Текст книги "Седьмое небо"

Все события реальны, герои среди нас, никаких случайных совпадений быть не может! случайностей вообще не бывает – всё закономерно и предопределено!

ЗА 5000 КИЛОМЕТРОВ ДО ЭПИЛОГА

Солнце расплавленной монетой висело высоко в выцветшем небе Бурятии, прожигая и так сухие степи насквозь прокаленным воздухом. В этом блёклом, застывшем в окаменении пространстве, казалось, рождалась Вечность, не знающая начала и конца, не знающая времени, суеты, ненависти и любви: движение здесь не существовало по определению, и всякое нарушение стабильности, тут же меняло пейзаж навсегда. На востоке вытекала из неба такая же высушенная, как и всё вокруг, бесцветная полоска дороги, а может наоборот, – это дорога уходила в небеса, в то заветное далёко, которое находится где-то между небом и землёй, в расплывчатой точке пространства, где всё сливается в одну плоскость. И вот в этой точке и зародилось вдруг движение, нарушившее монотонную стабильность окружающего пространства. Движение имело цвет – оно полыхнуло всеми цветами радуги, словно капля росы, падающая с листа и в недолгом полёте своём отражающая солнечные лучи. Капля росла и вскоре начала приобретать очертания автомобиля. Автомобили ездили по этой дороге меньше десяти раз в месяц. Два грузовика. Два раза в неделю – автолавка, и один раз в месяц – бензовоз. Поэтому перламутровая «Чайка», едущая по этой дороге, вполне могла оказаться миражом, ибо такого чуда местные жители не видели здесь, по крайней мере, с того момента, как рассыпался коммунистический Вавилон. Заправщик Абармид сразу заметил движение на горизонте, потому как знал цену этому самому движению, и теперь не моргая, прищурившись, наблюдал за тем, как диковинный автомобиль приближается к заправке. Когда машине осталось преодолеть последние километры, он постучал в пыльное, почти матовое от времени, окошко бытовки, вызывая дочь, которая помогала ему. На порог вышла невысокая кареглазая девушка, хрупкая и красивая, и, проследив взгляд отца, тоже стала пристально рассматривать приближающихся нежданных гостей. Через десять минут перламутровая «Чайка», переливаясь на солнце своими мускулистыми мощными линиями и поблёскивая хромом, подъехала к заправке. Абармид сразу подметил, что на кузове автомобиля нет ни пылинки, хотя обычно, после поездки по степной дороге, машины подъезжали все в пыли; странные номера, на которых вместо цифр и букв было конкретно написано «Любовь», он тоже отметил, а поэтому взял вёдра и отправился поить коней, пасущихся в степи, – он был стар, и свою любовь уже пережил, а значит, оставаться ему было ни к чему.

Машина подъехала к колонке и остановилась, двигатель заглох, и из машины вышли двое – мужчина средних лет и девушка, возраст которой было трудно определить. В профиль она казалась юной и наивной девушкой, но в анфас уже проступали черты прожжённой стервы, повидавшей жизнь. Впрочем, ощущение это постоянно менялось в зависимости от местонахождения девушки относительно солнечных лучей и вас, мимика её была настолько подвижна, что лицо было очень трудно запомнить. И всё же она была очень красива. Густые рыжие волосы шелковистым дождём ниспадали почти до земли, их глубокий цвет с множеством естественных оттенков буквально приковывал к себе взгляд, над бездонными синими глазами полумесяцами играли такие же рыжие брови, придающие выражению лица какую-то неуловимую особенность – толи иронию с долей насмешки, толи печаль с каплей иронии. По скулам золотистым оттенком темнели веснушки, делая её похожей всё же больше на несформировавшегося подростка, но над верхней губой одинокая родинка придавала ей некую загадочность, возможно даже, сексуальность.

– Как же я люблю лето! – радостно воскликнула она и протянула изящные, гибкие руки к солнцу; голос у неё был мелодичный, чуть резковатый, но нежный.

Одета девушка была в простое зелёное платьице в ромашку, которое остро и чётко подчёркивало её стройную фигуру и оттеняло загорелую гладкую кожу. Девушка закружилась босая вокруг колонок в танце радости и счастья.

Спутник её неодобрительно на неё посмотрел, покачал головой, но ничего не сказал. Это был серьёзный, где-то даже суровый мужчина, хотя прочесть по его лицу его мысли или чувства было невозможно, словно бы на нём была каменная, непроницаемая маска. Одет он был в строгий чёрный костюм, под которым виднелась такая же чёрная сорочка, но на удивление, не смотря на почти сорокаградусную жару, по его виду и сухому бледному лицу нельзя было сказать, что он испытывает хоть какой-нибудь дискомфорт. Причём, даже на руках его были чёрные кожаные перчатки!

Мужчина целенаправленно вставил «пистолет» в бак и так же целенаправленно направился в бытовку оплатить топливо, но спутница его вдруг преградила ему дорогу.

– Давай я заплачу, чтобы ты там не отчебучил чего-нибудь! – открытой улыбкой улыбнулась она и протянула руку. – К тому же, мне нужно позвонить… возможно, там есть телефон или зарядка для моего, а то моя совсем сломалась.

Казалось, мужчина засомневался на секунду, но уже в следующий миг протянул девушке скомканные в шарик деньги, едва заметно улыбнувшись. Хотя, может это ей просто показалось?..

– Тебе купить что-нибудь? – обернулась она, уже входя в утлое строение, выкрашенное сто лет назад в зеленый, а теперь выгоревшее до серого; он молча отрицательно покачал головой, поправляя шланг колонки.

Внутри было чуть прохладней, чем на улице, но воздух был сопрелый и какой-то кислый. Вся обстановка помещения заключалась в столе, на котором стояла касса, какой-то аппарат, которым, по-видимому, управляли колонками, и в нескольких затёртых до дыр стульях. За кассой сидела совсем молоденькая девушка невысокого роста и смотрела на вновь прибывшую раскосыми испуганными глазами. Но рыжую такой приём совсем не смутил, – она раскинула руки в широком объятии, словно была с буряткой в самых близких и дружественных отношениях и так и ринулась к столу, шлёпая босиком по затёртым доскам пола. Кассирша аж отклонилась назад вместе со стулом от неожиданности, а рыжая облокотилась о стол и весело сказала:

– Привет! Тебя как зовут?

– Здрасьте… Арюуна… – всё же смогла выдавить из себя девушка, сильно коверкая слова, было видно, что русским она пользуется крайне редко.

– А меня – Любовь! Будем знакомы! – рассмеялась рыжая и чуть ли не насильно пожала испуганной бурятке руку. – Налей нам, пожалуйста, милая Арюуна, по самую горловину! – Любовь бережно расправила банкноты и положила на стол перед кассиршей.

Несколько смущённо Арюуна что-то выстучала на своём непонятном аппарате, щёлкнула кассой, но замешкалась, вспомнив, что, возможно придётся давать сдачу. В это время Любовь с любопытством осматривала помещение. На неровных стенах, выкрашенных точно такой же зелёной краской, что и снаружи, висело несколько плакатов со времён СССР, гласящих о нравственном вреде алкоголя, лени и капиталистических наклонностей до пошлости высокопарными лозунгами; несколько открыток с видами Байкала; портрет Путина, Медведева и ещё какого-то седого дядьки с голубым орденом на лацкане пиджака, довольных и счастливых; и несколько противопожарных и должностных инструкций в купе с планом эвакуации из этой избушки. Рассматривать инструкции было скучно, а президентов и их сотоварищей Любовь не любила, поэтому она вновь повернулась к девушке.

– Ты здесь одна работаешь? Мне показалось, что я видела в поле старика, когда мы подъезжали…

– Это был мой отец. Он ушёл поить коней.

– Ммм! – вдруг оживилась Любовь. – Может, у вас и кумыс есть?

Арюуна коротко кивнула.

– Четыре рубля – литр.

Любовь удивлённо вскинула рыжие брови и даже хихикнула, в глазах её засветился какой-то озорной огонёк.

– Четыре рубля – литр… – задумчиво повторила она. – А вода?

– Два рубля – литр, – отрапортовала Арюуна.

Любовь отчего-то расхохоталась от души.

– А еда тоже есть?

– Лепёшки есть. Свежие. Я утром испекла. На сметане.

– Тогда, может, и телефон у вас есть? – прищурилась Любовь, и Арюуна тут же достала откуда-то из-под стола дисковый аппарат, коих уже редко где встретишь, но печально покачала головой.

– Суслики… Ночью вылезают из нор и перегрызают всё! какое-то стихийное бедствие. Мы с папой уже вызвали мастера, но будет он только через два дня.

– Мда… – задумчиво констатировала Любовь. – Где-то я уже это видела… Ладно, неси кумыс, воду и лепёшки! – улыбнулась она.

Арюуна юркнула в низкую дверь в углу комнаты, видимо, ведущую в подсобку, и завозилась там, собирая заказ.

– Арюуна, а до Иркутска далеко? не подскажешь?

– Вёрст через двадцать выедете на шоссе, а там ещё около ста вёрст. Но дорога хорошая, не такая, как у нас, – донеслось из-за двери.

Вскоре девушка вернулась с пакетом в руках, глянула на свой аппарат.

– Заправка закончена. С вас одна тысяча семьсот тридцать шесть рублей восемьдесят шесть копеек, – произнесла она и принялась отсчитывать сдачу с двух тысяч, что дала ей Любовь.

– Сдачу оставь себе, милая, – остановила её Любовь. – Спасибо тебе за гостеприимство. Передавай отцу привет. И знаешь… в награду тебе оставлю я ещё кое что…

Арюуна вновь испуганно захлопала раскосыми глазами, окаймлёнными густыми чёрными ресницами.

– Но это будет сюрприз!.. Жди!

Любовь улыбнулась, взяла собранный девушкой пакет и вышла. Спутник её уже закончил заправлять машину и сидел за рулём, задумчиво постукивая по нему пальцами.

– Смотри, что я добыла! – радостно воскликнула Любовь, садясь в машину и доставая из пакета бутылку с густой белой жидкостью.

Вновь все эмоции её спутника свелись к едва различимому движению бровей. Он закурил, завёл двигатель, но всё же взглянул вопросительно на свою спутницу.

– Нет… ни телефона, ни зарядного устройства! – вздохнула девушка; водитель усмехнулся и направил машину обратно на дорогу.

«Чайка» исчезла так же в никуда, как из ниоткуда появилась. Арюуна долго ещё провожала её взглядом, всё гадая, что же имела ввиду эта сумасшедшая рыжая женщина, когда говорила про сюрприз, и какое-то томительное волнение разрасталось у неё в груди. Через неделю от семьи её ненаглядного Гадана к родителям пришла зуурша и они обо всём замечательно договорились.

ПРОЛОГ

«Сказка ложь, да в ней намёк!»

Началась эта история в жёлто-зелёный августовский день под синим-синим небом в недавнем 1985 году в доблестном Городе-Герое Ленинграде, когда полупустые радостные «Икарусы», поблёскивая на солнце ярко-жёлтыми боками, гоняли наперегонки с новыми красно-белыми троллейбусами великого троллейбусного завода им. Урицкого по пустынному, светлому и просторному Невскому проспекту, потому как все, разумеется, были заняты в это время строительством светлого коммунистического будущего; когда на углах домов возле передвижных холодильников с надписью «мороженое» грузные тётеньки в белых, накрахмаленных и отутюженных передниках и колпаках, с улыбкой Моно Лизы продавали эскимо по одиннадцать копеек за штуку; когда генеральный секретарь ЦК КПСС, отмеченный, как известно, печатью Неназываемого, принялся за долгую и страшную работу по сближению с Западной Тьмой; когда в далёких чужестранных и мистических землях страны Восходящего Солнца и страны Мечтаний ангелы падали с небес, раскидывая вокруг перья, и снова взмывали вверх в поисках Седьмого Неба; а в не менее мистической, – известной из сказки про волхва-целителя АйБолита, – Африке чёрные-пречёрные шаманы с высоких-высоких гор призывали всех отречься от пагубного металла цвета солнца; когда исконно-питерские-божьи-птицы, птицы Мира и Равновесия, ворковали на горячих крышах и мощённых лужах площадей, созерцая происходящее для летописей; а трёхсотлетние хранители города отражались своим карканьем в тёмной воде двадцати двух рек; именно в этот день в «Родильном доме №6 им. профессора Снегирёва», а попросту – в «Снегирёвке», родились два маленьких, обворожительных тельца с чистыми, как первый снег, нетронутыми ещё душами, светящимися через небесно-голубые славянские глаза.

Хотя, нет…

Не там, и не тогда, и вовсе не так началась эта история…

Скорее всего, началась она в лиловых всплесках Астрала под лучистым, умиротворяющим сиянием глаз Творца, рождающим Всё, Знающим-Всё-про-Всё, и просто – добром. Мурлыкали что-то мудрые-перемудрые гаргулии, нежась в красновато-малиновых волнах энергетических сфер, кружили в танце Солнца белокрылые ангелы над Лесом Бытия, и миллиарды точно таких же молодых душ отправлялись в свой затяжной полёт, напевая гимн Радости, махая, оборачиваясь напоследок, своим, покидая насиженные места. Нужно заметить, что в это самое время Семеричный и два его товарища собирались на поиски Седьмого Неба, о котором все слышали, но которого никто никогда не видел: уже знали они, что выпала им дальняя дорога и вскоре придётся покинуть отчий дом, и всё новые тревоги захватывали Семеричного, когда он, сидя на ступеньках своего крыльца, задумчиво смотрел на убегающую в туманную даль дорогу, зовущую его всё сильнее, ждущую его. Семеричный знал, что не отправиться в этот путь, он уже не сможет, как не сможет даже на некоторое время отсрочить его. Пора было собираться.

А может, и вовсе началась эта история на несколько лет раньше или же, наоборот, в обозримом будущем, когда уже вернулась из Некультурной Столицы Настя со своим отцом, а Костя выкинул со злой досады свой злополучный телефон в тёмные, пенные воды Невы, которая и так уже хранила в своём чреве всякие магические и весомые вещи, и Николай Борисович с Борисом Николаевичем наливали по третьей, застряв где-то под Екатеринбургом или под Новосибирском, что не имеет большой разницы, на одной из многоэтажных таможней, когда Вася Буянов и дядя Гриня беседовали на кухоньке Коммуналки «Х» на религиозные темы, открывая дверцу для Добра – пусть и не глобальных размеров, но от чистого сердца. Неважно. В конце концов, каждое начало имеет свой конец, а каждый конец имеет своё непосредственное начало, что, в итоге означает, как утверждает один очень странный человек, что там, где конец, обязательно будет новое начало, и так до скончания времён, конца которым не ожидается, поэтому не станем зацикливать на этом свой разум и разберёмся во всём по порядку. А порядок заключается в следующем…

…В один день, – семнадцатого августа, – примерно в одно и то же время, родились в «Снегирёвке» два простых советских ребёнка – Огнев Константин Сергеевич и Холодова Анастасия Ивановна. Конечно, в этот день родились тысячи советских детей, но из них всех только Костя и Настя должны будут жить в одном доме, в одном подъезде, на одном этаже старого дома царских времён на Фонтанке на протяжении многих лет. (Отвлекаясь несколько, надо заметить, что дом этот вообще был весьма интересным, ходили даже слухи, что когда-то в этом доме живал правнучек Павла Первого со своей ненаглядной супругой, которую, однако, совсем не отличала белоснежность кости и кожи, ровно, как и небесный оттенок крови.) Родители Константина и Анастасии были знакомы, как знакомы все соседи в нашей огромной стране, то есть: «Здравствуйте!» – «Здравствуйте!» – «Не слышали, что там с Галиной Анисимовной из тридцать шестой?» – «Инсульт у сердешной.» – «Ах, Господи! А вы не знаете, говорят, крышу будут ремонтировать?» – «Да, в конце месяца реставрация.» – «А вы что же, в Москву уезжаете?» – «Да, Ваню переводят.» – «А! Ну всего!» – «До свидания-до свидания!» и так далее. Друзьями их родители стать никак не могли, потому как были разного социального классу, – не смотря на всеобщие потуги к коммунизму, впрочем, время которого уже было на исходе, так и не начавшись, – а потому и Костя с Настей едва ли смогли бы найти общий язык (хотя, дом № 46 рассказывал как раз об обратном на ярком примере Георга Георгиевича и Натальи Фёдоровны, которые сумели сломать всем известные предубеждения и высокомерные устои, тем более в их нелёгкое время, когда происхождение вроде бы ценилось более золота!), но этому была и ещё более весомая причина, а заключалась она в том, что, не смотря на то, что родились они вроде как в один день, в одно время и даже в одном и том же роддоме и прописку бы их определили в соседние квартиры, Анастасия Ивановна была на несколько лет старше Константина, а потому к рождению Кости имела возможность переехать с родителями в Белокаменную, так как отцу её партия доверила более высокий пост, нежели он занимал доселе. Вот. Парадоксально, конечно, но, в конце концов, разве это так важно!

Неважно.

Вот поэтому и начало этой истории можно отсчитывать с любой точки, а можно и вовсе не отсчитывать или же даже – не поздно ещё захлопнуть эту книгу и уйти спать или заниматься какими-нибудь полезными делами, потому как, возможно, история эта и вовсе никогда не случалась…

…возможно, ей ещё только предстоит случиться.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

…ПОСЛЕ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Старичок

«Я знаю пароль, я вижу ориентир!

Я верю только в это, – Любовь спасёт Мир!»

Вера Брежнева

Весна всё никак не хотела приходить в город. Порадовав горожан, уставших от снега, холода, гололёда и ветров тёплым солнцем в середине марта, уже принявшись растапливать метровые, задубелые сугробы, – словно бы вот ещё чуть-чуть, последний рывок, и всё – долгожданное лето, – как она снова сдала позиции зиме, которая остервенело вцепилась своими зубищами красной девице в косы и занесла всё по новой, по новой укутав Петербург мокрым белым покрывалом, и снова люди подоставали, убранные уже было тёплые куртки, шапки и шарфы, и, понурив усталые взгляды, привычно зашлёпали по грязно-серой слякоти, и, ожидая на сквозняке первый утренний трамвай, всё мечтали о тёплых объятиях Египта, куда в последнее время строго-настрого запретили целиться из-за истерики египтян, вызванной какими-то семейно-общественными распрями (хотя даже эти семейные неурядицы не мешали этому радушному народу приглашать наш задубевший народ к себе в гости вопреки всем запретам Царей). Люди ждали весну. Терпели. И это, вкушённое с молоком матери и сыростью подъездов терпение, заглушало в горожанах ту тревогу, которая непременно возникла бы в нормальных людях при подобном обстоятельстве: что за дела?! где весна?! это же Еврокатаклизм, из-за которого из всего ЕвроСоюза утекают миллионы евро налогоплательщиков!! неужели никому нет до этого дела?! «Не стонать! Всё будет!» – думали горожане, упрямо хлюпая по снежной каше, и тут же призадумывались, тоскливо глядя на болезненный, мутный рассвет: – «Уж не последняя ли это весна?.. Что-то муторно и неспокойно на душе!..» – крестились в душе и шли дальше, уворачиваясь от мокрого снега.

«Будет… Всё будет!»

А весна, между тем, всё не случалась.

И нахохлившиеся голуби делили тёплые места на крышках канализационных люков рядом с бродячими псами и кошками, не желая крутить головой и смотреть по сторонам. Не слышно было птиц, и только ветер заунывно выл в проходных дворах и подворотнях.

В эту весну Константин Сергеевич Огнев двадцати пяти лет от роду бесцельно брёл по мостовой вдоль Фонтанки, в направлении канала Грибоедова: здесь уже меньше было роскоши царских времён, меньше нарядов на фасадах, здесь уже больше пахло большевиками, перегаром их горькой, и казалось, что именно здесь кончается город… да и не только город – казалось, что именно здесь, на острове, вокруг которого медленно извиваются канал Грибоедова, Фонтанка и Нева, и есть тот пресловутый Край Мира, а как известно – там, где Край Мира, всегда начинается Война… Настроения не было никакого, хотя нет, – такого не может быть по определению, – настроение было тоскливо-философски-задумчиво-поганое. Это, если вкратце. Причина? Причин у такого настроения не бывает. Оно либо есть, либо его нет. Это, вообще, коренное настроение Питера. Можно принимать это как дар, можно – как проклятие. Каждый выбирает сам. Константин Сергеевич не выбирал, да и не задумывался ни над своим настроением, ни над его причинами: когда идёшь по набережной пушкинской реки в предзакатный час под напорами озверевшего ветра и брызгами вполне осязаемой сырости, очень трудно быть весёлым и радостным, если, конечно, ты не сбежал из больницы Святого Николая Чудотворца; в связи с этой прогулкой в голове у Кости утомительным круговоротом вертелись ничейные стихи:

Слышишь ли ты мои мысли в этот зловещий час?

Прозвучат ли слова мои после захода солнца?

Всё, что выбрал для себя каждый из нас, –

На мостовой разбито… То видно из разбитого оконца.

Костя остановился и, достав из кармана пачку импортных сигарет, сделанных ни то в Китае, ни то в городе Кукуево Смоленской области, облокотился о витую решётку и закурил, глядя в стоячую, мутную воду в проталине: наверное, именно в такой день Медный Всадник сходит со своего постамента и покидает отведённый ему покой, терзая припозднившихся прохожих, не способных обрести гармонию с самими собой: при этих мыслях возникло новое неожиданное желание, – отправиться на другую набережную, – Университетскую, – и подразнить Сфинксов: говорят, что и они неспокойны в такую погоду, в столь неспокойный и зыбкий час; но Костя не сделал этого, потому что у него-то имелось отличное лекарство и от этого фонтанского настроения, и от гнева Медного Всадника, и от ярости каменных Сфинксов, попавших сюда по межпространственным коридорам, открытым для них Андреем Николаевичем (может, именно поэтому теперь сорятся египтяне, одновременно зазывая нас к себе в гости?..), это лекарство спасало его всегда, вот уже на протяжении девятнадцати лет…

Холодова Анастасия Ивановна.

И в самом деле, куда как лучше сидеть на Настиной кухне и пить крепкий горячий чай, закусывая хлебом или яблоком, молчать и смотреть в скалящуюся за окном ночь, на волнующиеся под окном каштаны или на отблески огней Кабинета Его Императорского Величества, отражающиеся в тёмных неспокойных водах реки, на Аничков мост, на котором бьются в панике, прижимая уши, Четыре Коня-Успокоителя отважного волшебника Клодта, оглашая город тревожным призрачным ржанием, предупреждающем о том, что город замыкается сам в себя на неопределённое время (кстати, вы замечали, что на этом мосту никогда нет влюблённых?..), нежели болтаться в такую промозглую погоду по улице! а можно взять гитары, позвать Двух Шуриков и посидеть в парадном, поиграть что-нибудь тяжёлое и вдумчивое, что тоже вполне соответствует духу этого вечера… да, пожалуй, так и следует сделать! и чем быстрее, тем лучше, пока не проснулся кто-нибудь поужаснее Всадников и тех, на ком они любят скакать, бряцая металлом и громыхая камнем! И Костя заставил себя позабыть слова, сказанные странным мальчиком, одетом в не по размеру ему клетчатое пальто, смешную шляпу, тоже несколько великоватую, и огромные коричневые ботинки, повстречавшемся ему на Египетском мосту, позабыть и не думать о них, не думать о той светлой печали, которая неожиданным порывом ветра донеслась с Крюкова канала, просвистела, как в песне у классика, под Смежным мостом, облизав обшарпанные стены домов, и растворилась в колокольном набате Никольского Морского собора, он заставил себя более не думать об Оксане и её материальном мире, в котором нет места надежде…

Холодова Анастасия Ивановна двадцати семи лет отроду смотрела на этот мир сквозь лучистые призмы больших ярко-синих глубоких глаз, меняющих свой цвет – от густого лилового до пепельно-серого – в зависимости от освещения, и когда она взглядывала своими глазищами из-под густой чёлки на кого-нибудь, то этот кто-то непременно обмирал от восторга, будто его сначала окатили ледяной колодезной водой, а потом согрели у очага, говорят, что многие особи мужского пола даже лишались чувств под неукротимым этим взглядом чарующих очей, её тёмно-русые длинные локоны ниспадали на плечи шелковистым дождём, мягким и притягательным, так что каждому хотелось непременно погладить её по голове, невзначай при этом коснувшись тонких, хрупких плеч, влекущих маленькими родинками на плавном, но чётком изгибе шеи, которые были видны, когда Анастасия убирала изящным жестом нежной руки непослушную прядь; Анастасия Ивановна рождала у людей самые разные и противоречивые чувства, но всегда добрые и светлые: с ней приятно было находиться рядом, в независимости от того – знакомы вы или нет, с ней всегда интересно было разговаривать любому, потому как она была очень эрудированным человеком, да к тому же обладающим чутким, подвижным умом, который не принимал гордыни, высокомерия и стервозности, которые так порочат женщин, когда они этого даже не замечают, а, напротив, кичатся этими своими качествами; как правило – глупое, по видимому, и обидное – Настя всегда была весела и оптимистично настроена, чтобы не случалось в её жизни и какие бы невзгоды её не ожидали: потеряв в пятилетнем возрасте мать, которая вроде как погибла в автокатастрофе, а на деле была тайным агентом КГБ… хотя, об этом несколько позже, так вот, потеряв самого дорого в жизни человека ещё в детстве, Анастасия научилась улыбаться всяким мелким горестям бытовым, аки теперь знала цену настоящему горю; Настя очень любила музыку, потому что этот язык помогал ей вспоминать маму, Настя очень любила читать и смотреть в чужие окна, потому что оба эти занятия сродни одно другому, и помогают почувствовать себя не таким одиноким: конечно, после того, как мамы не стало, отец всю свою любовь и заботу отдал ей, даже бросил свою карьеру, и они вернулись в Петербург, но заменить мать никто никогда не сможет, и незаметный, тонкий след неизбывной тоски навсегда притаился в глубине души Насти, в уголках глаз, в изгибе губ, но Настя никому и никогда не показывала этот росчерк душевной боли, и себе в этом признаться боялась, вернее, – не хотела, она гнала от себя это одиночество общением с бесконечными знакомыми, которым не было конца: словно в этом мире не существовало ни одного человека, который бы не хотел стать её другом! она не тяготилась этим – её хватало на всех, она дарила себя всем, словно и для неё не существовало в этом мире людей, которые были бы ей противны или просто не интересны или безразличны, она была простым и открытым человеком, горящим яркой звездой в этом бесцветном городе, где уже давно никто не помнит, кто же он есть на самом деле; но за всей своей душевной простотой, за той истинно-женской красотой – не пластмассовой, быстротечной и непрочной, исчезающей с молодостью и косметикой, – а именно за настоящей красотой женщины, которая не увядает с годами, но превращается в светлую умиротворённость матери, в ней всё же была природная загадка кошки, которая есть в любой женщине, – даже в прокуренной продавщице из мясного отдела, – и в грациозных движениях её стройного стана мелькала та неуловимая, манящая звериная стать хищницы. Настя была прекрасна, словно Богиня, рождённая твёрдой и талантливой рукой безвестного Мастера, и, казалось бы, с такими данными ей бы уже давно быть чьей-нибудь супругой, благо отбоя от женихов не было, но дожив до двадцати семи зим, Настя так и не встретила того единственного принца, о котором непременно мечтают все женщины на земле, как все мужчины непременно мечтают о своей единственной принцессе.

«Не повезло», – говорили одни.

«Ещё не время», – говорили другие.

Но если человек в нашей стране не выходит замуж или не женится до известного возраста, который определяет половину жизни, то с ним, по беспрекословному общественному мнению – непременно что-то не так, он сразу падает в глазах общественности на более низкую ступень, гораздо более низкую, чем та, на которой находятся несчастливые семьи, где нет любви и где нелюбовь глушится беспробудными возлияниями и изменами, прорастающими в последствии в скандалы и даже драки, к нему начинают относится с некоторым призрением, с чувством собственного неоспоримого, утверждённого обществом, превосходства, которое обуславливается жирным и таким облегчающим штампом в паспорте; что ж, с Настей такого не случилось: она была той единицей, которая не реагировала на общество, как на утверждённый и непременный ориентир любого государства, а общество, в свою очередь, ну никак не могло даже подумать плохо об Анастасии Ивановне, если даже и хотело: зубоскалить на эту девушку было просто невозможно! когда она кружилась в вальсе со своим отцом на «вечерах для тех, кому, чёрт возьми, всё же уже за тридцать» таяли сердцем даже «законники», и беззаконники, – и те, и другие, все таяли!

После школы Анастасия закончила с красным дипломом «Политехнический институт», где училась на факультете «Истории России и Европейских государств», на специальность историка, затем поступила на факультет «Связи с общественностью» в один из частных университетов Санкт-Петербурга с очень длинным и невнятным названием, и получила второе высшее образование государственного образца, – ещё одно высшее образование, несколько лет, за которые она наберётся житейской мудрости, и она сможет баллотироваться в президенты РФ, и, пожалуй, лучшего президента для нашей страны и не сыскать, – уж она-то навела бы порядок за два срока! но Настя не хотела быть президентом, по крайней мере, пока, она работала старшим архивариусом в Центральном городском архиве, и там, – среди пыльных истин прошлого, пахнущих истёртыми килограммами пожелтевшей бумаги, среди призраков и мертвецов, – Настя чувствовала себя лучше, чем где бы то ни было! а по понедельникам она вела «исторический» кружок в художественной школе на Фонтанке.

Вы скажете, что больно уж она хороша, словно нет в ней никакого изъяна, что, мол, так не бывает?! Идеальных людей нет!

Конечно, не бывает. Конечно, нет!

Каждый из нас со своими «тараканами»! что означает, что идеальных людей ровно столько, сколько нас с вами! А разве не так? кто из нас не считает себя самым хорошим?! Верно! Так и есть! Все мы, так или иначе, – самые лучшие!

А Анастасия, – кто бы что не говорил, – была лучшей из лучших! Верно доброта, в конечном итоге, – один из самых главных факторов, определяющих в нас человечность: Мир во всём Мире, товарищи!

И этим вечером Анастасия Ивановна, придя с работы и поужинав с отцом, решила ещё немного поработать, а именно заняться одним частным заказом, который, в сущности, не был заказом, а был неким недоразумением, конфузливой и щепетильной ситуацией, которая свалилась сегодня на голову Насти, как снег в июле; она переоделась в свою любимую просторную футболку с нарисованным на ней вечно смеющимся и седеющим Энштейном, достающую ей до колен, меховые тапочки в виде двух милых собачек, и забралась с ноутбуком на диван, поставив на журнальный столик кружку с горячим чаем, вскоре умный помощник тихо зашуршал своими электронными мозгами и радостно объявил, что святая святых – «Windows 17» приветствует её и преклоняет виртуальное колено, она вышла в интернет и вскоре уже парила словно птица над виртуальными ячейками архива, в которых были спрятаны судьбы, города и деревни, фамилии, имена под порядковыми номерами, всё это пылилось здесь под стружкой электричества и ждало окончания Вечности, чтобы вновь превратится из истории и воспоминаний – в физические мгновения и реальность, чью-то печаль, чью-то радость, составляющие основу жизни; Настя задумалась на мгновение, но тут же пальцы её уверенно легли на клавиатуру и выстучали имя: Всецелова Любовь Мирославовна, и едва имя это появилось на мониторе в строке «поиск», как то, что произошло сегодня днём, тут же нахлынуло на Настю волнующими воспоминаниями: как наяву явился тот чудаковатый, но бесконечно милый и интеллигентный старичок, который давеча к ней обратился, он был одет в серое шерстяное клетчатое полу пальто, коричневую шляпу, верно ещё семидесятых, а то и шестидесятых годов, лакированные такие же коричневые ботинки и классические брюки, на носу-пуговке у него были надеты чёрные круглые медицинские очки, очень напоминающие старое пенсне, седые усики и бородка делали его похожим на профессора или, в крайнем случае, на доктора наук, он подошёл несколько растерянный, постукивая белой тонкой тросточкой по кафелю пола и покрутился на месте, явно не зная, к кому ему обратиться, с первого взгляда Настя отчего-то не поняла, что старичок этот совершенно слеп, настолько гармонично он вливался в обстановку вокруг, в некую раритетность, гуталиновый запах всего забытого, чего здесь были бесконечные полки, уходящие в бесконечную даль и теряющиеся под потолком, на котором висели огромные хрустальные люстры, как в Эрмитаже времён правления Екатерины.