Текст книги "Кто не знает братца Кролика!"

– Крошечка моя, как ты меня нашла? – обескураженно интересуется Кролик. – Кто донес тебе, ах ты моя нетерпеливая…

– Немедленно отправляемся, – обрывает лирику фурия. – Забирай свое барахло!

Из когтей жертву она уже не выпускает: сует ему подмышку забытую папку. Кролик тотчас теряет вместилище наших планов. Тогда девица хватает папку сама и со всей своей добычей направляется к выходу.

Киже прорывает:

– Мадам! Вы не имеете никакого права так обращаться с мужчиной.

Он укоряет благодетеля:

– Ты же собирался одарить меня королевой!

– Какой королевой? – блондинка нешуточно насторожилась.

– Мне обещали фемину, – заявляет поручик. – Перламутровую крошку с тонким станом и всем таким прочим…

– Кто обещал? – начинает допрос девица с напором, который кого угодно может смутить – но только не Юлика.

– Мы что, в ментовке?! – орет Киже, окончательно расхрабрившись.

– Лапочка, – бормочет с видом младенца вконец осовевший Кролик. – Из любви к ближнему своему, я…

Блондинка свирепеет:

– Так, ноги в руки! И марш, марш. Левой, правой!

Она толкает Кролика, толкает еще раз – тот марширует к выходу.

– Быстро на заднее сиденье, и чтоб от тебя ни слуху ни духу! – продолжает приказывать разъяренная валькирия. – Не дыши на меня!

– Ребята, не Москва ль за нами?! – взбрыкивает Кролик. – Умремте ж под Москвой!

Затем внезапно артачится и садится на пол.

– Я никуда не пойду.

– Почему? – с трудом сдерживается лапочка.

– Я оставил на столе зажигалку.

– Ничего. У меня есть.

– Я забыл сигареты.

– Купим новые, – заявляет сильная половина. Но на Кролика поистине находит упрямство Тараса Бульбы:

– Мне нужны свои… Воо-о-н там, на столе, я их оставил! – и пытается вырваться.

– Я… тебе… покажу… зажигалку, – пыхтит девица с неожиданной силой отрывая Кролика от последней опоры – примчавшегося галопом на шум метрдотеля.

– Друзья мои! – взывает главный концессионер. – Я раздал визитки? До завтра! Приказываю – всем звонить. Мы начинаем! Эх, дубинушка, ухнем! Где мой коммерческий директор? Озолотимся! Обещаю! Слово банкира!

Застоявшийся «вольво» снимается с места и, рыская, уносится в ночь. У поручика не остается сил даже за угол завернуть: нервно орошает рекламно-картонного господина во фраке. Мы с Васенькой прикрываем его от парочки, вылезающей из какого-то уж совершенно сногсшибательного хромированного чудовища.

Дама тонет в лохматой шубе: искрятся глаза и босоножки. Спутник – квадрат с золотым ошейником. Небожители словно сквозь нас проходят в раек.

Мы на пороге тоже долго не задерживаемся. Тем более партнерша Зимовского посеяла гардеробный номер: пальто ей выдадут только в конце представления.

– А как же прогулки по крышам? – лепечет девочка, вибрируя на основательном норд-весте. – Поездка к морю? Букет из пальмовых листьев, кущи Иерусалима, в которых будем бродить до утра? Как стихи, свечи по вечерам и бутылка вина возле камина?

– Не обещайте деве юной любови вечной на земле, – прощаясь, ответствует пожилой арлекин.

– Я убью его! – окончательно звереет Киже. Дико на нас взглянув, он удалился во мрак. – Выхвачу ее из лап негодяя! Поставлю точки над «i»! – доносится из темноты. – Мне обещан гранатомет!

– Куда? Куда? – безуспешно зовет Зимовский. – Да остановите же этого фавна!

В попытке бежать за безумцем спотыкаюсь о пышущего счастьем картонного человека. Асфальт откликнулся на удивление быстро. После кульбита расшевелился дремлющий на периферии внутренний голос: «Немедленно домой! Хоть ползком, хоть на коленях!» Но демон мести начинает бушевать и во мне. У него достаточно горючего: стоило плеснуть, воображение вспыхивает мгновенно. «Откуда ты?» – раскудахчется Дина. «Из «Стармена»! – отвечу. – О, гарпия! Тебе и не снился «Стармен». Тебе никогда не бывать в нем, драная двадцатилетняя кошка! Обольщай местных пенсионеров, недостойная не то что поэмы – жалкого, вымученного стишка! Прозябай в душном мирке вместе с местечковыми воздыхателями, которые не поведут тебя дальше ближайшей пивной! И т. д., и т. п.».

Речь готова. Знаю, куда сейчас направить стопы свои…

Питер угрюм, как бомбист-народоволец. В этом невыносимом городе только Раскольниковы и процентщицы могут шуршать себе по углам, словно насекомые. И всяческие Акакии Акакиевичи сдирать пальто со случайных прохожих. Я, марширующий по полуночной Лиговке, окружен призраками. Метель свирепеет. Пурга – свихнувшийся парикмахер – держит волосы дыбом. В глубине словно нарезанных ножом улиц – болотные огни – ни дать ни взять фонари троллей.

Вот и барский дом панночки: расколотая мозаика, заложенный кирпичами камин. У ангелочков интимные места отколуплены еще в семнадцатом любопытствующими матросами. На стенах – лозунги, столь милые сердцу младшенького: «кайф, секс, драйв». Лестница, по которой свободно может промчаться квадрига, сама выкладывает под ноги ступени: пролеты скользят, словно в лифте. Кажется, я раздавил кнопку звонка. Представляю, как она заметалась по комнате в поисках метлы!

Качели, на которые услужливо подсадил меня алкоголь, то приближают, то отдаляют образовавшуюся ведьму. Несмотря ни на что, отчетливо фокусирую цель. Подыскиваю уничтожающие эпитеты. Трепещу от наставшего мига. И начинаю пороть совершенно противоположное. О, этот носик! Овал безукоризненного подбородка! Божественный запах девичьих подмышек! Маленькая Варлей прячет ладошкой губошлепистый рот. И ведь не пугается, что растормошит дегенератов-соседей: на всю вселенную расхохоталась.

– Мы вошли в дело! – сообщаю, работая маятником. – Я – менеджер по набору клиентов.

– Поздравляю! – давится.

– Ухожу в бизнес! – вот что заладил, дурак конченый, а она благословляет:

– В добрый путь!

Опять болото! Хоть бы прутик кто протянул!

– Я хотел тебя увидеть, Дина!

– Увидел? – отмахивается от искренних слезинок.

И хватает меня за куртку. Однако в самый последний момент встает на пути окончательного падения, приблизив глазки, несомненно одолженные у Князя Тьмы. Ее нахальство предсказуемо, как полет шмеля. Подумать только – целует взасос. Нужно обладать оперативностью процессора, чтобы хоть что-нибудь сообразить. Я не успел: и, разумеется, обнимаю воздух.

– Хорошенького понемножку, – шепчет уклонившаяся минога. – А сейчас – прощай! Спокойной ночи.

До чертиков знакомую кнопку давить уже не решаюсь. Фея, фея! Что же она делает со мной? Кажется, слезы. Подумать только – благодарные! Аудиенция завершена. Не прошло традиционной минуты – по скользкой мраморной лестнице сползает к подножию трона сентиментальный червяк.

Дверь, перед которой меня покачивает, – снарядонепробиваемая плита с тремя бойницами для запоров: детище вечного матушкиного беспокойства. Из «глазка» вполне может вести огонь двухсоттрехмиллиметровая гаубица. Здесь и трезвому приходится попотеть: нижний замок – два поворота, средний – три, а вот верхний, с «секретцем» – истинное проклятие: десять! Но начеку крылатый хранитель! Всегда ушки на макушке. Вот и сегодня, разве что у подъезда, шутки ради, позволил мне словить запорошившийся ледок – истинную ловушку для пьяниц и стариков. А так привычно выхватывает связку ключей из кармана и расправляется со всеми запорами. Перетаскивает через порог, тащит за шиворот мимо двух шкафов в прихожей – настоящих Сциллы и Харибды – и представляет освещенной кухне.

– Господи!

Нет, не брат со своей оглоблей воскликнули в один голос – взбалмошная, внезапно приехавшая мать ожидает за столиком, напомаженная и напудренная, в светлом парике, который ей так идет: явилась с какого-то торжества. За этой бальзаковской штучкой еще вовсю мужчины ухлестывают. Нога на ногу – и вглядывается, как судья.

– Господи! – вновь бросает в меня свое неподдельное отчаяние. Она явно решила загубить сегодня все сигареты: еще одну разминает, вертит в прозрачных, с прожилками, пальцах, и вдавливает в пепельницу. Нервозность от нее, как и духи, распространяется волнами.

Только сейчас замечаю на столе носовой платок. Матушка торжественно развернула находку.

– Что за гадость?

– Ну, возможно, от головы, – вяло пытаюсь выгородить братца.

Глаза ее окончательно заволоклись.

– Кто эта девчонка? Я застала их в ванной. Ну скажи, почему ему не застелить за собой диван?.. И запах в комнате… Ты можешь сказать, что он курит?

– Нет, мама.

– Отец звонил? – неожиданно спрашивает.

– Нет.

Стараюсь держаться, как часовой на посту, но все-таки приходится несколько раз опираться о дверной косяк.

– Что с нами? – всхлипывает моя бедная, красивая, несчастная мать. – Что с нами со всеми происходит? Господи!

Она роняет стильную голову на стильные руки – и нечем ее успокоить, ну, решительно нечем.

Предводитель в широченном пиджаке, в который еще трех подобных грызунов можно запихать, в галстуке, чуть ли не до ботинок. Знакомая папка шлепается на стол.

– Нет, нет, клуб остается в силе! – успокаивает как ни в чем не бывало. – Но есть один вариантик, крошечное ответвление.

Плевать нам на подобное «ответвление». Впрочем, выскочившего из небытия командора (после знаковой встречи в «Стармене» месяц ни слуху ни духу – телефоны отключены, место пребывания неизвестно) бойкот нисколько не смущает.

– Окорочка! Успех гарантирован. Я позаботился о сбыте.

Васенька прячет в кармане очередной выигрыш – везет же черту! – и невозмутимо тасует колоду.

– Фургон готов, – бесполезно взывает Кролик. – Завтра же начинаем торговлю.

Не повернув «головы кочан», вчетвером соображаем очередную партейку. Николай выставляет новые ценники. Еще один такой скачок доллара – и мы без штанов!

– Уолл-стрит – искушение для планеты, и, надо признать, слишком большое, – продолжает тему Зимовский. – Вне всякого сомнения, Нью-Йорк – цитадель Рогатого. С вершины «Эмпайр-билдинг» соблазнитель сердец человеческих правит миром. Однако, друзья мои, положа руку на сердце, даже если мы и имеем дело с родиной Мефистофеля, не можем ли мы отрицать, что и в трижды проклятом гнезде Золотого Тельца, наряду с отвратительными мистерами-твистерами плодятся и добросердечные хомо сапиенс – то есть похожие на нас с вами?

Соглашаемся – даже в Америке порядочные имеют право на рождение.

– Из этого вытекает старый как мир вопрос. Можно ли пощадить город, в котором прозябает хоть один старина Лот? – вопрошает Зимовский.

Максималист Киже на время забыл о душевной болезни – утверждает: зло, посеянное дядей Сэмом, настолько обширно, что даже сотней праведников теперь не отделаться. Он – за решительную бомбардировку.

– Как ни странно, на Манхэттене живут неплохие ребята, – с достойным упрямством влезает Кролик. – Я знаком с одним брокером.

– Если хоть один Лот проживает в Америке, – говорю, игнорируя реплику, – а их, без сомнения, тысячи – бомбить жалко.

– Значит, торжество мамоны предопределено? – гневно вопрошает поручик, в запальчивости раскидываясь козырями. – Пусть расползется зло? Пусть трубит о победе своей? Из-за одного какого-нибудь там паршивого святоши будем терпеть всякую сволочь?

– Думаю, не стоит делить мир на Лотов и негодяев, – мягко замечает Портос. – Есть ведь еще масса тех, кто, так сказать, несет в себе одновременно черты и святых и грешников…

– Хорошо! Может ли нести, как вы выразились, в себе черты святого биржевой спекулянт? – вскипает поручик.

– Теоретически, дорогой Робеспьер, на дне души самого бессовестного субъекта вполне допустим остаток химического состава, называемого нравственностью. К примеру, такой реагент как жалость! Опять-таки, не к абстрактным жертвам, которых он надувает, даже не видя, не зная их, а к вполне реальной нищенке или к покалеченному ребенку.

– Протестую, ваша честь! – не унимается Юлик. – Берия брал детей на колени. Трогательные истории из жизни людоедов! Заявляю: добреньких бандитов не существует. Исключение – вечно живой Ильич.

Васенька к месту упомянул бригадира-грузчика, не сдающийся Кролик – менеджеров строительных фирм. Клянется: все они – уже по роду деятельности – неисправимые подлецы! И здесь я неожиданно вспоминаю, как столкнулся с феноменом – порядочным секретарем комсомольской организации. Его по путевке отфутболили к нам в институт, кажется, с БАМа – он там лесорубов и шпалоукладывателей довел до ручки своей корчагинской мутью. Веселое тогда было времечко: карьеристы плодились молниеноснее дрозофил и мы жили, как люди. Никто к студентам желторотым не лез, не взывал к совести и коллективизму. Благодать творилась на факультете: а все потому, что нами управляли мерзавцы. Но вот появился порядочный – и в безмятежную «Вислу» (всего-то и перескочить дорогу) постучались проблемы. Какая там кружечка пива! Самое отвратительное: все его идиотские инициативы, загибоны и выходки проистекали от чистого сердца. Что может быть ужаснее бескорыстия? Ведь он того добился, что я по сей день готов от любого такого сердца шарахаться, как от очередной Конституции. Всегда что-нибудь устраивал, мерзавец, всех держал в напряжении: носился с инициативами насчет уборки дворов и лестниц по воскресеньям. И ведь вынуждены были слушаться: таскали мешками ботинки и свитера, когда в очередной раз израильтяне били палестинцам морду. В меня на всю жизнь врезался эфиопский голод – тонна сухарей в коридоре у дверей деканата – нешуточная вещь. А все потому, что он опять поклялся куда-то наверх, и ведь радостный такой прибежал – объявить о сборе – юноша бледный с глазами горящими. Все мусорные бачки по Миллионной потом были заполнены. Голуби с воробьями рехнулись от счастья.

Его ведь, единственного, хотели отмазать от сапог и шинели. Не на того нарвались! Деды-революционеры с кафедры Научного коммунизма, которые тянули его к себе в синекуру, озверели от такой наглости. Правда, забросили паршивца не на Таймыр, куда он слезно просил, а в самый центр народной Германии, но ведь и там, сукин кот, не успокоился: растолкал локтями товарищей. Лучшим стрелком заделался в танковой части. И, разумеется, порядочным секретарем. А вот следом пошли совсем серьезные вещи. Огляделся он там, задумался – и подал рапорт насчет «интернационального долга». За весь экипаж, по старинке, убогий, расписался! Начальство от такой замечательной инициативы разгорячилось не хуже бамовских лесорубов. Однако полковники любят стрелять по площадям – и, на всякий случай, позаботились о целой роте. Но самое поганое было еще впереди. Он, как и полагается порядочному, обрадовался! Он вообще радовался, словно дитя, когда его куда-нибудь посылали – на БАМ, в «группу войск» или в Афганистан. Как нарочно, перед самой отправкой решили устроить учения. Стал наш герой закрывать люк своего трижды проклятого танка, не удержал – и получил махиной! Пальцы – в лепешку. Пассионария – в госпиталь. Роту – на перевал Саланг.

Комсомольца, конечно, заштопали – но списали вчистую. Так он не изменил убеждениям: умолял, чтобы оставили на службе, рвался принести пользу. Представляю только во всей этой истории лица ребят, которых из-за такой вот искренней сволочи отправили в пекло. Меня в жар бросает, стоит представить, какие у ребят были лица!

– Упаси нас Господь от истинно порядочных людей! – изрекает Зимовский. – Еще Сервантес предупреждал об этом – правда, несколько завуалировано!

Кролик терпелив, но ему ничего не светит. Закусываем прошлогодними листьями салата и допиваем дешевое вино, не замечая дары данайца: пузатый, словно гриб-боровик, графинчик с содержимым прозрачно-чайного цвета, яркие от икры бутерброды и неизвестно откуда взявшийся в «Гноме» мелкий, рассыпавшийся дробью виноград.

После очередного карточного проигрыша Киже вновь превращается в Пьеро – брови домиком:

– Я уже и на парадную согласен – вот до чего докатился! На чердак какой-нибудь! Ну, хоть угол теплый.

Зачем он заводит свою песню? Египетская кошка Дина вновь точит во мне коготки. Пока я бездарно шлепаю картами по столу, помощницу Вия с Большой Конюшенной вполне могут тискать лапы очередного продавца шавермы. Не сомневаюсь – дрянь способна на многое. Подобные дурацкие мысли – словно шарики от пинг-понга: отбрасываешь их – прилетают обратно!

А вот Кролик нисколько не огорчается:

– Господа! Нужны деньги – не стесняйтесь! Жду здесь завтра с восьми утра.

И удалился – как ни в чем не бывало.

Гриб-боровик прощается с коньяком на удивление быстро. Васенька с подсевшим Николаем ударили по бутербродам. Зимовский подбирает виноградную дробь.

– Последняя надежда – муж уберется из города, – не прекращает бубнежку с набитым ртом поручик. – На следующей неделе, вроде, собрался навестить родню в своей долбаной Шепетовке. Неизвестно, отправится или нет. Он ведь и вернуться может с полдороги!

– Отелло удивительно проницателен, – выплевывает в кулак последние косточки актер. – Стоит мавру шагнуть за порог, и прелюбодеяние неизбежно. Вы летучей мышью прошмыгнете в окно!

– В ее квартире исключено! – пугается Киже. – Трое детей. Старший возвращается из школы в двенадцать. С двумя другими двоюродная бабуля. У меня мать, сестра, опять-таки, бабка! Но почему все так сложно в этом мире? – набрасывается на Бога. И Ему же жалуется: – Она свободна с четырех до пяти. От силы – до половины шестого! Где сейчас взять теплое место? Батарею в парадной?

– Ждите весны, мой друг! – не теряет оптимизма Портос. – Черемуха, парки. Глухие местечки, в которые не заглядывают любопытные.

– Опять весна! – капризничает Киже. – Да известно ли вам, что когда приходит весна, у нее – неотложные дела на даче! Она начинает метаться между работой и огородом. Кроме того, весной у нее обострение желудка. А кто, скажите, может расслабиться, если расслаблен желудок? И, опять-таки, придурок-муж! Весной он становится ненасытен: набрасывается на нее утром и вечером. И так каждый день – она едва ноги таскает!

– Хорошо – лето! – не сдается Зимовский. – Дети с бабкой на даче. Масса витаминов!

– Лето – просто невыносимое время. Муж буквально от нее не отходит: таскает за собой на загородные шашлыки! Нет, я решился! Пусть только он уберется из города хотя бы на день. Если опять отменит поездку, я не знаю, что делать! Паровоз уйдет!

– Опоздал на поезд, не рви на себе волосы. Дождись следующего! – рассуждает актер.

– Легко говорить «дождись»! – сокрушается Киже. – У вас же нет подобных проблем!

– Ну, милый Дон Жуан! На такую глупость как страсть, могу даже я попасться!

– Он, скорее, Казанова! – вставляю рассеянно.

– Нет, нет! – бурно протестует Зимовский, радуясь возможности пройтись по классике жанра. – Поведение Казановы – голый расчет коллекционера: пришпиливает в альбом красавиц, точно бабочек. Итальяшка исключительно пуст! Господь, в конце концов, возмущен подобным цинизмом – и вот наказание пакостнику: пошлейшая и безобразная старость! Дон Жуан не представляет собой подобную арифметическую машинку. Напротив, друзья мои, вся сила его – в великой искренности вожделения. О, женщины чувствуют подобную искренность всеми порами кожи! Дон Жуан желает по-настоящему. Причем всякий раз, как последний! Награда: великолепная смерть!

У Николая поразительное чувство времени. Бармен не прибегает к часам. В двадцать один ноль-ноль актера сдергивает с эмпирических небес все тот же ненавистный им «ящик».

При виде глинистой Сунжи вновь впадаю в прострацию. Где сейчас упертый мой предок? На какой исцарапанной, облепленной мешками БМП, которая разве что от рогатки может спасти?

– Боже мой, а у меня голова совсем другим забита! – внезапно прозрел Киже. И ужасается собственным шорам: – По сравнению с тем, что творится, глупо бегать за бабой…

Портос взорвался, словно кумулятивная граната. Набрасывается на него самым ожесточенным образом:

– Какое невежество! Какое поистине детское непонимание! Да как вы смеете то, на чем всегда будет держаться мир, припечатывать словом «глупо»? Вы лепечете «глупо» в отношении Шекспира и Данте? Оставьте свое кощунственное поношение! Мы только что рассуждали о единственно великом! К черту войну – она всегда завершается: победой или поражением – какая разница! К дьяволу потрескавшийся по швам рубль! Безработицу, холод, голод – к чертям собачьим! Одно непререкаемо: обладание женщиной на батарее в парадной. Швыряйте в меня даже не камни, а целые монолиты с египетских пирамид, если я не сказал правду! Жгите, топите, тащите на крест.

– Сам понимаю – психическая болезнь! – уныло твердит Киже.

Обвинитель согласен. Но есть и слова утешения:

– Поверьте, лучше этим забивать голову! Один мой товарищ, доктор филологии, отец семейства и всяческий лауреат, вколотил в свою рак собственного желудка. Теперь равнодушен даже к котировкам валют! Постоянно взвешивается, зеркало оккупировал, а главное, всякий раз в конце разговора прощается навсегда. Убеждать его, что существует такая мелкая вещица как «плод воображения», – самое утомительное из занятий. Вот теперь представьте, каково прожить еще лет пятьдесят, поливая грязью врачей, которые с похвальной регулярностью строчат один и тот же диагноз: клиника имени Кащенко! Хорошенькая перспектива? Так что лелейте свои безнадежные планы, молодой человек! Изощряйтесь в эротических фантазиях! Мечтайте завалить возлюбленную хоть на угле в кочегарке! Бьен?

Младший раскромсал чудовищно тупым ножом батон: глотает его, словно карась наживку.

– Сейчас направлюсь к Адке! – сообщает. – Чудесная девочка!

– И чем же она чудесна?

– Курит индейскую трубку! Не ароматизаторы, а настоящую коноплю!

Монтекки и Капулетти нашли друг друга. Все для парочки сводится к тому, чтобы добыть «балдеж»: любую дрянь готовы попробовать! Уписывая булку за обе щеки, мой баран повествует – у возлюбленной на старинном комоде прописан фарфоровый китаец с качающейся головой:

– Стоит подуть – у китаезы тоже сносит крышу! – Вот и все впечатления. Правда, лирике находится место: – Адка – классный дизайнер. За пять минут экибану создаст – закачаешься. Последнюю приготовила из ветки, двух шишек, еловой хвои и презерватива. Ее какой-то японец учил, настоящий «сэнсей». И, вообще – не жадная. Вот только с братцем часто ругается. Кстати, ты его разыскал?

Ах вы невинные глазки!

– Не прыгайте на диване! Не плещитесь в ванной. Мне плевать на вашу «дурь», но не оставляйте гадость на виду, потому что мать плачет. И, вообще, что ты без толку болтаешься!

– А ты с толком?! – восклицает младшенький, смешивая рукавами разводы чая и крошки, которыми щедро посыпан столик. Вновь в нем пускает корни снисходительность, которая так меня бесит. Далее следует программное заявление: – Я никому не мешаю. Что касается платка, сама за шкаф полезла. Что ей было там делать? Не убивалась бы потом! Нет, сунулась! Заметь, ей это нужно.

– Что нужно?

– Ну, поплакать, себя пожалеть. Она ведь не может, чтобы не пострадать, – а причина найдется. У любого человека всяких скелетов навалом! Матушке порыдать захотелось, вот и нагрянула. Старый трюк! Скажи, отчего ей не сидится на даче с хахалем? Живи – не хочу, не то что с папашей. Ты не задумывался над тем, почему люди являются, когда их не ждут? Возвращаются мужья из командировок, ну и прочее. И ведь железно знают: есть в кроватях у жен любовники, и таблетки за шкафом. Но лезут. Это – чтобы самим пострадать. Да плевать мне на ее страдания! – совершенно искренне продолжает. – Пусть притаскивается, когда ее об этом не просят. Она обязательно что-нибудь найдет. Главное – захотеть!

Всласть насвинячив на кухне, он двигает ходули к выходу. Джинсы – сплошные винные разводы, даже на мосластой, как у верблюда, заднице – впечатляющее пятно. Что касается свитера – в нем не только спят, но и принимают редкие ванны. В прихожей брат стаскивает с трюмо вонючий рюкзачок, в котором уже полгода похоронена «Игра в бисер» Гессе. И прежде чем милостиво позволить мне закрыть за его высочеством трижды проклятые замки, советует: