Текст книги "Тайна исповеди"

Глава 15. Форточка в Европу

… В юности меня сильно и долго мучило то, что я еще ни разу не побывал в любимом (или ненавистном, разницы тут мало) Рейхе и ничего не знаю про иностранок. И вот, студентом заехав внезапно и случайно в Ригу, я там на своем жизненном пути наткнулся на Ингу. Девка справная, но от нее у меня, увы, нисколько не учащался пульс. С другой стороны, нельзя же, если ты не сумасшедший, всё время предаваться африканским страстям!

Как я попал в Ригу?

Мой друг Димон вернулся из армии, и родня, жившая в глубокой провинции, выдала ему не толстую, но – пачку денег, чтоб он развеялся после казармы и прибарахлился. Там-то у них не было ничего, кроме совецкого невзрачного ширпотреба.

И вот Димон проездом оказался в Москве, ожидаемо застрял в ней, найдя меня, и мы пару дней пили портвейн под жареную картошку и плавленые сырки. Это было не то что вкусно, а и вовсе изысканно.

В один прекрасный вечер мы поехали во Внуково – проводить Димона на аэроплан. По пути взяли бутылку армянского и распили ее в автобусе. Моему другу было больно прерывать веселье и останавливать нашу теплую попойку, она была страшно драгоценной, после долгой-то разлуки. (Особенно с учетом того, что жизнь коротка, – о чем тогда никто из нас никто всерьез не задумывался, но вскоре я получил железное тому доказательство, увы.) При том что, да, я пару-тройку раз приезжал к нему в часть и привозил водки, и к ней – цивильную закуску. Мы заседали с Димоном в солдатской столовой, в углу, я – на шухере, лицом к залу, а он напротив меня. И по моей отмашке, когда в поле зрения не попадал никто из офицеров, он накатывал стакан и быстро заедал его шпротным паштетом. Я внезапно подумал тогда, что он алкоголик. И сразу обкатал новую мысль – недалеко я от него ушел, в этом смысле. После я перестал стесняться своего алкоголизма.

Однажды Димон, будучи рядовым, отбывая ту свою двушечку в лесном гарнизоне, заехал ко мне в общагу в форме – по пути из госпиталя, куда он со своим армейским другом обманом протырился отдохнуть, симулировав что-то, – обратно в часть. И вот эти два солдатика заехали ко мне отдохнуть, типа отдых на пути в Египет. Мы, конечно, выпили. Как раз тогда появилась дорогая водка – «Старорусская», по 4.12, а дешевую, «коленвал» по 3.62, было не достать. Друг моего друга, стало быть, и мой друг тоже – напился и истекал тяжелыми пьяными слезами:

– У меня уже год не было бабы, ну просто никакой. Мне бы какую-нибудь! Да любую! Хоть страшную! Я даже на трипперную согласен!

В общаге было много веселых и заводных девиц, и я, как дурак, задумал уболтать какую-то из них, причем не для себя. Беда была в том, что солдат действительной службы, рядовой, которому еще целый год мотать срок, котировался намного ниже, чем студент, пусть даже глубоко провинциальный и крайне стесненный в средствах, то бишь низкорейтинговый. Это меня как-то даже приподняло – в моих по крайней мере глазах. И я пошел решать поставленную задачу. Кто ее поставил? Жизнь и совесть. Я взывал к лучшим чувствам своих однокурсниц, обращаясь к тем, кто прошел уже огонь и воду и немало чего повидал на своем пути:

– «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, чего-то там русские женщины…» Коня на скаку остановит, ну, сама понимаешь. Человек кровь проливает за вас, а вы его вот так динамите! Ну что тебе стоит? Это мое второе я! – выкладывался я и врал легко, весело, непринужденно.

– Твое второе я? Ну вот и еби его сам! А че ты ко мне пришел? Я тебе блядь, что ли?

Она, конечно, была замечательная блядь, но это был не тот случай, когда следовало называть вещи своими именами, да.

– Ну, причем же тут блядь?! Я взываю к твоему гуманизму! Я играю на тончайших струнах твоей души!

– Да ну тебя нах! Игрок, тоже мне, нашелся!

Я прошелся еще раз по этажу, надеясь найти совестливую девушку, которая утешит защитника родины, – но всё было тщетно. Вернувшись в комнату, я обнаружил спящего поперек кровати Димона – и его однополчанина, рыдающего на полу от неутоленной страсти к этому делу.

Утром я проводил их на Киевский вокзал, пытаясь издалека обнаружить патрульных и предупредить об опасности похмельных, в тяжелом состоянии, дезертиров. Всё обошлось. И вот через год Димон приехал в ту же общагу уже не как жалкий раб, но как свободный римский гражданин, ого!

И после того как мы по дороге в аэропорт распили ту последнюю бутылку – это был в те годы очень важный ритуал, алкоголь играл роль деликатеса, щастья, это была такая жидкая свобода, – Димон сказал:

– Я вот что решил: ты тоже летишь!

– Смелая идея! Роскошная! Шутка удалась.

– Да почему ж тебе не полететь?

– Денег нет. И одет я кое-как… Ботинки на босу ногу… Свитер на голое тело…

Это была такая алкоголическая униформа. «Полуголый торс». Хорошо еще не пиджак поверх человеческой кожи!

– К тому же я даже и паспорт с собой не захватил…

– Так студенческий же при тебе. Щас кассиршу уболтаем. Денег точно нету – но это у тебя, а у меня-то они есть, Боливар вынесет двоих.

Мы легко купили второй билет – и сквозь метель побежали по взлетному полю к далекому самолету. Время поджимало. Нормальные пассажиры уже давно доехали до своего борта на аэропортовском автобусе и дышали пластмассовым воздухом из самолетного кондея. Мы таки догнали самолет! Заскочили в него через овальную дверь, сидим в креслах рядом, смотрим друг на друга весело – афера удалась! В молодости победы, даже маленькие и бессмысленные, так кружат голову!

В Риге мы ночевали в общаге же, только не студенческой, а рабочей, там жила какая-то дальняя родня Димона, русские пролетарии-лимитчики в той бедной Европе. Хозяева наши ранним утром убежали на свой завод, а мы, иначе ж никак, пошли посмотреть на Домский собор. Рядом с ним стояло кафе «12 – или 13? – стульев». Как только мы его увидели, то, разумеется, сразу же захотели выпить хваленого их рижского бальзама, зашли – и немедленно сделали заказ. Это был такой как бы кальвадос Ремарка – для бедных. Модный, дорогой, дефицитный, но всё ж хоть как-то доступный напиток – в отличие от волшебного кальвадоса, которого мы не надеялись отхлебнуть.

– Два по 150 ludzu!

– Пардон, это невозможно.

– Как? Нету? Но должен же быть! – я к тому времени прочел израильское контрабандное, на тончайшей бумаге, издание шедевра Венички, и цитаты сами собой выскакивали из меня.

– Есть, но только как добавка к кофе.

– Ну тогда давайте нам 12 кофе с бальзамом. Если можно, котлеты отдельно, мухи отдельно.

– Что? Какие котлеты? У нас нет котлет, только пирожные.

– Ну, в смысле кофе отдельно, бальзам отдельно.

Справедливость – хоть какая-то – восторжествовала: мы получили поднос с кофейными чашками – и по стакану melnais balzams, что и требовалось доказать. Это было прекрасное утро…

Мы выпили и пошли гулять по центру: кругом были (не очень) древние камни почти настоящей Европы, и мы вдыхали ее воздух, который бил по мозгам не хуже бальзама. Было яркое, острое чувство, что мы за границей, в блистающем иностранном мире, а не в дешевом унылом Совке.

Как так получилось? Почему? Что за пропасть такая между нами? Кто нас раскидал по разным ее краям? Местные выглядели так, будто они – актеры и исполняют пьесу из чужой, богатой, ненашей жизни – про что-то такое мы говорили, бродя по городу. Я прожил почти всю свою – на тот момент – жизнь в дикой степи, кругом Гуляй-Поле, я вырос в глубине пролетариата – и вот на тебе, такое! На меня давила новая чуждая натура, эти декорации, выстроенные из тяжелого дикого камня, по картинкам из детских книжек с иностранными сказками – как вот по комиксам снимают полный метр. Всё не как у нас – и это чужое прекрасно! Как странно было думать о возвращении отсюда обратно в дальние края, в серый рабочий поселок с убогими бараками с сортиром на улице! Как это всё причудливо нарисовано на карте страны и жизни!

Мы до вечера шатались по пряничному этому городку, прекрасному и вроде неповторимому, не зная еще, что Европа такими населенными пунктами набита под завязку. Но первый раз – он всегда особенный! Мы в ходе экспедиции как бы теряли геополитическую девственность – вот что случилось с нами тогда.

Вечером, увидев в центре, на улице Ленина – как она теперь называется? – вывеску Vins pagrabs, мы спустились под нее в подвал, в полумрак, а там вместо одноногих, как в пивном стояке, столиков – стояли тяжелые дубовые столы, светили тусклые разноцветные лампы, горели свечки, и вместо теток в грязных халатах суетились пижоны-официанты при бабочках. Ну, чисто театр, кино про Запад, которое, вообще говоря, всё и снималось при Советах вот как раз тут, в Риге.

Мы взяли вина, выбрав что покрепче и подешевле, – и принялись его пить, быстро и довольно жадно. И осматриваться. Через стол от нас сидели две подруги, черненькая и беленькая. Я посмотрел на них без интереса – вот еще, нам надо в эту каменную музыку вникать, не отвлекаясь на баб, которых везде полно. Кстати, слово «бабы» тогда для нас звучало вовсе не пренебрежительно, никакого презрения, напротив – мы за ним прятали свое трепетное, романтическое отношение к капризным девицам, zierlich manierlich, те страшно волновали нас, а сами долго изображали из себя недотрог, которым якобы неинтересно это дело, – прежде чем разрешить тебе, да в первую очередь себе, заняться «грязным», телесным.

Димон, хоть был уже в штатском, смотрел на девок всё еще голодными солдатскими глазами.

– Давай с ними познакомимся, – горячо прошептал он, придвинувшись к моему уху.

– Да ну их!

– Хорошо тебе… Ты – студент. Тебе все дают. В общаге. А я… Томился там в лесу два года. Иногда думал – изнасилую старушку-повариху, а после застрелюсь. Тебе не понять, какой это ебаный кошмар… Когда все время про баб думаешь…

– Ну, так подойди к ним и познакомься.

– Я не могу. Мне страшно. Мне кажется, они засмеются и просто прогонят меня. Давай ты, а?

– Ну хорошо! – мне таки стало стыдно, что я черство отнесся к больной теме, к страданиям своего друга. – А как будем делить? Мне – темненькую! (Я тогда, на том этапе своей сексуальной эволюции, признавал только блондинок, ну, на худой конец, пергидрольных, и хотел для разнообразия обратить внимание на чуждую мне масть.)

– Вот и хорошо! Мне как раз светленькая глянулась.

Как потом выяснилось, «глянулась» – это было не то слово ваще. Потом – когда уже было поздно.

Я встал, подошел к девичьему столику и что-то такое там говорил, импровизировал, удачно – мне даже удалось этих подруг рассмешить, а это означало, что – дадут! Так что я позвал их к нам за стол, они переглянулись – и встали! И пошли! Я нес за ними их стаканы и расставил их так, чтоб блондинкина тара была рядом с моей, а ее подружка чтоб присела к моему другу, раз уж мы их так поделили. Как Сталин с Гитлером – Польшу. Но «бабы – дуры», как мы шутили тогда, при том что на самом деле они казались нам мудрыми и знающими про жизнь всё, что надо, не зря ж они смотрели на нас пренебрежительно, свысока, как на детей – так вот они рассудили по-своему, и это было, как мы все поняли потом, страшной ошибкой. Которую невозможно было исправить. Крах! Титаник! Темненькая, значит, подсела к Димону, с тем чтоб через полчаса глянуть на часы, сделать большие глаза, подхватиться и убежать. А оставшаяся, светленькая, придвинулась ко мне и стала демонстрировать манеры, прекрасно нам известные – по кинолентам, разумеется.

Всё это на «вы», простите-извините, ах, ох. Как раз то, чего нам и надо было. После эта шелуха слетела, Инга оказалась хуторской девкой – простой, вот примерно как мы. Но тот флер экзотики и светских манер продержался какое-то время и развлекал нас, скифов, азиатов.

Надо сказать, что я с самого начала деликатно пытался спихнуть Ингу моему другу, которому она была нужней и казалась ему совершенно прекрасной – после заточения среди примитивных солдафонов, от которых несло протухшим потом, баня ж не чаще раза в неделю.

Мы ближе к ночи расстались с новой подружкой, с тем чтоб назавтра с утра пораньше встретиться с ней в этой ее Европе. Так и вышло. Инга показывала нам всякие модные места в городе, выпивала с нами, закусывала, вздыхала, делала умное и грустное лицо, рассказывала что-то со своим тяжелым акцентом, который, впрочем, в совке тогда казался сексуальным, учила нас каким-то латышским словам и даже, насколько я помню, читала (чужие) стихи, которых потом было немало в ее письмах. Так прошло еще два или три дня, мы пропили все деньги, оставив заначку на билеты. И со всей неизбежностью – какие уж заграницы без финансов! – засобирались обратно в Россию.

Димону было страшно подумать, что его красавица, которая по глупости цеплялась за меня, пропадет из виду, потеряется в жизни, и он стал ее звать в Москву, вот прям сейчас, с нами. В Москву – это значило ко мне в общагу, куда гостям надо было как-то протыриваться, по чужим пропускам, и там раскидываться по матрасам и раскладушкам, – это никого не смущало, впрочем.

Мы поехали поездом, из экономии, по пути выпивали, всё глубже впадая в романтическое, романическое настроение, в струю если не алкоголизма, так пьянства. Инга всё еще оставалась для нас этакой европейской штучкой со светскими манерами, я даже боялся высказываться при ней матом, который она, впрочем, попервах не понимала, – а от кого ж ей было его pick up, от профессоров университетских, что ли?

По приезде в столицу Инга решительно и вроде даже окончательно отвергла моего влюбленного друга, а затем, когда все напились, взяла ситуацию в свои руки и под декламацию стихов и пение Дассена склонила меня к самому худшему. Я не смог отказать даме, в молодости такое мне не давалось. Перед другом было, конечно, неловко, но он махал руками – «дурак, ты что такое выдумываешь, давай вперед, не обращай внимания!» Ну и что было с ней делать при таком раскладе? Баба – это добыча, ценная причем. В самом деле, не выгонять же ее было! Горько думать про всё это сейчас, после всего. Ну вот зачем она так всё повернула? Человек с нее пылинки сдувал, но ей было плевать, а вот подай ей веселого парня, который не делал из этого знакомства никакой истории. И даже не собирался. Чем меньше женщину мы любим и проч. Максимум, что я видел в ней – экзотическую как бы иностранку, пусть манерную, но зато статусную. Как же, как же – иностранность ценилась. Импорт! Дефицит! Кажется, мне даже завидовали – о, урвал, ничего себе, баловень судьбы! Марина Влади, чуть ли не.

Я ездил к ней то и дело в ее Ригу, которая днем была для меня древними камнями Европы, а ближе к ночи – бедной совецкой общагой, маленькая комнатка на четверых, ну и что, плевать. Мы пили там под жареную картошку местный «Аллажу кимелис», переслащенный тминовый ликер. Про который они там вдохновенно врали, что его пьет английская королева. Ну, подумаешь, ликер тот был противный, да что с того? Тогда любая выпивка считалась подарком судьбы. Дешево, градус какой-то есть – ну и прекрасно.

Иногда выходили в кафе. Я начинал что-то говорить на языке аборигенов, делал заказ:

– Es gribu dzert! Atnesiet man ludzu trissimt grams degvinu!

И что же? Приносили, как я просил, триста водки. Подавали мясо в глиняных маленьких горшках, и оно после русских столовых с их запахом теплой мокрой тряпки – производило более убийственное впечатление, чем много позже foie gras, еще до того, как французские понты наскучили нам. Ну foie, ну gras, дальше что? Знакомый мини-олигарх как-то снял в провинциальном городке маленький отель с условием, что его свита будет пользовать всех сотрудниц в любое время дня и ночи, – и что? В первый вечер было весело, братва в восторге. Во второй успокоились и просто выполняли программу, отрабатывали номер. Третьи сутки «отдыхали» по инерции. Потом это всем надоело, расплатились и уехали, подальше от скуки – суета же сует, день и ночь одно и то же…

Другое дело – тогдашний рижский зоопарк. Там был диковинный зверь которого я не видел ни до, ни после: skudrulacis. Skudru – это муравей, в каком-то падеже, а lacis, как всем известно, – медведь. Итого, стало быть, муравьед. Зверь-красавец! Не зря такого по улицам водил на поводке сам Сальвадор Дали. Серьезное животное… От Дали один шаг до Пикассо. У него была замужняя подружка, на которой он обещал жениться. Как только она разведется. Она повелась и, соответственно, ушла от мужа. И, счастливая, приехала с вещами к, грубо говоря, жениху. Тот холодно сообщил ей, что раздумал жениться.

– А я теперь куда? – спросила наивная дурочка.

Тот пожал плечами:

– Мне какое дело?

Конечно, негодяй. Нам до него далеко. Мы можем только пародировать великих…

Инга высокохудожественно рассказывала мне про любовь, сперва на языке оригинала (латышском), после в переводе. Я слушал вежливо. Однако ни сами слова, ни ее пафосные интонации ее меня не грели. Было только разве что неловко.

Я попросил Ингу не употреблять при обсуждении нашей веселой гульбы расплывчатых терминов типа «любовь».

Но, конечно, тщетно.

Мы однажды заговорили с чего-то про немцев. Она засекла мой к теме интерес и рассказала еще пару историй. А потом выступила с заявлением:

– Да тут всё сделали и построили немцы! Тот же самый Домский собор.

– Как – немцы?

– Очень просто. И письменность немцы же придумали латышскую. Лет 100 с чем-то назад. Примерно в то же время появилась письменность и у чукчей.

– И не обидно это вам?

– Обидно. Латыши, конечно, неблагодарные…

– Что, что? Как ты сказала?

– Так я же – немка. Но только не говори никому. Иначе у меня будут неприятности. Могут быть. То есть, конечно, будут, если ты не сохранишь тайну.

– Значит, тут главные – немцы!

– Ну. Мы сюда пришли в XII веке – крестоносцы, купцы, миссионеры. А тут были одни крестьяне. Мы принесли им цивилизацию! Ну вот как русские – чукчам. Построили здесь города! Рига – это жемчужина, сам видишь. А после 1917 года, когда Латвия получила независимость, у немцев отняли почти все земли. А потом латыши стали закрывать немецкие школы… В 1939-м немцы стали выезжать в Германию, но вывозить нельзя было ни валюту, ни драгоценности, ни ценные бумаги… Моя бабушка спрятала свои бриллианты на дне банки с вареньем. Так на границе у нее то варенье отняли! Они тут все были большевики… Немцы выгнали латышских стрелков из Латвии, и они побежали в Россию – строить там коммунизм. Ну и построили. Потом их почти всех перестреляли, в 1937-м. Бог есть!

– Значит, ты немка… И даже язык знаешь?

Ну и дальше мы говорили на ее родном тайном языке. Все-таки ее русский был слишком незатейлив, и мне приходилось сдерживать себя и, так сказать, опрощаться. Ну или, сказав что-то и отметив ее недоумение, повторять адаптированно к ее уровню русского, который был basic. С нашим переходом на немецкий всё стало проще, шансы уравнялись – когда у испанца шпага короткая, он подходит к врагу на шаг ближе, только и всего. Красивая поговорка, кстати. Немцы ее переиначили в свое im Bett sind alle gleich, в смысле – в койке все одного роста.

Перед летними каникулами она написала мне, что готова прислать денег. Зная, что я на мели, как это со мной часто бывало. Я удивился, но ответил вежливым, даже нежным, отказом. Она обиделась и некстати сказала, что бросает свой универ и переведется в Россию. Всё равно куда. Лишь бы поближе ко мне. Новость меня не порадовала: нет вещи более бесполезной, чем влюбленная баба, которая тебе не нужна… Я надеялся только на то, что у нее эта истерика быстро пройдет и всё останется как было. Что-то похожее описано в «Швейке», там к поручику Лукашу с чемоданами приехала, как вы помните, знакомая дама, которую муж выгнал из дому, за блядство.

… Осенью, вернувшись из всех поездок, с практики и с шабашек, я первым делом помчался в общагу к Димону. Мы переписывались всё лето, болтали про книги и водку и баб, но главное же – не темы, не новости, а обмен дружескими эмоциями. Почему, кстати, так много было разговоров и мыслей про водку? Тянуло изменить сознание, чтоб понять что-то новое про этот мир? Позже мне попалась умная книжка, автора звали, кажется, Маккенна, если я ничего не путаю, и там автор утверждал, что обезьяна произошла в человека только потому, что баловалась дикорастущими наркотиками, которых полно в Африке – на родине нашего биологического вида. Ее сознание от веществ типа расширилось, и вот вам пожалте. Ну а водка – тоже ведь вещество. Поскучней, конечно, чем «злые табаки», но уж какое было в ходу – да и есть.

Да, бескорыстная дружба мужская, в таком духе. Позже, через много лет, когда нас завалило умными и даже заумными книжками, я наткнулся на публикации про голубой подтекст мужской дружбы даже если речь про натуралов. «Ты меня уважаешь?» – это как бы зашифрованное признание в любви и ожидание ответного чувства. Похлопывание по плечу, по спине, объятия, поцелуи в стилистике сицилийских киллеров – это, настаивали яйцеголовые эксперты (купленные голубым лобби?), не что иное, как приглашение к сексу. Вроде как неважно, что – неосознанное!

Если так, то это было спрятано ооочень глубоко. Мы, дети рабочих окраин, были страшно далеки от этой балетной темы. В свете той трактовки я после окинул мысленным взором всю нашу дружбу с Димоном… Он был тощий и длинный, как и почти все, к кому я тянулся дружить. Но это бы еще ладно! Самое смешное – то, что и девчонки меня заводили (о, сколько смыслов у этого словечка) тоже сплошь длинные и тощие! Некоторые мои знакомые, с которыми мы виделись редко, полагали, что я уже много лет живу с одной и той же подружкой, хотя это были разные люди – но настолько похожие друг на друга, если особо не всматриваться, что человек рассеянный и близорукий мог их принять за одну-единственную! Это открытие поразило меня до такой степени, что я захохотал, чтоб скрыть свой испуг перед собой и перед жизнью, и перед приоткрывшейся бездной.

Вообще же когда речь речь заходит про баб, то в мужских компаниях тема излагается уж слишком лапидарно, дается только грубый каркас приключения: veni – vidi – vici, standard sucky-fucky. Внешность описывается одним каким-нибудь словом, ну или двумя – сиськи/жопа. А так нельзя, ведь тут важны детали. Наверно, первым про глубокие пристрастия к каким-то особенностям дамской внешности, тем или этим, заговорил Набоков… Впрочем, нет – сильно до него кто-то из античных авторов западал только на косых девиц. Один мой знакомый делал стойку всякий раз, когда жизнь подбрасывала ему даму с короткими ногами. А другой ни на кого не соглашался, кроме как на кореянок. Причем почему-то они непременно должны быть старше его. Какая странность! Да мы все ваще непростые. Извращенцы. Если копнуть и признаться в этом хоть себе…

Тот же я – долгие годы рассматривал всерьез, как известно, только блондинок, из которых первая в ряду была Таня Котова, покорившая меня в первом классе. Потом блондиноцентричность угасла – внезапно, ни с того ни с сего! Смена концепции застала меня врасплох. Меня просто выбросило на шатенок и брюнеток, и рыжих – так кита выкидывает из моря на берег. О чем думает в такие минуты кит? Интересно… Но это узнать еще трудней, чем мысли своих – человеческих – самок.

И – никак нельзя оставить без внимания рост. Да, да, конечно, как уже было сказано, в постели все равны, и длинные, и короткие: Im Bett sind alle gleich. Но всё же есть вещи, с которыми ничего не поделать. Тонкие материи! Самое мое разительное на эту тему переживание было такое. Однажды я зашел к товарищу, в контору – чисто повидаться и обсудить планы на вечер. Он усадил меня на диван. Я пил чай и курил «Приму», когда в кабинет зашла его подчиненная. Стройная, ну это дано, таких кругом полно – но необычайно длинная! Невероятно! Я со своего низкого дивана показался себе малорослым пареньком против нее. И вдруг я отметил, что меня это сильно завело! Чего я от себя не ожидал. Не рассчитывал на это. Это был сюрприз. Чтоб понять, достаточно ли сильно тебя тянет к даме, надо было, как правило, вести какие-то разговоры, выискивать общие вкусы, совпадения по любимым книжкам и кинолентам, городам и цветам, это всё – по старинной семидесятнической моде. А тогда и без этого рутинного занудства сразу что-то включилось. С первого взгляда. Бритва Обамы, то есть, пардон, Оккама рраз – и отсекла лишнее, как зубило Микеланджело отрубало ненужные куски мрамора.

– Это – молодой специалист, вот прислали к нам. Ее зовут Лидия Александровна.

Имя-отчество – это была шутка, шутка ни о чем. Она была слишком молода для такого обращения. А, может, это было о том, что начальник был короче подчиненной сантиметров на двадцать, то есть она была как бы большая, взрослая – при том что, конечно, младше нас. Потом, кстати, он уехал в Израиль – и там сгинул с радаров.

Я смотрел на Лидию эту Александровну снизу вверх и думал о том, что она – моя, непременно моя, любой ценой, и никаких в этом сомнений. Моя – точно! На три дня, на неделю, на 10 лет (то есть навеки, шанс дожить до 40 казался мне ничтожно малым, и им для ясности и реалистичности планирования следовало пренебречь) – неважно. Встреча с прекрасным не обязательно должна затягиваться до скучной бесконечности, до мертвой вечности.

Я встал с дивана и подошел к ЛА. Надо же было с чего-то начинать. Идти к сближению. И я сократил расстояние между нами сразу до метра. В непосредственной близости от ее поразившего меня тела что-то такое мурлыкал на автомате, поглощенный предвкушением восторгов. Минут пять. И вдруг в момент – внезапно – всё кончилось. Выключилось. Мое романтическое бляцкое настроение убилось. А потому что когда я подошел к ней вплотную, она оказалась… Не то что она не отбрасывала тени. Скорей – отбрасывала, но до этого теста не дошло. А не прошла она другого испытания – зеркалом. Которое зачем-то висело в кабинете. Отражение было, было! Её. Моё, кстати, тоже. Но магия перестал действовать: я увидел, что ЛА вовсе не выше меня, как мне показалось-замечталось в тот день. Она была мне даже не вровень, а на сантиметр короче! Эх, Лидия Александровна… Подвела ты меня. Забросила обратно в прозу жизни, в кучу людей среднего роста и всего прочего среднего…

Как это всё глупо! Вот зачем мне эта длинность, длиннота, протяженность, высота? Что в этом, что за этим? Не исключено, что длинные ноги – это некий намек на беззащитность, иллюзия ее. Дамы носят шпильки вот зачем? Так легче прикинуться беспомощной – типа вот, не убежит далеко, не отобьется, она твоя! Так что – давай, смелей! И еще – она будто стоит на задних лапках, как бы снимает шляпу, перед тобой-то. Один знакомый делился со мной непонятным: дама в ходе интима эту вот шпильку, длинный тонкий свой каблук – засунула ему прямо… Да, в общем, выбор-то небогатый – куда дама может засунуть человеку каблук…

Но шпилька с пенетрацией – это всё же уход в сторону, отклонение от темы, мы тут не про порнуху.

И вот еще деталь, про которую обычно не говорят, считая ее малозначительной, не стоящей внимания. Это легкий пробел, просвет, тонкая щель. Она плавно сужается к краям, и вверх, и вниз. И достигает наибольшей своей ширины, сантиметр или полтора, в своей середине – между бедрами и коленями. И через эту непонятно зачем мне нужную щель иногда пробивается контровой свет. Стоит даме нажрать сраку, налиться салом, добавить веса – и роскошная эта щель пропадает, получается просто слияние двух мяс, левого и правого. Беспросветное слияние. И тогда – всё с ней кончено…

Колени, что невероятно важно – в дамской внешности вообще нет мелочей, которыми можно было бы пренебречь, плюнуть на них, – должны быть скроены точно по лекалу, допуски там ничтожно малы. Колено обязано быть плавным, округлым, скромно избегающим внимания. Его задача – как бы незаметно обозначить переход от бедра к голени, не выпирая ни в стороны, ни вперед, ни в коем случае. Ось бедра не имеет права искривляться, ей положено уходить в голень ровно-ровно, без малейшего излома. Иногда она таки смещается, в колене, на пару миллиметров – и зрелище становится нестерпимым. Нога катастрофически теряет линию! В результате получаются X-Beine или O-Beine, как говорят немцы. Тонкому ценителю делается нехорошо.

Но что ж мы всё о немцах и немках. Есть же еще и так называемые «еврейские ноги», когда бедра и голени взяты как будто из разных наборов комплектующих. И тогда вместо плавного перехода получается жесткая контрастная стыковка. Когда ты уже погребен под грудой этих подробностей, каждая из которых sine qua non, просто удивляешься – как вообще зародилась и не пропала, не прервалась жизнь? Только потому, что не все так психиатрически внимательны к, казалось бы, малозначительным деталям.

Да, так вот. Длинные ноги или спелая грудь – или-или. Тут мужику надо выбирать. Кому что важней! Вопрос мощней, чем to be или not to be. Казанова, который преподавал там, где мы учились, без колебания брал второе – сиськи. Поскольку ему нужна была самовоспламеняющаяся страсть и быстрое достижение дамой известных восторгов, чтоб один следовал за другим почти без паузы. А на это, по данным великого итальянца, по его статистике, способны только низкосрущие сисястые красавицы – за что он их и любил! Отчего бы и нам, лентяям, не выбрать это же самое? Что было бы логично, ррраз – и ты в дамках. Но тут включается Пушкин, я в детстве еще – как странно, что так рано, – попал под воздействие вот каких его строчек – чуть ли не в детсаду!

 
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом все боле, боле —
И делишь наконец мой пламень поневоле!
 

(Сцуко, у кого авторские права на Пушкина? Меня прошиб холодный пот. – ИС)

Удивительно, что я в нежном возрасте зацепился за эти строчки про смиренниц и увидел в них – проблеск истины. Это был не просто стишок в альбом какой-то своей подруге, одной из, которую тяготила ее фригидность. Поэт это написал зачем – хотел утешить несчастную? Показать, что только он один способен ее такую оценить? Ну, допустим, комплимент даме сделал, замечательно. И это ничего не значит? Скорей всего. Но всё равно – какие-то строчки, чужие мысли, пусть даже незначительные, иногда западают нам в головы, и поворачивают там что-то, впечатывают в подкорку приказы, которые мы выполняем не обсуждая. Иногда эти мысли, эти строчки, запрятанные в глубине текстов, удается поймать, зацепиться за них. И, не торопясь, вдуматься. Чаще всего мы пробираемся в темноте и не знаем толком, куда и зачем влачимся. И придумываем себе – задним числом – собственные мысли, которых не было в момент принятия решения, и, искренне заблуждаясь, делаем вид, будто бы именно они вывели нас на эту нашу дорогу, по которой мы тащимся. Это понятно и простительно – хочется ж считать себя разумным, сапиенсом, а не химическим роботом, которым управляют непонятные реакции темных элементов, утонувших в крови, как в болоте…