Текст книги "Аристократия и демос: политическая элита архаических и классических Афин"

Наконец, необходимо отметить роль внешних контактов аристократии, простиравшихся зачастую не только в соседние полисы, но и за пределы греческого мира. Эти контакты устанавливались путем ритуального гостеприимства – ксении, имевшей во многих отношениях огромное значение для античной Греции. Освященные авторитетом религии, связи гостеприимства уже ко времени создания гомеровских поэм стали неотъемлемой частью греческого мира, одним из важнейших факторов, сливавших его в цивилизационное единство. В послегомеровский период роль ксении не только не уменьшилась, но, пожалуй, и возросла. Все греческие полисы к классической эпохе были уже соединены в единую цепь сетью союзов гостеприимства, распространявшейся и на соседние варварские государства (Лидию, Фракию и др.). Помимо ксении, при установлении внешних контактов аристократии играли роль экономические связи и брачные союзы. Все связи подобного рода имели более личностный характер, не были столь прямо связаны с отношениями родства, как связи внутриаттические.

Безусловно, вышеперечисленные механизмы влияния не в равной степени характерны для всех представителей афинской аристократии. Отдельные знатные роды в своей деятельности отдавали предпочтение тем или иным из этих механизмов. Так, одним родам (Евмолпиды, Этеобутады) было свойственно тяготение к более архаичным методам (земельные богатства, контроль над локальными культами); другие (Писистратиды, Филаиды) в большей степени пользовались возникшими позже средствами – обширной системой внутренних и внешних связей; третьи (Керики, Бузиги) пытались комбинировать те и другие механизмы.

В последние десятилетия среди исследователей истории архаических и раннеклассических Афин получила значительное распространение концепция «регионализма». Первые шаги к ней были сделаны еще в 30-х годах, когда некоторые авторы (Gomme, 1986; Лурье, 1939) показывали, что группировки, боровшиеся за преобладание в афинской политической жизни, имели в значительной мере локальную основу. Но в полном смысле слова автором рассматриваемой концепции можно считать американского ученого Р. Сили, в ряде работ 1960-х – 1970-х годов проводившего мысль, что все политические конфликты в Афинах VII–V вв. до н. э. были обусловлены не социально-экономическими причинами и тем более не принципиальной идейной борьбой, а столкновением интересов аристократии различных регионов Аттики (Sealey, 1960; Sealey, 1976; Sealey, 1979). Политическое объединение Аттики, по мнению Сили, не сразу превратило ее в органичное единство, долгое время вызывая недовольство знати таких регионов, как Элевсинская равнина и равнина на востоке страны, близ Тетраполиса и Браврона. Региональные конфликты, борьба местной аристократии за преобладание в Аттике – вот доминирующий момент политического развития этого времени. На основе этих общих положений Сили пытался делать и конкретные идентификации. Так, в Килоне, первом претенденте на тиранию в Афинах, он видел выразителя интересов знати Элевсинской равнины, в тиране Писистрате и сопернике Клисфена Исагоре – лидеров «марафоно-бравронской» группировки (следует сказать, что если одни из этих идентификаций кажутся достаточно очевидными, то другие просто-таки озадачивают). Победу Клисфена и его реформы в конце VI в. до н. э. исследователь считал не чем иным, как победой городских аристократических родов (прежде всего Алкмеонидов) над локальными аттическими. Те силы, на которые опирались соперничавшие знатные роды, – группы их приверженцев, зависевших от них в экономическом, политическом, культовом отношениях, то есть близких к римскому слою клиентов.

Концепция Сили (вне сомнения, одна из самых интересных среди выдвигавшихся в XX веке по поводу политической борьбы в архаических Афинах) в той или иной степени, с теми или иными оговорками была принята значительным числом ученых (Ehrenberg, 1968; Ghinatti, 1970; Kluwe, 1972; Williams, 1982; Зельин, 1964). Высказывались и возражения против издержек концепции «регионализма». Подмечалось, что наряду с региональными связями не следует забывать и о личных (Mossé, 1964). Социальный момент, не абсолютизируя его, также необходимо принимать во внимание. Так, среди диакриев, очевидно, бо́льшим, нежели в других политических группировках середины VI в. до н. э., был удельный вес неполноправных и деклассированных слоев населения (Аристотель, Афинская полития. 13. 5; Плутарх, Солон. 29).

Лекция 4. Индивидуализм и коллективизм в архаических Афинах

Для политической жизни и – шире – для всего социокультурного бытия эллинского мира времени архаики были характерны два исключительно важных процесса. Один из них можно назвать «рождением личности», а второй – «рождением греческого полиса». Это порождало одновременное существование двух тенденций в менталитете – индивидуалистической и коллективистской. Первая из них проявлялась в ярко выраженном стремлении формирующейся личности заявить о себе в полный голос, проявиться на всех поприщах общественной жизни, в стремлении во всем быть первым, что находило выход в прекрасно известной состязательности греческой цивилизации, в пресловутом «агональном духе», столь компетентно описанном в отечественной историографии А. И. Зайцевым (Зайцев, 2001). Этот агональный дух был заметен буквально во всех сферах, на всех уровнях социума: от войны до поэзии, от атлетики, бывшей уделом знати, до керамического производства, которым, естественно, занимались лица невысокого статуса. Следует специально подчеркнуть, что, когда мы говорим о рождающейся и заявляющей о себе личности, стремящейся к первенству, в рамках данного курса нас интересует прежде всего не творческая личность в области культуры (первые философы, первые скульпторы, первые лирические поэты и т. п.), а личность политическая, в архаическую эпоху еще исключительно аристократическая по происхождению. Характерным проявлением личностного начала в политике стала, в частности, свершившаяся уже в начале этого хронологического отрезка почти повсеместно в Греции замена примитивных монархий во главе с басилеями на аристократические режимы, что немедленно повело к началу острой борьбы за власть между группировками, возглавлявшимися знатными лидерами, – в русле той же «агональной» тенденции. Эта борьба, проходившая в конечном счете между личностями, зачастую имела результатом многолетнее перманентное состояние стасиса в формирующихся полисах, а в наиболее развитых из их числа – торжество «сверхличности», то есть тирана. Не приходится сомневаться в том, что феномен Старшей тирании был порождением именно «личностной», «агональной» тенденции в политической жизни и политическом менталитете. Как справедливо пишет Ю. В. Андреев, «в тираническом государстве могущество и значимость отдельной, правда, одной-единственной личности намного превышали все допустимые, по греческим понятиям, нормы» (Андреев, 1998, с. 142). Тирания, таким образом, была отклонением, но отклонением вполне органичным и естественным, следствием одностороннего и чрезмерного развития одной тенденции в ущерб другой.

Что же касается этой второй тенденции, коллективистской, связанной со складыванием полиса, то она тоже очень ярко проявлялась в течение архаической эпохи, вызвав к жизни целый ряд явлений. Обязательно следует назвать, в частности, появление гоплитской фаланги. На смену индивидуальным «мономахиям» и «аристиям», описанным в «Илиаде», пришло согласованное действие на поле боя сплоченного коллектива воинов. Значение этого феномена, его влияние на все стороны полисной жизни и – шире – древнегреческой истории трудно переоценить. Фаланга стала исключительно эффективной формой военной организации, а впоследствии показала свое превосходство над любым древневосточным способом построения войск и во многом способствовала достижению Грецией того высочайшего места в мировой политике, которое она заняла уже в классическую эпоху. Не менее важной была роль фаланги и для внутренней жизни эллинских полисов. Вряд ли нужно лишний раз специально подчеркивать ту достаточно очевидную вещь, что «рождение полиса» и «рождение фаланги» являли собой два теснейшим образом взаимосвязанных процесса, влиявших друг на друга, и трудно даже судить, что в этой связке было первичным, а что – вторичным. Нам лишь хотелось бы здесь оттенить один нюанс, который обычно недостаточно принимают во внимание. Вопреки распространенному мнению гоплиты и фаланга не явились порождением возрастания значения демоса. Впоследствии демос (точнее, его верхние слои, те, кто был способен приобрести паноплию) действительно воспользовался этим полезным новшеством. Но изначально, насколько можно судить, гоплитское вооружение предназначалось для аристократов, и построение фалангой практиковалось именно ими. Это было проявление своего рода аристократического коллективизма – противовеса аристократическому же индивидуализму.

Коллективистская тенденция видна невооруженным глазом в различных сферах общественной жизни архаических полисов. Безусловно, необходимо сказать в данной связи об уже упоминавшемся выше издании первых в греческом мире сводов законов, которые вводили некие единые, обязательные для всех нормы поведения в рамках гражданского коллектива. В раннем законодательстве коллективистская тенденция противостояла индивидуалистической. Стоит отметить еще, что в прямой связи с коллективизмом стоит складывание такого важного компонента шкалы ценностей древнегреческой цивилизации, как полисный патриотизм, еще практически чуждый героям Гомера.

Две тенденции, о которых идет речь – индивидуалистическая и коллективистская, – были не только взаимодополняющими, но и, конечно, противостояли друг другу, находились в диалектическом противоборстве. Такого рода «единство и борьба противоположностей» во многом обусловили появление самого «греческого чуда», складывание классической полисной цивилизации, полисной системы ценностей. Лишь в очень редких, можно сказать, единичных случаях одной из тенденций удавалось взять верх над другой, достигнуть решительного преобладания. Такие случаи являлись, безусловно, отклонениями от нормы, некими полюсами возможного.

А в типовом полисе индивидуалистическая и коллективистская тенденции сосуществовали, и, соответственно, периоды стабильности и стасиса чередовались, сменяя друг друга. Естественно, именно стабильность, «евномия», была желательным состоянием; стасис стремились предотвращать, используя для этого различные средства. Одним из таких средств было, в частности, колонизационное движение. Исследователи, изучающие Великую колонизацию архаической эпохи, чаще всего делают акцент на ее экономические факторы (стенохория и земельный голод как следствие демографического взрыва, поиск сырьевых баз, желание утвердиться на торговых путях и т. п.), но не всегда уделяют должное внимание факторам политическим. Между тем последние, как нам представляется, играли далеко не последнюю роль. Сплошь и рядом непосредственным поводом выведения колонии являлись перипетии борьбы за власть в полисе. Группировка, не сумевшая добиться успеха «у себя дома», уходила в апойкию, а ее лидер становился ойкистом, таким образом достигая на новом месте того высокого положения, в котором ему было отказано на родине. Впрочем, колонизация, естественно, не могла стать панацеей, да и в целом являлась вариантом, возможным отнюдь не для любого полиса. Для того чтобы колонизационное мероприятие осуществилось, была необходима либо совокупность не только политических, но и экономических предпосылок (группировка политиков-аристократов могла, естественно, основать жизнеспособную колонию только в том случае, если ее сопровождала достаточно значительная в количественном отношении группа рядовых граждан, заинтересованных в переселении), либо ситуация должна была быть крайне острой, не оставлявшей для какой-то части населения реальной возможности остаться на родине (например, если в ходе борьбы одна группировка полностью побеждала и поголовно изгоняла другую, что случалось не часто).

Порой стабильности в полисе удавалось достичь иным способом – установлением умеренной олигархии, в рамках которой члены аристократической элиты, отказавшись от части своих притязаний, находили друг с другом некий modus vivendi, а демос, не подвергающийся чрезмерной эксплуатации, был в общем удовлетворен своим положением и не стремился к большему. Именно таков случай Коринфа, где в первой половине VI в. до н. э., после ликвидации тирании Кипселидов, возникло именно такого рода олигархическое правление (кстати, отнюдь не входившее в противоречие с высоким экономическим развитием этого города). Коринфская олигархия оказалась весьма стабильной, и, насколько можно судить, случаи стасиса в Коринфе стали весьма редкими.

Прочности и стабильности олигархии, правившей Коринфом, вне сомнения, способствовало то обстоятельство, что вся коринфская высшая знать, по сути дела, представляла собой один огромный, чрезвычайно разросшийся клан Бакхиадов. Аристократам, ощущавшим себя родственниками (пусть и дальними), было, конечно, легче найти общий язык. Далеко не везде, однако, дело обстояло таким же образом. Так, в Афинах аристократическое правление, установившееся в начале архаической эпохи, не вылилось в господство одного знатного рода, а изначально приобрело форму соперничества различных группировок. Кстати, ситуация в Аттике (а именно этот регион греческого мира, естественно, больше всего интересует нас) осложнялась еще и тем, что, как известно, еще на закате микенской эпохи, в период дорийского нашествия, она стала прибежищем для многих представителей ахейской знати Пелопоннеса, изгнанной дорийцами. Иммигранты практически заняли в Афинах весьма влиятельное положение: именно из их среды выдвинулась последняя афинская царская династия – Медонтиды (Кодриды), а также столь известные аристократические роды, как Писистратиды, Филаиды, Алкмеониды. Наличие большого числа «чужаков» в рядах аристократии, и без того отнюдь не сплоченных, делало политическую борьбу только более острой, а соперничество – более болезненным. Понятно, что, например, лидер группировки педиеев в первой половине VI в. до н. э. Ликург из рода Этеобутадов, возводивший свою родословную к первым афинским царям-«автохтонам» (ср. Аполлодор, Мифологическая библиотека. III. 14. 8), не мог с иным чувством, кроме как с глубокой неприязнью, наблюдать за тем, как рвется к власти «выскочка» Писистрат, чьи предки жили в Аттике «всего лишь» каких-нибудь полтысячелетия. Характерно, что Писистрат, случалось, вступал в альянс с другим своим видным соперником – Мегаклом из рода Алкмеонидов, тоже потомком иммигрантов из Пилоса, но ни о каких соглашениях Писистрата с Ликургом источники не сообщают. Очевидно, такие соглашения были просто невозможными.

Следует подчеркнуть, что практически каждый аристократ (во всяком случае, если говорить о самом верхнем, действительно правящем слое) вполне готов был видеть в себе самом потенциального тирана, но в то же время, естественно, отказывал в таком же моральном праве всем своим собратьям по сословию. Среди афинской знати, насколько можно судить, почти не было принципиальных противников тирании как таковой, тем более что, как убедительно показал И. А. Макаров, сам феномен Старшей тирании и по социальным корням, и по своей идеологии был чисто аристократическим (Макаров, 1997; ср. Salmon, 1997). Однако, с другой стороны, в живой реальности эпохи каждый знатный лидер противился установлению тирании – постольку, поскольку он не мог допустить, чтобы тираном стал кто-то другой. Архаическое общество аристократов было обществом «равных», своеобразных «пэров», которые старались не допустить существования над ними «первого». Собственно, именно поэтому они и покончили с властью гомеровских басилеев. Отсюда – своеобразный аристократический «республиканизм», который, безусловно, внес свой вклад в формирование полисных структур. Одной из манифестаций этого «республиканизма» стало раннее появление остракизма – изгнания из полиса наиболее влиятельных граждан, не за какую-либо вину, а, так сказать, «для профилактики», во избежание потенциального захвата такими гражданами тиранической власти. В другом месте (Суриков, 2006, с. 182–228) мы стараемся аргументированно показать, что первые, еще институционально не очень развитые формы остракизма («протоостракизм», как мы их называем) возникли именно в эпоху архаики. К решениям об остракизме в то время еще отнюдь не привлекались массы демоса. Аристократы – пока чисто в своей среде, в укомплектованных ими органах управления (советах и т. п.) решали, кто из представителей их сословия стал слишком опасен для других и должен быть заблаговременно (именно заблаговременно, поскольку иначе могло стать уже поздно) удален.

* * *

Переходим непосредственно к Афинам и Аттике. Жители этой области принадлежали к ионийской субэтнической группе греческого этноса. На ранних этапах истории полиса, когда государство находилось еще в стадии формирования, гражданское население подразделялось по древнему родо-племенному принципу. Важнейшими и наиболее крупными единицами являлись четыре филы (племени); в состав какой-нибудь одной из них входил каждый афинский гражданин. Есть, впрочем, мнение, согласно которому древнегреческие филы были не племенами в привычном нам смысле слова, а образованиями, близкими к древнеиндийским варнам (Надь, 2002, с. 356; ср. Бенвенист, 1995, с. 193 слл.).

Фила делилась на фратрии – единицы более мелкого размера, объединения преимущественно культового характера. В состав фратрии, в свою очередь, входили роды. Однако членами родов являлись не все жители Аттики, а только аристократы; принадлежность к какому-нибудь роду являлась, таким образом, важным критерием знатного происхождения лица. В то же время постепенно начинали намечаться зачатки территориального деления полиса: каждая фила подразделялась на три триттии, а каждая триттия – на четыре навкрарии. Всего было 48 навкрарий, и эти небольшие округа являлись наименьшими территориальными единицами. Каждая навкрария обязана была за свой счет содержать военный корабль, и таким способом в течение архаической эпохи комплектовался афинский флот.

Афины существовали уже во II тыс. до н. э., являясь «дворцовым царством», но в то время были лишь одним из второстепенных центров микенской эпохи. Возрастанию их роли в известной мере способствовало то обстоятельство, что дорийское нашествие, сокрушившее микенскую цивилизацию, практически не коснулось Аттики, обошло ее стороной. В результате не произошло резких перемен в составе населения области (не считая наплыва ахейских иммигрантов, которые бежали в Аттику из Пелопоннеса, спасаясь от дорийцев), не появилось прослойки пришлых завоевателей, как в Спарте, и не сложилось типов зависимости, близких к илотской. Иными словами, можно говорить об относительном континуитете афинской истории между II и I тыс. до н. э.

Этот фактор, несомненно, сыграл свою роль в дальнейшем, и всеобщий упадок и регресс, характерные для Греции «темных веков», проявились в Аттике в меньшей степени. X–VIII вв. до н. э. были для Афин даже временем относительного процветания (разумеется, их положение может быть названо процветающим только на общем, крайне незавидном фоне тогдашнего греческого мира). Афины являлись одним из наиболее значительных центров в Элладе, особенно в экономическом отношении. В частности, пожалуй, лучшей в Греции по качеству была аттическая расписная керамика геометрического стиля. Впоследствии, однако, под воздействием ряда не вполне ясных причин преимущества Афин несколько снивелировались; к VII в. до н. э. наметилось замедление в развитии этого полиса. Афины как бы несколько отошли в тень, уступили «пальму первенства» нескольким другим крупным городам (таким, как Халкида и Эретрия на Эвбее, Коринф, ряд полисов Ионии) и стали лишь одним из рядовых, хотя и крупных, государств греческого мира.

Исключительно важную роль во всех сторонах жизни ранних Афин сыграла евпатридская аристократия. По удельному весу знати в составе населения афинский полис едва ли не превосходил все остальные. Одной из причин этого был приток в Аттику на рубеже II–I тыс. до н. э. беженцев-аристократов из завоевываемого дорийцами Пелопоннеса. Этих беженцев, насколько можно судить, радушно принимали в Афинах; они занимали там высокое положение. Знатные роды Филаидов, Саламиниев, Алкмеонидов и др. в дальнейшем возводили свое происхождение к таким иммигрантам. А один из родов, пришедших в Аттику из мессенского Пилоса (Кодриды или Медонтиды, как этот род обычно называют в исследовательской литературе), стал даже последней афинской царской династией. В период «темных веков» цари из этой династии разделили судьбу остальных раннегреческих басилеев: их власть, и изначально не слишком прочная, становилась со временем все более призрачной. Их полномочия сократились, был снижен срок пребывания царя у власти – с пожизненного до десятилетнего, а позже и до годичного. Должность царя из наследственной превратилась в выборную и стала доступной не только членам династии Медонтидов, но и представителям других евпатридских родов. Тому же ограничению власти басилеев служило введение других высших (архонтских) магистратур наряду с царской. В конце концов институт царской власти в Афинах раздробился, превратился в коллегиальную власть архонтов, то есть фактически монархия была ликвидирована. Власть постепенно, скорее эволюционным, чем революционным путем перешла к аристократам, которые отныне прочно держали в своих руках все ее рычаги.

В начале VII в. до н. э. сформировалась политическая система архаического афинского полиса как типичной аристократической республики (ее описание см.: Аристотель, Афинская полития. 2–3). Во главе государства стояла коллегия из девяти архонтов, занимавших свой пост в течение года. Между архонтами существовало определенное разграничение функций (хотя не думаем, чтобы оно предельно строго соблюдалось на столь раннем этапе развития государственности). Первый архонт (эпоним) считался высшим гражданским должностным лицом полиса; он давал свое имя году, на который приходилось его правление. Второй архонт (басилей) был, как видно из названия этой магистратуры, в наибольшей степени прямым наследником древней царской власти, но в эпоху архаики сохранял лишь полномочия верховного жреца полиса, руководителя религиозной жизни общины. Третий архонт (полемарх) являлся верховным главнокомандующим вооруженными силами. Остальные шесть архонтов (фесмофеты) контролировали функционирование неписаного права.

Чрезвычайно важную роль в управлении играл Совет Ареопага. Именно этот орган был главным оплотом власти аристократии. В его состав входили архонты, когда истекал срок их пребывания у власти, и оставались членами Ареопага пожизненно (таким образом, способ его комплектования напоминал способ комплектования римского сената). С другой стороны, именно Ареопаг имел прерогативу назначать граждан (естественно, исключительно аристократов) на должности архонтов, и таким образом он как бы постоянно воспроизводил собственный состав. Ареопаг, состоявший из нескольких сотен членов и пользовавшийся огромным авторитетом, осуществлял высший контроль над всей жизнью полиса («распоряжался большинством важнейших дел в государстве», как пишет Аристотель), а также являлся верховной судебной инстанцией, разбиравшей наиболее важные дела и следившей за соблюдением законов.

В ранних Афинах, конечно, существовало и народное собрание, но вплоть до VI в. до н. э., до реформ Солона, оно не играло сколько-нибудь значительной роли, к тому же, насколько можно судить, охватывало собой не весь гражданский коллектив: беднейшие граждане (так называемые феты) в его работе не участвовали, оставаясь, таким образом, неполноправными. В целом положение рядового афинского демоса, как и в других раннеархаических полисах, было довольно приниженным. Он полностью подчинялся традиционному влиянию аристократии и, кроме того, находился от нее в экономической зависимости, которая при этом имела тенденцию к усугублению и во второй половине VII в. до н. э. вылилась в настоящее закабаление знатью беднейших крестьян. Широкое распространение получила долговая кабала. Порой неоплатные должники обращались в настоящих рабов. Во всяком случае, такая картина встает со страниц трудов Аристотеля (Афинская полития. 2) и Плутарха (Солон. 13), описывающих положение в досолоновских Афинах. Насколько достоверна эта информация, на какие источники, помимо трудных для интерпретации стихов Солона, опирались в своих реконструкциях указанные авторы, отделенные от описываемых ими событий веками, – обо всем этом судить очень трудно. Природа кризиса (а кризис, безусловно, имел место, иначе не потребовались бы реформы) неясна; гипотез по этому поводу выдвигалось немало, но все они, как справедливо замечает К. Раафлауб, небесспорны (Raaflaub, 1993, p. 70).

В 636 г. до н. э. в Афинах впервые была предпринята попытка установления тирании. Власть попытался захватить молодой аристократ Килон, незадолго до того одержавший победу в Олимпийских играх. Встав во главе отряда сверстников, он занял Акрополь. Однако демос не поддержал Килона, и его мятеж был относительно легко подавлен властями полиса; при этом, правда, не обошлось без массовых убийств и кровопролитий. В расправе над мятежниками важную роль сыграли представители знатного рода Алкмеонидов, которому и впоследствии было суждено занимать очень видное место в афинском государстве. В частности, к этому роду принадлежал первый архонт 636 г. до н. э. Мегакл. Неудача заговорщиков показала, что Афины еще не созрели для тиранического режима, в отличие от соседних Мегар, Коринфа, Сикиона, где как раз в середине VII в. до н. э. власть перешла в руки тиранов. Значит, социально-политическая напряженность в полисе не стала еще столь острой, чтобы потребовать такого крайнего средства, как установление единоличной власти. Однако описанный инцидент повел к витку острой борьбы между аристократическими группировками. Убийство следовало за убийством, поскольку вступил в действие старинный обычай кровной мести.

Запустив этот механизм, его очень трудно было остановить. Пресечь междоусобные распри был призван первый в Афинах свод письменных законов, изданный в 621 г. до н. э. законодателем Драконтом, занимавшим должность архонта-фесмофета. Важнейшее место в этом своде занимал цикл законов об убийствах, которые должны были если не ликвидировать окончательно кровную месть, то, во всяком случае, поставить ее под контроль государства. Родственникам убитого не дозволялось отныне самовольно расправляться с убийцей; дело должно было быть передано на рассмотрение суда Ареопага или особой судебной коллегии эфетов.

Около того же времени (нам представляется наиболее вероятной датировка 615 г. до н. э.) состоялся судебный процесс над Алкмеонидами, расправившимися с участниками заговора Килона (Аристотель, Афинская полития. 1; Плутарх, Солон. 12). Впрочем, их обвиняли не в убийстве (они действовали от лица государства), а в преступлении сакрального характера, в том, что, перебив мятежников, находившихся на Акрополе под покровительством божеств, они осквернили полис. По приговору суда останки непосредственных виновников (которых уже не было в живых), в том числе Мегакла, были выкопаны и выброшены за пределы Аттики, а их потомки, во главе которых стоял сын Мегакла Алкмеон, осуждены на «вечное» изгнание. Удаление из государства целого рода (причем рода очень сильного и влиятельного), бесспорно, было симптомом глубокого политического кризиса.

Итак, два важнейших процесса наметились в жизни афинского полиса к рубежу VII–VI вв. до н. э.: постоянная межаристократическая борьба и растущее закабаление демоса, вызывавшее его естественное недовольство. Оба этих процесса серьезно подрывали стабильность и порядок в государстве; ситуация настоятельно требовала реформ. Эти реформы были проведены, и если в ближайшей перспективе достигли не всех своих целей, то, во всяком случае, в конечном счете, со временем, привели к другому, чрезвычайно важному результату: резко ускорили развитие Афин, ранее, как мы видели, шедшее средними темпами, превратили этот полис в один из самых динамичных в Элладе и уже к рубежу эпох архаики и классики сделали его наиболее значительным политическим, экономическим и культурным центром греческого мира. Уже этого достаточно для того, чтобы назвать государственного деятеля, осуществившего реформы, воистину гениальным. Речь идет о Солоне, появившемся на политической арене в нелегкое для афинского полиса время.