Текст книги "Зимние солдаты"

Нам повезло и со вторым окном. Оно смотрело во двор на запад, и даже к вечеру комнату не покидало солнце. Кроме того, из окна была видна лучшая часть двора, в которой предпочитали находиться и взрослые, и дети. По вечерам заводили чей-нибудь патефон, а собравшиеся во дворе подпевали ему или даже танцевали. Днем, после занятий в школе, несколько мальчиков и девочек из старших классов часто играли здесь в волейбол – первое время в кружок, а потом и через сетку, натянутую между двух столбов, на которых в другое время сушилось белье. Правда, это был не силовой волейбол: главная задача – не победный пас, а необходимость не угодить мячом в стекло дома.

Так случилось, что я вовремя не подключился, не научился играть в волейбол вместе со всеми, поэтому стеснялся участвовать в игре. Мне оставалось лишь незаметно наблюдать за играющими. И для этого мое второе окно, слегка занавешенное шторкой, было очень кстати.

Сердце сладко, горестно-сладко, замирало, кода среди волейболистов появлялась девочка по имени Люся. Как мне хотелось играть с ней рядом. Но не мог же я показать ей свое неумение…

Люсе было примерно столько же лет, сколько и мне. Может, она была даже чуть старше, я никогда не спрашивал ее, хотя мы и жили по соседству.

Наш дом, левый из двух соседних, если смотреть с улицы, имел в плане почти квадратную форму и два входа с лестницами наверх. Вход в середине дома с фасада мы называли парадным, второй – тоже в середине дома, но со двора, назывался черным. На каждом этаже по плану архитектора были всего две квартиры, справа и слева от лестничных площадок. Таким образом, в каждой из однотипных квартир были: кухня, три комнаты и два входа – с парадной и черной лестниц. Парадный вход нашей квартиры вел в небольшую прихожую, из которой дверь налево – в большую проходную комнату с окнами на улицу, а из нее во вторую комнату с окном на конский двор. Эта часть квартиры, по моим понятиям роскошная часть, была занята, когда мы въехали.

Здесь жила семья отставного балтийского матроса Силуянова – работника комендатуры Кремля, как он сам отрекомендовался. Его жену мы сразу прозвали Силуянихой, потому что невзлюбили ее за громкий, скандальный голос. У них было двое детей – сын Вова, на три года младше меня, и дочь Люся, та самая, при виде которой у меня с какого-то времени екало сердце, дрожали ноги и отнимался язык.

Дверь с другой стороны парадной прихожей вела в небольшую комнатку с окном во двор. Она называлась кухней, потому что там стояла небольшая плита, топившаяся дровами, и два стола с керосинкой на каждом. Одна керосинка осталась от прежнего хозяина, ведь он переехал в дом с газом, о котором мы даже понятия не имели.

На кухне было еще две двери. Одна – толстая, утепленная – вела на лестничную клетку черного хода; наша семья в основном пользовалась им. Вторая дверь – с противоположной стороны, легкая, белая – вела в комнату, которую папа назвал нашей и которую я мгновенно и, теперь ясно, навечно полюбил.

Я думаю, что у Силуянихи были причины не любить нас, может быть, даже ненавидеть. Ведь до нашего приезда у нее была надежда, что в освободившуюся комнату въедет какой-нибудь одинокий человек, который и дома-то бывать почти не будет, а значит, не будет мешать, то теперь эти мечты рухнули. В жестокой реальности она увидела настырных от выпавшего на их долю, еще молодых, полных сил и желания бороться мужчину и женщину; двух мальчиков самого разрушительного для мебели и стенных обоев возраста и крепкую еще старуху, застенчиво заявившую, что будет спать на кухне, на раскладушке, раскладывая ее, когда кухня вечером уже никому не будет нужна – в комнате не хватило места для кровати.

Первое, с чего новые жильцы начали, они прибили в и без того маленькой кухне умывальник, под ним поставили таз на табуретке, а под табуреткой еще и ведро для мусора. И, кроме того, когда папа узнал, что туалет находится на улице в страшно грязной будке в самом дальнем и темном углу двора, он заявил, что он не может отпускать туда своих женщин и еще маленьких детей. Он ввел в семье режим ночных горшков и вынужден был поставить на кухне еще одно ведро с крышкой для слива туда отходов человеческой деятельности членов семьи. И хотя папа обещал всегда начинать каждое утро с выноса этого ведра на помойку, я внутренне краснел и млел от стыда. Но что я мог?

Второй дом у дороги был другой конструкции. Тоже деревянный, двухэтажный, бревенчатый, он имел как бы коридорную систему расположения квартир. Продолговатый по форме, он был обращен к улице боком. Окна квартир в бревенчатой стене слева, а справа часть дома, сделанная в виде длинного коридора, в котором слева были двери квартир, по четыре квартиры на каждом этаже; а справа, в центре коридора, из досок было отгорожено помещение кабинок уборной, тоже по четыре на каждом этаже. Кроме того, в торце каждого коридора имелись тоже отгороженные досками чуланчики, принадлежащие счастливым обладателям торцевых квартир. Именно в этой квартире получил со временем папа комнатку для Бабуси. А еще через несколько лет туда же, спасая Бабусю от тети Нюры, переехали из своей комнаты с видом на конюшню и мы, обменявшись с дядей Колей. В этом доме в каждой квартире жили каким-то образом тоже по несколько семей.

За фасадом двух наших домов и соединяющего их высокого забора с обычно закрытыми огромными воротами находился свой, не связанный с улицей мир. Это был большой зеленый двор, отгороженный с одной стороны высокой каменной стеной конного двора, а с другой – рядом придвинутых вплотную маленьких сарайчиков проживающих здесь семей. Отопление в домах было печным. Каждая семья топила свою печку и поэтому еще с осени заготавливала в сарайчике дрова на всю зиму. Хранились вместе с дровами и приспособления, чтобы их пилить и колоть: козлы, пилы, колуны.

Участок двора, принадлежащий нашему комплексу дом 3, простирался от линии его фасада из двухэтажных домов довольно далеко. Конный двор за забором успевал смениться другим, тоже очень интересным объектом – одноэтажным заводиком с непонятным названием «Химрадио». Что на нем делали, никто толком не знал, но все знали, что там много каких-то устройств, состоящих из длиннейших лент вощеной бумаги и металлической фольги. В устройствах – по-видимому, конденсаторах – эти ленты были туго намотаны в виде плоских брикетов, но стоило брикет вскрыть, как метры и метры лент просто вырывались наружу. Каждый мальчик мог проникнуть на заводик и найти там себе сколько угодно этих брикетов-конденсаторов, а потом бегать по двору с красиво развевающимися от ветра лентами.

Одна доска нашего забора в нужном месте всегда держалась наполовину оторванной, и мы лазили на заводик, когда хотели. Интересным при этом было то, что у парадного входа в «Химрадио» всегда стояла охрана, не пропускавшая туда никого. Конный двор же, более привлекательный для нас, вообще, казалось, не охранялся, но конюхи и другие мужики, работавшие на этом дворе, так бесцеремонно драли уши тем ребятам, которым удавалось проникнуть туда, что мы наблюдали жизнь этого лакомого для нас места лишь со стороны.

Задняя граница участка, принадлежащего нашему дому, также была огорожена дощатым легко преодолимым забором – в нем было много дыр. За тем, чтобы они не исчезли, мы, мальчишки, внимательно следили. Дырки в заборе помогали нашей мобильности, особенно во время частых войн, которые мы вели с ребятами из других дворов. Кроме того, существовало несколько дыр, поддерживаемых взрослыми, для более быстрого прохода между домами. Эти дыры можно было отличить по хорошо протоптанным тропинкам, идущим от них к калитке наших ворот.

Кроме двух многоквартирных домов на нашем участке стоял небольшой, на одну семью, одноэтажный рубленый дом с красивым крыльцом, перед которым расположился огороженный штакетником палисадник, наполнявшийся летом красивыми цветами. За домом рос прекрасный сад из яблоневых и вишневых деревьев. Сад не отделялся от основного двора оградой, но и взрослые, и дети следовали неписаному правилу – бывать в этом саду как можно реже и рвать его фрукты и ягоды как можно меньше. В доме – рассказали мне мои новые друзья – жил сам инженер Кулаков, его дети и внуки. До революции инженер Кулаков, место которого занял в ЖЭКе мой папа, был богатым человеком. Он на свои деньги построил все три дома, входивших в наш комплекс, и двор наш принадлежал ему. Перед революцией Кулаков, как и сейчас, жил с семьей в маленьком доме, а два многоквартирных дома, выходящих на улицу, сдавал внаем, зарабатывая на этом деньги.

Но инженер Кулаков принадлежал к кругу интеллигенции, которая поддерживала революцию и Ленина. И после победы революции его семье оставили занимаемый ею дом и сохранили свободу, а остальные его дома и землю национализировали, превратив в собственность государства.

Рассказ о нашем дворе будет неполным, если не упомянуть о нескольких огромных старинных тополях, дававших летом прекрасную тень. И еще – важной частью двора и всей его жизни была водозаборная колонка. Она стояла в центре зеленой территории в самом высоком месте двора. Здесь, когда началась война, наши родители выкопали узкие глубокие траншеи, накрыли их сверху досками от сломанных заборов и толем, и мы прятались там во время налетов. Но до этого времени было еще далеко.

От колонки, деля пространство между фасадными домами надвое, шла неглубокая, то ли естественная, то ли рукотворная канавка, по которой вода, вытекавшая из колонки на землю, направлялась вдоль дома, стоящего торцом к улице, за ворота. Длинный ручеек был слабеньким и потому заболоченным. Существование постоянно грязного ручейка посреди двора оправдывалось тем, что жильцы первого этажа дома, вдоль фасада которого шла канавка, сделали, каждый под своими окнами, маленькие, простирающиеся почти до ручейка садики-огородики. А зимой наличие колонки давало возможность родителям многочисленной детворы, населяющей наши дома, заливать каток на ровном пространстве между домами – моим и инженера Кулакова.

Родители сами каток не заливали, они вскладчину платили деньги дворнику Кузьминскому, который лично заливал каток, и поддерживал всегда обледенелой сделанную из снега горку.

«Профессор кислых щей»

Дворник Кузьминский. Самокаты. Змеи и голуби. Под колесами автомобиля. «Профессор кислых щей». Книга «Жизнь растений». Менингит. Шар монгольфьер и июнь сорок первого года

Дворник Кузьминский был после Кулакова вторым, наиболее уважаемым во дворе человеком. Он и его не маленькая семья, состоящая из толстой жены и трех детей подросткового возраста – сына-инвалида и двух дочерей, очень красивых девушек, – занимали целую квартиру на первом этаже под нами. Два окна ее выходили во двор, и ни у кого не возникало сомнений, что небольшой участок земли под окнами принадлежит дворнику. Он огородил этот клочок земли и засадил его самыми разными цветами, из которых мне больше всего нравились летом мальвы, а осенью высокие заросли золотых шаров.

Дворник Кузьминский всегда, зимой и летом, ходил в тяжелых сапогах, и если в его руках не было метлы, лома или лопаты, то в них были поводки от одной, двух, а то и трех огромных, угрюмо тянущих вперед собак – немецких овчарок. Эти собаки тогда пользовались большим уважением. Газеты, во всяком случае детская газета «Пионерская правда», были полны историй о том, как немецкие овчарки помогали пограничникам охранять границы и ловить шпионов; они рассказывали и о пионерах, которые воспитывали таких собак и передавали их Красной армии. Все в доме знали, что Кузьминский подготовил для Красной армии много собак и продолжает воспитывать новых. Шепотом говорилось также о том, сколько мяса и других продуктов получает от государства на этих собак дворник, когда на глазах у всех он вел своих зверей на кладбище для тренировок.

Ребята нашего двора считали Кузьминского хорошим дворником. Летом он ухаживал за цветами под своим окном и всегда содержал двор чистым, для чего зимой ему приходилось собирать и складывать чуть сбоку от ворот огромное количество снега, выпадавшего в те годы. В выраставшем в результате к середине зимы огромном, высотой метра в три-четыре сугробе старшие ребята каждый год делали большую пещеру. После того, как пещера была построена, она, грязная и обледенелая внутри от дыхания и тепла маленьких тел, становилась главным местом, где любили проводить время ребята нашего двора. Старшие, гордые своей причастностью к суровому миру взрослых, лежали на каком-то тряпье в глубине пещеры, непрерывно курили чинарики – так назывались собранные на улице недокуренные взрослыми остатки папирос – и пели воровские песни. Мы, мелюзга, стремящаяся приобщиться к этому миру, млели, полулежа у входа, только ноги торчали снаружи. Ждали, когда кто-нибудь из старших лениво скажет, что проголодался и пора бы перекусить. Тогда мы бросались по домам. Каждый старался утащить из дома что-нибудь повкуснее, что-нибудь, что понравилось бы тем необыкновенным ребятам. Приносителям даров разрешалось целиком, с ногами, залезть в пещеру и провести полчаса, прижавшись к поющим, и тоненькими, дрожащими от восторга голосками подпевать их песням.

– Мама, мама, – послушай, какую хорошую песню я выучил сегодня в пещере. – …Ремеслом я выбрал кражу, из тюрьмы я не вылажу, граждане, послушайте меня…

Мои родители почему-то не выказывали восторга, наоборот, о чем-то шептались горестно….

Системы канализации в нашем переулке не было. В правой, если смотреть с улицы, считавшейся грязной части двора у нас была помойка – сделанный из досок большой ящик с крышкой для продуктовых и промышленных отбросов и три выгребных ямы для человеческих экскрементов. Сейчас, когда большие города нельзя представить без сети непрерывно работающей канализации, мы забыли, как велика роль утилизации таких отходов в жизни города. Она невидима. А тогда даже мы, дети, всегда краем наших умишек следили: не переполнились ли наши выгребные ямы, и не пора ли уже приехать машине-золотарю, говночистке, как мы ее называли. Ее шофер вставит куда надо толстый шланг и через него откачает в цистерну машины зловонную жижу, испортив на какое-то время воздух во всем дворе, но создавая тем самым у жильцов чувство безопасности от неприятностей, возможных, если эта машина почему-либо не приедет.

Никто не удивлялся, когда несколько маленьких ребят нашего двора, играя с игрушечными автомобилями в грязи ручейка, идущего от колонки, с гордостью говорили, что их автомобили это говночистки, а они – водители говночистных машин. Каким-то образом они интуитивно понимали, что эти водители были намного более независимы от своих начальников, чем водители чистых легковушек, и делали по-настоящему большое дело.

Замкнутый на себя мир двора не мог поглотить всей нашей то разрушительной, то созидательной энергии, порой выплескивающейся через край этого мира. Прямо за воротами дома проходила покрытая булыжником, грохочущая день и ночь, оживленная транспортная магистраль. Наш переулок связывал район Марьиной Рощи с Центром, и наш дом 3 располагался рядом с перекрестком, где переулок встречался с улицей, идущей перпендикулярно ему. Транспорт у перекрестка резко тормозил, почти останавливался. И это давало нам неограниченные возможности для шалостей. Мы подбегали сзади к телегам, к грузовикам, старались схватиться за борта или какую-нибудь выступающую часть кузова и, присев на корточки, прокатиться, скользя на ногах, до самого перекрестка. Это развлечение было, однако, не безопасносным: почему-то водители грузовиков и возницы телег очень не любили нас, цеплявшихся сзади к их транспорту. И когда повозки останавливались, мы, не теряя ни секунды, не оглядываясь, бросались бежать в спасительные ворота нашего двора. Ведь шофер машины, на которой мы ехали, или даже той, что остановилась позади нас, мог неожиданно выскочить и броситься за нами, чтобы, поймав, как следует отлупить. И каждый взрослый готов был им помочь. Странный народ эти взрослые!

Вторым из развлечений, которыми можно было заниматься только на улице, была езда на самокатах. Примерно в 1936 году пешеходный тротуар в нашем переулке залили асфальтом, и для ребят нашего двора стало доступным занятие, которое раньше было возможно только для счастливчиков, живших в центре города.

Самокат каждый мальчишка делал себе сам. Требовалось две доски. Одна, длиной чуть меньше метра, располагалась горизонтально. На ее заднем конце закреплялись снизу один или два шариковых подшипника диаметром сантиметров в семь. На переднем конце сверху к деревянному столбику на поворотных скобах крепилась вторая, уже вертикальная, доска, которая могла поворачиваться вправо и влево. Снизу укреплялся еще один шариковый подшипник, а сверху прибивалась поперечная палка-руль. И все. Самокат готов. Надо было лишь стать одной ногой на горизонтальную доску, взяться руками за руль и оттолкнуться другой ногой раз, и еще, и еще. И самокат с громким, радующим душу мальчишки шумом-рокотом быстро вращающихся колес начинал лететь под ногой по асфальту. Главное, чтобы рядом с домом был гладкий асфальт и удалось бы достать хорошие шариковые подшипники.

Только через много-много лет, купив себе первый велосипед, я испытал такое же огромное удовольствие. Даже приобретение собственного автомобиля многие годы спустя не принесло мне такой радости. А тогда мне пришлось целый год восхищенно наблюдать за счастливыми обладателями самокатов, прежде чем мой дядя Коля, шофер, достал нужные шариковые подшипники. И когда я с грехом пополам с его помощью сделал свой первый самокат, то почувствовал себя самым счастливым человеком на Земле.

Со временем я узнал, что то время, о котором я сейчас пишу, было временем технического взлета моей страны. Тогда, в 1936–37 годах, я понял это впервые и сам, узнав, что чудо техники, каким казались мне шариковые подшипники, которые мы с дядей так искали, изготавливаются в Москве на только что построенном специальном шарикоподшипниковом заводе.

Однако кроме самокатов у нас было еще много развлечений. Все приземное воздушное пространство над окраинами Москвы было заполнено в последние предвоенные годы живыми и неживыми летающими объектами. Тысячи домашних голубей разных пород и расцветок парили над нами вместе с тысячами воздушных змеев и «монахов», различных форм и размеров.

В каждом московском дворе была по крайней мере одна голубятня, и в нашем тоже. Форма и конструкция московских голубятен не изменилась за прошедшие со времени описываемых событий семьдесят лет. Тогда, как и сейчас, голубятня представляла собой маленький сарай, укрепленный как крепость. Толстенная, на крепких петлях дверь его была обита железом. Стены и потолок с откидывающимся наверх люком также были надежно защищены от попыток кражи и взлома. Набеги голубятников на голубятни друг друга для кражи голубей или даже поджога голубятен были очень часты. Ведь главной целью каждого голубятника было не только лелеять и холить своих голубей, любоваться ими и для моциона ежедневно гонять их над своей голубятней, заставляя подолгу кружиться над ней. Нет. Главной целью каждого московского голубятника было переманить к себе голубей из чужой, пусть даже соседней стаи. Старались сделать так, чтобы эти голуби, или хотя бы один из них, сели не на свою голубятню и оказались пойманными. Это событие становилось триумфом всего двора.

Далее начинались дипломатические и торговые переговоры. Приходили почти взрослые, полубандитского вида хозяева плененного голубя, предлагались и отвергались варианты выкупа или обмена. Из рук в руки переходили астрономические для нас суммы денег, а иногда дело доходило даже до ножей и поджогов или взламывания голубятен конкурентов.

Почему-то хозяевами голубятен, голубятниками, были, по крайней мере по мнению старших, самые отпетые, бросившие школу или учившиеся на двойки старшеклассники с хулиганско-криминальными наклонностями. И нам, школьной детворе, категорически, как с дьяволами, запрещалось общаться с ними. Но мы перед ними благоговели и чем бы ни занимались на улице, если в это время летали наши голуби, всегда время от времени смотрели на свою стаю, мысленно пересчитывая, все ли целы и не прибился ли к нашей стае чужой голубь.

Чиним мой первый автомобиль «Москвич-407»

Но все-таки часть неба Москвы принадлежала и нам, простым пацанам. Мы могли, не опасаясь гнева родителей, заниматься летающими змеями. Это называлось запускать змеев. Дорога к искусству запуска змеев обычно начиналась с пускания бумажных «монахов». Их делали из сложенного определенным образом листа бумаги, к которому с одной стороны привязывалась петля из нитки, а с другой стороны – длинный хвост из мочала. Если к петле привязать другую нитку, дать кому-то подержать «монаха», размотать нитку метров на десять и начать быстро бежать против ветра, то «монах», похожий на маленький дельтаплан, обычно сразу взлетает. Здесь надо не зевать. Продолжая бежать, следует выпускать все больше нитки, чтобы монах успел взлететь на высоту, позволяющую ему удерживаться высотным ветром. Это не такая простая наука, как кажется. Во-первых, бежать можно, только пока не кончится свободная часть двора или тротуар. Во-вторых, если будешь выпускать нитки слишком быстро, скорость «монаха» будет меньше скорости бега, и он замедлит набор высоты, а если выпускать нитку медленно, он тоже перестанет набирать высоту и, не успев выйти на ту, где дует хороший ветер, сядет на землю, как только ты остановишься. Кроме того, надо все время следить за плотной сетью самых разных проводов, которыми, оказывается, буквально накрыт на высоте второго-третьего этажа город и через которую твоему змею или «монаху» надо пробраться, не зацепившись, прежде чем он проникнет в безопасное открытое пространство над домами города. Зато какое удовольствие испытываешь, когда твой летательный аппарат, тяжелее воздуха, вдруг начинает по-новому, сильнее тянуть, требовать больше ниток, и ты знаешь, что спустить его обратно можно только силой. Особенно остро испытываешь это чувство, когда переходишь от слабенького «монаха» к змею.

Обычные московские змеи тех лет изготавливались из больших листов прочной бумаги с приклеенными к ней в виде андреевского креста длинными, тонкими, отодранными от куска фанеры дранками. Они снабжались прочной петлей из трех ниток в верхней части для соединения змея с основной, толстой нитью, идущей от змея к его хозяину. В нижней части змея к концам дранок, приклеенных в форме креста, крепились два конца сделанного в форме петли хвоста из мочала. Хвосты у змеев были обычно много больше, чем у «монахов», имели самую разную форму и являлись предметом гордости хозяина змея. К сожалению, провода у земли, как для кораблей рифы у морских берегов, становились могилой для многих наших воздушных змеев, и обломки их видны были во многих местах.

Запуск змеев, катание на самокатах, игры в войну (обычно до первой небольшой крови), в фантики, ножички, в расшибалочку или пристенок на те несколько копеек, что у нас иногда появлялись, или на те же фантики, которые часто служили главной разменной монетой, являлись главным нашим занятием во дворе в теплое время года.