Текст книги "Когда время становится отрицательным"

21 февраля 1991 года. Четверг. Утро. Лыжная база в Шувалово. Палыч имел какой-то разряд по лыжам и поэтому, когда начался второй семестр и, физкультуру нам заменили лыжами, он почувствовал себя, в своей тарелке. Я тоже обожала ходить на лыжах, особенно, когда на финише меня ждал его одобрительный взгляд. Но сегодня Алешки нигде не было. Хрустящий снег под моими полозьями вдавливался в накатанную лыжню. Но ни скорость, ни обжигающий морозом, ветер, заставляющий краснеть мои щеки – ничто не радовало, не приносило удовлетворения. Где он? Почему его нет? Но снежная лыжня оставалась пустой и безмолвной. Она таила от меня его следы.

В магазине в Шувалово я купила пять бутылок «Жигулевского» и две бутылки лимонада. О, по тем временам достать бутылочное пиво было редкой удачей. Я пешком добралась до Выборгского шоссе, а дальше трамваем до дома. Времени оставалось в обрез – надо было собираться на английский. Я из ванной крикнула Вике, своей любимой, младшенькой сестренке, чтобы она открыла бутылку лимонада. Но… Пока я тащила свой драгоценный груз, все плохо приклеенные, почти одинаковые, маленькие этикетки отвалились и, согласно теории вероятности, в данной выборке, Вика, естественно открыла пиво. Ну, не пропадать же добру – я выпила бутылку почти залпом и помчалась в институт. Выглядела я великолепно: синяя плюшевая юбка, с воланом, натянутая чуть ли не на шею (иначе ее просто нельзя было носить, она была мне невозможно велика. Да, одежду по размеру я научусь покупать значительно позднее), Викин красный свитер и мои новые, кооперативные сапожки гармошкой. Я так подробно останавливаюсь на описании своего гардероба, только потому, что, часто вещи, которые я одевала, задавали определенный тон моего поведения, в диапазоне от женщины-вамп до простой деревенской пастушки.

Я прилетела на английский, но его отменили. Преподаватель заболела. Наши бесились в учебной комнате. Гришка Алексеев травил анекдоты, а остальные громко ржали. Гришка пришел в бурный восторг от моего внешнего вида, но мне это было безразлично. Палыча не было. Он не пришел в институт. Меня мучила мысль: «Где же он?» Я изнемогала от неизвестности, но при этом смеялась громче остальных. Конечно, я была пьяна. Изнуренная лыжной гонкой, потом подъемом в гору с тяжеленным мешком, нагруженным бутылками и скоростным приездом в институт, я стала легко уязвимой и отдалась во власть действия алкоголя. Вдруг в комнате воцарилась тишина. Юрка повернулся и как бы, между прочим, растягивая слова, произнес:

«Палыч заболел гриппом, и его увезли в больницу Боткина»

Гром среди ясного неба изумил и напугал меня бы меньше. «К нему!» – все, что я понимала – то, что моему любимому плохо, что он один, и что я должна помочь. Я вскочила с места. Гришка сказал:

«Никуда не пойдешь!»

«Пусти!», выкрикнула я.

Но он не пускал. Я поставила одну ногу на стул, потом оторвала вторую ногу от пола и опустила ее рядом. Следующей ступенью бала крышка парты. В гробовой тишине отчетливо чеканился стук моих каблуком. На гладкой поверхности оставались полукруглые щербинки – каблуки, как в вар, проваливались в податливую ДСП. Я шла по партам. Как во сне. Как сомнамбула, влекомый одной единственной целью: «К нему!» Я выскочила на улицу, на ходу пытаясь застегнуть куртку. Рой мыслей вился в моем сознании. Я не знала ни где эта больница, ни как туда добраться. А пустят ли меня вообще на инфекционное отделение. Я была перепугана до смерти. Хотя Юрка, как раз перед моим уходом, пытался мне внушить, что Палычу не так уж и плохо, что просто нельзя оставлять гриппующих больных в общежитии. Но ничто не могло меня остановить, кроме… Белого.

Лешка Мостовой обладал какой-то отеческой властью надо мной. Он мог обнять меня за плечи, повернуть к себе, посмотреть в глаза и с таким умопомрачительным спокойствием сказать: «Не стоит этого делать». И я не делала. Только он своей рассудительной холодностью мог остудить мой пыл. Я, всегда слушая его голос, удивлялась его гипнотическому действию. Он был ведром холодной воды для моей разгоряченности.

Белый поймал меня под железнодорожным мостом на улице Александра Матросова; он шел мне на встречу, сегодня он прогуливал английский, которого не было. Мне показалось, что он заранее знал, куда я так бегу. Он сказал, что меня не пустят к Палычу, что все будет хорошо, и что с ним ничего не случиться, и вообще лучше не тревожить его. Я послушно поплелась за Белым на латынь, где Мишка Майзельс, узнав, что я уже две недели болею гриппом, обвинил меня в заражении Палыча. Только почти через 12 лет, а именно 20 июля 2002 года я узнала, что Лешка не был тогда ни в какой больнице, а валялся в общаге с тяжелейшей интоксикацией. Это все была Юркина выдумка – для меня, из-за меня, ради меня. Испугать? Зачем? Просто пошутить? Заставить меня переживать и мучаться от бессилия что-либо предпринять. А ведь не останови меня тогда Белый, я бы начала свои поиски с общаги. Вряд ли я облегчила бы Алешкины страдания, скорее всего только все усугубила. Но я даже не думала, что могу помешать. И вообще, я прихожу к выводу, что чаще думаю о своих желаниях, чем о потребности других людей во мне и в исполнении моих бредовых идей.

20 июля 2002 года Палыч спросил меня:

«Неужели ты не знала, что я не был тогда в больнице?!»

«Нет, не знала, я многого не знала!», эта новость была для меня щемяще-болезненной.

Что-то, принимая на веру, к чему-то привыкая, как к должному, увековечивая это в памяти, нельзя потом подвергать сомнению и изменять данность событий. Я почувствовала себя обманутой. Моя память подробно хранила эту историю, а это, оказывается, была ложь. Ложь, которая, может быть, убила еще один счастливый день с ним, а может, убила много таких дней. Когда, 20 июля 2002 года, я изучала старую фотографию Палыча, сделанную сразу после болезни, рассматривала осунувшееся личико с такими печальными, еще больными, карими глазами; а видела себя, шагающую по партам, прямо, как «бегущую по волнам»…в едином ошалело-отчаянном порыве.

К концу февраля 1991 года Палыч окончательно поправился.

12 марта я была с Кублашкой в гостях у Белого. Лешка подарил мне фотографию, выполненную с позитивного кадра, как с негатива наоборот. В свое время, занимаясь в фотостудии, он научился разным фокусам. На обороте была дарственная надпись от автора, на долгую память. Да, Белый, тебя забудешь! Ночью, как обычно в первом часу Мостовой и его друг, выше упомянутый Брежнев, проводили меня до дверей моего подъезда. Где нас поджидал, спрятавшись в засаде, Климов. Лешка, ели успел отдать мне мою сумку, и ретировался, чтобы избежать столкновения. Климов был в не себя от ярости. А я, честно говоря, уже утомилась, гасить его ревнивые истерики. На следующий день, Юрка поинтересовался:

«Что это за „конь“ ждал тебя в парадной?»

Я только махнула рукой, что означало: «Не имеет значения». Но возможно, для кого-то, значение имело все, что происходило со мной. Юрка вдруг стал напрашиваться ко мне в гости. Я сказала:

– «Да, пожалуйста, нет проблем!»

Это было 15 марта. Юрка с Палычем должны были приехать с минуты на минуту. У меня все было готово. Праздничный стол, бутылка шампанского и все, что только пожелаешь!

– «Палыч приедет ко мне! Боже мой! Где это записать!», – вот краткое содержание моих мыслей. Конечно, я была уверена, что эта поездка в гости его инициатива, а Юрка только имел честь озвучить в слух Алешкины мысли. Наивная, как я ошибалась тогда. Довольно голодное существование в общежитии толкало и не на такие жертвы. Обожрав всех своих общежитских соседок, ребята добрались, наконец, и до меня – всегда сытно кушавшей ленинградки. «Дай пожрать!» – эти слова потом станут чем-то вроде приветствия, а пока…

Они приехали, поели, послушали музыку, посмотрели видик – весь набор домашних развлечений молодежи начала 90х годов ХХ века. К шампанскому почти не прикоснулись. Я быстро поняла, что являюсь в этой мизансцене только частью интерьера. Ну и пусть – мой Алешка рядом, все остальное не важно. Вы спросите, где же мое львиное самолюбие? Да, на месте, просто оно всегда дремало в зоне действия его биополя. Спи крепко, моя гордость, не дай себе проснуться, ты можешь прервать минуты мнимого блаженства. Он рядом, все остальное не важно. Вот она сила самовнушения! …Все остальное не важно…

29 апреля 1991 года. Я не пошла, как обычно, на анатомию, а поехала сразу на Васильевский остров. Там сегодня у нас должна состояться экскурсия в музее И.П.Павлова, великого русского физиолога. Ну, помните, тот, который очень любил собак. Кстати, афоризм по случаю: «При слове – Павлов – не только у собаки выделяется слюна!»

Я подошла к входу в музей. Наших еще не было. Я стала ждать, что будет. Накануне я покрасила волосы в рыжей цвет. Заметят ли? Пожалуй, это не возможно не заметить. Плюс, вырядилась я соответственно. Не смотря на скудность моего гардероба, я, порывшись в его недрах, кое-что нашла, а именно, на мне были: плиссированная коричневая юбочка, правда, вместо молнии, она застегивалась на булавку; светло-коричневая, почти оранжевая блузочка в черный горошек, с короткими рукавчиками и воротником – жабо; сверху был одет, все в том же тоне, полосатый джемперочек. Просто не девочка, а рыженькая конфетка. Я еще не подозревала, что «Рыжих», так тянет к рыженьким! (Кстати, «Рыжий» – одно из прозвищ Палыча.)

Пока все это рыжевато-коричневое великолепие было скрыто длинным белым плащом. Я ходила взад-вперед, ветер раздувал полы плаща, играя плиссированными складочками юбки. И вдруг я увидела моих ребят. 122 группа в полном составе гордо вышагивала по мостовой. Девчонки шли чуть впереди, парни немного сзади. Настал этот миг, они увидели свою старосту и… остановились, как вкопанные. Замерли все. Что это? Уж такой реакции я ни как не ожидала. Я почувствовала себя неуютно. Через секунду оцепенение спало – все снова пришло в движение, как будто какой-то волшебник-недоучка, сначала заколдовал, а потом, как бы, спохватившись, вернул все на свои места, единым взмахом волшебной палочки. Начались расспросы и уколы. Но меня, как будто ни сколько не задевало происходящее, как невидимый гигантский щит был вокруг. Щит его прищуренных глаз.

Мы плавали по кабинетам, рассматривая экспонаты. Но чьи-то глаза-угольки видели только меня. Я кожей ощущала тяжесть этого взгляда и с нетерпением ждала конца. Бывает такое состояние неопределенного предчувствия чего-то, сродни предвкушению. Адреналин, сотрясая все мое тело изнутри, оставлял совершенно бесстрастной оболочку. Я делала вид, что ничего не замечаю, а может, и нечего было замечать. Все только завихрения моего больного воображения – никто не смотрит на меня, все поглощены рассказом экскурсовода.

Ну вот, наконец, наше вдыхание музейной пыли окончилось. Ребята высыпали на улицу. Трагически скрипнув, затворилась массивная, входная дверь. И я осталась одна, мне надо было отчитаться о посещаемости. Рутинные обязанности старосты. Я провозилась больше 15 минут, все это время думая: «А ждет ли меня кто-нибудь на улице? Девчонки – конечно ждут. А парни? Вряд ли. С чего бы им ждать меня? А если ждут? Что тогда будет? А почему что-то должно быть?»

Я закуталась в плащ и выскользнула на свет Божий. Дверь предательски скрипнула, возвестив о моем появлении. Они ждали. Все ждали. Я растерялась. Я не успела даже подойти к девчонкам, так и замерла перед захлопнувшейся за моей спиной дверью, когда Павлов, прервав какой-то разговор на полуслове, сделал шаг ко мне и взял меня за локоть.

«Пойдем, погуляем», тихо, почти на ушко шепнул он.

Я кивнула. Предательский язык прилип к небу, не давая возможности произнести хоть слово. Но слова были и не нужны. И вообще мое согласие ему и не требовалось. Он знал, я пойду за ним на край света, по первому зову.

Наша группа застыла в ожидании. Недоумение читалось на лицах. Хотя я уже не видела ни лиц, ни стен домов, ни пресного асфальта. В моем сознании творились чудовищные метаморфозы: пространство, с бешеной скоростью, расширялось; мне казалось, что мы уже не стоим на узенькой 3ей линии Васильевского острова, а парим где-то в ирреальном вакууме. Но этот вакуум не полноценен, он щедро снабжен туманом и ветром, идущим с Невы. Необычный, сказочный запах зеленых водорослей бил в ноздри. Этот запах, присущий только набережным Питера и не где в мире так не пахнет. Особенно таким традиционно пасмурным апрельским днем. Когда небо ни как не может разродиться моросящим дождем, но все как бы застыло в его ожидании. И в этом сгустке пасмурного дня запах невской воды кружит, пьянит молодые головы. Заволакивает дурманом глаза, заставляет сильней биться сердце.

Мишка Майзельс повернулся к нам и спросил, обращаясь к Палычу:

– «Ну что, мы идем!»

– «Да, конечно. Вы туда, а мы сюда», Алешкина рука взметнулась, указывая противоположные направления. Рука как бы разрезала до предела сжатый воздух, призывая либо тут же излить эмоции, либо разойтись.

Отчетливо помню Мишкины, обрамленные длинными, черными ресницами, карие глаза. Глубину, отразившегося в них, удивления и разочарования, не возможно описать словами. Он смотрел так, будто его предали. А Юрка смотрел по другому. Он уже давно понял, зачем они торчат 15 минут у дверей музея. Кого ждут. И глаза его, пышущие злобой, стали еще голубее. Можно сказать, горели холодным голубым огнем.

Но ни кто не стал спорить, спрашивать или пытаться разобраться в ситуации. Все молчали. Пауза затягивалась. Ни кто не двигался, пока Палыч не рванул с места, увлекая меня за собой в сторону набережной лейтенанта Шмидта. Долго ли ребята смотрели нам в след или сразу же направились к метро, не знаю, мы не оборачивались, просто неслись, гонимые каким-то лихорадочным порывом, к гранитным берегам Невы.

О чем мы говорили, шагая мимо Меньшековского дворца, мимо Кунсткамеры, мимо Зоологического музея, не помню, да так ли это важно. Я была счастлива, счастлива настолько, что ни чего не замечала вокруг. Даже красота любимого города отошла куда-то на второй план… Любимый мой человек! Ты один затмевал все. Абсолютно все рядом с тобой теряло краски, яркость или вообще исчезало со сцены. Ты убивал окружающий мир, и сам становился моим Миром, моей Вселенной.

Когда подошло время проводить меня домой, мы стали искать ближайшее метро. Это оказалась «Сенная площадь» (тогда еще «Площадь мира»). Мы вышли на «Просвещения», и я уже предчувствовала скорое прощание. Но я опять ошиблась. Алешка попросился ко мне в гости, попить чаю.

Поставив на кухне чайник, я вернулась в большую комнату, где оставила его минуту назад. Я вошла, обратив внимание на то, что диван разобран. Не давая мне опомниться или вообще сообразить, что происходит, последовал приказ:

«Раздевайся!»

Одно, короткое, как выстрел слово. Глагол в повелительном наклонении. Возможно, мои мозги вскипели одновременно с занимающимся на кухне чайником. Я медленно, как зачарованная, невидящим взглядом водила по комнате, а мои пальцы пытались справиться с булавкой на юбке. Я не думала о том, что сейчас произойдет. Мысли были исключительно бытовые:

– «Дурацкая булавка! Нельзя показать ему устройство, на котором держится у меня на талии эта дряхлая, еще мамина плиссировка. Ну, нет денег на новую, модную вещь! Ну, что же сделаешь!»

Кстати я всегда берегла родительский карман, прекрасно понимая, что участковому врачу и ведущему инженеру, хоть и ведущему, но инженеру, никогда не прыгнуть выше головы. Все честно заработанные деньги шли только на еду. А одеть двух девиц-кобылиц не хватило бы ни какого бюджета. Мы с сестрой все понимали. И только иногда, приблизительно в такие моменты, мне хотелось, чтобы на мне было дорогое нижнее белье, которое не стыдно показать. Я думаю, что многие девчонки начала 90х, вспоминают свою юность и в этом разрезе тоже. Как носили вещи своих мам, теть, старших сестер и даже бабушек. Почему, раздеваясь, старались быстрее выключить свет, так, чтобы молодой человек не разглядел рваные колготки под вареными джинсами, одолженными, у подружки.

– «Слава богу, что на мне новые колготки, купленные после мартовской стипендии! А то подумает, что я – оборванка! Господи, что же я навертела с этой булавкой!»

Булавка въелась в ткань, и мои пальцы судорожно рвали материю коричневой юбчонки. Наконец, булавка уступила моим притязаниям и юбка, с тихим шелестом, упала к ногам. Складки, на полу, смялись, и юбка выглядела, как поверженный осьминог. Я равнодушно взглянула на побежденное чудовище.

– «Хорошо, что еще пальцы не уколола! Не хватало только крови! Б-ррр!», я поежилась, скорей от какого-то, внезапно нахлынувшего на меня, омерзения, чем от холода…

Все закончилось под кулачные удары в дверь и истерические крики моей младшей сестры. Вика кричала, о том, что я сожгла чайник.

– «Бедный чайник, я про него совсем забыла! Что скажет мама?!»

Я моментально вышла из зомбированного состояния. Все, что я хотела, это чтобы Палыч немедленно ушел, не говоря ни слова. Ну, ни тут то было! Он не собирался уходить. Сидел и сидел, пил чай, весело болтал, смотрел кабельное телевиденье и ушел только поздно вечером. Никогда еще Павлов не «гостил» у меня столь долго. И это был единственный день, когда его присутствие было для меня невыносимым.

Наша скоропостижная близость ничего не изменила в отношениях. Вечером 29 апреля я напишу ему письмо, которое найдет своего адресата, только через 11 лет.

Через 11 лет он узнает, о том, что я расценила нашу связь, как преступление. Мое преступление. Я всех ненавидела тогда. Я предала доверие Климова, я предала свою чистую любовь к Алешке. Но самое главное, я понимала, что я сама себя погубила. «Маленькая девочка» испарилась, как будто ее и не было никогда. Детские игры закончились, на пороге стояла пугающая, взрослая жизнь. А я не хотела взрослеть…

Кончалась весна. В буйном цвету яблонь купалось третье общежитие Педиатрического института. Я давно простила Павлову «мое уничтожение». Любовь! Моя любовь оказалась сильнее, чем все предрассудки. К началу мая я, наконец, почти оправилась от шока. Но в борьбе с последствиями депрессивного состояния мне нужен был помощник, и я быстро нашла его. Алкоголь. Все страхи отступают. Все вокруг становиться таким легким, невесомым. И ты уже не плачешь, ты смеешься, в захлеб, до истерики. А потом слезы, пьяные, такие же невесомые, как тело. Все просто, все доступно. И весело, весело… А мимолетная жизнь делается еще мимолетней, ну и пусть. Все доступно, все возможно, все!

Болтаясь от одного пивного ларька к другому, вместе с Никиткой Рябчиковым, Мишкой Пиневским и Алексеем Шитовым (еще один Алексей в нашей группе со 2 семестра 1 курса), мы развлекались душеспасительными беседами и нагружались до потери пульса.

Мне нравилось уткнуться носиком в широкую, необъятную, медвежью Никиткину грудь и рыдать о своей несчастливой любви. Он, как никто понимал мои чувства, сгорая в подобном пламени. Еще ни кто не знал тогда, что он то, добьется своего, и 28 августа 1994 года мы будем праздновать его свадьбу. А молодой женой будет наша Ольга Друженкова. Что суждено им прожить вместе около 6 лет, обзавестись двумя очаровательными детьми, и расстаться. Но все это тогда было впереди, и будущее было не ведомо, хотя и предопределено. Шел май 1991 года.

Мы выпили пивка и собирались по домам. Шитов сказал, что ему нужно в общагу, отдать Палычу тетрадь по химии. Я подорвалась:

– «Я еду с тобой!»

Мы пробирались к общаге сквозь белоснежную пелену цветущих яблонь. Я сорвала ветку, усыпанную бело-розовыми цветочками. 85 комната была пустой. У Шитова был ключ, который ему дал Алешка. Мы вошли. Я бросила яблоневую ветку на кровать Палыча и вышла из комнаты. Шитов вдруг куда-то исчез. Я спустилась вниз и уже собиралась выйти на улицу, как вдруг через огромное окно холла, я увидела его. Палыч быстро поднимался по ступенькам крыльца. Столкнуться с ним в дверях я посчитала невозможным. Я спряталась за створку двери. О, изворотливый пьяный ум. Он прошел мимо, не заметив меня, взял на вахте ключи от своей комнаты, где пару минут назад их оставил Шитов, и побежал к себе. Я вышла из укрытия и перевела дух. – «К нему! Теперь можно».

В следущую секунду я уже стучалась в дверь 85 комнаты, где побывала минуты три назад. Палыч впустил меня. Ветка яблони бесследно исчезла. Мы уселись на диванчик у окна.

Алешка не выносил меня, когда я была пьяна, но в тот год я не могла разговаривать с ним без определенной концентрации допинга в крови. Только так я раскрепощалась.

Я пыталась урвать поцелуй. Он меня мягко отстранял.

– " Не люблю запах алкоголя», сказал Алешка, – " А, кстати, ты думаешь, что я, остался, тебе верен?! Нет, я успел тебе изменить. У меня есть девушка. Ее зовут Лена».

Да, он только что вернулся из Петрозаводска. Из своего родного города на Онежском озере, где он провел майские праздники.

Я молчала. Не было даже намека на укол ревности. Что мне какая-то девица, где-то на другом краю света. Мне все равно. Он волен, любить, кого захочет, волен, спать с кем нравиться. Какая мне разница, ведь сейчас он здесь, со мной. Все остальное так ничтожно, «По сравнению с Мировой революцией». А если честно, я подумала, что он врет, мне назло. Ему доставляло какое-то садистическое наслаждение – причинять мне боль. Странно, ему не хотелось, чтобы я любила его, но он жаждал, чтобы я ревновала.

Да, я ревновала его. Но не к какой-то там, мистической землячке, а к совершенно реальной красотке из 127 группы, к Светке Зуевой. Он всегда говорил, что они только друзья, я же была на сто процентов уверена в обратном. Однажды я заметила ее на платформе метро. Мысль: «Подойти незаметно и легонько подтолкнуть ее на встречу летящему поезду. Боже! До чего я дошла в своем безысходном сумасшествии! Ни один мужчина в мире не стоит того, чтобы я стала убийцей!», я поспешила отвернуться. Меня бил озноб. Я ненавидела ее. Она, единственная, кого я ненавидела.

Алешка никогда ничего толком не рассказывал мне об их, со Светкой, отношениях. Несколько раз пытался что-то сказать, но тут же останавливался, как бы ловил себя на полуслове и замолкал. В последнюю нашу встречу, 20 июля 2002 года, я опять завела разговор на эту тему. И он сказал:

– «Это давно перевернутая и забытая страница в моей жизни»

– «А я? Какая я страница?»

– «Ты – первая…»

Весна 1991 года закончилась. Пришло лето в угаре экзаменов. 22 июня я получила двойку по физике, хотя все, что надо было знать это каких-то 15 дебильных лекций. Они у меня, конечно, были переписаны с Ольги Кублановой. Но, я лично, не соизволила в свое время посетить ни одной. Зурик тоже срубил «банан». Преподаватель вызвал нас и попытался дать нам второй шанс, но это было абсолютно бесполезно. Ни чего-то я не знала про лазеры, да и бог с ними. Я была жутко расстроена. Мне необходима была поддержка или же элементарное сочувствие. Я поехала к Ленке Мурашкевич, к девчонке, с которой я вместе работала год назад в 23 поликлинике. Она же когда-то и познакомила меня с Климовым. Мы договорились с Сергеем встретиться у нее сегодня. Я дождалась его. Но находиться в замкнутом помещении я больше не могла, мне нужен был воздух. Хотелось просто вздохнуть свободно и еще мчаться куда-нибудь без оглядки. Мне надо было убежать от самой себя. Серега не понял, на сколько мне плохо. Он никогда не понимал высших материй моей души. Для него важнее было управляться инстинктами, и чем они проще, тем лучше. Жизнь на уровне условных рефлексов. Может не так примитивно, это я, конечно, несколько утрирую, но что-то вроде того. Условная жизнь!

Я была в отчаянии оттого, что для многих ребят из моей группы экзамены сегодня закончились, и начались каникулы. А мне предстояла пересдача физики и биология. Но ни это меня волновало, а предстоящая разлука. Не видеть Алешку целых два месяца. Я боялась не пережить этого. Мне было 18, и я терпеть не могла ждать, о, если бы я тогда знала, что мне предстоит ждать его всю жизнь, каким коротеньким промежутком времени показались мне тогда бы эти 60 дней. Ничтожно малым. Но тогда, 2 месяца – это был срок, равный вечности.

«Увидеть Палыча перед его отъездом! Увидеть его! Сказать, что люблю! Просить, умолять не забывать меня!», вертелось в моей голове, – «К нему! В общагу! Скорее!» – «Увидеть Париж и умереть!»

Я выбежала на улицу, оставив Сережку и Ленку в недоумении. Маршрут был определен. Вот уже ступеньки знакомого крыльца, по которым так часто ступали, размокшие в прошлогодних декабрьских лужах, мои сине-голубые тряпичные кроссовки. Вот она – лестница на четвертый этаж. Вот заветная дверь, предел мечтаний – 85 комната. Пальцы судорожно сжимаются на ручке. Толчок, нажатие. Дверь открывается. Мой сон вновь становиться явью или еще большим глубинным сном истерзанного подсознания…

Он сидел на кровати, и кажется, думал о чем-то. Как много я тогда бы отдала, чтобы узнать – о чем. Взгляд был недвижим. Руки опирались о кровать. Восковая бледность лица очень контрастировала с россыпью маленьких коричневых веснушек, живущих на его щеках и носу. Он устал. Я это сразу почувствовала. И самое меньшее, что было ему сейчас нужно – это мое присутствие и выслушивание романтического бреда. Я это поняла, но отступать было поздно – надо усугублять! Идиотский характер! Раз я уже здесь, надо нагрузить его «по полной программе». Почему это мне одной должно быть плохо?! Эгоистка до мозга костей!

Я подразумевала, что мало у кого столько же энергии, сколько у меня, что людям иногда хочется спать или посидеть в полной тишине и одиночестве. Нет, – «Подумаешь», говорила я: – «На том свете отоспитесь!» Нельзя тратить драгоценное время на сидение с примороженным, к одной точке, взглядом. Надо успеть жить. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на отдых в уединении. Но он устал. Видно было, каких усилий стоил ему подъем с кровати… Мы вышли в коридор и с полчаса стояли, разговаривая, на отвлеченные темы. Он хотел скорей уехать в свой Петрозаводск, и его мысли уже блуждали по улочкам любимого города. Я опоздала, он уже был далеко, уже был недосягаем – 500 километров росли между нами невидимой стеной. И я не в силах была сломать эту стену… Пришел Юрка, и Палыч заторопился. Алешка проводил меня до троллейбусной остановки. Я не смогла выпросить у него еще полчаса. Он сказал:

«Ты потом сама будешь жалеть, вспоминая, как унижалась!»

О, нет! Тогда за полчаса блаженства, я готова была ползать на брюхе, целовать ему ноги, сделать все что угодно, только еще полчаса быть с ним. Я готова была продать душу дьяволу только за то, чтобы он остановил время на Алешкиных, электронных часах. Что бы Алешка был рядом, всегда рядом. Всегда со мной…

Подошел мой троллейбус. Я смотрела, как моя любовь уходит от меня, с каждым шагом, удаляясь от троллейбусного кольца. Я не пыталась запомнить этот миг, я предчувствовала, что он повториться еще многократно, но каждая наша разлука – моя прострация. Время действительно останавливается, но только для меня. Он продолжает жить дальше. Все продолжают жить дальше. А я застываю, застываю в своем параллельном мире, который в данный момент замер в 19 часов 30 минут 22 июня 1991 года. Я ощущаю выключение сознание: мои пальцы еще впиваются в его запястье, я еще умоляю, смотря на него преданными, собачьими глазами; еще живет надежда, что он не откажет, но… свет потух и мой параллельный мир умер, чтобы вновь родиться в стуке колес, во взмахах рук, пытающих имитировать движения классического индийского танца, в потоках густого душного воздуха плацкартного вагона…

И вот, осталась позади удачная пересдача физики 26 июня. Я выучила наизусть эти 15 лекций. Экзаменатор видел, что я все знаю, видел, как я нагло подсказываю другим, специально мучил меня и вызвал самой последней. Он не хотел ставить мне тройку, но я сказала, что меня это устраивает, так как 27 июня у меня была биология. А я еще и не принималась за нее. Девчонки приехали ко мне и пытались накачать меня информацией о хромосомных аберрациях. В итоге, из 300 вопросов по биологии к утру 27 июня я знала 4: строение плазмолеммы с ее билипидным слоем, хромосомные аберрации, азы экологии и задачи по группам крови, и все. Притом «экологию» Вика читала мне, когда я почти спала. Накануне вечером позвонил Климов и сказал, что мне достанется 5й вопрос – я посмотрела по билетам: Плазмолемма. Мне стало одновременно смешно и печально. Не возможно было себе даже представить, что все, что я знаю, будет в одном билете.

Взяв билет, я не поверила своим глазам. Это была судьба! Первым вопросом была – плазмолемма, вторым – хромосомные аберрации, третьим – экология, а задача была, соответственно, по группам крови. Липкий пот пропитывал листки тетрадки, пристроившейся у меня на животе. Такого радостного возбуждения я давно не испытывала, теперь оставалось только одно попасть к С.Е.Шпилене, он был зав. кафедрой и дополнительные вопросы задавал только по экологии; и я, имея их в билете, могла избежать ненужных стрессов. Но, к Шпилене вызвали другого парня, надежда почти рухнула, но это был мой день. Парень вскочил, побагровел, сказал, что он еще не готов и сел, обратно за парту. Я попала туда, куда стремилась, успев по ходу, перед кабинетом зав. кафедрой еще помочь какой-то девчонке с вопросами по экологии. Семен Ефимович мирно дремал все время, пока я отвечала, и просыпался, как только я допускала маленькие помарки в моем слаженном рассказе. Он был явно доволен, и сожалел, что не имеет права ставить пятерки на третьей пересдаче, хоть я и сдаю биологию первый раз. Четверка – завершила круг моего адского первого курса. Я перешла на второй, догнав моих одногруппников. Мне нельзя было вылететь из института, иначе я никогда больше не увидела бы моего Алешку. И какие-то сверхъестесственные силы не пожелали нас разлучать. Живи вечно мой параллельный мир!

12 июля 1991 года – мы едем в Латвию. Мы – это я и Ольга Кубланова, в сопровождении Инки, моей двоюродной сестры. Мы едем в Латвию, чтобы две недели отдаваться Балтийским волнам. Но, это еще впереди, а пока существует только ночь, 12 июля и молодой, белобрысый парень на боковой плацкарте. Я лежу, делая руками виртуозные «па», я уже завладела его вниманием. Я чувствую, как вспыхнули в темноте его голубые глаза. Тешься, тешься, мое больное самолюбие! Кто еще может делать так?! Танцевать одними руками, с таким размахом, на сколько позволяет теснота верхней полки. Ольга давно спит, повернувшись ко мне спиной, Инка тоже. Я предоставлена сама себе. Я не выношу спать в поездах – нельзя упускать возможность выговориться, не важно с кем, важно говорить. Я развернулась лицом к проходу и спросила: