Текст книги "Божественная Земля"

Игорь Юрасов
Божественная Земля

Глава 1
Весна

Была ранняя весна, время года, когда в Первопрестольной чистое небо часто затягивают сырые, мрачные, полные влаги небесные хляби и падающий с небес липкий, влажный снег к середине дня может смениться дождём, а дождь к вечеру снова перейти в липкий, влажный, пропитанный водой снег.

Пожилой человек, смотревший в окно на привычную его взору панораму столичного проспекта с просевшими, грязными сугробами на газонах, с катящими неведомо куда, разбрызгивая по сторонам жидкую мешанину воды и снега, потоками машин, скоплениями людей на тротуарах, фасадами зданий в сетке дождя, с магазинами, офисами, отелями, довольно улыбался.

Он улыбался потому, что скоро, со дня на день, ему надо будет идти в отпуск, а где-то, далеко-далеко отсюда, от этой слякоти и вечно затянутого сырыми, набухшими влагой тучами неба, под южным улыбчивым Солнцем лежит маленький, удалённый от извечных проблем цивилизации городок, по улицам которого об эту пору плывёт горьковато-пряный запах цветущего миндаля, в магазинах полно хорошего вина, а на весенних, тающих негой в будоражащих сознание вешними ароматами улицах много цветов и улыбающихся, деликатных, дружелюбных, красивых южных женщин.

В его глазах это что-то значило. Тепло, хорошо знакомый ему с далёкого детства запах цветущего миндаля! Еле угадываемое на слух жужжание пчёл. Цветущие розоватым цветом абрикосовые деревья и девственно-белым девическим цветом – сливы и вишни.

В этом был некий доступный и понятный только его уму южанина, человека, выросшего на побережье Чёрного моря и лучше юга и непонятным образом волнующей сознание панорамы морской синевы ничего в жизни не видевшего, особый смысл.

Вот мужчина и улыбался от переполнявшего его ощущения полноты жизни, потому что ему казалось, что тот минимальный кодовый набор, своего рода корзину бытия, что была необходима ему для ощущения полноценности существования, он набрал полностью. И если чего-то ему и не хватает, чтобы быть на необходимом ему в его понимании уровне, то это уже совсем мало что значащие, не имеющие решающего значения пустяки.

Он был высок, худ, чуть сутуловат; короткая, на пробор, русая причёска уже белела первой заиндевелой порошей. Простой, без изысков, костюм выглядел тесноватым на его широких плечах, а воротник белой рубашки, застёгнутый наглухо, натирал, должно быть, ему шею. Ослабив галстук, он расстегнул воротник и облегчённо вздохнул, отчего светлые, цвета спелой ржи брови взлетели птицами над льдистой, холодной голубизной глаз, а простое, курносое лицо, обветренное, с признаками обморожения, какие бывают у людей исконно бродяжьих профессий: моряков, геологов, золотоискателей – расслабилось, приобрело устойчивое выражение довольства собой и всем тем, что он видел.

И, вполне возможно (хотя, конечно, как на чей взгляд), у мужчины для этого имелись кое-какие достаточно веские основания.

За его спиной на рабочем столе лежал отчёт о проделанной за год работе, получивший одобрительную оценку на учёном совете. И хотя, кроме общих и более чем скромных рекомендаций, отчёт вроде бы ничего не содержал, мужчина считал, что год, проведённый им в экспедиции, не пропал даром.

А что касается результатов, то что поделаешь! Такова работа исследователя-поисковика. Издержки профессии. Иногда и пять, и десять лет пройдёт, пока появятся первые обнадёживающие результаты, а бывает порой и целой жизни оказывалось мало, и проходило пятьдесят, а иногда и сто лет, прежде чем высказанные однажды новые идеи и принципы получали всеобщее признание и обретали законную, общепризнанную силу.

А нередко бывали и трагические случаи. Известно, и немало, совсем печальных историй, когда за открытия, за новое слово в науке приходилось платить единственным настоящим, что-либо стоящим богатством, которое есть у человека, – собственной жизнью.

Одним из многих примеров тому может служить история открытия золотых приисков на Вилюе или, например, печальная участь первооткрывателей архангельских алмазов, предложивших новые идеи поисков алмазов в грязевых болотах Архангельска и расстрелянных по ложному навету.

Прошло пятьдесят лет. В сохранившихся случайно архивах нашли старые записи. В записях нашли давно забытые фамилии и описание нового месторождения алмазов в вулканических болотах под Архангельком, и спустя без малого пятьдесят лет открытие благополучно «открыли» вновь.

Да мало ли таких примеров! В нашем достославном государстве им нет числа. Как и вообще в науке, и у нас, и повсеместно.

Но прогресс остановить нельзя. Мужчина задумался. Насколько он помнил, когда-то и они вдвоём с другом детства Монголом были настолько наивны, что мечтали запросто совершить переворот в той области знаний, которой они интересовались.

Как давно это было! Сколько всего поменялось в жизни! И где теперь Монгол, а где он?

Мужчина посмотрел на отчёт и вздохнул. Конечно, он был уверен в правильности высказанных в отчёте мыслей. Разумеется, они не блистали особой новизной. Если бы это хотя бы что-то определяло! Обычная рутинная работа. Такой же отчёт он написал в прошлом году. И в позапрошлом.

Одни и те же слова. Одни и те же мысли. Одно к одному. Но реального выхода не было. Не было того, ради чего они трудились год за годом в этих жутких, кошмарных, полных опасностей условиях, несовместимых с нормальными представлениями о жизни и быте; в страшных, гибельных краях. И всё, если как следует подумать, зачем? Чтобы кто-нибудь в главке в случае удачи отрапортовал об успешном завершении работ, огрёб за доклад, как принято, лавры первооткрывателя и причитающиеся к лаврам поощрительные блага?!

Ну, наверно, и им что-нибудь перепало бы с барского стола: дополнительные отпуска, санаторские путёвки, премии и, возможно, небольшая, на пару дней, шумиха в прессе.

Но не было ни нефти на тех горизонтах, на которых они бурились, ни чего-либо, что могло бы оправдать те немыслимые расходы сил и средств, которые им приходилось тратить на изыскательские работы. Соответственно, и мысли в отчёте не блистали особой новизной. Хотя в случае успеха предприятие стократно могло окупиться сторицей.

Но как это всё было далеко от того, о чём они когда-то на утренней заре своей жизни, по молодости, мечтали! О лёгком красивом труде. О победах! О феерических удачах! Но далеко не у всех восторженные юношеские мечты впоследствии совпадают с существующими в действительности грубыми, а порой и невыносимо жестокими реалиями жизни.

И, разумеется, как и любой труд, его работа требовала серьёзных познаний и отработанных годами навыков, а также удачи и, далеко не в последнюю очередь, счастливого наития.

И, как он считал, чем-то таким он в какой-то мере обладал. Не зря же он топтал матушку-землю. Во всяком случае руководитель института, учёный, чьи научные работы, кроме отечественных журналов, печатались на Западе в таких серьёзных научных изданиях, как «Дайджест Сайентист», наложив собственноручно резолюцию на титульном листе отчёта и переворачивая в задумчивости страницы, по-дружески спросил:

– Так вы, Иван Иванович, считаете, что на архипелаге необходимы дополнительные исследования?

– Без сомнения, Феликс Владимирович. Нам во что бы то ни стало необходимо продолжить на Новой Земле дальнейшие разработки. Там наше будущее. Никакие, самые фантастические, финансовые затраты на поисковые работы не могут считаться достаточными. Потом, в веках, всё окупится. Мы на правильном пути.

– Эк хватил! «Наше будущее»! «Потом всё окупится. Мы на правильном пути», – рассмеялся Феликс Владимирович. – Вам, кажется, не так уж далеко и до пенсии! А вы такие планы рисуете! Не витаете ли вы в облаках? Может, на всякий случай, спустимся с облаков на грешную землю? В конце концов, если не ум, то наш возраст кое к чему нас обязывает.

– Никого ни к чему возраст не обязывает! – возразил Иван Иванович. – Поверьте мне! Что с того, что на пенсию? Пятьдесят лет – если не для всех, то для многих – совсем ещё не возраст. Может, я кое-что только-только впервые начал понимать. Или начинаю. Может, мне во многом ещё надо разобраться!

– А раньше времени не было? Недосуг было?

– Раньше по младости вопросов этих не было.

– Ничего себе «младость»! К этому возрасту у всех обычно все вопросы уже решены. А вы только-только что-то собираетесь решать. Не кажется ли вам, что это крайний случай? Клиника!

– У некоторых, у которых все вопросы уже решены, к этому возрасту и вообще по жизни каких-либо вопросов не густо было. Им эти вопросы ни к чему с босоногого мальства и до конца дней были. А у меня так получилось, что к концу, к последней финишной прямой, этих самых никому не нужных вопросов изрядно поднакопилось.

– Тогда что же вы, докторскую защитить хотите?

– Докторскую? – переспросил Иван Иванович.

Он на какое-то время задумался и произнёс:

– Пожалуй нет.

– Что же в таком случае за причина, по которой вы хотите продолжить исследовательскую работу? Титульная, статусная? Чего вам ещё по жизни не хватает?

– Поверьте, – отвечал Иван Иванович, – Всё необходимое обычному человеку у меня имеется. Причина общечеловеческая. Есть, знаете ли, кое-какие не дающие мне покоя мысли, и не в последнюю очередь насчёт себя. Надо наконец решить, кто на самом деле я. И ряд сопутствующих проблеме деликатных вопросов. Их необходимо додумать, разобраться до конца, до полной ясности. А пенсия – это конец дороги. Тупик с общеизвестным окончанием.

– Значит, опять север? Опять зимовки? Тяготы и лишения необустроенного полярного быта? Что же, у вас нет личной жизни? Или вы боитесь в вашем возрасте заводить серьёзные отношения? Это, поверьте мне, не так уж сложно.

– Если бы это в нашем возрасте что-нибудь решало! Хотя бы какую-нибудь часть проблем, – огорчённо возразил Иван Иванович. – Наши проблемы бытом не решаются. Это мы уже проходили. Личную жизнь, семейное обустройство. И с чем в результате остались? Так называемая личная жизнь в банальном, общеупотребительном смысле – это не решение вопроса. Во всяком случае для меня. – Иван Иванович на минуту задумался. – Если любишь дело, которому служишь, если пришёл к нему по велению сердца, по призванию, оно может значить гораздо больше, чем так называемая личная жизнь. Дело, которому служишь, – это тоже личная жизнь. Значительная её часть. Возможно, для некоторых, не для всех конечно, а для таких, как я, – самая главная.

– Ну, это явный перебор. Вы, часом, не того? – Феликс глянул с укоризной и покрутил пальцем у виска. – Нет у вас боязни, что вы безумно, с катастрофическими для вас личными последствиями, ошибаетесь?

– Может, и ошибаюсь! Кто в этой жизни не ошибается? Такое право есть у каждого. Но, на мой взгляд, намного лучше ошибаться, чем жить монотонной, «правильной», однообразной, тухлой жизнью среднестатистического обывателя, героя родной улицы и ближайших пивнушек, живущего в ожидании, как главного события в никчёмной, ничем разумным не наполненной жизни праздника – выхода на пенсию, и затем неминуемого естественного конца. Или, наоборот, устраивать вселенский выпендрёж и немыслимо, без меры гордиться как великим достижением тем, что не пьёшь, как бы здраво, как непьющий, мыслишь и исповедуешь в быту христианскую святость и вегетарианство. Если это имеет хоть какой-то разумный смысл.

В глазах учёного мелькнуло непонятно что: то ли искорка смеха, а может – неподдельного, доброжелательного интереса.

– Нет, откуда ни глянуть, «везёт» же мне с вами, – горестно вздохнул Феликс. – Это же надо! У всех моих друзей сотрудники как сотрудники, но у меня, – страдальчески закатил он глаза. – Подумать только! Это же надо! То вас работать не заставишь, то от работы не оторвёшь. Где вас таких только делают!

– Я думаю, в месте, хорошо вам известном, шеф, – ответил, скромно потупясь, Иван Иванович. И добавил: – А ничего другого, лучшего, никем пока не придумано. К всеобщему удовлетворению. Медицина, знаете ли, пока сильно отстаёт от императивных требований жизни. А что касается работы, не за зарплату же мы служим и не то, чтоб ради одной только выгоды. За зарплату работают наёмники. Батраки! За кусок хлеба, за грошовую подачку, за миску похлёбки. Примитивное биологическое выживание. Жизнь ради еды и удовлетворения двух, от силы трёх, естественных физиологических потребностей. Убогое маразматическое существование! Жизнь слепого, безмозглого дождевого червя. Добропорядочного потребителя сериалов и гамбургеров. Труд таких людей поэтому и называется наёмным. А наши интересы чуть выше финансовой стороны дела. С годами, как ни странно, приходишь к убеждению, что деньги не так уж много значат, а тем более что-либо решают в нравственном и самопознавательном отношении, кроме убогих, сугубо материальных вопросов в нашей жизни. И, да простится мне эта тавтология, любому ясно: чем больше у человека денег, тем хуже у него с тем, что в заурядном обиходе называется банальным, заезженным донельзя, пошлым словом «душа». Хотя, следует признать, все мы, кого ни возьми, не очень этим богаты.

Учёный, членкор Академии наук, за долгую жизнь не заработавший ни лишней копейки, ни палат каменных (хотя мог бы при новых властях развернуться, накопать по-скорому, как некоторые, многие другие, миллиончик-другой в любой валюте), глянул как-то странно, искоса на Ивана Ивановича, скривил досадливо губы, как будто спросил: «Так ли это? Что же тогда, на ваш взгляд, в этой жизни имеет истинное значение?», а вслух сказал:

– Ой ли? В самом деле? Между прочим, к разговору о деньгах! На днях звонил, чуть телефон не оборвал, ваш друг Монгольский.

– Витька?

– Виктор Андреевич, – деликатно поправил Ивана Ивановича Феликс. – Спрашивал о вас. Он очень интересовался, чем вы так заняты, что никак не можете навестить его? Может, вам помочь выбрать время? Или вы перестали быть друзьями? Так вот к чему это я: ваш друг, насколько я понимаю, придерживается прямо противоположных взглядов. Если я правильно понял, он считает, что в его случае как раз деньги решают всё, – высказался, с любопытством ожидая ответной реакции Ивана Ивановича, Феликс Владимирович. Железный Феликс, как все они его уважительно, с почтительной долей любви величали. – «Сначала деньги, – сказал ваш друг, – а уж с деньгами я добьюсь всего, что только моя душенька возжелает».

– А вы не скажете, откуда он звонил? – поинтересовался Иван Иванович.

– Он почему-то мне сказал, что из Штатов, – ответил Феликс. – Вы не скажете, почему из Штатов? Что происходит? Я что-то не понимаю? – спросил удивлённо Феликс Владимирович.

В глазах старого учёного, бессеребренника, идеалиста, отдавшего всю жизнь чистой науке, верившего в беспрекословную непогрешимость впитанных с младенчества святых идей, которым он верой и правдой служил и поклонялся, читались недоумение и старческая, детски наивная беспомощность.

– Вечная дилемма, многоуважаемый шеф, – рассмеялся Иван Иванович. – Детская загадка, философский тупик: что первично, что вторично: яйцо или курица, мысль или воплощение, слово, идея или всё же первичен поступок.

– И что же выбираете вы? – спросил Феликс как-то неуверенно, со старческой робостью, словно опасался услышать неприятный, пошлый, вульгарный ответ.

И его неуверенность можно было понять. В перевернувшемся вдруг с некоторых пор – с приходом к власти новых хозяев жизни – с ног на голову мире, в котором деньги для многих стали означать почти всё, если не всё, его устарелые принципы мало что значили. Люди вдруг словно сошли с ума.

Добрые старые идеи, обеспечивавшие раньше стабильность и устойчивость общества, неожиданно перестали существовать. Их неожиданно перестали уважать. За них больше не платили, как было принято в добрые старые, не столь отдалённые времена, всеобщим признанием.

И, судя по всему, в этих обстоятельствах старый учёный чувствовал некоторую растерянность. Он не был готов, как и Иван Иванович, к жизни в новой, возникшей спонтанно, непонятно откуда, из каких-то неведомых заморских далей реальности. И Иван Иванович хорошо понимал состояние старого учёного. Это невыносимо тяжело, когда новые, скороспелые, не выверенные временем, очень спорные по отдалённым последствиям нововведения подавляют привычные старые, проверенные временем и жизнью идеи.

– Вы спрашиваете, что я выбираю? – спросил он. – Разумеется, идею! Всё остальное вторично. Деньги, блага, шикарная жизнь, необычайные возможности как для всех не знаю, а для такого человека как я – всё вторично. Только добрая, хорошая, здравая идея одушевляет и придаёт всему нормальный человеческий смысл и общечеловеческое значение.

Феликс с сожалением посмотрел на Ивана Ивановича, как на человека, от которого трудно ожидать чего-либо оригинального, необычного. И Иван Иванович хорошо знал, почему он так на него смотрит: в глазах учёного он сильно проигрывал, уступал во всём своему другу Монгольскому.

Всё же Монгольский был его любимцем и лучшим учеником. Поговаривали даже, что наверняка Феликс будет рекомендовать его на своё место научного руководителя института в случае своей предполагаемой некоторыми сотрудниками какой подряд год со дня на день отставки.

А что вышло? Когда после широко заявленной перестройки, а затем, как принято в этой бедолашной стране, тихого дворцового переворота они вдруг оказались без средств к существованию и каких-либо видов на дальнейшую перспективу, им пришлось искать заработок на стороне. И это – если подходить прежними, советскими мерками – совсем не последним людям в государстве!

От них, от их участия в производственном цикле всё же что-то зависело в экономике этой страны. И её независимости, и, понятно, самочувствии её рядовых жителей, граждан.

Так проныра и мот с задатками дельца Монгольский оказался в Штатах, а Иван Иванович – в своей глухоманной деревушке на берегу ласкового, тёплого, синего, милого его сердцу Чёрного моря.

А Феликс выдержал. Не зря они звали его железным. Он всё выдержал и сберёг в сохранности от безграмотных, диких варваров, «эффективных менеджеров», в избытке появившихся в правительстве, в Новой власти, здание науки – Храм, который он строил всю свою трудную, сложную жизнь. Теперь, как некогда древний библейский пастырь, он собирал их обратно, своих блудных, разбрёдшихся по всей стране, учеников.

Но… кто хорошо устроился в новой жизни, а кто – лучше, чем хорошо, – в чужедальней стороне.

Назад вернулись немногие. Вот он, Иван Иванович, вернулся. И как он мог объяснить старому учёному, что происходит не с ним одним и с Монгольским, а что со всеми ими происходит?

Кто каким богам вдруг, после прихода новых властей, начал молиться; кто новую дорогу, забыв и отринув прежнюю как никому не нужный хлам, в погоне за лучшей долей выбрал.

И почему из одинаковых вроде бы людей вдруг оказалось, что кого-то привлекает богатство и он всю жизнь кладёт, чтобы разбогатеть, наскрести бабла по-скорому, и, возможно, в этом и есть его заскорузлое, сермяжное, скопидомское, барыжное счастье. А другим, чтобы нормально существовать, и денег никаких особо не надо: живут себе налегке, без лишних забот и ненужных проблем, никому не кланяясь, никого не чтя и без меры не уважая, привольно, вольготно и счастливо. Живут себе, как птички божьи, припеваючи, на то, что им бог послал, и счастливы, и довольны, и в жизни ищут что-то весьма далёкое от финансового благосостояния и материальных благ.

За всех, разумеется, он не стал бы ручаться, но, что касается Феликса и себя, мог со всей определённостью утверждать, что деньги ничего в их нравственном и физическом бытии не могли бы изменить. Скорее наоборот. Наличие больших денег могло бы изрядно обеднить их, опустошить. Такой парадокс заключался в самой идее их существования.

С большими деньгами они могли потерять всё, даже самих себя. Он так и сказал старому учёному.

За разговором они допивали уже третью чашку кофе, приготовленную услужливой секретаршей Софьей. Видя, что разговор зашёл в тупик и никакое кофе не в состоянии прояснить суть проблемы (видимо, для решения задачи требовалось что-нибудь покрепче), Феликс сожалеюще заглянул внутрь опустевшей посудины, посмотрел отстранённым взглядом, непонимающе на Ивана Ивановича и спросил с нотками укоризны в голосе:

– Если вы исповедуете такую давно изжившую себя и благополучно забытую всеми философию, что же ваш друг Монгольский придерживается прямо противоположных взглядов? Насколько мне известно, вы из одной деревни?

– Деревня у нас, вы совершенно правильно сказали, одна, – понимая, что аудиенция близится к завершению, подвёл итог разговора Иван Иванович. – Да, деревня-то одна, только вот беда: люди в ней разные.