Текст книги "Повесть о плуте и монахе"

Глава II

1

А благочестивый батюшка плута не выдержал – отнял у сына и разломил дудочку-свирельку:

– Пора, бездельник, отдать тебя в учение, чтоб обучился хоть какому-нибудь мастерству и не позорил родителей.

Заплакала матушка:

– Будут бить его в учении, гонять за водкой. Будет он получать не ласки, а зуботычины. Сынок мой любимый, Алешенька! Ох, уйдешь от меня – кто же испечет тебе блинки, сготовит вареники? Кто попотчует тебя кваском да щами с убоинкой? Кто тебя поднимет не поленьем, а ласкою? Слезоньки прольешь по прежней вольготной жизни в отчем доме.

Так не хотелось ей расставаться с дитятей. Отец же был непреклонен.

Убивалась матушка, собирая Алешку:

– Вот тебе, ненаглядное мое дитятко, картошечка в узелке, нет ничего слаще родительской картошечки. Вот тебе сальца и хлебушка. Ан, не захватишь еще и соленых огурчиков? И квасца твоего любимого запасла я бутыль, и сапожки новые справила – к нам в них прибегать тебе по праздничкам. Ой, надолго ли уходишь?!

Суров сделался батюшка, сказал сыну:

– Не слушай ее причитаний. Баба плачет, что ливень шумит, – было и нет. К юбке ее не спеши возвращаться. Учись ремеслу, иначе быть тебе бродягой. Понесет тогда тебя до веселой жизни, отвернет от Господа Бога – и верная то будет пропажа!

Алешка же к матушке бросился, обнимал, целовал ее. И кричал:

– Как ты будешь теперь без меня, милая матушка! Кто обрадует тебя приветливым голоском? Кто будет стучать за столом ложкой, когда готовишь ты овсяную кашу, наливая в нее конопляное масло? Кому ты теперь сготовишь квасца холодного из самого ледника, да щей кислых с бараниной? Кому пожаришь шкварочки?

На это выступление хитрого своего сына батюшка молвил:

– Ступай к саням. Уже запряжена Каурая. Полно плакать, попричитывать – то-то отведаешь моих вожжей!

2

И отдал его в учение к кузнецу.

С первого дня заставил кузнец Алешку себе прислуживать. Слипались глаза малого, а кузнец спать не давал, будил затемно. Носил ему подмастерье воду, растапливал печь, а затем работал в кузнице. Кормил хозяин его впроголодь – давал хлеба кусок да пустые щи на обед, на ужин – хлеб с водою да картофелину. Начал он приучать помощника к мастерству – тяжелая его рука оказалась щедра лишь на подзатыльники. Ученик дурачком прикинулся – понесет заготовки, их вывалит, побежит за углем – рассыпет. Все у него из рук валилось, кузнец же кричал:

– Ах ты, отродье бестолковое. Чудище безрукое!

И раздавал затрещины. Как-то раз хозяин пошел встречать заказчика, непутевому приказал:

– Поддувай меха-то. Скиснет огонь!

У кузнеца висел в кузнице овчинный тулуп. Алешка взялся дуть на овчину и усердно так дул, пока кузнец не вернулся.

– Что ж ты делаешь, сукин сын?

– Меха поддуваю! Огонь вовсе погас. Кузнец его в шею выгнал:

– Чтоб духу твоего больше здесь не было!

3

Отдали плута к скорняку.

Шил пропойца-скорняк шапки да тулупы и сердился на ленивого парня – тоже охаживал тумаками.

Зимой приехал к мастеру барин:

– Слышал я, ты больно в шубах искусен! Поезжай-ка назавтра в мое имение – есть у меня медвежья шкура. Хочу из нее шубу себе выкроить. Сделаешь хорошо – одарю богато.

Алешка, про то услышав, раздобыл две пивные бутыли да четвертинку водки. В лес бросился и поймал там в силки зайца. Отнес беляка к реке, к проруби, бросил в мережку, а мережку ту опустил в воду. Затем на лесной дороге привязал пивные бутыли к дереву. И с четвертинкой вернулся к хозяину.

Мастер с утра уже набрался и, запрягая лошаденку, выделывал ногами кренделя. Достал Алешка четвертинку:

– Это, хозяин, сам Никола Угодник прислал вам, чтоб чтили его и вспоминали почаще!

Скорняк четвертинке обрадовался:

– Ай, да спасибо Николе Угоднику! Поехали они к барину. Как в лес въехали, скорняку захотелось еще выпить, взялся он вздыхать и жаловаться. Алешка сказал:

– Знаю – растет возле дороги бутылочное дерево – там расцветают бутыли с распрекрасным пивом.

Пьяный скорняк, вспомнив о подарке Угодника, вскричал:

– Как не свернуть к тому дереву!

Висели и впрямь на дереве бутыли. Алешка их сорвал хозяину. И продолжил:

– Собрали мы урожай с бутылочного дерева, может, тогда и к речке заехать – найдется там и соленая рыбка.

Скорняк этому уже только кивал. Добрались до речки – плут потянул мережку и вытащил зайца. Себя скорняк ущипывал, Алешка же приплясывал:

– Ай, да добыча! Ты, хозяин, не знал, что зайцы у нас зимою в реке подо льдом плавают? Не попалась рыбка – возьмем беляка!

И положил на сани.

Добрались они до имения. Отдал барин скорняку медвежью шкуру. А затем приказал лакеям угостить мастера. Так напился скорняк, что уже ничего не видел, не чувствовал. Положили его в сани вместе со шкурой, он же взывал:

– Никола Угодник! Не прислал бы ты еще с моим мальчишкой бутылочку?

Барин, услыхав такие речи, удивлялся.

А плут на обратной дороге вытащил шкуру да и спрятал в лесу.

Наутро бросился мастер шкуру искать – Алешка твердил:

– Не знаю, не помню. Взялся скорняк драть его за уши, колотить да возить, однако, плут стоял на своем. Тогда потащил его к заказчику. Барин, узнав о пропаже, пришел в ярость и вызвал самого урядника. Тот учинил скорняку допрос:

– Утверждаешь ли ты, что шкуру стащил твой ученик?

– А кто же еще? Поглядите, господин урядник, лишь на его рожу! Разве может честный человек быть с такой воровской харей?

Алешка твердил:

– Не видел. Не знаю. Урядник потребовал от скорняка:

– Сказывай, как было дело! Начал мастер:

– Собрались мы за шкурой, и принес мне распроклятый мальчишка четвертинку от самого Николы.

– От какого-такого Николы?

– От Угодника! Встрял малолетний плут:

– Да разве не слышите вы, бредит, опившись! Разве можно такому верить, господин урядник?

Набросился мастер на ученика:

– Бесово отродье! А не ты ко мне прибежал с четвертинкой от самого Николы Угодника?

– Бредит, как есть, господин урядник! – вскричал плут.

А барин подтвердил – когда относили к саням упившегося мастера, упрашивал тот Николу принести ему еще бутылочку.

Урядник скорняка спрашивал:

– Что далее было, сказывай!

– А дальше поехали мы с этим бесовым сыном по лесу, он мне и говорит – не хочешь ли теперь, хозяин, пива с бутылочного дерева?

– Горячка у моего хозяина! – вопил слуга. – Помилуйте, господин урядник. Видели вы когда-нибудь бутылочное дерево?

Скорняк взвился:

– К самому дереву меня подвез, окаянный вор! Срывал, шельмец, с ветвей бутыли, чтоб меня еще больше подпоить!

– Господин урядник, – слезно молил Алешка, – где такое видано?

– А напоив меня тем пивом, повез к реке за соленой рыбой! – жаловался скорняк.

Урядник сам не выдержал:

– Да в своем ты уме, пьяная образина! Где на реке соленая рыба?

– В проруби, в мережке. Только обманщик вытянул мне не рыбу, а зайца!

Здесь урядник и записывать бросил. Алешка же охал, поддакивал:

– Где это видано, заяц в мережке? Барин скорняку грозился:

– Коли не разыщешь шкуру, по миру пущу, в тюрьму засажу, растопчу!

Приказал лакеям, чтоб гнали со двора обоих. Плута два раза не надобно было упрашивать – припустил, только его и видели.

4

Спрашивал батюшка безутешную Алешкину мать:

– Не видно нашего бездельника? Не тащит ли с собой пустую котомку?

– Ах, нет, – отвечала матушка, заливаясь слезами. – Где он притулился в такой мороз, мое дитятко? Кто отогреет его в лютую стужу, кто даст покушать, на перинку уложит выспаться? Трещат морозы, ветра гуляют по полю – не замерзнет ли, непригретый, не продует его, голодного, дорожный сквозняк?

И всматривалась в окошко – но лишь ветра похаживали по дороге, потрескивал мороз.

Пригрело весеннее солнце завалинку. А батюшка спрашивал:

– Не возвращается ли непослушный сынок, почесывая спину, ибо за выходки его мало кто из честных людей удержится, чтоб не огреть лентяя ремнем на прощание, а то и пройтись по его спине дубиной?!

– Нет, нет, – отвечала ему жена. – Не бредет сынок, не волочит свои уставшие ноженьки. Где оно, мое дитятко, проплакала я все глаза – хочу приласкать его и утешить, ибо кто его пожалеет еще на этом свете? Чую – плохо ему у чужих людей, холодно, голодно! Снилось мне – вот порвалась его рубашечка, вот обносились порточки – кто еще сошьет ему рубашечку, справит порты?!

Возле оконца сидела матушка летним вечером – летали высоко ласточки и перекликались с небес, и лепили под крышами гнезда.

– Ах! – вздыхала. – Где же ты, мой Алешенька?

5

Плут же, сгибаясь под тяжестью узла, в котором лежала медвежья шкура, был захвачен в поле дождем. Промокнув до нитки, вскричал с досадой:

– Отчего я не сам царский сын? Не гоняли бы меня, не мучили, не поднимали бы затемно ради ненавистного ремесла, проклятой поденщины! Сидел бы себе за теплыми стенами, да поедал сладкие кушанья, запивая их добрым пивом и винами. Заедал бы те вина перепелами, вволю бы макал в мед хлеба, досыта наглотался бы имбирных пряничков. Хорошо спать в палатах, под золотой крышей, а не мокнуть болотной лягухой!

И припустил к своему дому, сбежавший от учителей.

6

Потаскушкин сын, выгнанный из дому, отправился, чтобы не умереть с голоду, искать работу.

Увидел его трактирщик и сказал себе:

– Лицом и видом он скромен, точно невинная девица, хоть сам сызмальства посреди воров и пьяниц! Вот такого-то можно взять, обучить ремеслу. На него никогда не подумают!

Но Алеша, заделавшись прислугой, глядел с жалостью на кабацких завсегдатаев. Когда потребовали они от него вина, взялся их уговаривать:

– Не уйти ли отсюда вам подобру-поздорову, пока не залило вас водкой? Поспешите-ка к семьям и помолитесь Богу, чтоб отвратил Он вас от гиблого места! Вспомните о своих детках – вдоволь едят ли ваши детки? О несчастных ваших женах подумайте – будет ли радость в глазах у них, коли вновь привезут бесчувственных мужей и свалят в углу, подобно поленьям?

На такого полового уставились с удивлением.

Пьянчужкин же сын восклицал:

– Не мука ли адова ваша тяга к проклятому зелью? Не сам ли Сатана запускает свои когти в вашу душу, ею играя, – не гаснет ли последний ум, не просыпается ли зверь, когда плывет земля под вашими ногами?! Нет, не подойду к вам более, не налью вина в ваши стаканы!

Собрал он те деньги, которые ему совали, и обратно протянул:

– Оставьте деткам своим на краюху!

Тем же, кто упал, упившись, и не в силах был подняться, заправил вывороченные карманы и, выведя на улицу, на холодке укладывал.

Прознал про то трактирщик:

– Пошел вон с глаз моих! Не будет от тебя никакого толку!

7

Хозяин магазина его учил:

– Смотри перво-наперво, кто перед тобою – ежели из благородных – стелись, ибо нет никого дороже таких покупателей! Пол мети перед гостем таким, выкатывай товар не мешкая. Иное дело – чернь уличная, мужики лапотные, их бабы глупые – не стесняясь, на них покрикивай, бросай товар на весы без всякого смущения. Цену тверди им твердую, сам же гирьку незаметно подкладывай. В долг давай с тем, чтоб вернули втрое! Этих можно гнуть, то – пыль завалящая, с них бери без всякой жалости.

И поставил малого за прилавок.

Пришла вдова и заплакала: у нее семеро сидят по лавкам, кушать просят. Стала вымаливать хоть зачерствелых крошек. Алеша дал ей муки, дал сахару, налил масла – денег же не спросил:

– Занесешь, когда будут. И сказал вернувшемуся хозяину:

– Разве Христос не велел делиться со вдовами, с убогими? Разве убудет твоего товара? Набиты им доверху магазин и амбары!

Ответил хозяин после раздумья:

– Все это я не раз слыхал от нищих, от попов с монахами, от лентяев да лежебок. Одно мне неведомо – откуда ты, сын пропащей матери, никого кроме пьяниц да сводней не видевший, узнал про Иисуса Христа?

И вздохнул, сокрушаясь:

– Беда в том, что не место Христу за прилавком!

Мальчишка ответил:

– Поистине, место это – царство Рогатого!

Вздыхал хозяин, расставаясь с упрямым:

– Быть, быть тебе голодному.

8

Возвращался пьянчужкин сын, не найдя себе ни еды, ни работы. Непогода застала его в чистом поле. Обессилев, сел он и обращал к небу глаза:

– Вверяю себя тебе, Господи! Ведь истинно: раз Ты дал мне жизнь и наградил руками, ногами и головой – неужто не позаботишься и о пище телесной?

Пролился тут на малого холодный дождь и промочил до нитки. Он, не державший три дня во рту ни хлебной крошки, воскликнул, радуясь:

– Не знак ли это – вставать и спешить далее? Ничто так не бодрит, не будит, как пролившийся дождь!

И благодарил Бога за дождь.

9

Сын же царский страдал в своей золотой кроватке. И так говорил с тоской, глядя из окон на то, как набегает туча и проливается дождь:

– Кабы мне бегать под тем дождем!

На столах у царевича лежало великое множество закусок; были там икра, балыки, селедка и канапе, и сосиски, и суп с волованчиками, пирожки и гренки с сыром, и различные овощи с приправами, фрукты и пирожные, торты, шербет и конфеты.

Приезжали во сверкающий царский дворец уральские казаки, привозили подарки из далекой Сибири. Бородатые кавалеры Георгия вносили блюда с осетрами, выкатывали бочонки с икрой свежайшего посола. Большая честь была для казаков свой первый улов на сибирских реках отдать царю и царевичу. Переливалась под хрустальными люстрами янтарная икра, и были почетными гостями белуга и семга невероятных размеров. Радовались здоровые, розовощекие сибирские казачки своим же подаркам и щедро наделяли всех икрою и рыбой – пудами везли казацкую добычу.

Потчевал и царь гостей-казаков – им выносили всякие угощения, наливали чистой водочки – пили они за здоровье царского дома и пели и плясали перед царевичем. Уговаривали самого царского сына подгулявшие казачки:

– Попробуйте рыбки нашей, отведайте икорочки! На всем свете не найдете такого лакомства.

Царевич же отворачивался.

Печальным сидел он за столом, и блюда оставались нетронуты.

Тогда начальник крымских виноградников наклонялся к самому государю:

– Не выпьет царевич для аппетита вкусного моего винца? Ах, моя «Массандра»! Она любого заставит покушать.

Предлагали вина царевичу – он со вздохом отказывался.

10

А плут, вернувшись к родителям, махнул рукой на всякую работу. Смастерил он себе новую дудочку. Не отходила от Алешки счастливая матушка, вся в слезах от радости:

– Не отпущу более от себя, не отдам кровиночку. Пусть рядом со мною ест, пьет Алешенька, пусть, пусть играет себе на дудочке!

Соседи, слыша с утра до вечера частушки, которые распевал мальчишка, жалели его родителей:

– Видать, на роду написано пропасть непослушному! Увело его с дороги прямой по колдобинам, по рытвинам. Что же будет потом с малым, коли сейчас разбойничает?

И сердились – просвистел он им все уши своею дудочкой. Лишь дурачок Теля радовался возвращению плута. Никуда он не отходил от товарища, глядел ему в рот да приплясывал.

11

Вернулся домой потаскушкин сын и застал пустой свою избу – куда его мать подалась, никому было неведомо.

Пожалели его в деревне. Сшили всем миром порты и рубаху, сплели лапти – и отдали прислуживать пастуху. Ранним утром пастух будил малого, гнали они стадо в поля, к густым подлескам. Разбредались коровы – и уходил в тень пастух, волоча за собою кнут. Малому же как-то сказал:

– Сделай себе дудочку. Славно слышать пастухову свирельку.

Алеша сделал себе дудочку – но пела его свирелька печально, словно плакала.

Не выдержал пастух, погладил по вихрам мальчишку:

– Хочется слезы лить от твоих песен! Выводил бы веселую плясовую, от которой ноги бы сами бежали… Так нет! Не по годам серьезность твоя!

Доставал он хлеб, протягивал малому:

– Ешь, только не выводи так жалобно. Не береди душу.

12

Царевич же Алексей сидел во дворце возле открытых окон.

Услышал он одним вечером – далеко-далеко, за дворцовыми парками, за воротами играет детская дудочка.

Тошно стало царевичу. Слезно просил он мать-царицу:

– Отпусти меня в парк срезать веточку. Хочу сам себе сделать свирель…

Испугалась царица. И запретила сыну даже из окон выглядывать. Дядькам строго наказывала:

– Как бы ни плакал царевич, как бы ни требовал – не давать ему ножей, не выпускать и на лестницы!

Принесли царевичу мягких лошадок, тряпичных кукол – лучшие мастера сработали игрушки царскому сыну. Как живые были ватные лошадки, куклы были сшиты с великим тщанием – не мог он зацепиться за них, пораниться. Но не притрагивался царевич к царским игрушкам. Желал сам смастерить себе простую дудку. И не мог этого сделать!

Глава III

1

Прошло время: Алешка-плут, когда вырос, подался в кабак. Теля рядом с ним терся – таращил дурачок на друга восторженные глаза.

Трактир с утра до ночи плясал да дрался. И пел плут, увеселяя гуляк:

 
– Была кузница – сгорела.
Была мельница – сплыла!
Был сарайчик – батька пропил,
А избушку пропил я…
 

Кормили Алешку курятинкой да свининой, блинами с икрою и расстегаями, смеясь над его проделками. Трактирные девки сажали Алешку с собою за стол, на него заглядывались, гладили его кудри и вздыхали по красавчику. И текло вино и пиво по столам из опрокинутых бутылей, валились под стол пьянчужки. Отплясывал Алешка, в одной руке зажимая жареную баранью ногу, в другой – масленый блин. Выучился он выделывать коленца на зависть любому плясуну – и славно выкомаривал, сам одетый в рубаху, в поддевочку, в красные шаровары да мягкие сапожки, розовощекий и пригожий. И млели от него трактирные девки, кормили, приголубливали, наливали водки да наливочки, пододвигали соленых огурчиков, грибков со сметаной.

Раз посадил он себе на колени смазливую девку.

Сказали подгулявшие мужички, выглядывая в трактирные окна:

– Батька твой прознал, где ты! Сюда идет. Ну-ка смотри, надерет тебе уши… Убегай, бесстыдник, прячься.

Алешка спел:

 
– Лошадка каренька, маленька
Стоит у кабака.
Не папаша ли приехал
По меня, по дурака?
 

Девка с его колен спрыгнула, в окно заглянула и закричала:

– Мрачнее тучи идет твой родитель, несет с собой вожжи. Ой, убегай, дроля, ой, не сдобровать тебе, коли увидит здесь со мною…

Алешка спел:

 
– Не беда, коль порка будет.
Я ничем не дорожу.
Коли мне стручок отрубят,
Я корягу привяжу…
 

Мастер он был частушки складывать. И ничего уже не мог с ним поделать бедный родитель.

2

Сын же потаскушкин до поры до времени пас коров. Пришли в одну осень первые заморозки, трава покрылась инеем, запел в тишине колокол недалекого от тех мест монастыря.

Мать пастушка не объявилась. В деревне, как прежде, взялись было помочь ее сыну дровами, он сказал:

– Не трудитесь. Не идти зимой дыму из этой избы.

Когда же просыпал снег, заколотил избу и пошел к монастырским воротам. И поступил в монастырь послушником. Дали ему самую холодную келью и сказали, на свечу показывая, что теплилась возле иконки:

– Вот тебе печь, от нее согревайся, а вот и постелька твоя – лежать тебе на досках, кулак под голову подкладывать, пустым мешком укрываться. Молись Господу нашему, Иисусу Христу. Назавтра же еще затемно придем за тобой.

И покормили лишь пресной кашей. Наутро спросил старый монах послушника:

– Сладко ли спать на постельке? Вкусна тебе монастырская каша?

– Сладка каша, и сон мой крепок, дедушка, – отвечал, кланяясь.

– Теперь всегда вставать тебе затемно, соблюдать посты и молиться, и трудиться во дворе. Посмотрим, крепка ли твоя вера, сдюжишь ли Божию жизнь…

Протянул ему старец одежду – из грубого сукна порты, рубаху, шапку и поношенный подрясник.

– Ни на мгновение не буду оставлять тебя без работы, без учения, не будет у тебя, служка, ни минутки праздной, коли ты захочешь остаться служить Богу! Не многие то выдерживают…

Послушник новый поклонился и целовал монашью руку.

3

Затемно поднимался он с досок в холодной келье – зуб на зуб его не попадал. Покрывался в той келье пол инеем – он же молился Богу, благодарствуя за милость. Кормили его впроголодь – то вареною пресной рыбой, то кашей без соли и масла, и давали сухари подгнившие, и воду вместо чая – он принимал все с радостью и благодарил Бога.

Старец заставлял его повторять по многу раз молитвы, затем посылал мыть и чистить свою келенку, а затем бежал послушник во двор к колодцу за водой в кельи братии. Брал его старец с собой на заутреню. И следил строго за тем, как кладет крест малой, как повторяет поклоны, как монахам голоском своим подтягивает.

После трапезы мыл миски юный послушник вместе с другими мальчишками-служками. Пытались они ущипнуть и ударить его и часто над ним смеялись. Раз незаметно толкнули его, когда раздавал он монахам хлебцы, – упал и рассыпал хлебцы. Заметив озорство, строго спросил пономарь:

– Кто толкнул тебя?

– Попутал лукавый, сам полетел, – отвечал, смиренно кланяясь.

Служки как могли издевались над безответным товарищем. Не жалели его и старшие на всяких работах – в конюшне и во дворе. Когда падал он от усталости, говаривал монах, приставленный к нему самим старцем:

– Ничего! Встанешь с Божией помощью!

И никто не слышал от малого за все то время ни стона, ни жалобы. За любую работу он брался незамедлительно, не надо было его подгонять и подталкивать. За это и возненавидели его молодые служки. Попали однажды ему в лицо осколком льда. Он стер кровь и прошел мимо, поклонившись обидчикам. Выбили ему оконное стекло в келенке, снег падал на постель – он не роптал и молился.

4

Жарким и засушливым летом повелел старец мальчишкам поливать огород.

Стоило удалиться старцу, поспешили лентяи в тень. Один лишь новый послушник работал, не замечая насмешек и упреков товарищей. Они же поносили его бранными словами:

– Из-за тебя, смирненький, дерут нас как сидоровых коз! Из-за тебя, убогий, гоняют с утра до ночи. Когда же ты надорвешься, не выдюжишь? И принесло тебя на нашу голову! Никогда еще не встречали мы такого блажного.

Он молчал, сгибаясь от тяжести ведер. В конце лета загрохотала вдали гроза. Туча приближалась к монастырским угодьям. Молчаливому сказали:

– Бросай свои ведра, святоша! Погляди на небо, или вовсе лишился ты ума? Так тебе и поверим, что трудишься во имя Господа! Не иначе, под нас подкапываешь. Не иначе, стремишься занять тепленькое местечко, понравиться самому настоятелю.

Он словно и не слышал. Они махнули рукой на блажного и беспечно купались. Увидев приближающегося наставника, подбежали к старцу, показывая на небо. Тот же сказал, словно не слыша грома:

– Отчего меня ослушались? Надобно поливать, как и прежде!

Пожали они плечами и, как только монах ушел, бросили ведра: «Совсем рехнулся старец! Где это видано – поливать в дождь огороды?» И побежали под навес. Когда хлынул дождь, продолжал лишь один блажной поливать, как наказывал старый монах.

Когда дождь кончился, оглянувшись, увидел послушник старца. Пристыженные служки стояли рядом с монахом, не смея вымолвить ни слова в оправдание. Он же им кротко сказал:

– Правы вы. Стоит ли поливать землю, когда сам Господь взялся за дело? Нет, люди разумные в дождь не работают. Бегите в свои кельи.

И отпустил служек. Они за спиной старца смеялись над блажным и показывали ему языки.

Подойдя к оставшемуся, старец спросил:

– Не злость в тебе под смирением? Не гордыня, не хитрость, готовая показать жало?

Стоял послушник весь мокрый, вода еще стекала по нему – увидал монах в юных глазах радость.

И спросил:

– Не чувствуешь ли озноба в своем теле? Не застыл ты, исполняя мое повеление?

Отвечал Алеша:

– Не холод, не озноб, но огонь горит во мне!

Монах же сказал:

– Молчи, молчи другим об огне! Великая то тайна.

5

Кто-то из братии, видя, как старец одного лишь ученика не милует, а с остальными добр и ласков, спросил:

– Отчего не приласкаешь сироту, не пригреешь теплым словом? Разве то по-Божьему – всем прощать провинности, а его одного лишать и ласки, и доброго слова? Кто, как не ты, способен говорить утешающие слова, кто, как не ты, может ободрить и окрылить любого? Знаем, велик в тебе дар пастыря. Но его словно лишаешься, когда подходишь к послушнику. С ним обходишься, как с нелюбимым пасынком.

Засмеявшись, старец ответил:

– Добрый и честный брат мой! Певца, чей голос с рождения сладостен и прозрачен, кому Господь дал великую силу, не учат петь. Сам Бог вложил песни в уста его. Не учат летать пташку лесную, сама знает она, как ей трепыхаться, радостно напевая, над грешной землей. Что скажешь сказочнику, знающему наперечет тысячи сказок, – какую былину можно спеть ему, брат мой? Какую присказку молвить?

Добавил старец:

– Истинно, быть ему таким праведником, какого я еще не встречал в своей жизни. До самой глубокой глубины чист сей послушник и предан Господу!

6

Еще один монах спросил старца с некоторой обидой за себя и других:

– Откуда такое у потаскушкина сына? Тот отвечал:

– Разве сам не знаешь? Монах поклонился наставнику и больше его не спрашивал.

Пришло время – старец благословил любимого ученика. Остригли послушника, и стал он монахом.

7

А царевич сидел взаперти в покоях, обитых всякими мягкими тканями, – и не оставалось в дворцовых залах ни одного колющего и режущего предмета. Даже охрана, заступая на караул, оставляла в казармах штыки и сабли – лишь бы царевич не поранился.

Он же часто сидел возле открытых окон – точно больной птенец. Проезжали мимо царского дворца юнкера с барышнями, звенели юные голоски тех барышень, раздавался их смех, подобный колокольчикам. Торопились их веселые кавалеры в трактиры, рестораны – разбросать быстрее свои деньги на вино с закуской, на корзины цветов для своих невест.

И воскликнул царевич:

– Хочу, хочу к тем юнкерам, офицерам, желаю мчаться с ними в трактиры, погоняя коней!

Он страдал, оставшись.

Случились у дворца монахи, пели они слаженными голосами. Не поднимая голов, смиренно шли мимо дворцовых оград, мимо стражи и славили Господа, призывая воспарить в Горние миры. Царевич встрепенулся на ту песню и воскликнул:

– Ушел бы я вместе с монахами! Так сладостно за монастырскими стенами жить в светлой келье и славить Бога. Слышать лишь птиц да монастырский колокол.

И не находил себе места наследник российского трона.