Текст книги "Тайна исповеди"

Глава 12. Крымнаш

Крым как рай – и у меня, и у Набокова – вполне удавался. Густой воздух, в нем запах хвои и травы, и спелых южных плодов. Пальмы, само собой. Теплая мягкая земля. Солнце, солнце, тепло, слабый ветер. В раю невозможны ураганы. Ну разве только для обслуги, для местных, когда счастливчики-экскурсанты разъедутся по своим унылым пыльным поселкам, в Жиздру и Белев, про которые в Ялте вспоминал Чехов, и в С(ерпухов), куда вернулась хорошо отдохнувшая и падшая – не зря ездила на курорт – дама с собачкой.

Кажется, я там впервые увидел кипарисы, мы собирали под ними тугие зеленые шишки и убивали ими друг друга. На разных войнах, которые непрерывно шли между вторым корпусом санатория и третьим, мы бросали эти то ли бомбы, то ли гранаты в противника, видя в своем воображении смертоубийство.

Моя красавица, ей было восемь, в затишьях между боями становилась в рискованные тревожащие позы, ну то есть отставляла одну ногу чуть в сторонку и разворачивала ступню наружу ли, внутрь ли – главное было сломать казенную строгую прямую тему. Впрочем, хороша она была и когда стояла прямо, сцепив руки за спиной «ах, я такая беззащитная и открытая». И вот это провинциальное – она была, как сейчас помню, из Харькова – кокетство – склоненная набок головка. Я видел в этом немыслимый какой-то разврат, при том что мы в те времена не слыхали слова «нимфетка», хотя оно уж успело облететь весь, кроме нашего лагеря, мир и его вполне покорить, и наполнить приятным симпатичным ужасом (от мыслей про «вышку» за педофилию). Ну а что, любовь и смерть всегда идут рука об руку, какое ж может быть острое щастье без риска, без ощущения близости смерти, без невидимого барьера, который не перепрыгнуть. Платье, сандалии, какая-то ленточка в волосах, купальные ее трусы, на которых был узор из вишен и листков, и никакого лифчика, хотя, конечно, уже бы можно было, можно, да, можно, хотя это и выглядело всё еще игрушечно, но тем не менее. Засыпая, я представлял себе ее в своей постели, она просто лежала рядом – просто лежала! И легко дышала, ее дыхание было какое-то невнятно фруктовое, я иногда ловил его днем, случайно, когда она подносила мне боеприпасы, эти вот зеленые недозревшие шишки, можно сказать, шишечки, размером где-то с те, что были у нее.

… Да, так вот Ирка та, харьковская, устроила вполне взрослую жизнь: изменила мне. Или даже – предала. В разгар боя – мы кидались кипарисовыми шишками с пацанами из соседнего корпуса – я заметил, что боеприпасы закончились, а второй номер мне ничего не подносит. И оглянулся, осмотреться. Ирки не было видно нигде. Получив в спину и в затылок с пяток шишек, я смело повернул голову к ведущему огонь противнику – и увидел свою красавицу, которая счастливо улыбалась мне, прячась за спину нового счастливца, моего не только «врага», но, как выяснилось, и соперника!

Я тогда думал, что это случайно так вышло и что такое с одним мной могло случиться, в виде исключения. Только тонким натурам выпадает раз в жизни такое высокое переживание. Но потом оно повторялось раз за разом, матрица сформировалась и затвердела, она уверенно и равнодушно мостила собой мой жизненный путь. Каждый повтор давался мне всё легче. С какого-то раза я даже начал шутить по этому поводу, меня это стало привычно забавлять. Я усматривал тут какие-то закономерности, хотя фактов для настоящих научных обобщений было слишком мало. Но удержаться от этого не мог: в молодости очень хочется выглядеть, по крайней мере в своих глазах – знатоком женщин.

Когда это романтическое настроение проходит, тема смещается с первых позиций куда-то на задворки сознания. Но все равно ловишь себя на мысли: бабы расставлены по жизни как верстовые столбы, как вехи. И, вспоминая какую-то главу из своей биографии, думаешь: это было в то время, когда я влюбился в Ирку. Или – «одна зима звалась Татьяной». А когда я переехал (на новую квартиру), у меня была Валя-черненькая. Или кто-то из друзей говорил между делом: а помнишь, как ты тогда подсел на ту, ну, толстенькую? Или – когда ты носился с той длинненькой и все время убегал к ней от нас, посреди веселой пьянки? Я, конечно, помнил, всякий раз – еще бы!

Глава 13. Вендетта

… На чердаке дедовского сарая, того самого, где я бил молотком по пальцам, но иногда и по гвоздям – жили наши домашние голуби. Они ворковали наверху и срали вниз. Взрослые уверяли меня, что голубка не просто бурчит что-то, но вполне осмысленно обращается к самцу:

– Супруг, супруг…

Я сомневался. Да и слово казалось мне дурацким, ненатуральным. Я слышал другое: крум, крум… Ну или – хрум. На худой конец – в Крым, в Крым!

Голубей мы держали не для красоты, не ради платонической любви к природе. Это была наша такая домашняя скотина. Прекрасно помню, как ел вареные вкрутую голубиные яйца – потом выяснилось, что они размером с перепелиные. Маленькие, трогательные, как бы детские; они сошли б за страусиные, если играть ими с Барби – которых тогда не было в наших краях, при том что Запад был ими заселен еще в 1959-м. Мне казалось, что это невероятно правильная идея – вот как раз такими как бы игрушечными яйцами кормить детей! Самих голубей мы явно тоже жрали, но там поди разбери – мясо, оно и в Африке – мясо. Скорей всего, голубятину, когда она попадала в мою тарелку, я держал за унылую курятину. Взрослые при этом молчали, чтоб не ранить меня.

Голуби вызывали во мне весьма нежные чувства. Мне давали кормить их птенцов, маленьких жутких уродцев, с виду прям мини-динозавров. Это наночудовище смело залезало своим клювом в мою страшную – для него – пасть, и я языком подталкивал к нему, кажется, кашу.

Однажды я залез на чердак, по деревянной, почерневшей от старости и непогоды лестнице – и, заглянув в дверной проем, увидел полосатого соседского кота, который метнулся от меня и исчез в темном углу, где у него, похоже, был тайный ход наружу. Я успел только заметить, что кошачья морда была заляпана светлой кровью и облеплена мельчайшими перьями и пухом. Позже я увидел окровавленную фашистскую морду, которая раздавила кота, с разбегу – в итальянском «ХХ веке».

– Что ж это такое творится? Ушибся, что ли, кот? Ранен? – заволновался я.

Всмотревшись в темноту сарая, я увидел тушки, трупики моих родных птиц. Иные были просто растерзаны, разделаны. Убитые птенцы выглядели особенно жалобно. Они валялись среди проса и черно-белого обильного говна своих родителей. Я долго еще рыдал, и там наверху – и после, спустившись. Помню те свои чистые детсадовские слезы! Слезинок ребенка было до хера…

Дед пытался меня успокоить, гладил по макушке. Я сквозь слезы просил двустволку, этого я хотел больше всего в жизни – на тот момент. Я хотел застрелить подлого холодного убийцу – соседского Ваську. Я отчетливо видел будущее: вот я пристрелю этого кота как собаку, и справедливость немедленно восстановится, и мне сразу станет легко и весело. Васька же из красавца превратится в ошметки мяса и обрывки меха, и его окровавленные кишки будут точно так же торчать наружу, как у погубленных им голубков… Вот я разламываю ружье, вставляю пару патронов, со щелчком соединяю части оружия – и жду в засаде подлую тварь… Как мне хотелось покарать убийцу! Птенцы были б отомщены. И настала б в этом мире справедливость, сцуко.

Но, конечно, щастье не настало, – ни тогда, ни после… Хотя убийство украсило б мою жизнь, я тогда был в этом убежден. А так в тот черный кровавый (цвет знамени анархистов) день несовершенство этого мира открылось со страшной отчетливостью и нанесло первое ранение моей нежной душе. (Детские драки – двое на одного меня – не в счет.) Вообще это было б довольно по-донецки – штатский берет оружие и убивает всех, кто ему не нравится… Как мне было больно, что дед не дал мне ружье! А ведь говорил, что любит меня… Говорил, говорил – и вдруг выясняется, что он не хочет сделать меня счастливым, мешает мне установить справедливый миропорядок! Хотя ему это ничего не стоило! Это ранило меня даже сильней, чем убитые птенцы-уродцы.

С тех самых пор, глядя всякому коту в глаза, я вижу его сущность: это природный убийца, идеальный killer. Это котовское хладнокровие – просто беспримерно! Как можно любить этих тварей с окровавленными фашистскими мордами, как на карикатурах Кукрыниксов? Но уж так устроен этот мир… По-хорошему, коты должны жить в дикой природе. Вообще их дело – убивать нежных розовых мышат, рвать доверчивых желторотых птенчиков, чтоб аж перья летели, как из распоротой перины. Фашисты, мля.

И еще же эта жуткая вонь от кошачьего дерьма, которую кошатники упорно не замечают – привыкли жить среди говна! Мы из вежливости делаем вид, что тоже не замечаем запаха… Кошатники, наивные люди, думают: когда кот ссыт в доме, даже и в кювет, даже и без промаха, – то никто ничего не унюхает. Но мы, pet free, только из деликатности не морщимся. А так-то заходишь в квартиру любителя животных – и сразу бьет по чувствам кошачья протухшая моча! Мерзкие, отвратительные, затхлые ссаки. И еще же этот кот работы художника Путина, вид сзади – отвратное зрелище. Со сракой в центре картины. Вони кошатники не замечают так же, как мужья могут не знать, что их жены – бляди. Все знают, а мужья – нет. И люди с хорошими манерами молчат про это.

Эта деликатность – та же самая, которую мы демонстрируем лысеющим старикам, что с двух боков зачесывают уцелевшие волосы на голую макушку, и мы делаем вид, что держим этих закомплексованных облезлых самцов за волосатых. И точно так же мы в упор якобы не замечаем как бы пластмассовой кожи на лицах тоже закомплексованных самок, которые дорого и неудачно сделали пластику…

Короче, с котами у меня как-то не заладилось.

Но сущность их я знал замечательно. Это чувствовали все – и люди, и коты. Никто не мог усомниться в том, что я – выдающийся зоопсихолог. Приведу вот хоть такой пример.

Ко мне пришел за советом мой старый друг Филя. У него в семье начались проблемы.

Сперва выпили. А дальше он стал мне жаловаться на жизнь. Беда была в том, что его статус доминирующего самца был подвергнут сомнению. На глазах женщин его стаи.

– Ты убил его? Помочь труп закопать? Тяжело, но сделаем…

– Нет, он жив. Это животное! Он нерусский. Американец. Джек. Окрас silk point. Я за него 400 баксов отдал.

– Что, уже заказал? Так дешево?

– Не, не заказал, а купил. Так вот, он ссыт, гад, в мои тапки. И нападает на моих женщин. Ноги им царапает. И последняя новость: это животное обоссало мои любимые кожаные штаны. Я их мыл, мыл, даже духами после поливал, но толку мало…

– То есть вот ты идешь, а он на тебя ссыт?

– Не, они лежали на кресле.

– Тварь. Нет слов.

Хотя слова на самом деле были, но не выражали эмоций, а просто обозначали наличие каких-то чувств.

– Полез в интернет, узнать, как запах отбить, а там все пишут – кожаное, обоссы его, так и будет вонять всю оставшуюся жизнь! И вот что удивительно: штаны стоили 400 баксов – и кот ровно столько же.

Я стал его утешать:

– Да оно, может, и к лучшему. Тебя могут не за того принять в этих штанах, незнамо что подумают про твою ориентацию, а тут тебе не Сан-Франциско! И пострадаешь ни за что. Одевайся лучше как мужик. Как простой пацан. Чтоб ссали тебя – а не на тебя. А то вон, вишь, смотрят на тебя и не верят, что ты доминирующий. Самец.

– Я, короче, его за шиворот, и на балкон, и так держу подлеца над бездной. И ругаю его изо всех сил. Как только я его не обзывал. Но он же не понимает слов. Сейчас вот пальцы разогну – и всё! Кранты! Это ж деликатней, чем утопить, а?

– Ну, даже не знаю. А что соседи? Как реагировали?

– Молча. Им Джек давно не нравится. Они так очень косо на него смотрели. Потому что все собачники. Им Джека не жалко нисколько. Ты вот слышал, чтоб собаки ссали в ботинки или царапали ноги хозяйской жене? То-то же.

– Так ты его не выкинул?

– Не. Да и толку было б немного, у меня третий этаж, этому гаду, небось, ничего б не было…

– И что, вот прям ноги царапает? Извращенец просто.

– При мне – ни-ни! А как я за порог – он и борзеет. Прихожу домой – женщины исцарапаны, а он сидит как шелковый.

– Silk point. Может, я перегибаю палку, но его надо точно грохнуть. Ну, хочешь, я приеду и всё сделаю?

– Нет, это всё же слишком жестоко…

– Ну тогда не знаю. А девок тебе не жалко своих? Жену с дочкой? Малая твоя так ресницами хлопает… Очень трогательно. Как Таня Миткова.

– Нет, как-то я не готов грех на душу брать. Самое суровое, что я ему делал – тыкал его мордой в нассаное. Вот прям в тапок. Ну, конечно, и по сраке как заедешь ему, бывало, в сердцах – только чтоб дочка не видела. А то опять эти рыдания, ах бедный котик, то-сё…

Друг продолжал про кошачье, тема поглотила его, и ее, казалось, не закрыть:

– Я, кстати, часто вижу на столбах объявления: «Пропал кот». Куда они деваются? Избавляются хозяева от надоевших тварей, а потом равнодушно смотрят, как дети пишут свои трогательные объявления, да еще и помогают их расклеивать на столбах? Ничего личного… Но шаурму я на всякий случай не ем. Может, это было бы справедливо – если б мой Джек конвертировался в шаурму, а?

Я не стал встревать в чужую войну. Но по существу заданных вопросов имел сообщить следующее:

– Кот – это дикий зверь. Живет в стае. А в ней должны быть четкая иерархия. Порядок, система! Вот он смотрит на тебя… То есть не столько смотрит, сколько тебя нюхает… И получает фактуру: уровень тестостерона у тебя упал. А как иначе, ты уж на пенсию собираешься! Зря ты напрягся. Вот, к примеру, весна. Кот видит, что ты со своим слабым интересом к жизни лежишь на диване. А он по самкам, по кошкам своим драным мотается без устали. И он, натурально, решил, понял ситуацию так, что он твой преемник. И готовится взять бразды правления в свои лапы. Но приличия какие-то соблюдает! При тебе пасть сильно не разевает. А мог бы, как Ельцин Горбачева – сразу выгнать Акелу и из кабинета, и с дачи. Но не делает этого. Деликатное животное! Чисто западный политик.

– Пардон, что перебиваю. Но «Маугли» я тоже читал, понимаю, что мы с ним одной крови, и типа Акела промахнулся… Это прям вызов, Pussy riot просто, на дому!

– Пусси – это кошка, а у тебя всё ж кот. Но – шутки в сторону. Надо действовать. Ты должен показать, что главный в стае – ты.

– Так я ж ему это всё говорил. Я на него орал! Он не глухой, всё прекрасно слышал.

– Нет, слова не помогут. Не надо – как у классика? – «слов там тратить бесполезно, Где можно власть употребить».

– Власть! Всё-таки – убить?

– Это ты всегда успеешь. А для начала объясни всё на понятном ему языке. Мы же лингвисты с тобой, как-никак.

– Увы, я не знаю по-кошачьи.

– Плевать, есть еще язык жестов. Язык запахов. Язык жидкостей.

– Так, так…

– Тебе надо жестко, по-мужски, его обоссать.

– Прям вот… так и сделать?

– Ну да.

– И что это даст?

– Ну это будет четкий message: ты – доминирующий самец. Главный в стае. Он поймет, ты не ссы. То есть, наоборот, ссы. Понимаешь? Он оскорбляет тебя в тапки… И, кстати, то, что он именно штаны тебе испортил, а не, к примеру, шапку – это тебе очень конкретное послание! Черная метка. Доходит до тебя? Соображаешь, что у самца в штанах? То-то же! Это тупое животное с тобой хуями меряется! Нет бы взять штангенциркуль и всё выяснить с точностью до десятых долей миллиметра…

– Ну что я, буду за ним по квартире гоняться и на бегу ссать? Он ловкий, небось, увернется, поди попади еще в него! Во что ж квартира превратится? Опять обои переклеивать? Хотя, в принципе, я согласен кота поставить на место. Но как это сделать? Может, в банку поссать и вылить на него?

– Нет. Посади его в ванну – и прицельно бей ему струей прям в лоб!

На этой мажорной ноте мы и попрощались.

Я после с нетерпением ждал отчета и таки его получил при следующем нашем алкогольном сеансе. Когда Филя повел своего четвероногого друга на расстрел и стал в него прицеливаться из своего главного друга, то почувствовал себя немного пожарным:

– К моему удивлению, кот не заметался по ванне, не попытался выпрыгнуть и оборвать мне шланг. Он как-то дергался, пытался увернуться, тряс ушами и жмурился от брызг, когда я попадал ему в глаз, и это была не божья роса. Закончив это дело, я вышел из санузла и захлопнул за собой дверь – пусть посидит там и осознает! Самое интересное в этой истории то, что кот решительно перестал ссать – в смысле в неположенных местах. Знает теперь свое место, во всех смыслах. И не думает никого царапать.

Ну вот, как говорится, друг спас друга. После прошли, как тоже говорится, годы.

– Кстати, а что твой кот? Как себя ведет? – спросил я Филю. Давно я к нему не заезжал, мы привыкли выпивать на нейтральной территории, вдали от кошачьей вони.

– Его уже нет с нами… Я развеял его прах над Клязьмой. Согласно завещанию.

– Какому, нах, завещанию?

– Моему. Такова моя последняя воля, я именно такое распоряжение оставил насчет своего тела – ну и кот пусть по этой же схеме утилизуется. Лошади (образно говоря) и жёны (в количестве одной) пусть живут дальше без меня, а кот полностью принадлежит мне. И по ту сторону – тоже.

– А чего он сдох-то? От нервов? После сеанса… эээ… уринотерапии? Который я прописал? (Уточню: прописал.)

– Не думаю. Он после еще жил пару лет. И как только ему стукнуло 18…

– В жизни раз бывает 18 лет… – с чувством пропел я.

– Так он и ушел в лучший мир.

– То есть греха на мне нет?

– Нет. Правда, он потом пару раз навалил перед дверью, но я уж тебе не стал звонить.

– Почему же?

– Да так…

Я вообще Филе тот совет насчет укрощения кота дал в шутку, а он, чистый человек, повелся. Я ж не Запашный и не Куклачев, я вообще совершенно не в теме. Но получается, что отомстил за птенцов, зверски растерзанных тем давнишним кровавым котом…

Глава 14. Второе убийство

Мне все-таки не терпится рассказать про убийство моего второго немца. Раз уж я начал про это разговор. Деяние это я совершил в Германии. Впрочем, так ту страну при совецкой власти не разрешалось называть, это считалось чем-то подрывным. Нас вынуждали говорить – DDR, в смысле ГДР. Туда я заехал студентом-германистом.

Надо сказать, что эта психиатрическая тяга ко всему немецкому не отпускала меня с нежных лет, когда я воображал себя серийным убийцей немцев. Увидел – убил, увидел – убил, и так далее, до достижения чувства глубокого и полного удовлетворения. Такое если залезает в мозг, то избавиться от навязчивой идеи трудно. Особенно если избавляться и не особо хочется. Я пытался чем-то отвлечься, переключиться на что-то. Вынуждал себя думать о каких-то других ремеслах. Ну вот строителем разве плохо быть? Это же прекрасно – из ничего выстраивать что-то прекрасное или, на худой конец, нужное людям! А разве это не роскошь – быть шофером? Нежный запах разогретого на солнце кожзаменителя. Легкий, волшебный аромат невесомых бензиновых паров. Фантастические панели приборов, которых вообще-то могло быть и побольше, не как в самолете, но всё же, всё же. Мне трудно было определиться, что я люблю больше – когда руль белый или когда черный. Последний казался более мужественным, а белый – изысканным, как жираф. Само собой, ручка переключения передач – непременно чтоб на рулевой колонке, ведь когда в полу – это некое низкое плебейство уровня грязного рейсового автобуса.

Или взять рисование. Меня, да, волновал запах карандашей, наверно, кедровых. А еще – красок, и мокрых, и высохших. Шершавая, белая, толстая бумага меня тоже возбуждала. Я чиркал по ней остро отточенным карандашом – прежде самолично срезав лишнее деревянное опасно острым сапожным ножом, а еще раньше долго возил этим клинком по сперва шершавому бруску, после – по гладкому крымскому камешку, подобранному на пляже в Ялте, – я как будто улетал из тусклой поселковой действительности в горний сверкающий мир, где полно всякой духовности и торжествует любовь к высоким искусствам. Но даже оттуда, из сфер служения музам, меня грубо вытаскивала эта вот моя немецкая тема. Какие-то картинки, кадры из хроники, где бойцы вермахта в угловатых касках, со «шмайссерами» в руках, рукава кителей закатаны, идут куда-то тяжелой поступью или на привале хохочут, запрокинув головы, – это всё в зародыше убивало мысли про мирную жизнь. Ну я и перестал сопротивляться и отдался воле течения, совершенно не понимая, зачем это мне и как я с этим буду жить дальше…

И вот – to make a long story short – я учился-учился, и в какой-то момент непонятная сила, невидимая рука провидения забросила меня в, как я для себя называл ту страну, Рейх. И там – опять пропускаю подробности, о которых, возможно, еще расскажу – я в один прекрасный вечер оказался в пригородной пивной. Я часто ходил на той чужбине по разным заведениям, не только с целью выпить-закусить, но и – подтянуть язык. Вот пиво и шнапс, и сосиски, и кто-то с соседнего столика заводит с тобой разговор, и мы с этим немцем начинаем по очереди заказывать по паре рюмок, одна ему, другая мне, и ведем какие-то пустые беседы, и вот уже я записываю себе в блокнот новое словцо. Мы рассказываем анекдоты и смеемся.

Я приходил в пивную обычно один – если позвать кого из своих, то начнется чисто русская беседа, а такие можно будет вести после в Союзе. (Так великий, но подзабытый Юрий Казаков, «автор нежных дымчатых рассказов шпарил из двустволки по гусям», путешествовал по русскому Северу в одиночку, чтоб без помех разговаривать с туземцами-поморами, а возьми он с собой кого из коллег, то пришлось бы с ними спорить про дележку переделкинских дач и прочую ерунду.)

И вот однажды в ночи после такого лингвистического мероприятия я вышел из, как сейчас помню, Marienbrunn, что в Lossnig, – и вдруг наткнулся на двух крепко пьяных мощных ребят из местных. Они перегородили тротуар, один из них сильно хлопнул меня по плечу. Узнали во мне иностранца. Как? По походке, по глазам. Я всегда угадывал своих по некоему беспокойству, напечатанному на совецком лице. Вот нету у наших этой вот европейской беззаботности. Совецкий человек держится так, будто в любой момент ожидает подзатыльника. Но чем был им плох я, иностранец? Поди знай. Может, это была та же схема, по которой подмосковные гопники ездили в центр столицы и там били хиппи или таджиков? Понаехали… Или – как к бабам пристают (я, да, и я когда-то приставал, но – безобидно, деликатно). О эта тема – драки с местными! Старинная народная забава. Я был ко всему готов: и к разбитой губе, и к сломанному носу, и к синему густому фингалу – впрочем, и к победе тоже, на которую было немного шансов, но они таки имелись. Что тут такого? Обычная рядовая драка, всё спокойно, без фанатизма. Но вдруг! Меня внезапно накрыла некая мощная волна: я осознал, что меня будут бить не просто рядовые хулиганы с окраины – но немцы! Немцы? Меня? Уклониться от боя было невозможно, после того как они обозвали меня пидарасом (schwul). Я как сейсмолог уловил толчок в мозгу, в его студне что-то дернулось: так бывало у меня всегда при отключении самоконтроля, это не вспышка безумия, как мне когда-то представлялось, но просто бросок в сторону от рационального, во тьму подкорки. Это когда человек уже отпихнул в сторону инстинкт самосохранения, но котелок у него всё еще варит! Я прочел свою мысль, которая светилась в мозгу бегущей строкой: «Никогда! Немцы! Не будут бить меня! Ни-ког-да! Просто этой ночью или они убьют меня, или я их! Кого-то из них! Не смогу бить – ну горло перегрызу! Но такому не бывать, чтоб они меня просто побили!!! Немцы!» Надо сказать, что меня самого это сильно удивило. Никогда прежде не было у меня такого накала, до такой степени щасливого жара агрессии – ну, максимум, отмечал я в себе готовность ударить противника носком ботинка в лицо. Но – убить? Это было что-то для меня новое… Тут дело, может, в том, что раньше я всегда дрался только со своими! Никогда в уличных боях мне не встречались германцы…

Они тоже, видать, засекли, запеленговали эту мою волну, какими-то живыми приборами. Собачьим – точней, песьим, чутьем. Это было по ним заметно. Один так и вовсе отступил на шаг назад. Второй всё еще стоял на месте, глядя мне в глаза. В свете фонаря я видел его бесцветные глаза и жидкие усики. Алкоголь во мне дорисовал к несимпатичной физиономии летнюю пехотную Mutze и этакое как бы пенсне, на самом деле очки, как у Джона Леннона, но уменьшенные, типо детские…

Немец, кажется, готов был уйти от драки, но ему, как мне представлялось, хотелось спасти лицо, и он продолжал стоять передо мной… Он всё еще стоял – а я поймал себя на том, что рву на своей груди дорогой батник от фарцы, buttons down, за неимением гимнастерки и тельняшки. В этот же самый момент я увидел, как тот, второй, отступивший на шаг, развернулся и побежал, сначала медленно, а дальше – всё быстрее и быстрее. А первый фашист (ой, пардон, немец) замахнулся, чтоб все-таки ударить… Мне по этому движению руки сразу стало понятно, что он страшно далек от бокса. Пока он тянул свой замах, я успел коротко ткнуть его в подбородок. Он покачнулся, но не упал. Второй мой удар – я немедленно удивился своей странной жестокости – таки свалил его, и он с размаху упал затылком на бордюр. Сколько раз тренер нам, пацанам объяснял, чтоб мы не дрались на улице, потому что нечаянно можно ведь убить человека, после слабого удара он может удариться о бордюр, бордюр, бордюр… Проклятый бордюр… И вот! Под головой сраженного немца начало быстро и мокро темнеть, и эта лужа поблескивала в свете луны и фонарей. Мне сделалось легко и весело. «Вот радость-то», – поймал я такую вот свою мысль. Вторая же была полной противоположностью первой: «Как это всё нехорошо!» И стало страшно.

Это был самый свежий, самый симпатичный и самый по-человечески теплый труп из всех, что я видел в жизни. Все прочие после были в ленинской – ну или мадам Тюссо – стилистике, этакие восковые фигуры, которые, прежде чем их взяться выставлять за деньги, нарумянивают и переодевают в чистое, приличное.

Я был сильно пьян, в голове крутились лопасти вертолета, хотелось блевануть, я утешал себя строчкой, которую прочел на стене университетского сортира: «Hitler – Scheisse, aber das war schone Zeit!»[1]1
  «Гитлер – говно, но это было прекрасное время!»


[Закрыть] Раз так, пусть отвечают, а то заладили: «Ах, я ни при чем, я лично никого не убивал, а мой дед-фронтовик давно умер, тема закрыта! Отстаньте от меня!» Я не стал рассматривать поверженного и быстро пошел домой.

На другой день в общаге рассказывали историю про труп, найденный у пивной. Я ругал себя страшными словами и не выходил на улицу три дня. Сидел в комнате. Порывался встать и одеться, совсем уж было собрал свой портфель и чуть не решился пойти на занятия в универ. Но – снова укладывался на кровать. Я был тогда, в те дни, убежден, что больше ни в чем нет никакого смысла. В оцепенении я ждал, что за мной придут. Мне казалось, что я начал понимать сонных мух. Они еще живы, но уже ни на что не годны. И думал о том, что в последнюю очередь стали бы искать убийцу среди студентов из Союза. Типа – какие из них убийцы? Они вроде как сильно академические и к тому ж «старшие братья». А вот про кого болтали, так это про гастарбайтеров из Мозамбика, про вьетнамцев, которые строили немцам железную дорогу, и, разумеется, про поляков-фарцовщиков, приезжавших сюда за товаром. Поболтали – и забыли. Я же то чувство легкости, тот вольный полет, когда я кинулся на врага и поверг его – не забыл… И после еще не раз подолгу смаковал это дорогое переживание: я – король, я делаю всё, что хочу!

И еще я долго вспоминал навязчивую строчку кого-то из классиков: «Увидишь немца – убей его! Сколько раз увидишь, столько и убей!» Кто это такое сказанул? Эренбург? Симонов? Поди их разбери… А это статься 282 УК, между прочим. Теперешнего, а тогда какая была – уж и не вспомнить.