Текст книги "Зимние солдаты"

Но и зимой было чем заняться в нашем переулке. На противоположной стороне его, как вы знаете, не было домов. Там, за оградой, было старое Лазаревское кладбище, которое какие-то люди постепенно сносили, разрушая старые памятники, выкапывая экскаваторами мертвецов из могил, увозя куда-то полную костей землю и заравнивая оставшуюся так, что никаких следов прошлого не оставалось. Левую, наиболее удаленную от нашего дома часть кладбища уже давно выровняли и превратили в Дзержинский детский парк. Вход в парк венчала высокая арка с надписью: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Здесь была большая овальная площадка стадиона с трибунами, которая зимой заливалась, и на ней иногда играли в хоккей с мячом, а основное время она использовалась как открытый для всех каток.

Первые годы жизни в Москве я катался на коньках-снегурках с широкими лезвиями и носами, загнутыми спереди, как у санок. Они привязывались к валенкам веревками. Наш дворовый каток был вполне хорош для этой техники. Однако примерно лет в одиннадцать исполнилась моя мечта – родители купили мне остроносые коньки. Правда, не гаги, на которых катались все хулиганы – завсегдатаи катка, на которых я с завистью смотрел, а коньки под названием «Английский спорт». Но они тоже были остроносыми и приклепанными к ботинкам. Я очень обрадовался этим конькам, но рано. Оказалось, что на них нельзя было кататься на нашем дворовом катке. Лезвия слишком глубоко утопали в рыхлой, нерасчищенной поверхности, а острые носы зарывались в ней. И я начал ходить на каток парка. При катке была раздевалка, но я не пользовался ей. Ведь она была платная, а у меня не было денег, да и не пустили бы туда одного родители: мал еще, чтобы самостоятельно переходить дорогу. Возникшую проблему пришлось решить по-другому. Я одевал коньки, не надевая пальто, и топал по ступенькам вниз, так что Бабуся была уверена, что я иду кататься во двор. Я же выходил на улицу и бежал, ковыляя по тротуару, до детского парка. Где-то перед парком, дождавшись перерыва в движении транспорта, перебегал дорогу и через минуту оказывался на катке. Покатавшись часок, я тем же путем возвращался обратно. Правда, однажды такое возвращение чуть не закончилось печально.

Уже вечерело, когда я усталый, ковыляя, вышел из парка, прошел немного по переулку и остановился, чтобы перебежать дорогу. Но в этот момент движение по переулку было очень сильным, безостановочным. Длинной непрерывной лентой быстро шли передо мной большие повозки, каждую из которых тянула пара огромных лошадей-тяжеловозов. Выбрав момент, когда расстояние между проезжающей телегой и следующей за ней парой лошадей было достаточно большим, я бросился в это пространство. И перебежал бы. Но, пробегая уже перед носом второй лошади, я увидел вдруг, что к тому месту, куда я собирался бежать, на большой скорости, обгоняя обоз, приближалась легковая машина. Шофер ехал перед этим без света, и я не заметил его в сумерках. А теперь он включил полный свет. Я остановился на мгновение. Два огромных светящихся огня ослепили меня в упор, а перед ними было черное пространство, которое за секунду до этого казалось безопасной дорогой. Я приостановился, но почувствовал вдруг горячее дыхание и увидел прямо у лица огромную, отстраняющуюся от прямого удара голову лошади. Ее испуганный глаз словно извинялся, что она ничего не может сделать и раздавит меня, если я немедленно не исчезну с ее дороги. Почувствовав у самого виска показавшийся огромным передний конец приближающегося дышла, я, не колеблясь, бросился, как головой в воду, в черное пространство перед слепящими огнями. Я слышал визг тормозов, ощутил небольный удар всем телом обо что-то твердое, падая, слабо попытался за что-то уцепиться, но ручонки срывались. Потом понял, что лежу на спине, держусь за что-то над собой, и вместе с этим чем-то мы долго-долго катимся куда-то винтовым движением. Моя спина через тонкую ткань свитера и лыжного костюма чувствовала это движение. Потом все остановилось, и я закрыл глаза. Стало вдруг спокойно, тихо, ничего не болело. Сколько я лежал так? Вылез шофер, собралась толпа.

– Мальчика задавили… Мальчика задавили!

Слушал я отрешенно. Я уже понял, что лежу под машиной, как раз в самой середине, между колесами, а сама машина почему-то стоит на пешеходной дорожке и носом не в ту сторону, куда она ехала. Время шло, никто не решался залезть под машину и попробовать вытянуть из-под нее неподвижный, грязный, мокрый, перекрученный мешочек из дешевой байки, в который я превратился. Но вдруг я услышал милицейский свисток и решительный голос, требующий от всех не толпиться, а водителя предъявить права. И тут я все понял: сейчас милиционер и шофер вытащат меня, схватят за шиворот, отругают и отведут или отнесут домой, и все откроется! И как будут расстроены Бабуся и родители!

Я осторожно пошевелил руками: шевелятся и не болят. Пошевелил ногами, тоже шевелятся и не болят. Надо вылезать скорее отсюда и попытаться убежать… И я потихоньку начал делать движения гусеницы, чтобы как-то выбраться из-под низкого днища автомобиля. Вылез и встал, молча прислонившись к машине. Никто не схватил меня, не стал ругать, даже милиционер. И тут я понял: сейчас или никогда, и бросился вперед, домой, к свободе. Толпа расступилась. Я бежал, ковыляя изо всех сил, ожидая погони, но, по-видимому, никто в погоню не бросился.

Дома была лишь Бабуся. Она руками всплеснула, увидев, как я перепачкал и даже порвал на ноге свой лыжный костюм, которым вся семья так гордилась. Конечно, я не рассказал ни ей, ни маме, что со мной случилось.

Сейчас, вспоминая этот эпизод, я вновь удивляюсь, как неблагодарен человек, точнее я. Ведь ни слова, ни мысли о благодарности, если не Богу, которого я не знал, то хотя бы судьбе за счастливое стечение обстоятельств, позволившее мне остаться живым и без единой царапины, не возникло в моей душе. Зато немедленно возникло сожаление из-за того, что расстроится мама, и страх, что меня будут ругать, если узнают о случившемся.

В отличие от меня и моего брата как индивидуумов, наша семья во дворе имела свой, и не высокий, статус. Во-первых, мы здесь были новичками, приезжими, в отличие от большинства жителей двора. Район, в который мы переехали, Марьина Роща, считался тогда неблагополучным, зараженным преступностью, и не многие стремились попасть в это место, приехать без большой нужды. Мои родители, если вы помните, имели высшее образование, считали себя образованными представителями интеллигенции и вели себя соответственно. Например, мой папа носил модную тогда, по-видимому, в соответствующих кругах фетровую шляпу с широкими полями. И уже одним этим он противопоставил себя всему дому как недобитый остаток капиталистического прошлого. Ведь мужчины в нашем пролетарском доме гордо носили рабочие кепки. Но то, что папа носил еще и очки, было совсем уж вызовом. Особенно из-за того, что папа носил не просто очки, а пенсне, державшееся специальной прищепочкой за кончик носа. Такие пенсне в кинофильмах и на сатирических картинках в журналах носили только плохие люди, враги революции. Уже одно это сделало папу объектом вражды и презрения многих простых душ нашего дома. Но это было еще не все. В нашем дворе существовало строгое разделение между тем, что должно делать сильным мужчинам, кормильцам семей, и тем, что должны были делать их жены. Согласно этому кодексу мужчина и глава семьи должен был тяжело работать, приносить домой зарплату, а в свободное время, поужинав, выходить во двор и играть с соседями на лавочке в шахматы, шашки или домино. И никогда не заниматься кухонными или домашними делами. Это делали женщины.

В нашей же семье все было по-другому. И именно папа после работы шел через двор на помойку с ведрами, полными отходов и кухонного мусора. Он медленно, чтобы не расплескать, нес ведра через двор мимо играющих в шахматы и домино мужчин, и стук костяшек прекращался. Все мужчины, прекратив игру, молча и презрительно смотрели на папу, и когда он проходил, кто-нибудь перебрасывал папиросу из одного угла рта в другой и говорил негромко:

– Нет, все-таки он не мужчина, как мы, а просто гнилой интеллигент!

И кто-нибудь добавлял:

– Да просто профессор кислых щей!

Гнилой интеллигент – широко используемое пропагандой тех лет словосочетание, выражающее презрительное отношение власти к интеллигенции.

Ребята нашего двора знали отношение своих отцов к моему и поэтому, хоть я и был с ними в хороших отношениях, говорили между собой, не стесняясь меня:

– Профессор кислых щей идет… Профессор кислых щей идет…

Я чувствовал себя ужасно. Ведь выражение «профессор кислых щей» было выражением высшей степени профессиональной некомпетентности, никчемности в нашем дворе, а я так гордился своим отцом… Не удивительно, что я хоть и дружил с ребятами двора, стоял от них чуть в стороне и знал, что моя и их дороги в жизни будут разными. Да и сейчас наши жизни вне двора проходили по-разному.

Как ни бедно жила наша семья в то время, но каждое лето мы снимали дачу, на которой Бабуся и мы с братом жили все лето, а родители приезжали на выходные. Обычно разговор о летней даче начинался уже с нового года. Сначала в том ключе, что надо экономить деньги, откладывать на дачу, а потом, где-то в конце марта – начале апреля папа начинал по выходным ездить за город, смотреть разные места, искать лучшее из возможных для нас. Система была такая: после того как место найдено, в очередной выходной оба родителя ехали смотреть его, окончательно договаривались о цене, папа платил задаток и получал расписку от хозяина, что дача сдана и расписка получена. Оставалось ждать лета. Обычно после хлопот по снятию дачи были хлопоты по отпусканию на волю птиц, которых мы держали в двух клетках, несмотря на тесноту нашего жилья, каждую зиму. У меня, как у старшего, была обычно более крупная птица, щегол, а у Жени, младшего брата, – чижик. Видимо, родители считали, что забота о птицах зимой и возможность весной торжественно отпустить их на волю были необходимы для нашего воспитания.

Мне кажется, что все места, где мы снимали дачи, были хороши, каждое по-своему. Первая дача, на которой мы жили несколько лет подряд, когда я учился в первых классах школы, была в деревне Мякинино и запомнилась мне больше всего. Мы жили на самом берегу Москвы-реки, высоком, песчаном. На другой стороне видна была деревья Павшино. От Москвы до Павшино всего полчаса езды. И каждый день к вечеру на железнодорожную станцию Павшино из Москвы с продуктами приезжал папа. Приехав, он шел минут двадцать до реки. Через реку был перевоз, около которого, обычно, ждали его мы с братом и мама или Бабуся. Если же лодки перевозчика почему-либо не было, то папа и другие мужчины снимали ботинки и брюки, поднимали их и продукты над головой и шли вброд. Канала Москва – Волга тогда еще не было, и Москву-реку в этом месте, в верховьях, еще до входа в город, взрослому человеку можно было перейти вброд, не замочив трусов.

Целыми днями мы были с мамой на пляже у реки. Купались, ловили с братцем мелкую рыбешку – пескарей, а мама, загорала она или купалась, присматривала за нами. Ведь даже я, старший брат, тогда еще не умел плавать, хотя уже учился и не боялся воды.

Помогаем строить папину дачу (1-й слева брат Женя, в очках папа, первая справа жена Валя)

Однажды со мной произошел такой случай. Мы с братом резвились и плескались в теплой, ласковой воде и потихоньку перемещались вниз по реке из-за быстрого течения. Мы ничего не боялись – на дне ровный песок, вода по колено взрослому человеку. И вдруг я почувствовал, что дно ниже по течению резко уходит вниз. Выгребаю изо всех сил ручонками против течения, пытаюсь упереться ножками в рыхлое, осыпающееся в глубину и затягивающее туда же ноги дно, и понимаю, что течение и переходящий в обрыв склон побеждают меня… Дикий ужас охватил мое сердечко. Я понял, что тону. Но мама, любимая мама была в воде и недалеко от меня выше по течению. Она все видела, все поняла, мгновенно, мощным броском удесятеренных сил догнала и вытащила меня, насмерть перепуганного, на мелкоту…

Очень быстро после этого случая родители научили меня, не скажу плавать, но держаться на воде.

Близко от нас, в двух-трех километрах вниз по течению, на берегу реки находилась деревня Строгино, которая сейчас стала уже частью города Москвы. На другой стороне реки, напротив Строгино, располагалось большое ровное поле – аэродром Тушино. И, наверное, поэтому вся наша жизнь на даче в Мякинино, начиная со второй половины июля, проходила под девизом подготовки к грандиозному авиационному параду и празднику в Тушино. Тяжело, но мы не роптали, ведь это была наша подготовка к походу в Строгино в день 18 августа.

Еда; одеяла, чтобы на них сидеть; тент с палками для него, чтобы спасаться от солнца – в этот день родители тяжело нагружались. Мы присоединялись к непрерывной цепочке паломников, направлявшихся в Строгино. И очень скоро я с замиранием сердца впитывал в себя и рев моторов истребителей, ведущих показательные воздушные бои и делающих фигуры высшего пилотажа; и картины массовых парашютных прыжков с огромных, медленно летящих четырехмоторных самолетов; и имитации воздушных налетов с взрывами бомб и грохотом стрельбы скорострельных зенитных пушек. Могли ли мы предположить тогда, что и семи лет не пройдет, и нам доведется увидеть и услышать все это в настоящей войне, а не на параде… Пока же мы весело и беззаботно радовались возможности побывать на празднике военно-воздушных сил.

Каждое лето мы наслаждались деревенской свободой, пропитываясь солнцем, витаминами и чистым воздухом, на дачах в разных местах Подмосковья. Но основное-то время года, когда мы с братом учились, а наши родители работали, мы проводили в Москве, во 2-м Лазаревском.

Сейчас я понимаю, что мама и папа изо всех сил старались сократить наши с братцем контакты с улицей и шли для этого на всяческие уловки.

Мама была учительницей химии в школе и была занята до вечера. Она всегда приносила мне много книг из библиотеки своей школы. И хотя я взахлеб читал книги Амундсена и Нансена о полярных путешествиях, но все, что там было написано, не возбуждало желания последовать за ними. Уж слишком героическими и нереальными казались их дела.

Обычно, приходя из школы, я сразу садился на трамвай и ехал в Политехнический музей к отцу, который работал там научным сотрудником отдела сельского хозяйства. Он кормил меня обедом в столовой, а потом уходил работать, давая мне возможность ходить по музею одному. Ведь родители не хотели, чтобы я беспризорно болтался на улице, а заниматься им со мной было некогда. Оба они много работали.

Большую часть времени я, естественно, проводил в сельскохозяйственном отделе музея в одном из пустынных, редко посещаемых залов, рядом с кабинетом для научных сотрудников, где трудился отец. В этом зале стоял непонятно как помещенный туда (может быть, его внесли по частям и собрали уже в зале?) настоящий комбайн «Сталинец». И за комбайном этим у стены было очень хорошо играть в разные игры или читать книги, делать уроки, лазить по лестнице на верхний ходовой мостик.

Я любил ходить в отдел морского флота, где можно было увидеть настоящий скафандр водолаза и модели, показывающие работу ЭПРОН. Так сокращенно называлась «Экспедиция подводных работ особого назначения» – то есть экспедиция по подъему затонувших судов и проведению сложных подводных работ. Я много читал об этой экспедиции, о ней все время писали газеты и журналы, но никогда не примеривал ее к себе. Чтобы быть водолазом, надо быть очень здоровым и сильным. А меня все считали слабым и болезненным. Нет, ЭПРОН не для меня, хотя профессия моряка, штурмана дальнего плавания, например, может быть, и возможна.

Рядом со стендами ЭПРОН и прекрасными моделями разных пароходов и теплоходов в отделе морского флота была построена модель каюты штурмана морского судна дальнего плавания в натуральную величину. Подолгу стоял я у двери этой каюты, разглядывая узкую койку с высоким бортиком, чтобы не вывалиться при качке, маленький столик, шкафчики, иллюминатор…

Конечно, моряком быть интересно, хорошо, но я буду авиационным инженером, авиаконструктором, думал я и шел в недавно открытый отдел, посвященный Циолковскому. И уже другие мысли и идеи овладевали мной. В этом отделе царил космос, ракеты. Имена Цандера, Тихонравова, термин «невесомость» – звучали привычно в те предвоенные годы. «Да! – думал я. – Заниматься ракетоплаванием, наверное, еще интереснее, чем быть авиаконструктором. Судя по книгам Жюль Верна, возвращаясь из межпланетных путешествий, ракеты будут падать в океан, чтобы смягчить удар при посадке. И, скорее всего, это будет где-нибудь в середине Атлантического или Тихого океана. А значит, после возвращения из полета, экипаж ракеты, и меня в том числе, повезут на нашедшем нас корабле в Африку, или в Америку, или в Европу, и мы увидим другие страны».

На этом месте я переставал думать от смущения и стыда за самого себя. Ведь получалось, что вся мечта о ракетоплавании была в основном мечтой о том, чтобы увидеть Африку, Америку или Европу. Я был недоволен собой.

Желание увидеть другие страны появилось, наверное, когда я рассматривал два коричневых с золотыми переплетами толстых тома очень ценимой в семье книги под названием «Жизнь растений». Автором ее был профессор А. Кернер фон Марилаун. Книги эти рекомендовались для изучения биологии в гимназиях и реальных училищах и изданы были еще в начале века. Рисунки самых фантастических деревьев, плодов, листьев, корней потрясли меня. Чем больше я листал сотни страниц этих томов и рассматривал красочные акварели тропического леса на Цейлоне с пальмами в тени или эвкалиптовых рощ в Австралии, тем сильнее хотел хоть раз в жизни увидеть все это буйство, фантазию природы, побывать в этих местах. Именно растения мечтал я увидеть хотя бы раз. Особенно врезались в память три картинки. Одна – штриховой рисунок под названием «Досковидные корни в лесах Южной Азии». На картине была нарисована нижняя часть ствола мощного дерева, от которого в разные стороны, как контрфорсы, отходили корни, похожие на поставленные на ребро черные доски, удерживающие дерево. Там, где корни упирались в дерево, превращаясь в ствол, они вылезали из земли больше, чем на метр, и на одну из таких «досок» облокотился полуголый туземец. Многое я бы отдал, мечтая хоть раз дотронуться до такой доски. Облокотиться на нее, как тот туземец.

Две другие картинки были цветными. Одна, репродукция акварели, называлась «Красный снег в Баффиновом заливе». Свинцовое северное море, подкрашенное тут и там золотом и красной киноварью, струящимися от наполовину спрятанного в тучах низкого солнца лучами. Полный штиль, но зыбь на блестящем море тяжелая. Повсюду из моря торчат отполированные зубы островов-рифов с плоскими, словно срезанными вершинами. А на склонах этих невысоких островков лежит местами снег с мазками красного в разных местах. Это были особые, живущие в снегу водоросли. И над всем этим, на фоне желтого неба темная полоска каравана больших птиц…

Ах, сколько нафантазировал я об этих островах, о том, как добрался туда художник и что он увидел и испытал при этом!

Вторая цветная картинка, тоже нарисованная акварелью, называлась «Сольданелли в снегу Альп». На ней на фоне горных пиков был изображен край тающего снежного поля, спускающегося с гор. А на переднем плане нежные фиолетовые цветочки – колокольчики на тоненьких ножках, проткнувшие самый край уже тонкого, тающего снежника. Это, по-видимому, и были сольданелли. Контраст снега и нежной зелени и еще более нежных цветов… Неужели и такое возможно в горах, которые я никогда не увижу? Как, наверное, счастливы те, кто имел возможность увидеть все это. Но, к сожалению, мне вряд ли удастся попасть в Африку, Америку, другие страны. Разве только стать космонавтом? Ведь после того, как ракета упадет в океан, тебя выловят и доставят на корабле к тем, недостижимым другим способом берегам. «Но ведь ракеты начнут летать с человеком не раньше, чем в следующем столетии. Я не попаду в их экипажи – буду слишком стар или умру, – говорил я себе. – Зато можно стать инженером, авиаконструктором. Это тоже очень интересно! И какой почет! Ведь твои самолеты будут называться инициалами твоего имени и фамилии!»

Такие мысли приходили на ум не только потому, что я был мал и глуп, но и потому, что из газет, книг и радио того времени казалось, что все в СССР должны стать или авиаконструкторами, или эпроновцами, или капитанами дальнего плавания, или пограничниками с немецкой овчаркой. Так что легко понять мечты мальчика и мнение его отца, который считал, что настрой сына на профессию инженера авиации не принесет вреда и в духе времени.

Ранней весной я уже занимался в авиамодельном кружке при Центральном политехническом музее. Работая в музее научным сотрудником сельскохозяйственного отдела, папа устроил меня в этот кружок. Я просто бредил самолетами и мечтал стать авиационным конструктором. Фамилии Яковлев, Туполев, Ильюшин, слова «поляра Лилиенталя», «качество крыла» – были частыми гостями в кругу тех ребят, с которыми общался. Приближалось время весенних соревнований авиамоделистов, и я для этих соревнований делал модель летательного аппарата, название которого, может быть, непривычно для большинства из нас звучит сегодня, но было хорошо известно в то время – автожир…

Автожиры изобрел испанский инженер Хуан де ла Сиерва в 1919 году, его первый автожир совершил свой первый полет 9 января 1923 года. Основное развитие теория автожиров получила в 1930-е годы. С изобретением и массовым строительством вертолетов популярность автожиров сильно упала, однако они теперь довольно часто встречаются в сфере экономичной легкомоторной авиации. Большинство автожиров не могут взлетать вертикально, но им требуется гораздо более короткий разбег для взлета (10–50 м), чем самолетам. Практически все автожиры способны к вертикальной посадке, к тому же они могут висеть при сильном встречном ветре. По маневренности автожиры находятся между самолетами и вертолетами, несколько уступая вертолетам и абсолютно превосходя самолеты.