Текст книги "Диоген"

Гимнасии всегда играли исключительно важную роль в воспитании юношества. С IV в. до н. э. (как раз в этом столетии, как известно, действовали и Платон, и Аристотель, и Антисфен, и Диоген) собственно физическая подготовка в них начала отходить на второй план, и они стали образовательными заведениями в более общем смысле. Киносарг (он находился в роще, посвященной Гераклу) был одним из самых известных среди афинских заведений подобного рода. В нем-то, как видим, и обосновался первый схоларх киников.

Резонно задаться вопросом: а напоминали ли эти античные философские школы школы современные? Впрочем, резоннее будет сравнивать их не со школами, а с вузами: ведь учениками философов были не дети и обычно не подростки, а в большинстве своем совершеннолетние молодые люди (совершеннолетие наступало в 18 лет). По сути дела, появление в Афинах в начале IV в. до н. э. философских школ (и примерно тогда же – школ риторических) представляло собой первый шаг в создании системы высшего образования, в то время как ранее в Греции было только среднее.

Итак, имелось ли сходство между бытом этих учеников и студентов наших дней? На этот вопрос можно ответить так: было по-разному, смотря о какой философской школе говорить. Точно известно, что в Академии и Ликее схолархом и другими преподавателями читались лекции и проводились другие занятия для слушателей. Кстати, многие трактаты Аристотеля представляют собой не что иное, как конспекты, написанные им для таких лекций. Но вряд ли у Антисфена все имело такую же институциональную, четко организованную форму. Скорее всего, он просто садился с юношами, своими собеседниками, где-нибудь в тени и излагал свои взгляды.

Само название облюбованного им гимнасия – Киносарг – может быть приблизительно переведено как «Резвый пес». Здесь уместно остановиться на вопросе об этимологии терминов «киники» (kynikoí) и «кинизм» (kynismоs). Совершенно ясно, во всяком случае, что они происходят от древнегреческого существительного, обозначающего собаку. Как упоминалось выше, начальная форма его – «кион» (kýōn), а вот его корень (проявляющийся, в частности, в косвенных падежах, а также в образованных от него словах) выглядит как «кин» (kyn-). Именно этот корень звучит, например, в названии современной профессии «кинолог».

Диоген Лаэртский, как мы видели, считал, что школа Антисфена получила свое имя от названия гимнасия Киносарга. Есть, впрочем, и иная точка зрения (представляющаяся, пожалуй, более вероятной), согласно которой дело обстояло так. Критики мыслителей интересующего нас направления осуждающе говорили им: «Живете как собаки – спите где попало, питаетесь чуть ли не отбросами…» А те с вызовом приняли обидное прозвище («собачьи философы») и стали сами себя так именовать.

Диоген получил кличку «Пес» и отзывался на нее. А Антисфен, как видно из вышеприведенного свидетельства, сам называл себя «Истинным Псом». Возможно, он испытывал некоторую зависть к ученику, затмившему его славой, и присвоенным себе прозвищем подчеркивал, что первым киником является все же он сам.

Кстати, вновь об учениках. У Антисфена их всегда было мало, а со временем он и вовсе перестал их брать, желающих стать таковыми грубо прогонял – в самом буквальном смысле слова, используя палку. Судя по всему, ему представлялось, что его слушатели не в полной мере усваивают преподаваемое им учение и недостаточно последовательно выстраивают свою жизнь согласно его требованиям. Киническая школа, таким образом, приостановила свою деятельность – и могло получиться так, что она больше не возродилась бы.

…Но тут явился Диоген.

Предоставим слово Диону Хрисостому (его прозвище в переводе с древнегреческого означает «Златоуст»[25]25
  Иногда можно встретить некорректное латинизированное написание «Хризостом». В древнегреческом языке не было звука «з».


[Закрыть]). Этот ученый эллин, философствующий ритор жил в I в. н. э., то есть во времена Римской империи. За вольные высказывания об одном из императоров (Домициане) он поплатился опалой: был изгнан из родного города Прусы (в Малой Азии) и вынужден скитаться. В ходе своих странствий он увлекся философией кинизма и стал проповедовать его идеалы, детально изучил историю кинического движения начиная с его возникновения. Среди многочисленных речей Диона есть несколько специально посвященных Диогену⁶.

«Когда Диоген, уроженец Синопы, был изгнан из своей родины, он пришел в Афины, ничем не отличаясь по своему обличью от беднейших нищих, и застал там еще немало сподвижников Сократа – Платона, Аристиппа, Эсхина, Антисфена и Евклида Мегарянина… Диоген вскоре проникся презрением ко всем, кроме Антисфена» (Дион Хрисостом. Речи. VIII. 1).

Среди перечисленных здесь сократиков есть несколько нам пока неизвестных, о которых поэтому стоит сказать хотя бы несколько слов. Евклид стал основоположником и главой мегарской философской школы. Он и его последователи, формируя свое учение, ряд положений взяли у Сократа, а ряд – у его вечных оппонентов, софистов. Подобный «синтез» выглядит довольно противоестественно, и тем не менее факт остается фактом. Мегарики (так называют представителей этой школы) усиленно занимались спорами, полагая, что подражают в этом «босоногому мудрецу». Но если у Сократа спор всегда направлен на поиск истины, то споры мегариков – самоцель, досужие словопрения. Чтобы легче побеждать оппонентов, эти философы, в частности, разработали целый ряд софизмов – ловких словесных ухищрений, запутывавших собеседника, но построенных обычно на незаметной подмене понятий.

Вот, например, известный «рогатый софизм»: «Чего ты не терял, то у тебя есть. Рогов ты не терял? Значит, ты рогат». Тут-то как раз найти подвох очень просто, но приведем и случай посложнее – «критский софизм». Суть последнего такова. Критянин говорит: «Все критяне – лжецы». Верить ему или не верить? Вопрос ответа не имеет, – точнее, имеет одновременно два ответа, исключающих друг друга, – и да, и нет. Ибо, если он говорит правду, то, значит, есть хоть один критянин, говорящий правду, и не все критяне – лжецы, то есть говорящий лжет. Ясно, что подобная словесная эквилибристика Диогена привлечь не могла. В целом мегарская школа не внесла значительного вклада в развитие античной философской мысли.

Упомянутый же в процитированном свидетельстве Эсхин (Эсхин Сократик, как его называют, чтобы не путать с известным оратором Эсхином, тоже жившим в IV в. до н. э.) собственной школы не основал, но и занятия философией после смерти учителя не оставил. Он пытался совершать философские поездки, – например, посетил сиракузского тирана Дионисия, визиты к которому стали настоящей модой для философов первой половины IV в. до н. э. Насколько можно судить, Эсхину как-то не везло. Большинство других представителей сократиков относились к нему с неким пренебрежением. Вряд ли из-за его не очень высокого социального происхождения (Эсхин был сыном колбасника, см.: Диоген Лаэртский. II. 60). Например, Федон – еще один слушатель Сократа – был вообще отпущенным на волю рабом, но его авторитета это не умаляло, и он создал свою школу (так называемую элидо-эретрийскую).

Насколько можно судить, Эсхин, будучи человеком застенчивым, прежде всего сам недооценивал собственные способности и не решался конкурировать с более прославленными коллегами. Так, он не создал собственной школы потому, что «слишком знамениты были школы Платона и Аристиппа» (Диоген Лаэртский. II. 62), и ограничился в основном написанием философских диалогов (ни одно сочинение Эсхина, к сожалению, не сохранилось). Есть предположение, что сам жанр сократического диалога изобретен именно Эсхином, а Платон и другие потом подхватили это нововведение. Во всяком случае, диалоги Эсхина относятся к числу самых ранних: «На него даже наговаривали… будто большая часть его диалогов писана на самом деле Сократом, а он раздобыл их у Ксантиппы (вдовы Сократа. – И. С.). и выдал за свои» (Диоген Лаэртский. II. 60).

Но вернемся к Диогену. Итак, он сделал свой выбор. «Придя в Афины, он примкнул к Антисфену. Тот, по своему обыкновению никого не принимать, прогнал было его, но Диоген упорством добился своего. Однажды, когда тот замахнулся на него палкой, Диоген, подставив голову, сказал: „Бей, но ты не найдешь такой крепкой палки, чтобы прогнать меня, пока ты что-нибудь не скажешь“. С этих пор он стал учеником Антисфена и, будучи изгнанником, повел самую простую жизнь» (Диоген Лаэртский. VI. 21).

А в дальнейшем имела место иногда встречающаяся ситуация – ученик, превзошедший собственного учителя на его же поприще. Диоген со временем стал уличать самого Антисфена в непоследовательности.

«Диоген… хвалил, впрочем, не столько его самого (Антисфена. – И. С.), сколько его учение, полагая, что только оно раскрывает истину и может принести пользу людям; сравнивая же самого Антисфена с его учением, он нередко упрекал его в недостаточной твердости и, порицая, называл его боевой трубой – шума от нее много, но сама она себя не слышит. Антисфен терпеливо выслушивал его упреки, так как он восхищался характером Диогена, а в отместку за то, как Диоген называл его трубой, он говорил, что Диоген похож на овода: овод машет своими крылышками почти не слышно, но жалит жестоко. Острый язык Диогена Антисфену очень нравился: если всадникам достанется конь норовистый, но смелый и выносливый, его тяжелый нрав они переносят охотно, а ленивых и медлительных коней терпеть не могут и от них отказываются. Подчас Антисфен подзадоривал Диогена, а иногда, напротив, пытался обращаться с ним мягче: так поступают и те, кто, изготовляя струны для музыкальных инструментов, сильно натягивают их, но тщательно следят за тем, как бы они не порвались» (Дион Хрисостом. Речи. VIII. 1–4).

Видимо, есть закономерность в том, что, хотя философия киников ведет начало от Антисфена, в дальнейшем (и вплоть до наших дней) кинизм стал устойчиво ассоциироваться прежде всего с Диогеном. Учитель по большей части говорил и писал; его сферой было слово. А вот ученик стал претворять слово в дело и в результате воплотил кинический образ жизни во всей его чистоте и полноте.

Антисфен мог ходить в дырявом плаще, но вот представить его живущим в пифосе вряд ли получится, и в глазах Диогена он, соответственно, представал в некоем роде «чистоплюем». А ведь пифос был лишь одним из элементов Диогеновой добровольной аскезы.

«Желая всячески закалить себя, летом он (Диоген. – И. С.) перекатывался на горячий песок, а зимой обнимал статуи, запорошенные снегом» (Диоген Лаэртский. VI. 23). «Босыми ногами он ходил по снегу… Он пытался есть сырое мясо, но не мог его переварить» (Диоген Лаэртский. VI. 34). «Увидев однажды, как мальчик пил воду из горсти, он выбросил из сумы свою чашку, промолвив: „Мальчик превзошел меня простотой жизни“. Он выбросил и миску, когда увидел мальчика, который, разбив свою плошку, ел чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба» (Диоген Лаэртский. VI. 37).

Можно сказать, что если Диоген – главный практик кинизма, то Антисфен – скорее теоретик. Не случайно в одной античной эпиграмме о нем сказано так:

 
В жизни ты, Антисфен, был настоящей собакой,
Но не зубами кусал – словом больней задевал.
 

(Диоген Лаэртский. VI. 19; курсив наш. – И. С.)

Из-за того, что между учителем и учеником наблюдаются определенные различия (впрочем, мы бы назвали их скорее количественными, чем качественными), из-за того, что Антисфен не довел еще до логического предела философию кинической школы, в исследовательской литературе иногда предпринимаются попытки вообще исключить его из числа мыслителей, принадлежащих к этой школе⁷. Он, дескать, был всего лишь последователем Сократа, а к кинизму не имел прямого отношения. Последний на самом деле создан Диогеном, сведения о связях которого с Антисфеном легендарны. Для подтверждения этой точки зрения ссылаются на одно место у Аристотеля (Аристотель. Метафизика. 1043b24), в котором упоминаются некие «антисфеновцы» как категория вроде бы отличная от киников как таковых.

Однако подобная позиция, отрывающая двух философов друг от друга, представляется совершенно неоправданной. Различия – дело естественное, ведь каждый человек – неповторимая индивидуальность; а между тем как же можно закрывать глаза на совершенно несомненные черты сходства между ними? Что же касается пресловутых «антисфеновцев», – думается, прав И. М. Нахов, считавший, что так называли тех последователей Антисфена, «кто воспринял одни лишь логические, теоретические положения философа, не разделяя внешнюю сторону кинического учения»⁸. Иными словами, не ставшие в полной мере киниками. Ведь кинизм, повторим снова и снова, представлял собой не только одно из направлений в эллинской философской мысли, но прежде всего – совершенно определенный образ жизни.

Гедонизм навыворот

Как же этот образ жизни, который вели основатель кинической школы, а затем его ученик из Синопы, обосновывался с собственно философской, теоретической точки зрения? А в том, что такие обоснования существовали, сомневаться не приходится: для того Антисфен и написал свои многочисленные труды, среди которых были, например, такие, как «О справедливости и мужестве», «О благе», «О законе», «О свободе и рабстве», «Истина», «О воспитании», «О мнении и знании», «О природе», «Вопросы о науке» и даже – ни много ни мало! – «О жизни и смерти». Как видим, этот мыслитель поднимал самые что ни на есть глобальные вопросы. Но, поскольку все перечисленные сочинения, к сожалению, утрачены, приходится довольствоваться краткой сводкой взглядов первого киника, составленной Диогеном Лаэртским:

«Мнения его были вот какие. Человека можно научить добродетели. Благородство и добродетель – одно и то же. Достаточно быть добродетельным, чтобы быть счастливым: для этого ничего не нужно, кроме Сократовой силы. Добродетель проявляется в поступках и не нуждается ни в обилии слов, ни в обилии знаний. Мудрец ни в чем и ни в ком не нуждается, ибо все, что принадлежит другим, принадлежит ему. Безвестность есть благо, равно как и труд (с тем, что здесь имеется в виду под „трудом“, нам еще предстоит разобраться. – И. С.). В общественной жизни мудрец руководится не общепринятыми законами, а законами добродетели. Он женится, чтобы иметь детей, притом от самых красивых женщин; он не будет избегать и любовных связей – ибо только мудрец знает, кого стоит любить… Для мудреца нет ничего чуждого или недоступного. Хороший человек достоин любви. Все, кто стремится к добродетели, друзья между собой. Своими соратниками надо делать людей мужественных и справедливых. Добродетель – орудие, которого никто не может отнять. Лучше сражаться среди немногих хороших людей против множества дурных, чем среди множества дурных против немногих хороших. Не пренебрегай врагами: они первыми замечают твои погрешности. Справедливого человека цени больше, чем родного. Добродетель и для мужчины, и для женщины одна. Добро прекрасно, зло безобразно. Все дурное считай себе чуждым. Разумение – незыблемая твердыня: ее не сокрушить силой и не одолеть изменой. Стены ее должны быть сложены из неопровержимых суждений» (Диоген Лаэртский. VI. 10–12).

А вот аналогичная сводка суждений Диогена, приводимая тем же автором:

«Он говорил, что есть два рода упражнения (в оригинале – слово áskēsis, то есть, собственно, „аскеза“): одно – для души, другое – для тела; благодаря этому последнему привычка, достигаемая частым упражнением, облегчает нам добродетельное поведение. Одно без другого несовершенно: те, кто стремится к добродетели, должны быть здоровыми и сильными как душой, так и телом… Он говорил, что никакой успех в жизни невозможен без упражнения; оно же все превозмогает. Если вместо бесполезных трудов мы предадимся тем, которые возложила на нас природа, мы должны достичь блаженной жизни; и только неразумие заставляет нас страдать. Само презрение к наслаждению благодаря привычке становится высшим наслаждением; и как люди, привыкшие к жизни, полной наслаждений, страдают в иной доле, так и люди, приучившие себя к иной доле, с наслаждением презирают самое наслаждение… Он говорил, что все принадлежит мудрецам, и доказывал это такими доводами, которые мы уже приводили: „все принадлежит богам; мудрецы – друзья богов; а у друзей все общее; стало быть, все принадлежит мудрецам“. А о законах он говорил, что „город (pоlis) может держаться только на законе; где нет города, там не нужны городские прихоти; а город держится на городских прихотях; но где нет города, там не нужны и законы; следовательно, закон – это городская прихоть“. Знатное происхождение, славу и прочее подобное он высмеивал, обзывая все это прикрасами порока. Единственным истинным государством он считал весь мир. Он говорил, что жены должны быть общими, и отрицал законный брак; кто какую склонит, тот с тою и сожительствует; поэтому же и сыновья должны быть общими. Нет ничего дурного в том, чтобы украсть что-нибудь из храма или отведать мяса любого животного; даже питаться человеческим мясом не будет преступно, как явствует из обычаев других народов» (Диоген Лаэртский. VI. 70–73).

Взгляды Диогена, как видим, были более радикальными. А вот что касается Антисфена – нельзя не заметить, что под многими высказывавшимися им тезисами охотно подписался бы и сам Сократ. В частности, он вполне согласился бы с тем, что мудрому человеку для счастья нужна только добродетель, а то, что называют жизненными благами (удобства, благосостояние и пр.), есть нечто внешнее, привходящее и совершенно не необходимое: без этого можно существовать.

Однако водораздел между Сократом и киниками пролегает вот где: если первый учил не делать культа из пресловутых жизненных благ, не придавать им чрезмерного значения, то вторые их (давая им общее обозначение «наслаждения») активно отторгали. Справедливо замечает один из современных исследователей кинизма: «Сократ относился к любым жизненным благам как к низшим ценностям, но именно – ценностям; для киников жизненные блага были злом (курсив наш. – И. С.)»¹.

Уж Сократ-то их злом, конечно, не назвал бы. Его философия отнюдь не предполагала отказа от тех или иных «приятностей» просто ради отказа как такового. Он, например, никогда не отвергал приглашений на пиры в дома богатых афинян, где, само собой, подавались и изысканные блюда, и лучшие вина. Действие знаменитейшего диалога Платона, который так и называется «Пир» (в нем Сократ произносит глубокую и возвышенную речь о любви), развертывается как раз на таком вот застолье, устроенном для друзей драматургом Агафоном по случаю его победы в театральном состязании. А о Диогене сказано вот что: «Когда его позвали на пир, он отказался, заявив, что недавно он пошел на пир, но не видел за это никакой благодарности» (Диоген Лаэртский. VI. 34).

Итак, любому удовольствию – самый решительный бой! Это один из главных лозунгов кинизма. Выше уже цитировалось изречение Антисфена: «Я предпочел бы безумие наслаждению». А вот еще одно его высказывание в аналогичном духе: «Кто-то восхвалял роскошную жизнь. „Такую бы жизнь детям врагов наших!“ – воскликнул Антисфен» (Диоген Лаэртский. VI. 8).

Есть у Диона Хрисостома речь, в которой Диоген приходит на Истмийские игры (они проводились неподалеку от Коринфа и были наряду с Олимпийскими в числе самых популярных у греков спортивных состязаний) и вдруг заявляет, что он и сам – атлет, борец. Собеседники несколько удивлены и иронически спрашивают его, с какими это соперниками он борется.

«Диоген, бросив, как обычно, взгляд исподлобья, ответил:

– С самыми страшными и непобедимыми, с теми, кому ни один эллин не смеет взглянуть в глаза…

– Кто же они?

– Труды, – сказал Диоген, – тяжкие труды, непреодолимые для обжор и безрассудных людей, которые весь день пируют, а ночью храпят; эти труды под силу одолеть только людям сухощавым, худым, с животами, подтянутыми, как у ос… Человек благородный считает труды самыми мощными своими противниками, и с ними он добровольно сражается и ночью, и днем; и делает он это не для того, чтобы ухватить, уподобясь козлам, немного зеленого сельдерея, ветку маслины или сосны[26]26
  Венки из веток маслины, сосны, сельдерея и др. вручались у греков в качестве призов победителям в древнегреческих спортивных соревнованиях.


[Закрыть], а чтобы завоевать себе благоденствие и доблесть, и притом на всю жизнь… Такой человек не боится никого из своих противников, не просит, чтобы ему позволили состязаться не с тем, а с другим противником, нет – он вызывает на бой всех подряд, сражается с голодом, терпит холод и жажду, сохраняет силу духа, даже если приходится переносить побои, не малодушествует, если его тело терзают или жгут. Бедность, изгнание, бесславие и другие подобные бедствия ему не страшны, их он считает пустяками» (Дион Хрисостом. Речи. VIII. 12–16).

Поскольку философы, исповедовавшие кинизм, очень любили рассуждать об этих самых «трудах», необходимо пояснить, как они вообще понимали труд. Для них это не работа, как можно было бы ожидать, а плохие (даже до унизительности плохие) условия жизни. Соответствующее древнегреческое слово (pоnos, множественное число – pоnoi) в киническом контексте, пожалуй, уместнее было бы переводить как «трудности» или даже «тяготы, лишения». Труды – это не строить дом или, скажем, возделывать поле (за этим киники замечены не были); труды – это постоянно страдать, как сказано выше в цитате, от голода, холода, нищеты и пр. Однако посмотрим, что говорит Диоген далее.

«Но есть и более страшная битва, состязание вовсе не легкое, но еще более трудное и опасное, – это борьба с наслаждением… Не открыто использует наслаждение свою мощь, оно обманывает и чарует страшными зельями, как, по словам Гомера, опаивала Кирка[27]27
  Кирка (Цирцея) – в греческой мифологии колдунья, живущая на одном из островов в Средиземном море. Упомянутый здесь эпизод содержится в поэме Гомера «Одиссея».


[Закрыть] спутников Одиссея и превращала кого – в свиней, кого – в волков, кого – в разных других животных. Вот таков нрав и у наслаждения – оно прибегает не к одной какой-нибудь коварной уловке, а к самым различным, оно пытается соблазнять нас и через зрение, и через слух, через обоняние, вкус, осязание, через пищу, питье и любовные приманки, во время бодрствования и во время сна. Против наслаждения нельзя выставить стражу, как против вражеского войска, и потом спокойно уснуть, нет – именно тогда оно сильней всего нападает на человека, то расслабляя и порабощая его посредством сна, то посылая ему преступные и дурные сновидения, напоминающие ему о наслаждении. Кроме того, трудности можно преодолеть по большей части силой мускулов, а наслаждение действует через любое чувство, которое присуще человеку; трудностям надо глядеть прямо в лицо и вступать с ними в рукопашную, а от наслаждения следует бежать как можно дальше и не общаться с ним, разве что в случае крайней необходимости. И поэтому самым сильным человеком поистине является тот, кто сумеет убежать от наслаждения дальше всех, ибо невозможно пребывать в общении с наслаждением или даже хотя бы мимолетно встречаться с ним и не попасть полностью в его власть» (Дион Хрисостом. Речи. VIII. 20–24).

Перед нами настоящая филиппика против наслаждения. Оно для кинических философов – воистину «враг номер один». Соответственно, они на первый взгляд предстают прямыми антиподами гедонистов-киренаиков, возглавлявшихся Аристиппом. У последних действует принцип: если имеешь возможность получить удовольствие – обязательно этой возможностью воспользуйся. Принцип же киников: если имеешь возможность отказаться от удовольствия – обязательно от него откажись. Наоборот, постоянно и сознательно подвергай себя каким только можешь лишениям и тяготам («трудам»), вплоть до физических мук. И даже наслаждайся этими муками! Казалось бы, мазохизм какой-то…

Однако, уважаемый читатель, не складывается ли у вас впечатление, что все не так просто? Что между гедонистами и киниками наблюдается не только полярная противоположность, но и парадоксальное сходство? Их учения – как две стороны одной монеты.

Во-первых, антагонизм между ними не следует абсолютизировать. Киренаики искали наслаждений и бежали от страданий. Киники бежали от наслаждений – так, стало быть, искали страданий? А вот этого, пожалуй, нельзя утверждать. Когда основатель кинизма Антисфен на старости лет заболел чахоткой и очень мучился, его знаменитый ученик предложил решить проблему радикальным способом: «Однажды Диоген принес с собою кинжал и, когда Антисфен воскликнул: „Ах, кто избавит меня от страданий!“, он показал ему кинжал и произнес: „Вот кто“. – „Я сказал: от страданий, а не от жизни!“ – возразил Антисфен» (Диоген Лаэртский. VI. 18).

Можно, конечно, сказать, что здесь налицо проявление нестойкости со стороны человека, чей дух ослаблен тяжелым недугом. Тем более что Антисфен, как мы видели, и раньше не отличался полной последовательностью в жизни по киническим принципам. Но ведь и сам Диоген, который всегда и во всем шел «до конца», в общем-то не являлся проповедником самоубийства, в отличие, например, от многих стоиков (данный конкретный случай был обусловлен особыми причинами). Он не призывал стремиться к смерти или болезням. Напротив, даже закалялся, как говорилось выше, – а закаляются именно для того, чтобы укрепить здоровье, избежать болезней и преждевременной кончины.

Во-вторых, у киников были свои удовольствия – и далеко не всегда мазохистского толка. Так, от секса они и не думали отказываться, это отнюдь не монахи, задачу хранить целомудрие они перед собой не ставили. Антисфен говорил: «Сходиться нужно с теми женщинами, которые сами за это будут благодарны» (Диоген Лаэртский. VI. 3). Уже цитировались и другие изречения касательно любовных утех, принадлежащие и Антисфену, и Диогену. Последний ничтоже сумняшеся мастурбировал у всех на виду, прямо на площади. На площади же позже ученик Диогена Кратет и его жена Гиппархия, едва ли не первая в Греции женщина-философ, открыто совокуплялись (Диоген Лаэртский. VI. 97)².

А вот еще несколько цитат. «Диоген отвергал всё, что требовало больших расходов, забот и причиняло страдания, и показывал, какую опасность несут они тем, кто этим пользуется. Но он не отказывался от того, что можно легко и без особых усилий добыть для насущных физических потребностей, против холода и голода и для удовлетворения других желаний. Он предпочитал здоровую местность гиблой и выбирал наиболее подходящую для каждого времени года. Заботился и о достатке в пище, и о скромной одежде, но чуждался общественной деятельности, судов, соперничества, войн, бунтов. В образе жизни более всего он подражал богам. Только они, как утверждает Гомер, живут беззаботно, в то время как человечество проводит дни в трудах и тягостях» (Дион Хрисостом. Речи. VI. 30–31).

«Часто он объявлял во всеуслышание, что боги даровали людям легкую жизнь, а те омрачили ее, выдумывая медовые сласти, благовония и тому подобное» (Диоген Лаэртский. VI. 44).

В сущности, цель здесь ставится такая: не утруждаться. Не очень обычный аскетизм, не так ли? И даже в каком-то смысле, так сказать, гедонизм light. Настоящие гедонисты призывали: «Бери от жизни всё». А у киников – «Бери то, что само падает в руки». Излюбленным времяпрепровождением Диогена было просто валяться около своего пифоса, греясь на солнышке…

Не только и не столько в самоограничении заключается кинизм. Не менее, если не более, важно в нем демонстративное презрение ко всем общественным нормам. Научиться этому, чтобы стать истинным киником, было едва ли не труднее, чем привыкнуть к нищенскому образу жизни. Свидетельством могут служить хотя бы следующие эпизоды:

«Кто-то хотел заниматься у него (Диогена. – И. С.) философией; Диоген дал ему рыбу и велел в таком виде ходить за ним; но тот застыдился, бросил рыбу и ушел. Спустя некоторое время Диоген вновь повстречал его и со смехом сказал: „Нашу с тобой дружбу разрушила рыба!“ Впрочем, у Диокла это записано так: кто-то попросил: „Научи меня разуму, Диоген“; философ, отведя его в сторону, дал ему сыр ценою в пол-обола[28]28
  Обол – монета достоинством в одну шестую драхмы. Соответственно, монета в пол-обола (гемиобол) составляла одну двенадцатую драхмы.


[Закрыть] и велел носить при себе; тот отказался, и Диоген сказал: „Нашу с тобою дружбу разрушил сырок ценою в пол-обола!“» (Диоген Лаэртский. VI. 36).

Итак, многих отталкивал от обращения в киническое учение элементарный стыд, боязнь того, что окружающие будут смеяться. Этот-то стыд Диоген рекомендовал искоренить в себе и своим образом жизни показывал, что сам он от этого чувства совершенно избавился. Тем самым, между прочим, подрывая важнейшие устои всего бытия эллинской полисной цивилизации.

Дело в следующем. Специалисты по исторической этологии – научной дисциплине, изучающей моральные ценности различных эпох и народов, – делят все человеческие культуры на «культуры вины» и «культуры стыда». В первом случае регулятором поведения людей служит некое внутреннее чувство нравственно должного – то, что в христианской этике называют совестью. Во втором же случае человек действует всецело с оглядкой на то, как его оценят другие. Главное – не «ударить в грязь лицом», чтобы не пришлось испытывать стыд.

Античная греческая культура была типичной «культурой стыда»³. Интересно, что само понятие «совесть», судя по всему, эллинам архаического и классического периодов было еще вполне чуждо, даже и слова такого в языке не существовало⁴ (нет его, кстати, и в кинизме). Для «нормального» грека суждение общины, мнение окружающих, то, что называют репутацией, – превыше всего. Для Диогена же все подобные вещи, можно сказать, обола ломаного не стоят.

Если вдуматься, здесь мы сталкиваемся с позицией, по-своему не менее эгоистичной, чем у Аристиппа и киренаиков. Поступай всегда, как тебе хочется, а на остальных просто не обращай ни малейшего внимания. Живи так, будто этих остальных просто нет, будто ты находишься на необитаемом острове. «Как в сущем киники отрицали наличие любых общностей… – так же и в человечестве они считали любые общности (как то: государства, политические и общественные союзы, религиозные братства и т. п.) злом чистым и беспримесным, т. е. тем, что существует в том же смысле, что и болезнь… Иными словами, киники были крайними индивидуалистами и, как следствие, анархистами… Строго проводимое отрицание всяких конвенциональных, соборных ценностей приводило их к деятельному отказу не только от всякого государства, его интересов, жизни, законов, но и от всякой религии, которая в классическую эпоху была неразрывно связана с государством, от всякого народа и рода, ибо они никогда не существуют вне государств и религий. Отрицались не только государственные и религиозные институции, но и сами обычаи, навыки, привычки, сам принятый у эллинов обиход. Это был протест, не знающий никаких компромиссов, протест против всего целого современной им эллинской жизни»⁵. Просим прощения за довольно пространную цитату из работы современного ученого, но он, как нам кажется, характеризует кинизм достаточно рельефно.