Текст книги "Когда время становится отрицательным"

Уныние царило в народных массах, когда мы лицезрели, что нам предстояло. Морковные поля протянулись до горизонта, необозримые, как сама жизнь. Вкалывать до шести вечера – перспектива малоприятная. Мы выбрали с Кублашкой последнюю грядку, но уже через полчаса ударной работы, страшно захотелось сделать перерыв. Мы пошли в соседний лесочек, разложили ватники на сухой опушке, легли. Между нами рос одинокий шампиньон. Вооруженные до зубов ножами типа «мини-мачето», через секунду мы оставили от бедного гриба лишь его трафарет. Довольные своей ювелирной работой, убаюканные легким ветерком, мы не заметили, как заснули.

Пробуждение было резким, как по чьей-то команде. Мы вскочили на ноги. На часах было полшестого. Мы бросились к своей грядке – она была девственно нетронутой. А, наши сокурсники уже пропахали метров четыреста. Над полем пронеслась команда – помогать отстающим. Мы с Ольгой, с легким сердцем бросились на помощь и уже минут через 15 шли по дороге в лагерь. Примерно так мы работали весь месяц. Мы с Кублашкой сразу вспомнили поговорку, что «Дураков работа любит», мы не были дураками. Да, и что напрягаться зря, нам ни к чему было обещанное, за ударный труд, место в общежитии. Главное было добросовестно создавать видимость работы. Пришлось начать часто курить, ибо перекур – это святое. Помню, у Кублашки была трофейная пачка «ВТ», мы ее приговорили за милую душу. И так основным принципом нашего колхозного труда было: «Где бы работать – лишь бы не работать!» Зато поорать во все горло песни «Секрета», поприкалываться над народом и кататься от смеха по земле – это мы были мастера.

Мне пришлось нелегко, когда Ольга неделю болела, и подъедалась на кухне, а мне дали другого напарника. Один раз это был Мишка Майзельс – он много болтал, за то работал за двоих, я еле успевала проходить один ряд морковки, в то время как он делал два. А когда мне досталась татарка Алсу, плотная, грубоватая девица, мне было плохо, пришлось пахать.

Но она, все равно, была недовольна моей медлительностью. Потом Кублашка вернулась ко мне, и все потекло по-старому. Не так уж много запомнилось из колхозной жизни, несколько мелочей. Помню, морковные баталии, в которых почему-то Женька Белжеларский, он же «Джуз», все время получал по голове и при этом глупо улыбался. Вот так и становятся мальчиками для битья. Я привозила каждое утро из города еду, и все привезенное моментально уничтожалось, перевариваясь, в вечно голодных, молодых желудках.

Однажды я решила остаться ночевать в лагере, именно тогда, когда большинство уехали в город, отмечать еврейский Новый Год. Это было 19 сентября. Мы сидели у Юрки в комнате, в «три-три», дурачились, прикалывались над Яриком Ермолаевым из 121 группы. Тут я сказала, что нам пора, уже поздно, надо чистить зубы и спать. Парни не хотели нас отпускать, но мое решение было непреклонным. Тем более я только второй раз ночевала в лагере и не знала ночных порядков, а девчонки успели напугать меня обходом декана и злобными местными, которых я так никогда и не видела. Но по лагерю ходили слухи, что наши пацаны уже успели помериться с ними силой. И, как всегда в таких случаях, победила, естественно – дружба. Удобства: а именно туалет – в три дырки, плюс дрын, привязанный к стене, по словам декана, необходимый для отпугиванья волков; а также умывальник – все это располагалось на другом конце лагеря. Нужно, видимо быть спринтером, чтоб при нужде, успеть добежать. А, впрочем, не успевших не было. Мы шли от умывальника к своему второму бараку, как вдруг краем глаза я замечаю за спиной какое-то движение. «Местные, хана!» – единственное, что пришло мне в голову. С дикими воплями, я бросаюсь наутек, девчонки, визжа, обгоняют меня и в мгновенье ока оказываются на крыльце барака. Ватники, распростертые над нашими головами, не достигнув своей цели, практически бесшумно падают на дорожку. Я поворачиваю голову, сквозь темноту мне кажется, что я вижу, две фигуры, застывшие в озадаченных позах. Не ожидали они такой реакции. Скорее всего, это были Юрка Донченко и Ермолаев, но убеждаться так ли это из девчонок ни кто не стал. Приближалось время обхода, мы пошли в барак. Моя кровать была на втором ярусе – я всегда обожала возвышенное положение. Лечь спать сразу естественно ни кому не удалось, и только страшный стук в дверь оборвал гомон девичьих голосов, ворковавших на двадцать различных ладов. Крючок, болтавшийся на соплях, но все-таки временно защищавший нас от натиска, разъяренного, как тигр декана, готов был в любой момент сдаться. Ольги быстро забрались в кровати, до ушей натянули одеяла и притихли. Но мне предстояло форсировать второй ярус. На окнах мирно висели газеты, прикрывающие комнаты в женском бараке от внимательных взглядов извне. Я поднялась по ним. Девчонки, давились от смеха, наблюдая, как я карабкаюсь вверх по газетам. Но им не дали вволю посмеяться – в комнату ворвался декан. Его встретила гробовая тишина. Несколько минут постояв в дверном проеме, декан ретировался. Тишина стала видоизменяться. Сначала отдельные слова, произнесенные шепотом, вспороли ей брюхо, потом гомон усилился, и уже разрезанная на кусочки, тишина отступила.

Было около двенадцати ночи, когда девчонки позвали меня к окну, взглянуть на ночную жизнь лагеря. Напротив наших окон было крыльцо другого женского барака. Юрка и Ярик Ермолаев, не торопясь, поднимались по ступенькам. «К бабам пошли» – сказала Ольга Друженкова и отвернулась от окна. Я смотрела, как зачарованная. Мне было очень обидно. Я почему-то считала, что мальчишки из моей группы должны принадлежать только нам. А эти ночные вылазки – просто предательство. Смешно, но всего час назад Юрка нас уговаривал остаться у него. И, если бы мы остались, то кто-то другой сейчас завидовал бы нам. Я даже не думала, что в лагере могут происходить сексуальные оргии, наподобие Содома и Гоморры. Я была так уверена, в чистоте и невинности мальчишек. Мы же еще были детьми и самое большее, что можно было позволить себе – поцелуи. Наивная! Я не была готова к такому исходу событий. Хотя в чем предательство?! Одни девчонки не захотели пообщаться, почему бы, не воспользоваться гостеприимством других. На крыльцо вышла староста 28 группы Ленка Орлова и ее подружка Маринка, они, вчетвером, постояли несколько минут о чем – то, оживленно, беседуя, а потом скрылись в глубине барака. На следующее утро я даже не вспомнила о ночном происшествии, но неприязнь к девчонкам из 28 группы отпечаталась где-то глубоко внутри.

Наши мальчики практически перестали нас замечать, в основном общаясь с 28 группой, всем видом показывая, что мы упустили свой шанс познакомиться поближе. Мне казалась, что Юрка там, в кого-то влюбился. На здоровье, он меня ни сколько не интересовал, как представитель противоположного пола. Меня заботило другое – власть ускользала у меня из рук, ко мне потеряли интерес. Я бесилась. Я чувствовала, что начинается война, противостояние. Есть два враждебных лагеря, и есть те, кто будет держать нейтралетет. Стоило только определиться с методами ведения военных действий, но это право мелочи, когда назревает грандиозный конфликт. Мишка Майзельс и Лешка Мостовой пока не проявляли по отношению к нам особой агрессии. Мостовой вообще откопал себе в напарники тихую, застенчивую девчушку и окучивал с ней морковку, не разгибая спины. Я не помню, когда я выделила Палыча, действительно вдруг подняла глаза и увидела. И, тогда я определила направление первого удара – я поспорила с Мостовым, что Палыч в меня влюбиться. Если что-то сорвется, так это был только спор и все взятки гладки, а если получиться то… Я первый раз в жизни не была уверена в победе, видно потому что очень хотела победить. Если бы я представляла, к чему приводят подобные детские игры и как они могут быть опасны. Но тогда я на все смотрела легко.

При том я тоже не упускала своего, преследуя цель познакомиться, как можно с большим количеством парней нашего курса. Каждый вечер после трудовой повинности, я уходила с поля, окруженная толпой поклонников. Климов, в очередной раз, приехавший в колхоз, наблюдая эту картину, был очень не доволен.

В один из последних дней, перед отъездом из Бугров, я набрала целый мешок морковки, его не возможно было просто поднять, не говоря о том, чтобы вынести с поля. Палыч с Юркой были так внимательны, что предложили свою помощь в транспортировке мешка до автобусной остановки. Хотя высказывался и альтернативный вариант вообще оставить меня в лагере. Вместе с мешком. Но я его наверно не одобрила. Наконец, они ушли с поля, а мы с Ольгой что-то замешкались, и когда через минуту вылезли на шоссе, ведущее в лагерь, то были неприятно поражены. Шоссе было пустынно. Никого, ни единой живой души, только у обочины красовался мой неподъемный мешочек. Я дала выход своему гневу, припомнив все слова из нецензурного лексикона. Как можно было бросить мою ценнейшую поклажу на произвол судьбы! Мои вопли еще долго разносились над пустой дорогой, пока, видно вдоволь насладившись моими познаниями в области «изящной литературы», наши мальчики не высунулись из противоположного кювета. Поднатужившись, Палыч, взвалил мешок на плечи и доставил его к автобусу. Я уехала. В Девяткино, на платформе меня уже ждал другой носильщик. Скоро наша работа в колхозе благополучно завершилась…

В октябре началась учеба, мы с девчонками опоздали на первое же занятие по анатомии, парни посмотрели на нас презрительно. Меня ждал сюрприз – пресловутый «сорок третий номер» оказался у нас в группе. Его звали Зураб Рамазович Аблотия. Он меня тоже сразу узнал но, быстренько оценив ситуацию – принял сторону парней. Их успехи в освоении программы первого курса еще больше разделяли нас. Мы с девчонками, как не старались, хватали одни неуды. Я стала безбожно прогуливать институт, мне некогда было учиться. Иногда, бывало, соберусь, и вдруг звонит Серега и уговаривает сегодня не ходить на учебу, а банально – пойти в кино. Долго уговаривать меня не приходилось. Да, и к тому же мне нравилось набрать побольше хвостов, потом разом все отработать – и со свежими знаниями – на экзамен. «Пятерка» вела себя сносно, или просто я слишком редко появлялась на занятиях, что не могла точно оценить «сносность» этого поведения.

Почему «Пятерка» – так наши мальчики сами себя назвали. Их было пятеро: Павлов Алексей Васильевич (он же Палыч), Юрка Донченко, Майзельс Михаил Юрьевич, Мостовой Алексей Валерьевич (он же Белый) и Зурик Аблотия. Нас было меньше: две Ольги, я и Маринка.

При том девчонки не были так воинственно настроены, как я. Остальные ребята уже выросли из детского возраста и, просто отрешенно наблюдали за происходящим. Вообще наше время совместного пребывания в институте на тот период можно назвать «тревожной терпимостью». Вот еще чуть-чуть и кто-нибудь не выдержит. Но напряженность в отношениях, ни сколько не мешала нам с Кублашкой два раза в неделю, после занятий физкультурой ходить к парням, пить чай. В уютной обстановке комнат №85 или №89 все забывалось, казалось такой суетой. Мы резвились, как дети.

В четверг 6 декабря 1990 года по латыни я и Палыч получили «плюсы», а все остальные «минусы», потом после чая в 85 комнате мы поехали пересдавать биологию. В 21 троллейбусе, как обычно была давка. Белый, Ольга и Зур протиснулись вперед, мы с Палычем остались прижатыми друг к другу на задней площадке. Я все пыталась заглянуть ему в глаза, а он упрямо отводил взгляд. Наша вынужденная близость меня странно веселила. Я попыталась его поцеловать. А он сказал, что с девушками, которые «ходят по рукам» он не целуется. Сказал так просто, как будто это были слова приветствия или пожелания долгих лет счастливой жизни. Мои щеки запылали. Пощечина, нанесенная невидимой рукой, обожгла детскую кожу. Что делать? Нанести ответный удар. Но только настоящий. Нет, руки были так прижаты к бокам, что не было ни какой возможности даже для их поднятия, не то, что для размаха перед ударом. Мысли лихорадочно скакали у меня в голове. «Я этого так не оставлю, я отомщу. Ты еще попрыгаешь у меня, как чертик на ниточке. Случай еще представиться! Подожду!» Я сделала вид, что обиделась. По дороге в институт Зур первый раз стал объясняться мне в любви. При том, предлагая, чтобы я стала девушкой для его души, а для тела, мол, у него есть. Меня замутило. Я отвергла это «большое Советское», о, еще «грузинское чувство». На биологию я не пошла, слишком тяжела была обида нанесенная Палычем. Я шла обратно к метро и вспоминала, что еще в колхозе, говорила, что этот неприступный бастион при первой же атаке сложит оружие и сдастся на милость победителя. Не буду торопить события. Время ждет, его еще так много впереди. Остается только подождать удобного случая. Боже, как я ошибалась, как мало оставалось времени.

И вот, 10 декабря 1990 года в один из традиционных приходов к парням, произошло событие совершенно изменившее мою жизнь… Лешка Мостовой подхватил меня на руки, и потащил вверх по лестнице, на 4 этаж. Я не помню, куда в тот вечер подевалась Ольга, что я осталась одна с пятью парнями в 89 комнате. Зурик и Мишка, как обычно приставали ко мне, Юрка с Белым потешались, давая советы Зуру, как лучше найти «пептидильный центр», а Палыч сидел молча, как бы в стороне от нашей возни. Я случайно, в порыве борьбы закатила Мишке Майзельсу пощечину. Он вспыхнул. Я испугалась еще больше него. Ни за что ударила человека. Мишка проглотил обиду. Но я, ожидая ответного выпада, решила спрятаться за Палыча, я вцепилась ему в свитер и опустила голову. Вдруг все, как по команде встали, собрались и поехали сдавать латынь, которую не сдали 6 декабря. Юрка, уходя, погасил свет, (это была его комната) и мы остались вдвоем, в полной темноте. Алешка сидел на кровати, я присела к нему на колени, мои руки запутались у него в волосах. Я почувствовала какое-то тепло. Мне стало так хорошо. Мы молчали, как будто боялись спугнуть ощущение. Потом стали целоваться. Я спросила:

– Я тебе нравлюсь?

– Да. А я тебе?

– Я тебя люблю! – произнеся это, я была еще не уверена, что говорю правду, я просто так легко бросалась словами. Мне было хорошо, я уже не помнила ни о каком споре, ни о какой жуткой мести, и вообще в ту минуту не существовало ничего, кроме нас и все, что мы говорили и делали – все было правдой, было по-настоящему. Мне хотелось остановить мгновение. В комнате вспыхнул яркий свет и вспугнул сказку. Как птицу…

Я была слишком избалована повышенным вниманием противоположного пола и всегда с невероятной скоростью добивалась своего. Я успевала только прикоснуться к мечте, а она уже сбывалась. Я и не подозревала, что на этот раз все будет иначе…

Мы встали и вышли из комнаты, он поехал меня провожать. Я еще не знала, что я чувствую, я только смутно догадывалась, что с ним будет, не так просто, как с остальными. Может, я уже тогда была не уверена в искренности его слов, хотя в сущности Палыч ничего такого и не сказал, только то, что я ему нравлюсь, и все. Нравиться может многое, в зависимости от настроения: и что-то крикливое, попугайское, экзотическое или наоборот, серенькое и скромное. В сущности, я до сих пор не могу определить, что же ему нравиться в женщинах. У каждого мужчины свое виденье предмета, но в основном они созерцатели, хотя бы на первом этапе. Моя внешность не была столь безупречной, но в сочетании с молодостью и веселым нравом – это был беспроигрышный вариант. Еще моя самоуверенность, как же я могла забыть, ведь именно это его и оттолкнуло от меня. Моя сила! Сколько мне раз говорили, что не встречали человека, более сильного духом, чем я. Но многие отважные смельчаки пытались бороться с этой силой. Конечно, меня не возможно обуздать, и все они знали об этом, но продолжали борьбу, пока не проиграли. Господи, а еще я считала, что мне всегда попадались слабые мужчины. А выходит, что только он один и был слабым, и когда предстояла борьба не на жизнь, а на смерть – он предпочитал исчезнуть. Я, ни сколько не осуждала его, а всегда оправдывала сложившимися обстоятельствами. Но у всех всегда обстоятельства, и они давят и многим тяжело, но надо продолжать бороться, а он бежал. Палыч еще не знал тогда, что не возможно убежать от себя, что высоты, которые ты когда-то не взял, снова встанут на твоем пути. Но всегда есть выбор: предеться преодолевать или всю жизнь бегать. Может как раз в этом преодолении и состоит счастье. Но мы тогда еще были слишком молоды, чтобы разбираться в этой философской чепухе. У нас была другая философия. Нам просто хотелось жить и быть счастливыми. И почему-то казалось, что в достижении этого счастья не должно возникнуть больших проблем.

Нам предстояло быть счастливыми 12 дней. Хотя был ли он счастлив? Что он вообще думал тогда о наших отношениях. Перечитав станицы своего дневника, касающиеся декабря 90 года я не нашла ответа на эти вопросы. Я сама виновата, я вела себя как сумасшедшая, постоянно твердила Алешке, что у нас ничего не получиться, а он терпеливо и спокойно говорил: " Давай попробуем!» Я уже понимала, что безумно люблю его, и что теряю власть над ситуацией, теряю контроль над собой. Я всегда боялась потерять «власть», тем более, будучи не уверенной – любит он меня или нет. Я думаю, что я просто издергала его, измучила, а он еще даже не успел разобраться в своих чувствах – собственно, за что он мучается? Я не знала, что делать, от своего бессилия я, и сходила с ума: понимая, что влюбилась и, думая, что Алешка не любит меня, я боялась потерять другого человека, в чувствах которого была уверена. Я сама шла по линии наименьшего сопротивления и вместо того, чтобы просто любить и помочь Павлову полюбить меня, я делала все, чтобы этого не произошло. Я надеялась, потом обуздать и свои чувства – убить свою любовь, во имя спасения какой-то мифической стабильности в отношениях с Климовым. Я преступница, я убила, но только не то, что хотела. Оказалось, что самое сложное – бороться самой с собой. Моя любовь не умирала, она наоборот росла, чем больше я прикладывала усилий к ее уничтожению, тем сильнее она становилась. Моя любовь насмехалась надо мной. В этой борьбе погибло все – все сердца были разбиты, включая мое собственное. А Палыч, всегда убегая от меня – всегда возвращался ко мне, чтобы внести смятение в мою душу, чтобы убить мой покой. Зачем это ему было нужно? Это какая-то жестокая игра. А может это месть, он мстит мне за то, что я не дала ему возможность стать счастливым. Он говорит, что чувствует себя виноватым передо мной. А я думаю, что он хочет, чтобы я чувствовала то же самое, чтобы я осознала, что это я виновата во всем. Я никогда и не отрицала своей вины. Я была всегда преступно слабой. Я просто обычная, заурядная женщина, которая так и не поняла, чего же она хочет на самом деле. И мало того, не дает спокойно жить другим, втягивая в свою игру и, заставляя страдать.

Это какой-то замкнутый круг. Но тогда все было еще впереди и 12 дней счастья и много лет боли. Шел наш первый день – 10 декабря. Не даром говорят, понедельник – день тяжелый. Алешка проводил меня домой, мы еще долго стояли около лифта и целовались. Напряженно вслушиваясь, как работает лифтовой механизм и, молясь, чтобы лифт не остановился на нашем этаже. А когда лифт останавливался, и открывались двери, мы шарахались в разные стороны, будто боялись быть пойманными на месте преступления, как воры. Мне и казалось тогда, что мы воруем чье-то счастье, и я не как не могла избавиться от этой мысли. А в это время телефон в моей квартире надрывался, оглушая всех своим дребезжанием. Климов искал меня. Я знала это. И боялась того, что он может приехать. А конкурентная борьба за меня – это то, что мне было меньше всего нужно в данный момент. Я уже подсознательно ощущала, что Палыч не выносит конкуренции. Мы попрощались. Я вошла в квартиру и сняла телефонную трубку. Успокоив Серегу, что со мной ничего не случилось, я пошла спать. Все, что я помню, это – тревога, какое-то смутное, гибельное ощущение опасности. Я не обманулась – на другой день, в институте Палыч вел себя так, как будто между нами ничего не произошло. Это было настолько неожиданным для меня, что я даже растерялась. Парни, как обычно крутились вокруг, меня это нисколько не трогало; я пыталась скрыть обиду – меня волновал вопрос: что же случилось – почему он так холоден со мной? Именно тогда он так легко победил. Заставил меня злиться и недоумевать. А потом Алешка вместе с Юркой вышли на «Мужества», а я поехала на «Политехническую». Я была раздавлена и не понимала за что? А чего я собственно ожидала: резкой смены поведения, каких-нибудь знаков внимания или приветливых слов. Ничего не было, совсем ничего. Я уже начала сомневаться, а был ли вчерашний день или все, только игра моего воображения…

Не знаю, насколько Мишка Майзельс был прав, сказав однажды: «Если бы Палыч, тогда начал за тобой бегать, как Климов, то ты бы его быстренько бросила».

С каждым годом я все больше уверяюсь, что мы с Палычем очень похожи друг на друга, почти как две капли воды. Он появляется тогда, когда я уже не жду, и с порога бросает что-то типа: «На кого ты меня променяла?! Я тебе больше не снюсь?!»

А я когда, иногда от скуки звоню своим бывшим друзьям, всегда начинаю с того: «Ты еще не женился?! Все меня ждешь?!» Мы как паучки и сущность наша паучья. Сплели когда-то себе крепкие сети, поймали в них чьи-то души и стали ждать. Погибнут они в наших сетях или нет. И если кто-то пытается освободиться, мы не можем просто так отпустить. И не по тому, что голодны, просто это не в наших правилах что-то терять. Пусть мы даже лопнем от переедания, все равно не ослабим путы. Так наши сети устроены, чем больше их дергать, тем сильнее они душат. И жертвам не вырваться. Они нужны нам, как «НЗ», на всякий случай, а вдруг понадобятся, и стоит только дернуть за ниточку и все в твоих руках или вернее лапах.

Мы всегда ищем лучшее, а когда не находим, то тогда и пользуем свой «НЗ».

Смешно, как я незаметно для себя стала и паучком и мухой, хотя возможно в этом и есть двойственность моей натуры: быть госпожой и рабой одновременно. Что-то здесь попахивает садомазохизмом. Ну, скорее всего люди так и живут, постоянно кем-то, командуя и кому-то подчиняясь. Жизнь – это сплошной садомазохизм! Мы черпаем силы и страдаем, унижая кого-то, и блаженно упиваемся своими собственными страданиями. Мне было жаль Климова, но я не могла не мучить его, я мстила ему за того, что не могу отпустить его, а вдруг у меня с Палычем ничего не получилась бы, а мой «НЗ» оказался бы пуст. А он любил меня и прощал любые мои капризы и издевки. И чем больше прощал, тем сильнее меня это злило, и все более изощренными становились пытки. Я представляю, какие адовы муки переносила его душа, но оставалась чистой. У любви, у Великой любви есть потрясающее свойство – очищать души. Я виновата перед ним, но одновременно я считала его виновником в моих несчастьях: что из-за жалости к нему, я не смогла стать свободной для другого. А когда я, наконец, освободилась – время было упущено. Я вдруг обнаружила, что произошло именно то, чего я всегда боялась – я осталась одна в центре своей паутины. Как бывает иногда страшно оставаться совсем одной; я даже не могу дома сидеть в полном одиночестве – мне нужно, чтобы звонил телефон, в гости приходили друзья, играла музыка. Когда нет ощущения нужности – не зачем жить. Но всегда происходит именно то, чего больше всего боишься. Страх лишает человека сил, любой страх. Когда я заболела Палычем, все мои детские страхи вылезли наружу, я боялась всего: быть с ним, не быть с ним, любить его, его любви. Я боялась потерять его – и потеряла так быстро, и навсегда. Ненавижу слово «навсегда» – положение, когда ничего нельзя исправить, изменить, остается только быть мухой, и с каждой минутой все больше запутываться в сетях паутины. А потом только – смерть и это тоже навсегда. Да, уже 10 декабря я почувствовала, что попалась, но еще не знала, насколько прочны сети.

13 декабря – был четверг, у нас снова была физкультура. Под конец занятия нам устроили что-то типа сеанса миорелаксации. Я и еще 20 девчонок лежали на полу, задрав головы к потолку, и расслаблялись. Я помню сероватый оттенок этого потолка и мысли, которые пришли в этот момент: я невольно сравнила его с потолком в школьном спортзале во время подобных сеансов, там, на потолке были такие поперечные балки, и я всегда старалась, лечь на пол так, чтобы попасть в центр ячейки, образуемой соседними балками. Я представляла, что если потолок внезапно обрушится, то я спасусь, и чувствовала себя очень не уютно когда попадала под балку. Но потолок, в данную минуту, простирающийся надо мной, был ровный и если бы он рухнул, меня бы раздавило. Это была первая мысль. С трудом, избавившись от навязчивой идеи, я стала думать о более приятно волнующих вещах: что уже через пять минут все это закончиться, мы переоденемся и пойдем, к мальчишкам, пить чай. Что же будет дальше: останемся ли мы снова с Палычем наедине или нет, и вообще как он себя поведет сегодня…

Но это будет через пять минут, а пока высокий, серый потолок плыл надо мной, как гигантская громадина, трюм какого-то большого корабля. Я чувствовала, что мой хребет прилип к его днищу, мурашки бегали по рукам и ногам, и было такое странное ощущение полета. Что-то подобное я испытала в марте этого года, когда в очередной раз, ругаясь с Климовым, я легла на снег, в сквере на проспекте Культуры. Я помню, как снежные кристаллики покалывают кожу моих голеней сквозь тонкие капроновые колготки, но это только приятно успокаивает – я не чувствую ни холода, ни боли, ни страха. Я вижу, как из-под земли вырастают дома, такие голубые, чистые, летящие прямо на меня. Они крышами упираются в небо. Такое же высокое, голубое, почти прозрачное. Все начинает кружиться у меня перед глазами: дома, улица, редкие голые деревья, солнце и снег… Все расплывается как во сне, только взволнованный Сережкин голос возвращает меня к действительности. Мой снежный полет сводит нашу ссору на нет. Я поднимаюсь на ноги, но что это – кружение продолжается – надо мной серый потолок спортзала и чей-то голос объявляет, что занятие окончено…

Память очень интересная вещь, она у меня большей частью фрагментарна, как пленка, порезанная на отдельные кадры, перемешанные, перепутанные и частично утерянные безвозвратно. И поэтому, следующий кадр этого дня будет таким: мы с Палычем сидим в обнимку на его кровати, целуемся. Мишка и Ольга, как угорелые, бегают по общежитию, то звонить, то еще куда-то. Сосед Палыча по комнате, негр Делу, спит беспробудным сном, выставив ноги на середину комнаты. Кублашка влетает в комнату, и что-то в запале пытается нам рассказать. Мы, не отрываясь, друг от друга, кричим ей: " Ноги!» Но было поздно. Она, пятясь спиной, натыкается на Делу и, балансируя, как канатоходец, ели удерживает равновесие, при этом издает вскрик, полный ужаса и недоумения, который гасится нашим дружным хохотом… Нам не удалось сегодня остаться одним, как я мечтала, но Палыч поехал меня провожать. Все было так чудесно. Но я, по-прежнему, была скованной, мучительно подбирая темы для разговоров. Мне было с ним безумно хорошо, и невыносимо тревожно. Я знала, что скоро потеряю его, потеряю навсегда, и буду сожалеть об этом всю жизнь.

Мы приехали ко мне домой и выяснили, что наши мамы учились в ЛПМИ в одно и тоже время и вероятно даже знали друг друга. Алешка нашел в мамином выпускном альбоме своих родителей, его отец тоже учился в ЛПМИ, но был на курс старше, а в альбоме просто была фотография из походной жизни института, в которой он принимал непосредственное участие. Еще чуть-чуть, поговорив о наших родителях, Палыч засобирался обратно в общагу. Он всегда торопился, так как будто боялся чего-то не успеть. А мне так не хотелось его отпускать, я не могла им надышаться. Он заполнил всю мою жизнь, и с его уходом она останавливалась. Да, за эти 12 дней родился целый мир. Но четыре дня уже истекли, оставалось чуть больше недели.

14 декабря я сделала завивку, разоделась и пошла в институт, а после «Английского» мы с Алешкой, попрощавшись с Зуриком, направились на «Лесную», потом с «Политехнической» шли пешком по Тихорецкому проспекту, жуя батон, купленный мной для семьи. Боже, как было хорошо. Подошел троллейбус №30 и нас поглотила его теплая утроба. Мы целовались всю дорогу. Лешка сказал, что у него ко мне какое-то неопределенное чувство, а я надеялась, что он любит меня. Мы опять долго стояли у лифта и все ни как не могли проститься.

В субботу 15 декабря у Зура был День Рождения, его землячки подарили ему красные гвоздики, он бросил их к моим ногам, вместе со своим сердцем. А я не приняла, я сказала ему: – «Ты же знаешь, что я люблю Палыча!»

Мне было жаль Зурика, но я любила Алешку. Наш, внезапно возникший, союз бесил ни только Зура, но и всех остальных членов «пятерки». У каждого были на этот счет свои соображения, но как потом выяснилось – у всех были определенные планы на меня. Мальчишки недоумевали, почему я выбрала именно Палыча, а потом долго не могли простить мне нашу ссору и разрыв. Вот она нелепость человеческой натуры: каждый из «пятерки» так или иначе, показал свое неравнодушие ко мне, и если судьба, оставляла нас с кем-нибудь наедине, то желания их были очевидны. Но признаться, друг перед другом в своих преступных помыслах – не хватало смелости, легче было публично ненавидеть меня, чем видеть рядом со мной другого. Они все ревновали меня к Палычу, а он даже не подозревал. Я не хочу сказать, что вся «пятерка» была в меня влюблена, нет любовь здесь не при чем. Но, что мужчине нужно от женщины, хотя этому мужчине 17—18 лет, да и женщине не больше – дружба? Но, по-моему, Чехов сказал, что дружба между мужчиной и женщиной возможна только после того, как женщина была любовницей этого мужчины. Секс? Да, никто бы из них не отказался, но этого всегда мало. Секс – это сомнительная власть даже над телом. А уж, владеть моей душой – было заказано. Хотя я думаю, что все считали, что наш роман с Палычем не надолго и не всерьез. Роман, которого не было. Оставалось восемь дней.

Гвоздики я не взяла или взяла – не помню, меня даже не взволновали эти цветы…

Мы с Алешкой поехали к Белому и смотрели слайды – я помню только один, сделанный то ли в Киеве, то ли в Минске: ночь, и множество ярких разноцветных линий от трамваев и машин на черном фоне почти не существующего города. Белый что-то объяснял о технике выполнения подобных фотографий, периодически прося нас слушать, а не целоваться. В 21.00. мы ушли, я помню время так точно, потому что Палыч всегда срывался в девять вечера, чтобы проводить меня и успеть в общежитие до 23.00. Не знаю, успевал ли он когда-нибудь. На «Политехнической» я завела свою старую пластинку, о том, что судьба не позволит нам быть вместе. Я говорила: