разве важно то что очень важно
жизнь проходит словно в трёх словах
камень ножницы и всё кругом бумажно
словно заключённого дилемма
трёхходовка прячется в таблице
пепел распадается как время
камень ножницы на площади блудница
 

«завести машину или моль…»

 
завести машину или моль
нафталин купить или бензин
ну возьми же ре-бемоль мажор
вечер закрывает магазин
отведи свои деревья в лес
и оставь их там на пмж
лес только потом тяжеловес
травы легкоступные уже
что дано то нужно пережить
лишнего нам просто не дадут
это на ветвях играет жизнь
в землю опустив диджериду
мне сегодня в утреннем лесу
повстречался старый боровик
я в ладонь собрал с травы росу
и умыл его древесный лик
а потом ушёл в свои дела
по оврагам лесополосы
утро словно сонная пчела
поднимало вверх свои усы
 

«кусая время словно локоть…»

 
кусая время словно локоть
снимаешь шляпы желудям
как только мимо сразу охать
коль молоток то по гвоздям
гипсокартоновая сущность
холстообразный потолок
лица червивая наружность
и смеха грустного глоток
пройдёшь налево околоток
возможно будут колотить
направо восемьдесят соток
и в них так хочется пожить
но там живут меня не зная
не собирают желудей
а жизнь хорошая такая
и всё у нас как у людей
 

«у тебя такой бутербродный рот…»

 
у тебя такой бутербродный рот
что в него провалятся все мечты
ты глядишь на суетность с высоты
что в твоих глазах кто поймёт
кто осмелился туда заглянуть
тех на свете этом и не сыскать
это с градусником играет ртуть
нагревайся если не хочешь спать
эти дети порою сведут с ума
то снежок в лицо то в затылок мат
эй солдат смотри на посту зима
на посту зима третий день подряд
это значит что и не надо вверх
среду перегнал бешеный четверг
то кидает в жар то вступает в бой
ну и бог с тобой ну и бог с тобой
 

«поэт лошадник…»

 
поэт лошадник
поэт народник
а этот вроде
на шаре модник
а этот словно
в штаны наделал
и полетело
и полетело
комар однажды
как в мыльном шаре
закрылся в слове
покинув щавель
и так летает
от строчки к строчке
влететь мечтая
к вам под сорочку
 

«если жизнь написана с ошибкой…»

 
если жизнь написана с ошибкой
значит смерть отправлена в письме
прошлое зашито тонкой ниткой
будущее словно буриме
на стене торчит согнутый гвоздик
плащ овеществляет табурет
гнёт метлу внизу негнутый дворник
пластиковый синий туалет
дверью хлопает ну да опять не заперт
дрель скрипит сверлом коловорот
дырка в дереве высвобождает запах
древесины лучшего чем тот
нефти нефть а Кесарю пожалуй
ферзю ферзь плита сковорода
вот пойду и драники пожарю
смерть она же ведь не навсегда
 

«пропустить темноту и разлиться в свет…»

 
пропустить темноту и разлиться в свет
низкий берег по ту а по эту нет
если помолчишь то услышишь туман
рыбы тоже поют но поют не нам
шарит спиннингом по карманам вод рыбачок
вдруг там будет щучка иль окунёк
а другой нахлыстом ловит на хруща
стройного язя или леща
а в моём садке лишь разлив Оки
лишь туман в реке в банке червяки
 

«дворник листья разметает…»

 
дворник листья разметает
во дворе уже светло
птиц невыключенных стая
вновь поёт в моё окно
мысли тоже словно листья
разметались в голове
ходит детство гуманистом
по взрослеющей земле
время схлопываясь в точке
словно чёрная дыра
пожирает эти строчки
ничего не говоря
 

«сумчатые мысли скачут как кенгуру…»

 
сумчатые мысли скачут как кенгуру
не угнаться выйдет себе дороже
но однажды я в них пробил дыру
и увидел увидел что же
ничего что тут скажешь дыра дырой
сквозь которую может уходят души
то ли море там плещется синевой
то ли небо закладывает мне уши
 

«жила-была парабола…»

 
жила-была парабола
жила бесчеловекторно
на крышах на фонариках
на уличных прожекторах
то что-то сфокусировав
вдруг сразу параллелила
однажды мама Ленина
параболу измерила
вот это да парабола
ого ну ничего себе
хорошая пора была
тогда у летней осени
 

«близорукой картошке нужны очки…»

 
близорукой картошке нужны очки
чтобы лучше видеть колорадских жуков
приходили с тяпками мужики
и боролись с армией сорняков
по травяному давлению можно понять
будет клевать или у рыбы мигрень
весь карась в пруду отправился вспять
и зарылся в тростниковую тень
если выпить без остановок весь пруд
то икота должна пройти
время заколдованный круг
на твоём и моём пути
друг звонит говорит ты где
отвечаю ему на дне
заходи если что говорю ко мне
нетушки лучше ты ко мне
 

«осознание того что могло бы…»

 
осознание того что могло бы
хоть немного быть по-другому
не даёт мне возможности чтобы
я однажды не вышел из дома
было не было жили да были
кольца дыма на безымянных носили
и катили судьбы обручальность
иногда примеряя печальность
всё ушло осталась лишь вера
вера в то что было всё не напрасно
я открыл эти двери первым
чтоб последним войти в твоё царство
 

«позавчера я шёл…»

 
позавчера я шёл
как будто не спеша
через калитку выброшенных мыслей
была жара а может не была
был дождь и
черви все наружу вышли
я шёл и нехотя давил червей
пытался обходить но было много
червей и не до мелочей
мне было
мокрая дорога
вела в такой же мокрый лес
как жаль что не на озеро
а впрочем
и удочки-то нет
и я исчез в зелёном мраморе
и там гулял до ночи
когда взошла полярная звезда
случился гром
он был как страх огромен
вокзал многоголосый поезда
и путь назад публично монотонен
 

«а здесь леса опятами кишат…»

 
а здесь леса опятами кишат
что и срывать их как-то неудобно
я приседаю молча чуть дыша
и в корень их ножом поочерёдно
а здесь леса кишмя кишат клещами
они отпугивают лишних городских
приходят в снах тягучими ночами
вонзая в тушки их энцефалит
а я проснусь с утра пораньше выйду
возьму с собой корзину или две
и встречу по пути соседку Лиду
она боровиком помашет мне
и дабы не прослыть грибным невежей
я словно дикий зверь сорвусь с дорожки
в руках кинжал в глазах дрожит надежда
а всюду только ножки ножки ножки
 

«И день был короток, как запись на листе…»

 
И день был короток, как запись на листе
в линейку с муравьиными полями.
С улыбкой на растерянном лице
и детскими кисельными словами.
И женщина склонилась над холстом,
где глина под водой лежит незримо.
А ты с закрытым солнечным зонтом
проходишь мимо.
 

«Утро снимает тени, разводит слякоть…»

 
Утро снимает тени, разводит слякоть,
определяет по сторонам квадрат.
Ниточная собака не станет лаять,
даже вышитая сто крат.
Розничное детство, взвешенное руками
уличной торговки на ржавых весах,
вытянулось по небу облаками,
иногда всплывающими в словах.
Вспоминается зеркало, стол кухонный,
преломлённое облако за окном.
Золото заутреннее иконное,
медленно вливающееся в дом.
Шёпотом разбуженное, как будто чудо
шорохом магических детских фраз.
Жук, возникший из ниоткуда, —
с тучами вместо глаз.
 

«Подсолнух, подсолнух!…»

 
Подсолнух, подсолнух!
Не называй своего имени вслух.
Я и так его знаю.
Я искал рифму к словам «лопух», «Винни-Пух»,
«пастух». Нашёл тебя. Знаешь?
Если бы Винни-Пуху приделать
к спине два лопуха, то он,
наверное, смог бы летать.
И даже смог бы долететь до поля,
на котором ты провёл своё детство.
Там же я встретил и пастуха:
он выгуливал грязных и тощих овец,
что-то напевал монотонно.
Может, заклинания от дождя?
Знаешь, в моём детстве
я сшибал палкой консервные банки,
выставленные в ряд.
Иногда мог просидеть полдня под кроватью,
чтобы не пойти в школу.
Видишь, у нас с тобой разное детство,
разные дороги, которые завели нас
в одно и то же место – это завод,
на котором делают подсолнечное масло.
 

«В наш город вчера заходило приблудное солнце…»

 
В наш город вчера заходило приблудное солнце.
И дети его расстреляли шарами из мыла.
И сгрудились тучи, и градом по крышам забило.
И прятались дети в пустые с утра магазины.
И были наполнены смехом прилавки и окна.
Случайный прохожий глядел сквозь стекло, поправляя
побитую градом причёску, растерянно охал
и дальше спешил, исчезая к себе на работу.
А завтра по принятым нормам должна быть суббота.
Но дети боялись, что вдруг из-за долгого града
она не настанет, и смело на кисть винограда
меняли, спеша, водяные свои пистолеты.
 

«Это марш согласных и несогласных гласных…»

Эту историю мне рассказал патрон про то, как на заброшенном рынке он стоял в пулемётной очереди, чтобы купить себе сердце.

Х.С.

 
Это марш согласных и несогласных гласных.
Череда поколений от «я» до «ять».
Вспять повёрнутое словами время.
Отражённая в небе речная гладь.
Алфавитные поколения – это звуки,
прежде всего, к примеру, [ш] и [щ]:
слышится шум вагонов,
оловянные солдаты, кипящие в эшелонах,
пушки, направленные в тебя.
А потом поля, щавелем поросшие.
Тишина гробовая. Цветы – цвети!
Да поэзия с птичьего цоканья снизойдёт до лая.
Что это? Как это? Не сойти б с пути.
Не сказать бы лишнего чего.
Смотрит в лица.
– Рядовой Авель.
– Я.
– Шаг вперёд.
Вечер. Пятница. В магазине народ.
А Иосиф плащ примерить возьмёт,
издали похожий на плащаницу.
 

«На старт! Внимание! Фарш!…»

 
На старт! Внимание! Фарш!
И черви ползут из глаз.
Котлеты из судака
Крутит моя рука.
Всё небо опять в воде.
Лицо. Зеркала. Рука.
Мне снова снилась река
С плотвичками в бороде.
И берег – песок, камыш
При полупустой луне.
По плёсу ходил малыш,
Шептал: «Возвратись ко мне».
 

«Если разрезать звук пополам…»

 
Если разрезать звук пополам,
Разве он станет моно?
Скачет кузнечик лихой по полям,
Смотрит на жизнь влюблённо.
Мама – кузнечиха,
Папа – кузнец,
Дедушка был воеводой,
Оберегал, когда брали Елец,
Рек плавниковые воды.
Клевер, ромашка, сухой василёк,
Перемещение света.
Просто кузнечик ушёл на денёк
С пришлым случайным ветром.
Просто, проснувшись, он вдруг ощутил
Мышечный рост во всём теле.
Прыг изо всех накопившихся сил!
Детство, деревья, качели.
 

«На проспекте Лешего в Балашихе…»

 
На проспекте Лешего в Балашихе,
Там, где до греха порой рукой подать,
Ветер тени пешие донашивал,
Выдувая Божью благодать.
Лес зимой подвешен, словно вздёрнутый.
Сутолока всюду сыромятная.
Он заходит в поезд перевёрнутый,
Взяв билет до станции «Попятная».
Пятница? Нет, кажется, субботница.
Пьяница? Нет, женщина с пакетами —
Родины гниющей домработница.
Холодно? Пожалуй, просто ветрено.
Маятник? Нет, это только правое,
В это время словно аномалия,
На переосознанное малое
Левое толкает полушарие.
 

«Он жил на аллее Бармалея, а она…»

 
Он жил на аллее Бармалея, а она —
На улице одной курицы.
Они встретились у фонтана «Дикая орхидея»
И зашли поужинать в ресторане «Кустурица».
Он заказал мизинчик от динозавра,
А она – инфузорию туфельки.
Он говорил о грандиозных планах на завтра,
А она пила чай, ела трюфели.
Потом он поселился в пригороде её сердца,
В частном особняке, в подвале.
Он хотел жить в мансарде,
Но туда его не пускали.
Она не хотела свадьбы.
Однажды она попросила его купить морковь.
Он принёс ей крошечного снеговика
И сказал: «Ты знаешь, любовь так хрупка,
Как, быть может, жизнь этого снеговика.
Я буду любить тебя, покуда он не растает.
Мне нужно уехать. Моя любовь!
Чтобы найти себя, я должен отбиться от стаи».
И вот прошло уже столько лет.
Боже! Как тянутся эти зимы.
А она всё хранит чёртова снеговика в морозильне,
Боясь, что однажды на даче отключат свет.
 

«Вновь. Блин. Ком…»

 
Вновь. Блин. Ком.
Благословен дом,
В котором пекут блины
Без признаков куркумы.
А я вот кладу ванилин.
Вновь. Ком. Блин.
Может, не те? Не то?
Яйца иль молоко.
Может, не та? Не те?
Сковорода на плите.
Масло, как жизнь, горчит.
Боже! Я жарю стыд.
Стыд того, что я есть
В теле вот этом, здесь,
У сковороды на плите.
Мысли не те, не те.
 

«Буду жить на выкосе…»

 
Буду жить на выкосе
Около Касимова,
Упиваться тишиной
Небосклона синего.
Буду в лес похаживать,
Где грибы – полянами.
Если спросят, где же я, —
Вышел за туманами.
Удочку возьму с собой,
Червяков в коробочке,
Поздороваюсь с Окой
И уеду в лодочке.
Если спросят, где же я, —
Нет, я не потерялся,
Я у завтрашнего дня
Погостить остался.
 

«В этом доме в ночи не погашен свет…»

 
В этом доме в ночи не погашен свет.
От избытка он давит, как тьма в гробу.
И сидит на стуле в проёме лет
Мальчик с отметиною на лбу.
Он глядит, как цвет
Поглощает свет,
За собой оставляя размытый след.
На семи листах,
На семи холстах
Мальчик торопливо рисует страх.
 

«В судьбу пошпальную локомотивную…»

 
В судьбу пошпальную локомотивную
Я сел подростком простоволосым.
На станции «Презервативная»
Я вышел взрослым.
И всё пошло, потом – поехало.
В пределах МКАДА
Я комнатуху снял себе в Орехово —
Так было надо.
Искал работу, да нахрен нужен был.
На ЗИЛе взяли.
Там на конвейере одни жлобы
Бычки клепали.
Мечты побочные, мечты станочные
Сбивались в стаи.
И время ехало моё рабочее
С конвейерами.
Я спал с любовью у изголовья,
Храпели оба.
И снилось мне, как нас опутала
Любовь до гроба.
Я жил нелепо в стране заоблачной,
Как мусор в баке.
Я для неё был игрушкой ёлочной,
Конём во фраке.
А время тикало, а время – тихое,
Как шорох шёлка.
Срывалось в пропасти, рождалось в шёпоте,
В ночи ребёнка.
Любовь бездонная, любовь бездомная…
А что в начинке?
И стоит ли сухая выделка
Своей овчинки?
И все мы катимся, куда-то катимся,
Мы – циферблаты.
И время стрелками по нам проехало,
Меняя даты.
 

«Утро с солнцебиения…»

 
Утро с солнцебиения
Начинает пульсацию.
Ветер снова в цветение
Одевает акацию.
Если баночка в классиках,
Значит, пахнет сиренями,
Значит, бабочки в бантиках,
Значит, семечки жменями.
Жизнь словами корявыми,
Впопыхах округлёнными,
То всплывала корягами,
То тонула каменьями.
А душа, как аквариум,
Переполнена рыбками,
Водорослями, ракушками
И чистящими улитками.
И, когда я сплю, иногда во сне
Приплывает рыба из него ко мне,
Подплывает, тихо что-то говорит.
Только как мне разобрать этот рыбий иврит?
 

«Мальчик Петя во сне нашёл гриб…»

 
Мальчик Петя во сне нашёл гриб.
Просыпаясь, срезал его, говорит:
«Мама! Я буду его растить, не варить».
 
 
Вместе с грибом тот мальчик рос.
Физику грыз, забродивший морс
Пил, говорил невпопад:
«Вырасту – поступлю на физмат».
 
 
Отрочество – это поход к врачу.
Старость – рефлексия былого.
Главное – не задуть свечу,
Шёпотом выдыхая слово.
 
 
Оторопь – это когда с плеча
Падают, как подрубленные, мурашки.
Оторопь – это когда свеча
Ищет форму на лысой ляжке.
 
 
Мальчик Петя вырос, ушли грибы,
Мысли скрылись в древесной стружке.
Без охоты производил гробы,
Из остатков делал игрушки.
 
 
Книги выбросил, слушал птиц,
Неустанно шептал молитву:
«Господи, сними эту горечь с лиц.
Боже, смени ты свою палитру».
 

«Время – это окружность…»

 
– Время – это окружность, —
Скажет Дюпон-часовщик.
– Шпон – это наружность, —
Скрипнет берёзовый щит.
 
 
Смерть – это лишь запятая…
И, если это не так,
Я, тишина гробовая,
Объявляю антракт.
 

«А потом оказалось, что всё лишь снится…»

 
А потом оказалось, что всё лишь снится —
Лес в тумане, поле, речные блики.
Падали на колени, роняя лица,
Люди в местах скопления земляники.
 
 
Лес нечёткий отделяло от речки
Поле гречишное, как дурная,
Если идти пешком, бесконечность.
Тропка пульсирующая, живая
 
 
На богомолов вела или, может,
Необойдённый дом обходила
В певчих лесах, корнях перехожих,
В жухло-еловых кощеевых иглах.
 
 
Дети на небе катались на облаке.
Дети кормили парящего ослика.
Тучу, как рыбу, несли на свободу
Рек плавниковые воды.
 

«На чернильное поле упала ночная луна…»

 
На чернильное поле упала ночная луна,
Как яичный желток, озаряя всё светом белковым.
Вот внизу, под горой, зашкворчала речная волна,
В степени возводясь и дробясь к берегам тростниковым.
 
 
В эту ночь рыбаки ловили сома на квок,
Зарядив перед этим невызревшей браги по чарке.
Он бродил в темноте, погружённый в бессонницу строк.
В планетарии слов расцветали ночные фиалки.
 
 
Если слово – врата, а поэзия – ключ или код,
Сколько раз бормотали, не зная значения их, мы?
Вот и солнце над лесом взошло, и, словно рассвет,
Он вошёл в этот лес, как частица лесной парадигмы.
 

«За что меня не любят люди?…»

 
За что меня не любят люди?
За то, что я чуть-чуть еврей,
А это вам не блин на блюде.
Мой папа, бывший брадобрей,
 
 
Брил тех, кто сам себя не бреет.
Однажды он побрился сам
И умер смертью брадобрея.
Все брадобреи в небесах
 
 
Живут поныне, бреют вечность,
Они умеют стричь и брить.
И в душах наших тлеет млечность,
Наш путь – космическая нить.
 
 
Сбриваем скромно ус за усом
И бороду за бородой.
Мы кормим дискусов кус-кусом,
Суставы лечим чехардой.
 
 
Силлабо-тоника балясин
В стихах нам ближе и родней,
Как «посоха усталый ясень»,
Как «меди нищенская цвель».
 

«Папа, давай заведём жирафа!…»

 
– Папа, давай заведём жирафа!
От нас убежала собака,
Мне не с кем теперь играть.
 
 
– Лапа, он будет торчать из шкафа,
Он будет повсюду какать,
А как отнесётся мать?
 
 
– Папа, мне холодно от игрушек,
От их оловянных тушек,
Они же совсем мертвы.
 
 
– Что ты, солдаты пришли с работы,
Сложили в траве пулемёты
И погрузились в сны.
 
 
– Папа, а правда, что в каждой капле
Живёт небольшой кораблик,
И если будет потоп,
 
 
То каждый, кто в это верит,
Сможет оставить берег
И смело ступить на борт?
 
 
И если плыть безоглядно,
То можно к вратам парадным
Будущего приплыть.
 

«Банка к банке…»

 
Банка к банке,
Бабка к бабке,
Дед как будто с бодуна.
Детка тянется к конфетке.
Хорошо живёт страна.
Вот такие времена!
Если глянешь на витрины —
Щука словно осетрина.
И хромой Иван Скотинин
Станет рыбой торговать.
Жёны сушат сахар жжёный,
Дети писают в штаны,
И Егорка ус моржовый
Вдруг в теорию струны
Превратил и стал известным,
А на аспидной доске
Пальцы пишут мелом песню
На английском языке.
 

«Расшатанные нервы января…»

 
Расшатанные нервы января
Сошли с катушки, стали вдруг ни к чёрту,
А улицы морозами горят.
Шумит Арбат – московская аорта,
 
 
Фиксируя пульсацию машин,
А где-то за окном сухой хрущёвки
Рисует мальчик глиняный кувшин
У квелой и осыпавшейся ёлки.
 
 
И вечер тихо в дудочку свистит.
И ветер в сухорукий переулок
Свернёт (здесь всё как будто спит),
Поднимет кем-то брошенный окурок
 
 
С помадой ярко-красной по бокам.
Она жила в подъезде, что напротив
Осипшего ночного кабака.
Она жила… она жила… а впрочем…
 

«Инженеру Петрову приснился сон…»

 
Инженеру Петрову приснился сон.
Он, как в детстве, стоял на высокой крыше.
В воскресенье, на Пасху, церковный звон
Был отчётливо слышен.
 
 
Это раньше было до церкви рукой подать,
А сейчас их разъединяла бездна.
Он ходил по праздникам получать благодать
Бестелесную безвозмездно.
 
 
Он подумал: «Мне 36,6 —
Возраст нормальной температуры.
Отчего так кровельная вздыхает жесть,
Уходя от шиферной субкультуры?»
 
 
Он стоял на четырнадцатиэтажном
Коробе, вытянутом зачем-то кверху,
В кителе засаленном камуфляжном,
На шевроне было вышито «Верка».
 
 
Он отчётливо видел чужие лица,
Словно сотни солнц, заходящих в церковь.
Эти лица стремились во что-то слиться,
Это что-то потом превратилось в Верку.
 
 
И ему захотелось со всеми в церковь,
Только ртутные ноги идти мешали.
Он представил себе, что он просто шарик
И внутри у него не ртуть, а гелий.
 
 
Как прыгун в высоту, оттолкнувшись левой,
Он хотел заглянуть за пределы страха,
А потом, просыпаясь, он видел тело,
Падающее под музыку Баха.
 

Войска дяди Васи

 
Пушкин в Крекшино не бывал.
Пушкин не разливал металл
По огромным латунным чашам.
Всё равно Пушкин – это наше
 
 
Всё, а Дантес повеса,
Он не воевал в Гудермесе.
Вот такие, как он, бьют детей и жену.
Вот такие, как он, начинают войну…
 
 
В дупель пьяный, в берете,
В клочья порванный тельник,
Он домой на рассвете
Приползёт, включит телик,
И тотчас проплывёт всё, что жизни касалось…
«Расплескалась синева, расплескалась…»