Текст книги "Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки"

Беспризорные

Ветер кроет с трех сторон. Сугробы лежат крепостным валом. Метель рвет и крутит снежным пухом и прахом. Улица мертвеет.

Мимо окаменевших извозчиков бредет закутанная в невообразимое барахло (семь дыр с заплатками) маленькая фигурка.

Днем фигурка бегала и отчаянно защищала свою крошечную жизнь – выпрашивала копейки у прохожих, забегала отогреваться в полные чудесной хлебной духоты булочные, жадно вгрызалась глазами в туманные витрины, где напиханы великолепные и недостижимые вещи – штаны и колбаса, хлеб и теплые шарфы.

Но теперь поздно. День доеден до последней крошки. 12 часов. Ветер и снег. Магазины закрыты, прохожих нет, надо искать ночевку.

Тысячи живущих в Москве не знают, что такое ночлег беспризорного. Мусорный ящик, беспримерно вонючий, но теплый, это блаженство. Но в мусорный ящик попасть трудно, дворники зорко стерегут это сокровище. Парадная лестница тоже прекрасный и тоже трудно находимый ночлег.

Беспризорному долго выбирать не приходится. Мороз тычет в щеки и хватает за ноги.

Если найдется асфальтовый чан, беспризорный спит в чану. Спят в яме, если отыщется яма. Но приходится спать и на снегу, укрывшись сорванной со стены театральной афишей, подложив под голову одеревенелый кулачок. Спят где попало и как попало. Это в городе. А есть еще вся Россия, бесчисленные населенные пункты, станции и вокзалы. Какой транспортник не видел на своей станции таких же картин?

Тысячи детей, ставших после голода 22‐го года одинокими в самом точном смысле этого слова, живут и растут на улице. Так ребенок долго не проживет – срежет болезнь, недоедание или задавит мороз.

Но если даже удастся кое‐как набить желудок, сохранить тельце от нагаечного мороза, тогда еще остается улица, ночлежка, Хитров рынок.

«Улица» дышит гнилью и гибелью. «Улица» даром с рук не сходит. В Комиссию по делам несовершеннолетних ежедневно доставляют детей, замеченных в правонарушениях.

Этот мальчик пробрался на кухню, примус украл. И этот крал, и этот. В большинстве случаев – кражи. А эта маленькая – это уже посерьезнее – это проституция.

Ночлежка – это школа и даже «университет» преступлений. Ребенок, попавший туда, в отличное общество подонков, быстро обучается в ночлежке на Гончарной: при опросе 45 % детей сознались, что они «нюхают».

Детей надо спасать. Советская власть еще в 21‐м году сознала всю важность детской беспризорности. Мы имеем многочисленные детские учреждения и воспиты‐ ваем большие тысячи детей.

Но всего этого мало. Мало денег, и «улица» по‐прежнему еще продолжает губить детей. Приток их в Москву, даже из самых отдаленных мест, беспрерывно продолжается.

И вот «Рабочая Москва» в первую голову, а за ней вся трудовая Россия всерьез взялись помочь голодным и одичавшим детям. Рабочие делают отчисления, производится обложение нетрудового элемента, организовано общество «Друзей детей», имеющее 300 000 членов. Вербовка «друзей детей» ведется широчайшим фронтом. Предположено в общество завербовать 500 000 человек. Наконец, несомненно, гигантскую помощь окажет «фонд Ленина».

Дети, о которых завещал Ленин, будут спасены!

Тут дело не только в одних деньгах. Когда буржуазия разводила филантропию в своих приютах, она убирала с улиц «некрасивое» зрелище детского нищенства и растила нравственных калек.

Нам надо сделать иначе. Надо устроить беспризорных так, чтобы у них появилось желание учиться и работать. Относительно ребят младшего возраста – дело простое. Их нужно устроить в лучшие детские дома, окружив их особым вниманием. Главная трудность с подростками, которых улица уже сломала, которые вдосталь хлебнули горя, озлобились, исхулиганились. Они плохо приспособляются к жизни детского дома.

Надо устраивать для них ночлежки, сколачивать их в коммуны, втягивать в учение и, самое главное, создать возможность трудового заработка.

Такие трудовые коммуны беспризорных уже есть. Они есть уже во многих городах, и в Ленинграде, и в Москве.

В Сокольниках. Порядком разрушенная дача, но ребята, 52 человека, держатся довольно стойко. Зарабатывают тем, что готовят бумажные пакеты. Работа до 4‐х, затем клубные занятия – на Арбате, в Калошном переулке, 10 мальчиков, 16 девочек.

Пошивочная мастерская. Серпуховская площадь, Валовая улица. Сапожная и пакетная мастерские.

Беспризорные дети, как правило, очень предприимчивы, живые и наблюдательные: маленькая, но полная лишений жизнь многому учит. Вот эти раздеты (пальто надевает тот, кто идет в город), а есть своя стенная газета. Управляются они сами, много трудятся и гордятся своей организацией.

Маленькие теперь, они скоро станут большими. Они не хотят быть ворами и бездельниками. Они хотят вырасти в больших и честных людей. Они прошли сквозь огонь, воду и медные трубы. Они знают, почем фунт лиха, и больше этого лиха не хотят.

Им надо помочь. Помочь должны мы, у которых уже крепкие руки, те, кто видит беспризорных каждый день, каждый день и каждую ночь, может сам убедиться, что этих легендарных лишений дети переносить не могут и не должны.

Беспризорного мальчика надо воспитать рабочим, девочку – работницей.

В Советской республике не может быть покинутого ребенка. Лучше, чем кто бы то ни было, это должен знать транспортник. Мимо него по железным путям перекатывают эти тысячи детишек. Больше, чем кто бы то ни было, транспортники нагляделись на страшное зрелище бедствий маленьких ребят.

И можно не сомневаться в том, что та твердая воля, которой в полной мере владеет железнодорожный пролетариат, обратится, в числе других важнейших задач, и на ликвидацию детской беспризорности.

1924

Принцметалл

Петровка всем своим видом хочет доказать, что революции не было. Что если она даже была, то ее больше не будет. Оттого эта улица так пыжится. Оттого так перемараны там пудрой дамские лица. Оттого эта улица пахнет, как будто ее облили духами из целой пожарной бочки. Оттого магазинные витрины доверху напичканы шелком всех карамельных цветов и шелком всех возможных на земле фасонов кальсон.

Петровка отчаянно отрицает семь прошедших революционных лет, отрицает Красную Пресню, взятие Перекопа и власть рабочих мускулов.

На этой улице я увидел своего старого знакомого, Принцметалла. Он был на своем месте. Петровка была ему по плечу. Он плавал по ней, как рыба плавает по вкусной воде, и сверкал поддельным котиком своей вызывающей шубы.

Он свалился на мое плечо и даже поплакал от удовольствия. – Когда вы сюда приехали?

– Когда? – протянул он. – Когда? Когда все сюда приехали, тогда и я сюда приехал.

Для меня так и осталось неясным, когда он приехал. Впрочем, не раньше двадцать первого года. Потому что в двадцатом году он жил в Одессе, и я даже знаю, что он там делал.

Одной рукой он перетаскивал ведром спирт к себе на кухню, а другой звонил в только что образовавшийся ревком, сообщая о малосознательном населении, которое грабит оставленный в этом доме добровольцами спирт.

Сухопарые студенты уволокли остатки спирта, а Принц– металл в воздаяние своей революционной заслуги (спасение спирта) сам назначил себя председателем домкома с диктаторскими полномочиями.

Остальное сделалось как‐то само собой. У Принцметалла появилась груда продовольственных карточек и столько подсолнечного масла, что сам Опродкомгуб подыхал от зависти.

Принцметалл не дал моим воспоминаниям развиться. Он схватил меня за руку и увлек в маленькое кафе с полосатыми стенками. Он накачивал меня кофе, давился от смеха и говорил очень громко. Он стучал языком по моему лицу, как нагайкой.

– Христофоров! – говорил он, втаскивая мою голову под столик, чтобы я мог лучше рассмотреть его ботинки. – Лучший сапожник в Москве. Могли ли вы подумать, что Принцметалл…

– Нет, не мог!

– Калош я не ношу! Дешевое удовольствие! Калоши носит в Москве только один человек – Михаил Булгаков.

Принцметалл явно врал. Я пробовал возразить. Но он не допустил меня до этого. Он расстегнул пальто, отогнул ривьеры своего пиджака и блеснул присосавшейся там, почему‐то дамской и совершенно уже нелепой по величие, пылающей бриллиантовой брошью.

– Маленькие сбережения Принцметалла… Почему она вколота именно здесь? Маленькая хитрость Принцметалла… Опасно-о дома держать! А носить эту штуку «на улицу», чтобы все видели?.. Это неудобно. Еще подумают, что у меня на груди пожар.

Потом он размахивал руками и голосил о своих успехах. Цифры вылетали из его рта, огромные, как птичьи стаи, и во рту же колесом вертелось слово – «червонец».

– Могли ли вы подумать…

– Нет, не мог! Но откуда все это?

Принцметалл развел глаза по сторонам, положил подбородок на самый мрамор столика, заскромничал, поломался и, наконец, вывалил секрет своего богатства.

– Я гений! – сказал он просто.

Это была просто наглость. А по лицу Принцметалла катились счастливые волны.

– Тише! – шепнул он. – Я гений борьбы с детской беспризорностью.

Я отвалился на спинку стула. Я был совершенно сбит с толку. К тому же лучи, которые тянулись ко мне от брошки Принцметалла, резали глаза.

– Спрячьте вашу драгоценную подкову, – сказал я, – и рассказывайте.

Принцметалл говорил час.

– Посмотрите в окно! Что, по‐вашему, думает эта дуреха в обезьяньем меху? Она ни о чем не думает. Она живет с того, что ее муж грабит какое‐то учреждение. Как это грубо! Через месяц ее муж получит свой кусок «строгой изоляции», а она сама стает такая же обезьяна, как ее мех. Зачем красть, когда можно заработать. Ну, до свиданья. Не забудьте посмотреть на мою раоту.

Принцметалл радостно ухнул и пошел откаблучивать по Петровке, а я, последовав совету, очутился в ГУМе.

– Пять тысяч билет! – орала женщина, стоя за маленькой стоечкой в стеклянных переходах ГУМа. – Пять тысяч! Остался один билет! Берите, граждане! На борьбу с детской…

Граждане пихали деньги и получали билетики с номерами. Загудело электричество и на стоечке завертелись крохотные, номерованные паровозики. Электричество смолкло. Паровозики стали как вкопанные.

– Выиграл номер два.

Номер два нервно хохотнул и взял свой выигрыш. Это и было изобретение Принцметалла. Маленькая вариация рулетки на помощь беспризорным детям и довольно большие деньги, полученные Принцметаллом в соответствующем учреждении за остроумную выдумку.

Уже никого больше нельзя соблазнить обыкновенной лотереей.

Принцметалл волновался:

– Ну, кому нужна гипсовая мадам Венера или открытка с мордой композитора Сметаны? Сметана – это бедствие. Что с этого имеют дети? Никто там не играет. Другое дело деньги. Пять поставил – двадцать берешь. Еще пять беспризорники имеют. Мое изобретение! Знаменито, а? И поверьте мне, за гений я тоже что‐то получил. Правда, есть какие‐то олухи! Говорят, что нельзя устраивать для помощи детям азартную игру. Ду-раки!

– Билет пять тысяч! – хрипела лиловая девица. – Граждане… детям…

Граждане пихали. Жадный глаз ловил пролетающие номерки. Над всем гудело электричество. Гений Принцметалла торжествовал – паровозная рулетка очищала карманы вовсю.

Оторвавшись наконец от стойки, гражданин, балдея, начинал понимать, что он пожертвовал свой дневной заработок, и, кажется, вовсе не детям.

Когда я в последний раз встретил Принцметалла, то вместо лица у него было какое‐то зарево.

– Гениально! – рычал он. – Гени-ально! Совершенно новое дело! Каждая беспризорная дешевка станет миллионером в золотом исчислении.

Я слушал.

– Небесный олух! – кричал Принцметалл. – Знаменитый проект. Продажа титулов в пользу детям! Патент мой! Мне десять процентов! За двадцать рублей золотом каждый гражданин может стать граф Шереметев или князь Юсупов. На выбор! Всюду будки и всюду продажа. Всего двадцать рублей золотом. Мне два рубля, содержание будок и печатание графских мандатов два рубля, остальное кушают дети.

Накричавшись и наоравшись на моей груди, Принцметалл оборвался с моего рукава и устремился хлопотать о своем гениальном проекте.

Борьба с детской беспризорностью принимала потрясающие размеры.

1924

Ярмарка в Нижнем

История ярмарочного торга

В двадцатых годах 17‐го столетия начинается восстановление разоренного Макарьевского Желтоводского монастыря (30 верст от Нижнего).

Восстанавливали его монахи, по обычаю, отнюдь не сами, а с помощью сходившихся со всех концов умильной Руси богомольцев.

Эти богомольцы и были пионерами всероссийской ярмарки. В 1641 году ярмарка была утверждена официально, а к концу века она представляла собой уже «зело великое сходьбище».

Хозяйственные монахи сами строили торговые помещения, сами чинили суд и трудолюбиво собирали с приезжих подати.

Подать была большая и вкусная.

За монастырскими стенами монахи торжественно пели. А попев с полчасика, шли за ограду и «регулировали» торговлю. От сего монастырь богател и богател.

Ярмарка быстро и буйно росла.

Гостиный двор на ярмарке (построен уже казной) заключал в себе тысячу четыреста лавок. Частных лавок было до тысячи восьмисот.

Ярмарка уже не умещалась на монастырской земле и занимала земли села Лыскова по ту сторону Волги. Это вело к распрям без конца. Из-за перевоза.

Лысковцы, держатели кабаков и харчевен, нрав имели дико-самогонный и споры кончали набегами на монастырь, погромами ярмарки или громчайшим мордобоем.

С переходом Лыскова во владение князей грузинских бои монахов с кабатчиками кончились.

Князь Георгий Грузинский, сидевший тогда (начало 19‐го века) в Лыскове, имел почти «небесные» полномочия.

Он вел свой род от библейского арфиста, царя Давида, и считал себя родственником Христа.

Кроме того, он был потомок грузинских царей. Кроме того (и самое главное), он был просто самодур.

На Лысковской половине ярмарки он держал себя полновластным хозяином. На Макарьевской половине его боялись, как черта.

Окруженный сверкающей свитой, скороходами, мопсами и приживальщиками, он быстро расправлялся с виноватыми:

– либо путем изгнания с ярмарки оплошавшего перед ним купца,

– либо распродажей его товара.

Впрочем, иногда «родственник Христа» снисходил до того, что избивал виноватого сам. Милостиво и собственноручно. Но даже «князь-леопард» не мог помешать расцвету ярмарки.

Здесь всё: хрустальные люстры и кабацкие стаканы; парижский чепчик и оренбургский армяк; соболь стотысячный и овчина; жасминные духи и деготь.

Модный товар, золото, драгоценные меха – всё это привозилось на ярмарку в огромном количестве и привлекало помещиков даже из самых отдаленных губерний.

Вино катилось рекой. Заворачивались такие пиры, что люди, видавшие виды, ахали.

Так, у монастырской стены под неумолкающий колокольный гул шла бешеная торговля.

В 1816 году ярмарку уничтожил пожар.

Загорелось сразу в четырех местах. Администрация не позволила тушить пожар под предлогом, что жители Макарьева должны охранять свои жилища, так как искры и пламя несло ветром в сторону города.

Всё это породило среди макарьевцев мысль, что пожар был не случайный.

Пожар произошел вскоре после пребывания на ярмарке канцлера графа Румянцева, когда Румянцев сильно поссорился с всесильным грузинским князем и, желая ему отомстить, стал хлопотать о переводе ярмарки в другое место.

Это стремление графа встретило сильнейший отпор купечества, не желавшего покидать насиженные места.

Пожар, таким образом, сразу устранял все препятствия и поставил вопрос о переводе ярмарки более остро.

В общем, «она сама сгорела», а нижегородский губернатор, кстати, подбавил пару. Он подал заявление о ненужности ее восстановления, ввиду того что Макарьевский берег ежегодно подмывается.

Купцы протестуют, но вопрос решен с небывалой быстротой.

Канцлер отомстил. Ярмарку решено перенести к Нижнему Новгороду.

Во главе построечного дела был поставлен инженер Бетанкур, полуфранцуз, полуиспанец, один из трех инженеров, которых Наполеон подарил Александру I в 1806 году.

Бетанкур предложил построить ярмарку на стрелке, при слиянии Оки с Волгой. И хотя местность была затопляемая, то есть такая же, как Макарьевская, – постройка была начата.

С Бетанкуром была целая иностранная колония, преимущественно испанцы.

Эта заграничная банда жила не стесняясь и спускала кучи казенных денег.

В промежутках – они строили.

С тем успехом, что вместо предположенных шести миллионов постройка обошлась в одиннадцать миллионов.

Всего было построено шестьдесят корпусов и две тысячи пятьсот лавок.

Как и у Макарья, для каждого рода торговли было свое место.

Были ряды: хрустальный, железный, канатный, жемчужный, галантерейный, серебряный, игольный, водочный, фруктовый, и так далее и далее.

Шире пошел торг, увеличивались обороты, и значение ярмарки для страны всё крепло.

Разгул водочный и административный тоже увеличивался.

Целая серия залихватских губернаторов висела над ярмаркой.

Особенно хорош был генерал-губернатор Огарев. В 1863 году он издал приказ, где предписывал задерживать всех женщин без кринолинов.

– Стриженых и в синих очках не допущу!

Неплох был Баранов. Он порол купцов и даже иностранцев.

Напивались до того, что преосвященный Иоаким откалывал русскую пляску как высококвалифицированный танцор.

Так кончалась старая ярмарка.

При советской власти, в 1918 году, была сделана попытка возобновления ярмарки для непосредственного товарообмена Севера с Югом и Востоком.

Но гражданская война на Средней Волге сделала эту попытку неудачной.

Разрушение ярмарки началось еще до революции, в 1917 году, когда на ярмарке были расквартированы воинские части и беженцы.

От временных печей сгорело сорок лавок в прелестных Китайских рядах.

Караула первое время не было.

Началось расхищение. От целых кварталов не осталось камня на камне. Остальное подверглось монументальному разрушению.

В 22‐м году началась реставрация ярмарки.

Быт огромных цифр

Через триста шагов от вокзала, пройдя орущую бригаду чистильщиков сапог, выходишь к деревянным башенным воротам. Это – вход на ярмарку с Московской улицы, с залов.

Можно было, конечно, промчаться шатким и валким трамваем прямо к расфранченному Главному дому, но какой‐то заляпанный известью бородач отговорил:

– Не советую. Отсюда иди. Увидишь, с чего мы ее строить начинали!

За воротами – мертвое место.

Давно уже никто не топчет тротуаров. Они заросли зеленой млеющей в прохладе травой.

Куда хватает глаз, тянутся каменные двухэтажные построенные на один манер корпуса.

Страшенной толщины кот независимо и дико сидит под табличкой «Первая Сибирская улица».

Первая Сибирская улица и многие другие – Мурашкинская, Ивановская, другие Сибирские и куча Пожарских улиц – все на одно, запустевшее лицо.

Разорваны или вовсе пропали крыши.

Со страшной силой высажены окна и лабазные ворота.

Неизвестно какой черт унес внутренние перегородки.

Дома поэтому сквозные. С улицы видны огромные внутренние дворы.

Там цугом скачут рослые молчаливые собаки или мальчишки ногами гоняют кожаный мяч.

Такой была вся ярмарочная территория.

В двадцать втором году началась геркулесовская работа по восстановлению – и при нашей тысячу раз общеизвестной бедности (а мы умеем быть бедными) сделано порядочно.

Третья часть ярмарочных зданий восстановлена.

Лимонные с белым корпуса хвалятся прочностью перестройки и чистотой.

Пешеходные дорожки залиты асфальтом.

Гремят тяжелейшие в мире (только русская лошадь может вытерпеть такую тяжесть) возы, вприпрыжку летят к Главному дому коммерсанты, а на лицах гуляющих в черных фесках персов видно желание не только вступить в дружбу с великой Советской страной, но еще и много заработать на этом деле.

Последнее им не очень удается. За рис они хотят шесть рублей пуд, а наш Центросоюз предлагает по четыре с полтиной сколько угодно – полмира завали.

Но тут я уже коснулся важной вещи – торговой жизни ярмарки, ярмарочного быта.

Того, что себе обычно представляют (галдеж, толчея, битье по рукам и вообще карусель), этого на советской ярмарке нет и не должно быть.

То есть имеется, конечно, и писк, и треск, и через голову самой настоящей карусели, но всё это в розничных рядах или в увеселительном Бразильском саду и к самой ярмарке никакого, в сущности, отношения не имеет.

Настоящая ярмарка проходит без всякого грома, но быт имеет прекрасный.

– Быт огромных цифр!

Спрос – 500 000 аршин бязи! Спрос – 200 000 пудов льняного семени! Предложение – 200 000 пудов муки, 50 000 пар валенок, 30 000 топоров!

Быт ярмарочный в тишине глядит сквозь складские окна: пушнина, стекло, кишмиш, кардные ленты, валяные шляпы, мыло мраморное, американский гарпиус, глазастые ситцы, макароны, чугунное литье, шамотный кирпич, лавочная бумага, хоросанская шерсть, силикаты, бакалея, текстиль, металл, москатель, сырье и прочее, и прочее в тысячах названий и сотнях тысяч пудов.

Без шума, без воплей эти товары меняют хозяев на биржевом собрании.

За сегодня быт выразился в цифре немалой:

– Совершено сделок по купле и продаже на два миллиона триста двадцать пять тысяч шестьсот пятьдесят шесть рублей девяносто шесть копеек.

На пристанях

Утро, сыплющее дождевую пыль, начинается страдальческими криками пароходов. Раньше всех приступают к своей бранчливой работе Окская и Средне-Волжская набережные.

С ярмарки попасть туда можно через плашкоутный Окский мост трамваем.

Шатаясь и дрожа, к Главному подкатывает вагон. Дергаясь, как в падучей, он отправляется дальше, и вы начинаете жалеть, что поехали.

Дело в том, что вагон явно расползается под вами. Стенки его тошно колеблются, и крыша, пренебрегая опасностью штрафа, непременно хочет соскочить на ходу.

На плашкоуте, где трамвайные рельсы приколоты к мосту чуть ли не кнопками, вагон начинает выкидывать такие курбеты, что вам остается только одно – уповать!

Для спасения трамвайного дела в Нижнем неизвестными благодетелями был куплен в Киеве большой, весьма прочный и подержанный вагон.

Страшно обрадованные трамвайные рабочие взапуски принялись его ремонтировать, любовно разрисовали советскими эмблемами, и на днях вагон этот красиво и величественно вышел на работу по линии Вокзал – Кремлевский элеватор.

Сейчас же и немедленно всякое движение по линии Вокзал – Кремлевский элеватор застопорилось на два часа.

«Киевлянин» сошел с рельс.

Его поставили обратно, и провожаемый восхищенными взглядами волжанок вагон снова двинулся в путь.

После этого движение по линии Вокзал – Кремлевский элеватор было прекращено на четыре часа.

«Красавец» опять сошел с рельс.

Слегка изумленные рабочие вновь поставили его «в рамки».

Засим движение по линии Вокзал – Кремлевский элеватор в этот день более не возобновлялось, а «киевлянина» ставили «в рамки» всю ночь.

Только тогда покраснели неизвестные благодетели – спецы. Оказалось, что вагон слишком тяжел для нижегородских путей и ходить по ним не может.

Итак, вас все‐таки довезли по Рождественской улице до дебаркадера Волжского госпароходства.

При всех разговорах о слабости ярмарочного оборота и несмотря даже на то, что ярмарка превращается постепенно в ярмарку лишь образцов, все же пристани работают оживленно.

На ярмарку завезено, завозится и развозится порядочно грузов. Просторные дебаркадеры завалены бочками с астраханской сельдью, бунтами проволоки, ящиками стекла, чугунными горшками, сабзой, хлопком, лесом, мокро-солеными кожами и вообще всем, что можно свезти водой.

У стенок набережной под надписями «Чаль за кольца, решетку береги, стены не касайся» толпятся крючники.

Ждут работы!

Трубя и распространяя вокруг себя курчавые, как цветная капуста, волны, приваливает паротеплоход из Астрахани.

Пассажиры шаркают и восклицают, крючники вонзают свои железные когти в мешки, кто‐то дивно и весьма нецензурно ругается, гремит железо, шныряют пискливые катера, и перс, молчаливый и тонкий, с легким страхом дает дорогу крючнику, волокущему шестипудовый ящик.

– Ворот расстегни! Задушит! – кричат сзади.

– Обойдется! – хрипит грузчик. – Тетка, сойди с дороги!

Тетка шарахается. Непрерывной цепью ползут грузчики. Трещит, как канарейка, пароходный флаг. По головам летит ветер.

В легком и секучем дожде работа продолжается.

Дело и гулянье

В зеленом сквере Главного дома у фонтанного бассейна играют дети и толпятся дельцы.

Тут и острый московский башмак, и войлочная крестьянская шляпа, и черный колпачок перса.

Сдержанно бурлит «коммерческий» воздух.

Кругом, в ярмарочных складах, лежит завезенного товара четыре миллиона пудов.

Торгующих наехало много.

Они всюду снуют, присматриваются, трогают на ощупь, примериваются глазом.

За стеклянными перегородками банков есть деньги для кредита.

И все же сделки совершаются туговато. Не так много, как надо.

К первому сентября заключено сделок приблизительно на двадцать восемь миллионов, и за банковскими перегородками деньги лежат нетронутыми – кредит почти не использован.

Какие же есть препятствия к более сильному развитию торга?

Многие тресты и синдикаты, по сравнению с прошлым годом, товаров привезли:

– Меньше!

Вот что они говорят по этому поводу:

– Мы за этот год организовали ряд отделений.

У Текстильсиндиката их восемьдесят три.

У Резинотреста – тридцать, у Кожсиндиката – шестнадцать, а у остальных – в этом роде.

– Зачем же нам возить на ярмарку много товару, если мы снабжаем районы через эти отделения!

– А еще торгуем слабо, что покупатель ждет дальнейшего снижения цен и не торопится.

Так говорят тресты.

Но покупатель на ярмарке все‐таки есть.

Кооперация привалила на ярмарку в большом числе.

Она имеет до тридцати пяти миллионов гарантированного кредита, а всего до семидесяти миллионов рублей.

– Но многих нужных товаров кооперация не находит!

А некоторые часто не удовлетворяют крестьянского спроса. – Вот товар! Хорош, и цена сходная, но нам не годится. Фасон не такой. У нас такой фасон не пойдет.

И кооперация, организованный потребитель, требует от организованной промышленности:

– Дайте то, что нужно.

Торгующий на ярмарке должен знать спрос на свой товар.

– Купец Кузнецов, – говорит т. Малышев, – знал потребность ярмарки в товаре. Нашим купцам нужно научиться тому же!

Дельцы бегут на работу – на биржевое собрание.

Милиционер строго озирает дорожки.

Не швырнул ли кто‐нибудь окурка?

Но никто не нарушил институтской чистоты песочной аллеи, и милиционер отходит к входу в Пассаж.

В Бразильском саду, где между деревьями и матовым прудом расположились ярмарочные увеселения, раздаются разрозненные звука медного вальса.

Ахают, скрипят и летают качели.

Мордатые младенцы блаженно раскатывают на карусельных жирафах.

С воздушных перекидок слышится визг.

Атлет в пиджаке на голое тело ходит у входа в театр и железным голосом выкрикивает:

– Напрасно вы здесь стоите, здесь ничего не будет показано, будет показано только внутри, билет стоит тридцать копеек, напрасно вы здесь стоите, показано будет только внутри.

Клоун орет и щиплет себя за штаны.

Шестеро парней отважно дуют в медные трубы, директор зверинца кричит сквозь гром:

– Сейчас начинается грандиоз… – А что у тебя есть? – спрашивает недоверчивая толпа. – Тигр есть?

– Настоящий! – уверяет директор. – Настоящий тигр. Советский! – загадочно добавляет он.

Толпа ошеломленно покупает билеты.

В зверинце она находит одного каменного верблюда, пять штук медведей и черного моржа.

Морж походит на известного писателя Боборыкина и радостно хрипит, если ему сказать «Петя».

Тигра нет.

Но толпа не обижается и спешит дальше.

Трубы визжат так, будто в каждой из них спрятана рожающая кошка.

Гулянье и смех продолжаются до позднего вечера.

1924