Текст книги "Foot’Больные люди. Маленькие истории большого спорта"

Илья Казаков
Foot’Больные люди: маленькие истории большого спорта

Фото И. Казакова на обложке из личного архива автора В оформлении книги и вклейки использованы фотографии А. Федорова В коллаже на обложке использованы фотографии: Валерий Шарифулин / Фото ИТАР-ТАСС; Александр Федоров / Спорт-Экспресс / Фото ИТАР-ТАСС; Imago sportfotodienst / Фото ИТАР-ТАСС; efks / Istockphoto / Thinkstock / Gettyimages.ru

Мечта

Самое поразительное со мной случалось именно в те моменты, когда я оказывался в шаге от того, чтобы отчаяться и разувериться, но все еще продолжал хранить где-то глубоко внутри себя ту самую мечту. Можно сказать, что Бог испытывал меня, хотя это будет слишком самоуверенно и некорректно. Скорее мне просто давали насладиться радостью от свершившегося во всей полноте, иначе это бы не порождало такого ликования. Сбывалось у меня далеко не всё, но все самое настоящее и нужное сбывалось.

Так произошло с личной жизнью. С профессией. Я даже комментировать начал неожиданно для самого себя. Пройдя по комментаторскому конкурсу, я был дальновидно зачислен в рядовые сотрудники. Бегал за кассетами, учился монтировать, служил подставкой для микрофона.

Свой первый сюжет для «Футбольного клуба» я делал на пару с Тимуром Журавлем. 16 сентября 1996 года Вася Уткин отправил нас делать отчет о матче «Динамо» – «Спартак». Я надел на съемку лучшее, что у меня было – и удостоился выговора за белый плащ.

– В таком виде на футбол ходят не журналисты, а бандиты!

Трехминутный сюжет мы делали ровно два дня. Писали текст, который Вася безжалостно зачеркивал, говоря, что он вообще никуда не годится. Переписывали, скрипя мозгами и страдая от бессилия, потом переписывали заново, и так шесть раз. Сюжет венчала фраза, которую придумал Тима, ее нам великодушно разрешили оставить: «…но этот мяч встретили могучие кулаки Сметанина». А потом шел ответ Цымбаларя на мой вопрос: «Дорога к «золоту» для «Спартака» теперь открыта?»

А через семь месяцев случился казус: Леха Андронов как-то проспал и не приехал на репортаж. В 23.00 в последнем туре «Примеры» было мадридское дерби; «Реал», выигрывая, становился чемпионом.

Мы сидели в легендарной шестнадцатой комнате и ждали обзор тура на НТВ. Сюжеты сделаны, до эфира еще часа полтора. Маслаченко был уже загримирован и развлекал нас, желторотых, роскошными байками.

– …В гостиницу мы вернулись только под утро. Короткий сон, душ – и на стадион. Мой юный друг, мы выиграли 1:0, и я взял пенальти!

Мы балдели. Я сейчас пишу это и сам себе завидую – тому, что память моя сохранила столько воспоминаний о Никитиче и что в моей жизни был тот самый «Плюс», со дня основания и до апрельского раскола НТВ в 2001-м. Мы недавно проговорили по телефону с Васей полтора часа, и я сказал ему: «Мне очень повезло, что для меня «Плюс» остался прежним, словно я тогда просто закрыл дверь. Не законсервированным, а живым. Точно я в любой момент могу ее открыть, заглянуть – а там все то же, все так же и все те же»…

И тут в шестнадцатую ворвался выпускающий редактор. Напуганный и растерянный. Уже восемь минут мадридское дерби шло без комментатора. Комментатор не приехал на матч! Кому-то нужно было немедленно бежать в малый пятиэтажный корпус и комментировать. Чтобы вы понимали, на дворе был девяносто седьмой год. Интернета тогда не существовало от слова «вообще». Мы черпали информацию из газет, новостных лент и телефонных разговоров.

Дима Федоров, самый старший и самый опытный из нас, сорвался и побежал, на ходу попросив меня распечатать составы и принести ему. Я разволновался от ответственности, прыгнул за компьютер, схватил лист с принтера и побежал вслед за Димой. Нужно было дождаться лифта, спуститься на первый этаж, добежать до подземного перехода, пронестись в другой корпус и добежать в восьмую аппаратную.

Новый олимпийский корпус использовался для нужд НТВ крайне редко. Я более-менее знал его, потому что именно в нем проходил конкурс комментаторов. Именно там снимали «Чародеев». Свое знаменитое «Люди, ау!!!» Фарада кричал на втором этаже.

Когда я добежал до аппаратной, Димы в ней не было. Он заблудился. Не напрочь, но основательно. Я тяжело дышал и волновался. Выпускающий волновался еще заметнее. Потом он сказал: «Иди, садись». И я пошел.

Шла шестнадцатая минута матча. Необходимо было что-то сказать, с чего-то начать. Выпускающий советовал поздороваться и извиниться. Я подумал и сказал первую фразу, прокрутив в голове те две минуты игры, что я увидел:

– Чем еще можно объяснить такое территориальное преимущество «Реала»?

Меня после матча поздравляли с хорошей работой. Я млел и гордился. И вспоминал, как за год до этого сидел сначала на РКК, потом на том пакетном производстве, вспоминал минувший тур и мечтал комментировать футбол. Я отчетливо помню ту мысль и то мое настроение. То объявление о комментаторском конкурсе, после которого это желание стало просто осязаемым.

Со сборной, кстати, у меня произошло что-то похожее. Я начал задумываться о том, как это должно быть интересно – быть пресс-атташе национальной команды, и тут меня отправили в командировку в Лиссабон. А через года три после того моего дебюта мой друг детства по имени Рома, божественно игравший в футбол, начал тосковать о своей уходящей мечте сделать карьеру футболиста. Я позвонил в Сочи Найденову, попросил его посмотреть парня, и тот сказал: «Пусть едет, у меня игроков вообще нет, я из второго дивизиона людей просматриваю».

Рома обрадовался. Собрался было, но не поехал. Я смотрел на него и не понимал, а он рассудительно говорил мне:

– С отцом посоветовался. На РКК сейчас зарплаты хорошие, солидный соцпакет. Если уйду, неизвестно – возьмут ли обратно. А тут другой город, получится – не получится… Вот если бы в Москве…

Я сказал ему: «Подумай еще раз». А надо было бы сказать: «Ты дурак, Рома, вот твой шанс – езжай и цепляйся, это же Высшая лига. А ты можешь, ты просто идеальный центральный хав. Молодой, бесплатный, без запросов».

Он остался в Москве. Токарь высочайшей квалификации. Вроде доволен жизнью, он всегда был очень светлым и веселым парнем. В нашей команде он был капитаном. На него приходили посмотреть персонально. Даже девочки. В одну из них он был страшно влюблен. Она смотрела с трибуны, как мы играем, и вдруг спросила у соседей:

– А почему у него на рукаве тряпочка?

Ей объяснили, что это капитанская повязка. Потом они встречались, пока он не ушел в армию. А она вышла замуж. Потом второй раз. И, кажется, даже третий. У нее дома жила черепашка, и мы с Ромкой однажды нарисовали помадой на ее панцире сердечко, пронзенное стрелой. Нам влетело, и пришлось бежать за тортом и цветами, чтобы вымолить прощение.

Париж

Мы ехали из аэропорта имени Шарля де Голля в сторону центра, и Юля Бордовских с переднего сиденья постоянно повторяла:

– Это еще не Париж. Совсем не Париж.

Дома были как дома, граффити как граффити. Только Париж не был Парижем, пока мы не пересекли Периферик.

Я сидел сзади, у левого окна. И очень ждал, когда увижу Эйфелеву башню. И Триумфальную арку. И Лувр. Все равно что, но только чтобы это был Париж. Настоящий.

Мы подъехали к отелю, расплатились, после чего Вася Уткин дал нам полчаса на захват номеров, а потом мы должны были «всей бандой» ехать на аккредитацию.

Полчаса – это было за глаза. Я был внизу через пятнадцать минут. С двумя тысячами долларов в кармане – всеми моими суточными за сорок дней командировки. Это была немыслимая сумма наличными. Девятьсот я привез обратно и купил на них канадский диван с креслами, а остальные потратил на чемодан подарков и сувениров, да еще на еду. У меня был список из сорока фамилий, и когда я покупал что-то, я ставил галочку напротив очередной из них.

Я покупал брелоки с футбольным мячом ЧМ-98, талисман Кубка мира – петушка Футикса, вино, сыр и уже не помню, что еще. В музее Дали на Монмартре я купил его часы из «Постоянства памяти». Выглядели они восхитительно, но ходили хреново. В Лансе я обогатился двумя пластиковыми каскетками, раскрашенными в цвета английского флага – среди моих приятелей почему-то преобладали поклонники этой сборной.

Себе я купил майку с эмблемой ПСЖ – на тот момент еще совершенно обычного клуба, разве что столичного. Мне нравилась ее раскраска. В тот период я еще болел за ЦСКА, и красно-синяя расцветка ласкала глаз сильнее любых других сочетаний.

В 1998-м болеть за ПСЖ не было глорихантерством. Сходила со сцены та их бразильская плеяда, в чемпионате и Лиге чемпионов они финишировали из рук вон плохо. Но я болел за них, а сказать точнее – интересовался. Так часто бывает – поездка в зарубежный город оборачивается пристрастием к его футбольным клубам. Тима Журавель на собеседовании в сентябре 1996-го рассмешил Васю с Димой Федоровым признанием, что он болеет за «Виченцу». Мы тогда постоянно потешались над этим. А потом и с нами случилось нечто похожее: я с теплотой стал относиться к «Валенсии», «Фиорентине», «Ливерпулю». И конечно же ПСЖ.

В 1999-м «Плюс» купил чемпионат Франции, и он достался мне. Я выделял из общего ряда парижан и «Ланс» – команды тех двух городов, на чьих стадионах я побывал. Я перечитал Дюма, весь черный сорокапятитомник. Стендаля, Гюго, Золя, Мопассана и, разумеется, Сименона.

Потом в моей жизни не стало «Плюса» и чемпионата Франции. Но я продолжал читать французов и ездить к ним в гости. Ницца, Монпелье, Париж. Снова Ницца и снова Париж.

На жеребьевке Кубка мира в Бразилии я познакомился с француженкой, входившей в число руководителей парижского бюро Евроспорта. Мы с ней проговорили часа полтора – сначала о французском футболе, а потом о французской литературе. Это было восхитительно и немного фантастично. В ста метрах от океана, в отеле, где не было никого, кроме футбольных делегаций тридцати двух стран и полиции. Где за соседним столиком курил, пряча сигарету в кулак, Лев, а за другим ван Гал хохотал над какой-то шуткой Капелло.

Я вспомнил и рассказал своей собеседнице, что мне нравилось у Ромена Гари и Бертрана Блие. Рассказал, как в детстве не пропускал с друзьями ни одного французского фильма. Мы занимали целый ряд в зале, и удовольствие от просмотра было общим. В нашем дворе было четырнадцать одногодков, и это была лучшая детская дружба, которую только можно себе представить…

Два года назад мы купили Лигу 1. Я был счастлив. Одна из самых любимых и знакомых стран. В следующем году чемпионат Европы пройдет во Франции. Вернуться в страну, которая у тебя была первой, в город, где ты прожил сорок дней, исходив его пешком вдоль и поперек, – это счастье.

Помню, как первым моим парижским вечером летом 1998 года мы лежали на траве под Эйфелевой башней. Вася вдруг спросил меня:

– Ну давай, колись: что ты чувствуешь? Это ведь твоя первая страна, интересно сравнить твои ощущения с моими от первой командировки.

Я не чувствовал тогда ничего. Слишком велик был шок, чтобы понять, что именно происходит со мной. Я просто лежал и смотрел на огни самой известной башни мира.

Без телевизора

У большинства болельщиков отношение к профессии комментатора – сложносоставное. Во-первых, постоянное ощущение «ябысмогнехуже». Во-вторых, тайная мечта однажды попробовать свои силы в этом деле, и если повезет – остаться.

У людей чисто футбольных, мне кажется, преобладают точно такие же мысли. По крайней мере, ни один из тех, кого я звал поработать на ТВ, не отказался. Это Вадим Никонов, Валерий Непомнящий, Сережа Юран. С Игорем Шалимовым, Александром Тархановым, Александром Бородюком и Дмитрием Градиленко мы прошли не через один эфир. И все они, выходя спустя какое-то время из телевизионной студии или комментаторской кабины на стадионе, говорили на первых порах одно и то же: «Какой же непростой у вас труд!»

Бородюк с Шалимовым и вовсе дебютировали в профессии «с колес». Их повезли на Евро-2004 и Кубок мира-2006, толком не обкатав. Возможно, поэтому их работа не получилась резонансной. Бородюк, вернувшись с турнира, обогатил свой лексикон такими словами, как «обратная связь» и «оптоволокно». Сначала он с удовольствием вставлял их в разговоре, а потом они потихоньку выветрились.

Лично я получал наибольшее удовольствие от работы в паре с Костей Сарсания. Он на игру смотрел нетривиально и никогда не боялся резких оценок.

Помню, как однажды мы комментировали с ним со стадиона «Динамо», уже не помню какой матч. Но и по сей день я прекрасно помню то качество игры, вгонявшее в тоску несколько тысяч зрителей на трибунах.

Борьбы было много, а смысла мало – такой шел футбол. И вот мяч взмыл в воздух, игрок одной команды ударом головы снова послал его в небо, игрок соперника ответил тем же. Так они прыгали и перебрасывались мячом. Как в настольном теннисе, думал я. А у Кости Сарсания возникла иная ассоциация:

– Когда я был маленьким, по телевизору часто показывали цирковой номер. Бульдоги играли в футбол воздушным шариком. Смотрю на то, что происходит на поле, и вспоминаю этот цирк…

Но это был уже поздний Сарсания-комментатор. А начинали мы с ним на ВГТРК совсем по-другому. Канал «Спорт» запускался, по сути, в форс-мажорной спешке. Надо было придумать какую-то флагманскую мощную историю. Для этого был выбран чемпионат России по футболу. Собирались показать все восемь матчей каждого тура.

На дворе было лето 2003 года. В Премьер-лиге играли «Уралан» с «Черноморцем», и организовать прямые трансляции из Элисты с Новороссийском было просто невозможно. Во время матча шла телевизионная запись, затем кассеты доставляли к поезду или самолету, их отправляли в Москву, где уже и происходил процесс озвучивания. Когда в режиме записи, а когда и прямо по ходу эфира.

Глядя на то, как сейчас выглядит Шаболовка – отремонтированная, напичканная сложной аппаратурой, понимаешь, как много было вложено в материально-техническую базу. А тогда, в 2003-м, там можно было, идя по коридору, споткнуться о старый дырявый линолеум. В комментаторских кабинах стояли старые расшатанные стулья, а экран, глядя в который нужно было вести репортаж, был в лучшем случае с четырнадцатидюймовой диагональю.

В силу нехватки людей нам с Сарсания в каждом туре доставалось два матча. Обычно один впрямую и один в записи. Вот и в первом туре, который показывали после запуска канала, мы отработали какую-то игру со стадиона, а на следующий день приехали вечером в телецентр, чтобы прокомментировать игру из Элисты. «Уралан» играл с командой своего уровня. Кажется, с ярославским «Шинником».

Мы уселись перед монитором, зашел режиссер. Обратной связи с аппаратной не было, озвучка должна была идти в эфире, поэтому он хотел обговорить с нами какие-то детали. Обговорил. Пожелал удачи. Вышел, закрыв тяжелую дверь.

И вскоре сказал со своего пульта нам в наушники:

– Одна минута до эфира.

Мы смотрели в темный монитор, настраиваясь. Услышали команду:

– В эфире, работаем!

И на экране появилась картинка другого матча. Вышли игроки «Спартака», вышли их соперники.

– А я с дачи только днем приехал, – сказал режиссер. – Огурцы полол, потом шашлыки жарили. Блин, как же пива хотелось!

Он не отключил связь с нами. Но это было полбеды. Он случайно нажал на пульте кнопку воспроизведения другого матча. На страну шла трансляция из Элисты, которую нам надо было работать. А мы видели совершенно иное.

Костя оторопел. Посмотрел на меня безумным взглядом. Я поздоровался с телезрителями и начал репортаж, что-то говоря о погоде, о месте в таблице, о составах. Говорил и все думал, как быть. Оставить его одного хоть на одну минуту в эфире я боялся: Сарсания еще не набил руку и мог надолго замолчать, тем более не видя, что происходит. Послать его к режиссеру тоже было невозможно – просто он не знал, где тот находится.

И тут мимо нас по коридору кто-то прошел, мимоходом заглянув в окошко. Я замахал руками, точно человек на необитаемом острове при виде парохода.

Нас увидели. Спасли.

В перерыве мы с Костей вышли подышать. Вентиляция в комментаторской попросту отсутствовала.

– Нормально, – сказал Костя, хотя любому было понятно, что это не так.

– Такая работа, друг! – ответил я.

Малофеев

Когда меня спрашивают «как дела?», я обычно отвечаю словами Довлатова:

– К сорока годам у человека должны быть решены все проблемы, кроме творческих.

Это, по сути, крючок. На него обычно все и ловятся.

– Ну и как у тебя с этим? Все проблемы решены?

Я хмыкаю, если мне хочется проделать этот трюк снова и снова:

– Кроме творческих.

Как правило, после этого мы улыбаемся.

Мне чуть за сорок. Когда я выбрит и мне удалось поспать хотя бы шесть часов, то выгляжу моложе. Когда нет, то я не задумываюсь о том, на сколько лет выгляжу, – не до этого. Творческие проблемы – одна из самых интересных задач, стоящих перед человеком.

Мой приятель Яша, один из последних учеников гениального Бориса Чайковского, кого больше помнят по музыке к «Женитьбе Бальзаминова» и «Обыкновенному чуду», хотя моя ассоциация с ним – «Подросток» Достоевского, восторженно говорил, когда я захаживал к нему в студию на кофе:

– Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими! Ты не думал, что миротворцы – это не только те, кто останавливает распри, но и творцы? Мира творцы?

Яша писал мне музыку для документального фильма о Малофееве, который я рискнул снять в Пскове в 1999-м, и мне не хотелось сбивать его с романтического настроения. Возможно, он был прав, возможно, нет, но его настроение создавало отличную мотивацию для работы.

Музыку он написал отличную. Причем совершенно бесплатно. Денег у меня тогда не было, бюджета на такие вещи у «Плюса» тоже не было.

Когда нас познакомили, Яша сказал в ответ на мое смущенное бормотание только одну фразу:

– Я готов. Но у меня одно условие: музыка должна быть серьезной!

Музыка в фильм не вошла. Яша затянул и опоздал со сроками. Пришлось накладывать другую. В частности, «Лили Марлен». Характеру Малофеева она подходила больше.

В Пскове Эдуард Васильич работал с командой, игравшей в КФК – третьем дивизионе. Вывел ее во Вторую лигу. И десятерых ребят из того состава сразу забрали в Высшую лигу. Цветкова – в «Зенит», Виноградова – в «Крылья».

Малофееву тогда было около шестидесяти. Он был не востребован и ругал Колоскова, считая его виновником своей опалы. Я недальновидно упомянул Бышовца. Незадолго до той поездки я брал большое интервью у мэтра в его квартире на Чистых прудах («Илюша, обрати внимание – мой сосед Олег Табаков»; «Интервью будем записывать под нашим семейным портретом»). Тогда Бышовец сказал, что тренер может работать только до шестидесяти. А потом – в учителя, наставники и эксперты.

Я не знал всей сложности их отношений. Что когда динамовское руководство в разгар сезона отправило Малофеева на «недельку» в санаторий «восстановиться от переутомления», он включил в санатории телевизор и увидел сюжет о только что возглавившем «Динамо» Бышовце. После этого Эдуард Васильич багровел при одном упоминании этой фамилии.

– Так это Бышовец в шестьдесят собирается заканчивать. Может, ему белков в организме не хватает. А я до девяноста лет будут тренировать, а жить буду до ста десяти. У нас в роду все были крепкие!

И Малофеев перекрестился с холма возле Псково-Печерской лавры на блестевшие купола.

В 1999-м темы валялись под ногами. Надо было только ездить, и я ездил. Охотно путешествовал по стране – в Ярославль, Набережные Челны, Саратов, Самару. Но ни один город мне не запал в душу так, как Псков.

Там я сдружился с Лешей Масловым, местным спортивным журналистом. Одинокий, худющий, в неизменном джинсовом костюме, с длинными волосами и бородкой, он стал моим спутником на все три дня командировки. Вместе с ним мы смотались в Пушкинские горы и Изборск на выделенной клубом для меня синей «шестерке». Было тепло, в салоне привычно пахло бензином, и этот запах теперь отчетливо ассоциируется у меня с Псковщиной.

Когда я уезжал в Москву, Леша подарил мне тоненькую книжку академического формата со своими миниатюрами. Я взял без особого интереса, вежливо поблагодарил, открыл, когда поезд тронулся… и провалился в нее.

У Леши был талант. Одну из миниатюр я помню наизусть:

Я… я… я… убью… убью ее.

Да! Я обязательно убью ее – она достойна смерти. Вернее, она не достойна ничего, кроме смерти…

Я… убью ее… за вранье. За вранье мне… за вранье самой себе!.. Хм… вот это вряд ли…

Я убью ее… за то, что она любит только жизнь… только себя в жизни…

Я убью ее… Хотя и не смогу прикоснуться к ней… Хотя я готов стать перед ней на колени и вымаливать прощение, сам не зная за что…

Но я убью ее!

Да, я убью ее…

Я убью ее…

Я убью ее…

Я… убью… ее…

Я…

Я… люблю… ее…

Я люблю ее.

Мы иногда созванивались. Потом он перестал отвечать на звонки.

Когда через год я снова приехал в Псков с другом в отпуск, встречавший нас экс-директор клуба, бывший каперанг, ходивший когда-то по северным морям на подводной лодке, отвез нас на Гороховое озеро. Достал из багажника упаковку пива, и мы уселись на лавочке у воды.

– Как дела у Леши Маслова? – спросил я.

– Спился. Умер месяц назад, – по-армейски лаконично ответил Виктор Петрович.

У Леши к сорока годам не была решена ни одна проблема. Даже творческая. Писал он вдохновенно и талантливо, но это было тогда мало кому нужно. Когда я через много лет открыл для себя Горчева, то у меня было странное чувство, что мы с ним давно знакомы. Его тексты напоминали мне масловские. Может быть, поэтому я не удивился, узнав, что Горчев тоже умер на Псковщине и примерно в том же возрасте…

А Малофеева я с тех пор видел только однажды – на Кубке Содружества. Его минская команда здорово играла, на трибунах было много известных лиц, пришедших специально посмотреть на его футбол.

Матч закончился, Эдуард Васильич шел к раздевалке и увидел нас с Бородюком, стоящих в футбольном отсеке. Засиял, подошел, мы расцеловались.

Рядом стояли еще два его бывших подопечных по «Динамо». Мялись, но поздоровались.

– Век бы вас, бл… й, не видеть, – сказал Малофеев и пошел в раздевалку бодрой походкой.

Ему было около шестидесяти пяти. И все проблемы у него, гениального советского тренера, были решены.

Кроме творческих.