Текст книги "Гранд-отель «Европа»"

Период нашего совместного пребывания в Генуе был, пожалуй, самым упоительным. Клише требует, чтобы в подкрепление сказанного я добавил: и беззаботным. Но все было скорее наоборот. В этом-то и заключалось его очарование. Я был настолько ошеломлен тем, что она сочла меня достойным близости, и поражен незаслуженной привилегией обрести женщину ее калибра, что мыслил своим долгом и задачей неизменно превосходить самого себя и задним числом завоевывать то, что она столь легкомысленно и опрометчиво мне даровала. Меня переполняли горячечный восторг и возбуждение, я был внимательным, наблюдательным, деятельным и живым. Потребность дотянуться до чьей-то высоты может задать направление человеческому существованию. Беззаботность – это для курортных романов, интрижки с секретаршей после новогоднего фуршета или посещения тайских борделей на старости лет. Легкодоступная плоть навевает скуку, поскольку лишь льстит самолюбию и тешит самомнение. На здоровье, однако никакая большая любовь, достойная этого названия, не бывает беззаботной. Любовь без страха потерпеть фиаско – это не любовь, а развлечение или борьба с одиночеством. Лучше она человека не делает, а мир – и подавно.

Яркий гардероб, в котором Клио непринужденно порхала вокруг меня, первым обратил на себя мое внимание. Мне нельзя было детонировать с ее внешним видом. Я лихорадочно накупил в «Писсимбоно» костюмов, сшитых на заказ рубашек и шелковых галстуков фирмы «Финолло». По собственной инициативе я даже посетил парикмахерскую. А когда однажды она упомянула существование мужского косметолога, то, глубоко вздохнув и проглотив собственные предрассудки, записался на прием. Ради литературного сравнения я уже вознамерился сказать, что, когда меня припудривали на ложе из розовых лепестков, чувствовал себя подобно викингу, попавшему в салон красоты, но в данном контексте сравнение это было явно ни к чему, ибо я действительно был викингом, попавшим в салон красоты.

Чтобы не создавать впечатления, будто меня интересует исключительно внешность, я старался развивать многочисленные инициативы, которые прежде изрядно меня утомляли, если не считать дорогостоящих набегов на лучшие рестораны города, что, по сути, и составляло наиболее успешную мою инициативу, хотя бы потому, что Клио везде принимали и угощали как знакомую заведения. Мы совершали долгие прогулки по городу, который так хорошо знали и который открывали заново, глядя на него глазами друг друга. Мы состязались в поединке лучших историй про каменные мостовые переулков средневекового лабиринта. Она почти всегда побеждала, но я легко сносил поражение, ибо гордость за возможность появляться с ней на людях делала меня великодушным. Я был готов набрасываться на прохожих, если они на нас не смотрели.

Но самым неиссякаемым источником желаемого отсутствия беззаботности был ее темперамент. Очень скоро я обнаружил, что у нее было собственное непререкаемое мнение и что благородное происхождение не мешало ей откровенно его выражать, особенно при ударе молнии раздражения. Причем по самым ничтожным поводам, таким как, скажем, туристы, затрудняющие проход к собору на площади Сан-Лоренцо. Это меня успокаивало, ведь таким образом я убеждал себя, что ее недовольство мною тоже касается мелочей. И все-таки мне было не по себе, когда это случилось впервые, да и в дальнейшем тоже. Мне следовало предвосхищать эти вспышки ярости, но ее непредсказуемость не облегчала мою задачу. Пример? Впереди еще множество примеров. В контексте наших сказочных доисторических времен мне приятнее высветить позитивную сторону ее горячего средиземноморского характера, превращавшую ее в бесподобную любовницу. Иногда я и в самом деле себя спрашивал, чем я ее заслужил.

По моему настоянию мы ходили в музеи Страда Нуова. Вихрем она проносила меня по залам Палаццо Россо и Палаццо Бьянко. Мастерски владея предметом, она на бегу излагала мне всю историю искусства на основе выставленных работ, перед коими благоговела не больше, чем перед кухонной утварью у себя в квартире. Ее интересовали технические аспекты живописи. Сами же артефакты в ее представлении были чуть ли не лишними или в любом случае несовершенными визуализациями этих аспектов. Не стоило уделять им повышенное внимание. Она отмечала хитрости и огрехи в картинах Ван Дейка, Пиолы, Строцци и Гверчино, как если бы они были ее современниками и близкими знакомыми, за карьерой которых она придирчиво следила. Она жила в том времени. Там она чувствовала себя как дома.

Как-то раз мы оказались перед знаменитой картиной Караваджо в Палаццо Бьянко. «Се человек». Понтий Пилат с циничным выражением лица показывает нам, народу, требующему распятия, полуобнаженного Иисуса в терновом венце, со связанными руками и опущенным взглядом. Тюремщик с повязкой и пером на голове до странности бережно снимает багряницу с плеч Иисуса. Клио защитила диссертацию по Караваджо. Опубликовала несколько статей о его творчестве и надеялась когда-нибудь (в свободное от работы время) завершить посвященную ему монографию. Все это я уже знал и попросил ее растолковать для меня знаменитый шедевр.

– Понимаешь, Илья, у этой картины есть проблема. Честно говоря, я вообще не уверена, что это Караваджо.

– Поправь меня, если я ошибаюсь, но, по-моему, это главная жемчужина музея.

– Знаю. Поэтому никогда не смогу опубликовать свои сомнения. Меня линчуют.

– Если единственный Караваджо в Генуе окажется подделкой, местные музейщики этого не переживут.

– Не единственный.

– В Генуе же только одна его картина? Разве не так?

– В любом случае не эта.

– Что же с ней, по-твоему, не так?

– Говори потише. Она слишком явно написана в стиле Караваджо.

Я усмехнулся.

– Подобное возражение можно было бы выдвинуть против всех моих книг.

– Ошибаешься, – сказала она. – Настоящее мастерство не бросается в глаза. Взгляни на перо тюремщика. Вроде бы типичный для Караваджо элемент, он повсюду пишет перья, но это перо уж очень нарочито здесь присутствует. Оно не сочетается с головным убором и чересчур тщательно выписано. То же самое относится и к веревке, впивающейся в запястья. На редкость искусно выполненная деталь, но тем самым она привлекает к себе внимание. И отвлекает от сюжета. Кисть явно замешкалась в этой части холста. Понимаешь, что я имею в виду? У Караваджо подобные детали более эфемерны, интернализованы в мысленный образ, как если бы картину прикрывала вуаль, как у Вермеера.

– А техническая экспертиза картины разве никогда не проводилась? – поинтересовался я, чтобы спросить что-нибудь умное.

– Музей не разрешает. Это уже о чем-то говорит. Они чуют недоброе.

– Ты тоже чуешь недоброе?

Она непонимающе на меня посмотрела.

Я указал на табличку, сообщавшую, что туалеты находятся наверху.

Она сильно сжала мою руку, и вуаль возбуждения накрыла ее лицо, словно она уже интернализовала мысленный образ.

– Только не здесь, – прошептала она, – меня здесь все знают.

– Здесь никого нет.

Никого и вправду не было. Генуя – нетуристический город. Музей был вымершим. На лестнице мы встретили одного-единственного смотрителя. Он попытался отправить нас по предписанному музейному маршруту. Складывалось впечатление, что эта скромная задача требовала от него максимального напряжения интеллектуальных способностей.

– Кадровая политика Франческини, – прошептал я.

Клио едва сдерживала смех. Она заверила смотрителя, что получила разрешение на альтернативный маршрут, и потянула меня в противоположном направлении, оставив его позади в экзистенциальном замешательстве.

Я закрыл за нами дверь туалета. Она едва дала мне возможность запереть его на замок. Ее язык уже был у меня во рту, а рука – в моих штанах. Мы набросились друг на друга, как два голодных льва – на кусок мяса. Я задрал ей юбку. Она спустила до щиколоток мои брюки. Ограниченное пространство не позволяло разыграть эстетичную сцену. Она толкнула меня на унитаз и, когда я там устроился с устремленным вверх членом, максимально откинувшись на спинку бачка, расположилась надо мной, широко расставив ноги, как мужчина, собирающийся отлить в свое удовольствие. Ее трусики, оказавшиеся прямо у моего лица, я, чтобы не возиться, разорвал одним рывком и швырнул в угол. Точно поясом, обернув юбкой талию, она опустила свое влажное лоно на мой член. Я просто констатирую факты. Общественный туалет – не место для изощренных метафор. Я обхватил ее стройные мускулистые бедра, она зажала мне рот рукой, словно собираясь меня изнасиловать, и, как сорвавшаяся с цепи наездница, бешено и почти агрессивно поскакала на мне верхом. Мы настолько ясно осознавали, как низко пали, занимаясь животным совокуплением в сортире крупнейшего музея города, что оба единым духом кончили в гробовой тишине.

Словно благопристойные супруги, вступившие в брачный союз после посещения музея, мы рука об руку шли по залитой солнцем виа Гарибальди. Мы вежливо попрощались со смотрителем на выходе. И пожертвовали разорванные трусики в коллекцию музея. Она приходила в такое возбуждение оттого, что разгуливала по городу без трусиков, а я – оттого, что об этом знал, что, вернувшись домой, мы тут же как оголтелые снова занялись сексом. Это банальности, я понимаю, но все банальности становятся реальностью, когда ты влюблен. Вероятно, я должен извиниться за сей поток сознания и слишком тщательную прорисовку деталей с риском отвлечь внимание от канвы повествования, но факт остается фактом: в то время мы оба были безрассудно счастливы. Мы наполняли наши дни приключениями, а по вечерам долго и обстоятельно беседовали о разном, в том числе о нечаянности нашей встречи.

– Если бы ты, как и я, не перепутала даты, – сказал я, – мы бы, возможно, никогда не встретились.

– Если бы тебя и меня больше интересовало будущее, а не прошлое, – сказала она, – мы бы остались слушать лекцию, чинно сидя рядом, и не сказали бы друг другу ни слова.

Я рассказал ей о Деборе Дримбл, размерах ее груди и о том, что все происшедшее было еще более случайным, чем она могла себе представить.

Она не улыбнулась. И тогда я решил спросить:

– Чем я, собственно, тебя заслужил?

Она молчала. И смотрела вдаль. А потом сказала:

– Заслужить друг друга нам еще предстоит. В этом вся прелесть.

6

Настал день, когда она взяла меня с собой на работу. Замок Маккензи я знал хотя бы потому, что всегда путал его с замком д’Альбертис. Но то был замок с высокой башней и видом на Принчипе, построенный в конце девятнадцатого века мореплавателем с трагической судьбой Энрико Альберто д’Альбертисом. Для мореплавателя он родился слишком поздно. Почти все уже было открыто. Неосвоенной оставалась лишь внутренняя часть Папуа – Новой Гвинеи. Он снарядил лодку и поплыл вверх по течению реки в джунгли. Как бы утверждаясь в собственном героизме, он во весь голос распевал на носу лодки оперные арии. Если аборигенам это не нравилось, он кидал им в головы бруски динамита. Ничего выдающегося в этих джунглях он так и не обнаружил. Вернувшись домой, в Геную, он построил себе ностальгический средневековый замок с видом на море, оборудованный опускными решетками в крепостных воротах и оборонительными зубчатыми стенами. На террасе он поместил статую Колумба, своего кумира и источника вдохновения. Ведь его путешествие было продиктовано не столько стремлением открыть что-то новое, сколько желанием быть похожим на мореплавателей прошлого.

Замок Маккензи, где располагался аукционный дом «Камби» и где работала Клио, представлял собой миниатюрную версию вышеописанного замка и был возведен примерно в то же время на Муради-Сан-Бартоломео над Пьяцца Манин, на дороге, ведущей из Кастеллетто в Риги. Его украшала высокая и узкая квадратная ажурная башня, сооруженная в средневековом флорентийском стиле с реминисценциями из Палаццо Веккьо на Пьяцца делла Синьория флорентийским архитектором Джино Коппеде для британского библиофила и знатока Данте, Эвана Джорджа Маккензи, сколотившего состояние на страховом поприще.

До сих пор мне не приходилось бывать внутри, что задним числом оказалось упущением. Монументальная, пышно декорированная мраморная лестница под арками, поддерживаемая колоннами с витиеватыми капителями, вела в лабиринт темных залов, включая тронный зал и комнату с самым большим камином, который мне когда-либо доводилось видеть. Лестница и залы были с пола до потолка набиты скульптурами, картинами, гобеленами, люстрами, чучелами животных и охотничьими трофеями, доспехами и алебардами, моделями кораблей, резной мебелью, старинными книгами, рукописями и картами, биноклями, секстантами и компасами, маятниковыми часами, распятиями и Мариями, строительными чертежами катапульт и осадных башен, золочеными кубками, сервизами, канделябрами, черепами, книжными сундуками, иконами, грамотами, стеклянной посудой, заспиртованными рептилиями, шинуазри, ракушками, гербами и мумиями кошек. У меня складывалось такое впечатление, что я расхаживаю по цветной версии замка Ксанаду Чарльза Фостера Кейна в черно-белом фильме Орсона Уэллса. Отличить историческую коллекцию замка от предметов, выставленных на аукцион, было невозможно. Клио сказала, что ее босс не считал нужным делать это разграничение.

– Я помню, что ты весьма снисходительно отзывалась о своем рабочем месте, – сказал я, – но за тебя можно только порадоваться. Это волшебное место.

– В мире слишком много вещей, – сказала Клио.

– Это не вещи, это воспоминания.

– В мире слишком много воспоминаний. Слишком много хлама, пыли и слишком много преград. Но ты прав. Место волшебное. Коппеде знал толк в своем деле.

– Я научился разглядывать замки у родителей, – сказал я, – ребенком, на каникулах во Франции. Только замки считались замками, если были и впрямь древними. Только если в них жили настоящие рыцари. От замка девятнадцатого века вроде этого я в детстве, в силу своего воспитания, отворотил бы нос. Таким я был тогда маленьким снобом. Мысль о том, что ценность имеют только старинные вещи, внушалась мне с младых ногтей.

– В этом ты не одинок. Бизнес-модель моего босса целиком и полностью основана на этой предпосылке.

– Это, наверное, у нас, европейцев, в крови. Подобное мышление характерно для жителей Западной Европы. Проклятие Старого Света. Нигде в мире больше так не думают. Там терпеть не могут старый хлам. Японцы, унаследовавшие старый дом, сносят его, чтобы построить новый. Арабам старые города кажутся грязными, а у русских исторические улицы ассоциируются с нищетой и экономической стагнацией. Однажды здесь, в Генуе, я встретил австралийскую туристку и…

– Ты тоже с ней спал?

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто интересно.

– Ответ «нет». Извини, что разочаровал тебя. В любом случае она была в Европе впервые и испытала культурный шок. По ее словам, ей ни разу не приходило в голову, что все эти сказочные атрибуты вроде замков могут существовать в реальной жизни. История не представляет для нее особой ценности, как для нас, для нее это абсолютно чужеродный, бесполезный элемент из другого измерения.

– Европа погрязла в ностальгии, – сказала Клио. – А в этом замке – к тому же в подержанной ностальгии. Ибо уже тогда, в далеком прошлом, замок был выражением ностальгической тоски по еще более давним временам. Эван Джордж Маккензи, спроектировавший и построивший замок, обожал Данте. Какие-то люди рождаются не в том теле, он же родился не в том веке. Единственным местом, где он чувствовал себя как дома, была Флоренция эпохи Данте. Современная же ему Флоренция уже несколько столетий не была его Флоренцией, что причиняло ему боль, вот он и выбрал себе историческое место, где стояла древняя городская стена Генуи, и флорентийского архитектора, дабы воскресить свое оплакиваемое Средневековье. Ныне же его мечта о прошлом сама стала антиквариатом, а его средневековая новостройка занесена в список исторических памятников.

– А это пристанище возведенной в квадрат ностальгии служит местом продажи старых вещей, расхватываемых под влиянием все той же ностальгии.

– Историю Европы можно описать как историю ностальгии по истории.

– В этом суть Возрождения, – сказал я.

– В этом суть всего, – сказала она.

7

Она носила фамилию Кьявари Каттанео, и я понял, что это значит, в тот памятный день, когда она познакомила меня со своими родителями. На ней были узкие кожаные брюки из бутика «Патриция Пепе», закрытые черные замшевые туфли на высоком каблуке, короткое меховое пальто мшисто-зеленого цвета «Алан Голья», кольцо, браслет, крупные серьги геометрической формы от «Сильвио Джардина» и солнцезащитные очки «Прада». Я пришел в темно-синем костюме марки «Биелла», мшисто-зеленой рубашке «Камичиссима» (купленной в тон ее пальто) с перламутровыми запонками, зеленых ботинках «Мелвин и Гамильтон» с желтым узором и желтыми шнурками и при шелковом галстуке «Финолло» в широкую диагональную полоску темно-зеленого, желтого и цвета фуксии с перламутровой булавкой. Было воскресенье.

– Мы опять в музей? – спросил я, пока мы под руку вышагивали по виа Гарибальди.

– Почти.

– Проказница.

Однако уже перед Палаццо Турси, между вико-делла-Кьеза-деллаМаддалена и вико-Дьетро-иль-Коро-делла-Маддалена, мы добрались до места назначения. Перед нами стоял Палаццо Каттанео Адорно.

– Твои родители живут здесь?

– Палаццо был построен между 1583 и 1588 годами Лаццаро и Джакомо Спинолами. Впоследствии он перешел в собственность нашей семьи.

Она позвонила в дверь:

– Это я.

Массивная входная дверь гулко открылась. Своды атриума были декорированы фресками с изображением сражений.

– Тавароне, – сказала она. – Он расписал пол-Генуи. Это военные успехи Антониотто Адорно. Он был дожем Генуи в четырнадцатом веке. Участвовал в завоевании Кипра, а также в нескольких войнах с мусульманами в Тунисе и на Ближнем Востоке. Фрески, разумеется, были созданы гораздо позднее, в 1624 году, если не ошибаюсь. К тому времени славные дни Антониотто стали древней историей. Пошли, нам на второй этаж.

– Пиано нобиле, – сказал я.

– Называй как хочешь.

Широкая мраморная лестница была устлана ярко-красной ковровой дорожкой, латунные перила – начищены до блеска.

У дверей нас встречала мать Клио, миниатюрная хрупкая женщина, вся в жемчужно-сером, от волос до костюма и обуви. На шее блестело жемчужное ожерелье.

– Так, – сказала она, – значит, это он. И вправду настоящий викинг. Ладно, заходите.

Я протянул ей шоколадные конфеты «Виганотти», купленные мною по настоянию Клио. Она взяла их, не поблагодарив.

– «Виганотти», – сказала она. – Мой любимый шоколад. Ты хорошо его проинструктировала, Клио. Продолжай в том же духе. Кофе?

Пока варился кофе, Клио показала мне дом.

Просторная гостиная с высокими окнами, выходящими на виа Гарибальди, была украшена потолочными росписями в том же стиле, что и фрески в атриуме.

– Это тоже Тавароне? – спросил я.

– Молодец, Илья, – сказала Клио. – Может, из тебя еще и выйдет толк. Это историческая встреча Антониотто Адорно и папы Урбана VI в Генуе.

– А нашу историческую встречу тоже отобразят на потолке?

– Для начала я бы на твоем месте немного похудела, Илья. Представь, как ты будешь выглядеть там, на высоте и в невесомости.

– Зрители поймут, что благодаря тебе у меня вырастают крылья.

Стены были увешаны десятками темных старинных картин в тяжелых позолоченных рамах. По словам Клио, большинство их являли собой произведения генуэзской школы, дополненные считаными работами венецианских и ломбардских художников на религиозные и мифологические сюжеты. Суровый пожилой мужчина оказался портретом предка кисти Ван Дейка. На серванте в серебряной рамке стояла фотография одетой в черное матери Клио, пожимавшей руку папе Иоанну Павлу II. В столовой висели натюрморты и бытовые сцены художников фламандской школы. Посередине лоснящегося дубового стола красовалась бронзовая скульптура лошади.

– Джамболонья, – сказала Клио.

Серебряные подсвечники Вирджилио Фанелли. Коллекция была богаче, чем во многих музеях.

– А что это за полотно?

Я указал на изображение угрюмого молодого человека в библейской одежде, с деревянным посохом, облокотившегося на ветхозаветную скалу. Картина была написана с выразительным применением светотени и, судя по всему, представляла собой большую ценность, поскольку занимала центральное место над камином.

– Наверняка кто-то из учеников Караваджо, – выпалил я наугад. И по-видимому, оказался не так далек от истины, ибо Клио многозначительно улыбнулась.

– Неплохо, – сказала она. – Теоретически ты прав. Только в данном случае картина принадлежит кисти самого мастера.

– Это Караваджо?

– Единственный в Генуе. Иоанн Креститель. Но я убеждена, что это одновременно и автопортрет. Караваджо был одержим Иоанном. Он часто отождествлял себя с ним. Самый интересный пример, пожалуй, – это изображение обезглавливания Иоанна, которое висит в одноименном соборе на Мальте. Караваджо подписал его кровью Иоанна. Написанная красной краской лужа крови плавно перетекает в подпись, сделанную той же красной краской.

– Я хотел бы его увидеть, – сказал я.

– Я тоже никогда не видела оригинал этой работы.

– Тогда решено. Отвезу тебя на Мальту.

– Ловлю на слове, – сказала она.

– Значит, дома у твоих родителей висит подлинник Караваджо.

– Эта картина принадлежит моей семье уже целую вечность. Теперь ты понимаешь, что о ней нельзя писать. Я даже не могу опубликовать ее изображение. Воры ведь тоже читают журналы, а такой частный дом едва ли может обеспечить себе адекватную охрану. Но факт остается фактом. Я выросла под устремленным на меня строгим взглядом Караваджо. Кем еще я могла стать? С юных лет прошлое заглядывало мне через плечо. Подобно тому как Караваджо помещал себя на картинах в библейскую эпоху, я жила на фоне прошлого Караваджо. И, судя по взгляду на этом полотне, веселее мне от этого не становилось.

– Отчего это тебе не весело, Клио? – Из кухни с кофейным сервизом на серебряном подносе появилась ее мать. – Ты только что с ним познакомилась. Эти серьги, милочка, никуда не годятся. Уж поверь своей старой матери. Ну и? Как ему наш дом?

– Он говорит по-итальянски, – сказала Клио. – Ты можешь спросить у него самого.

– Правда? Значит, вы еще и общаетесь? Чудесно.

Мы сели. Из серебряного кофейника она разлила кофе в миниатюрные фарфоровые чашечки.

– Сахар? – она предложила принесенные мною шоколадные конфеты.

– Я бы сейчас хотел кое о чем сообщить, если позволите, – сказал я. – Хочу поблагодарить вас за приглашение, синьора. Познакомиться с вами для меня большая честь.

– Да, – сказала мать Клио. – Кстати, моя дочь сама себя пригласила. Ты ему уже рассказала о нашей семье, Клио?

Откинувшись на спинку стула, она устремила на меня свой взгляд и начала рассказывать. От имен и дат выдающихся предков, занимавших высокие посты в Генуэзской республике, у меня голова пошла кругом, но я продолжал слушать с заинтересованным видом. Ее повествование прервало появление робкого пожилого мужчины, незаметно прокравшегося в комнату. На нем были старый неряшливый коричневый костюм, засаленный коричневый галстук и розовые тапочки. Клио представила меня своему отцу, я встал и пожал ему руку. Не проронив ни слова, он подмигнул мне и вышел из комнаты. Мать продолжила свой рассказ.

– Ну что, – прощаясь, произнесла она, – я чуть было не сказала «до свидания», однако для начала поглядим, сколько ты продержишься.

– Ты ей понравился, – сказала Клио, когда мы снова оказались на улице. – Обычно она не столь словоохотлива.

– Приятно слышать, – сказал я. – У меня лично не сложилось такого впечатления. И еще. Извини, что спрашиваю, просто хочу убедиться, что все правильно понял. Твои родители из аристократического рода?

– Мать – маркиза Кьавари Каттанео делла Вольта. Отец вошел в семью, женившись на матери.

– Маркиза – это высокий титул?

– Что-то между герцогиней и графиней. Один архивист по имени Андреа Леркари написал о нашей семье книгу. Нашему генеалогическому древу больше тысячи лет.

– Значит, ты тоже титулованная дворянка.

– После смерти матери я стану маркизой, хочу я того или нет.

– И у тебя есть настоящий фамильный герб?

– Пересеченный: в первом золотом поле черный коронованный орел, нижнее поле шестикратно пересечено на лазурь и серебро и прикрыто столбом, восьмикратно скошенным вправо на червлень и серебро.

– Здорово.

– Ты так считаешь?

– Ты ведь единственный ребенок. Так что, если мы не поднапряжемся, то на тебе закончится тысячелетняя история этой семьи. Я бы не хотел иметь это на своей совести. Даже в самих дерзких мечтах я не мог предположить, что мне уготована столь важная, если не сказать благородная, миссия.

– Смейся на здоровье, – сказала она. – А тебя она не пугает?

– Вообще-то, да.

– Проблема в том, что мои родители именно так и рассуждают. Теперь понимаешь, как ужасно родиться с грузом истории на плечах? От него никакой пользы. Одни лишь предначертания и ограничения. Меня произвели на свет с поручением продолжить прошлое, вот к чему все сводится. Всю свою жизнь я сопротивлялась сему предназначению, но не слишком в этом преуспела, ибо была настолько глупа, что взялась изучать историю искусств и еще прочнее увязла в прошлом.

8

Мы были знакомы чуть больше месяца, когда ей пришло предложение о работе. Она упомянула о нем вскользь, обрезая мертвые листья своего комнатного растения. Ей позвонила приятельница научного руководителя, с которой она, в отличие от самого научного руководителя, изредка поддерживала контакт: посылала конфеты на Рождество, а в прошлом году даже помогла составить каталог выставки. Ей, кстати, до сих пор не заплатили за труды. Но это уже другая история. Приятельница работала в Галерее изящных искусств, и там появилась вакансия. Директор галереи был у нее в долгу, и она предложила кандидатуру Клио, поскольку организовывала новую выставку, так что, если Клио интересно, она все устроит. Разумеется, требовалось еще пройти официальный отбор, что, впрочем, было сущей формальностью.

Я от всей души ее поздравил. Фантастическая новость. Она пожала плечами. Я спросил, в чем будет заключаться новая работа. В преподавании студентам истории искусств.

– Ты же всегда этого хотела. Я понимаю, что это еще не исследовательская работа, но определенно более содержательная, чем в аукционном доме.

– Это всего на год. С возможностью продления. Но без всякой гарантии.

– Пусть даже на год. Это шанс пойти новой дорогой и инвестировать в собственное будущее. Прости, что выражаюсь как профориентолог, но я искренне так думаю.

– В «Камби» у меня постоянный контракт. Может, глупо жертвовать им ради неопределенного будущего.

– Даже неопределенное будущее – это будущее, – сказал я. – Если ты предпочтешь надежность, то никогда не выберешься из этой лавки старьевщика, торгующего сувенирами из прошлого.

– Знаю.

– Только не говори, что тебя не интересует будущее. Ты уже один раз это сказала.

Она засмеялась.

– Галерея находится на Ларго Пертини, если не ошибаюсь? – уточнил я. – Рядом с оперным театром Карло Феличе? Дивное место. И гораздо ближе, чем этот твой замок над Пьяцца Манин. Я смогу ежедневно провожать тебя до работы. Будем вместе завтракать на Пьяцца де Феррари.

– Нет, Илья. Ты не понял. Я говорю о венецианской Галерее.

– В Венеции?

– Да.

– Знаменитая венецианская Галерея?

– Мне придется переехать, – сказала она.

– Ну и что из того?

– Ну вот я и сомневаюсь.

– Я поеду с тобой в Венецию.

Я сказал это в порыве эмоций, но, поразмыслив секунду, осознал, что говорил серьезно. Более того, меня охватил восторг, словно в предвкушении большого приключения. Неважно, как оно закончится, хорошо или плохо, – это будет приключение. Разумеется, я поеду с Клио в Венецию. По правде говоря, перспектива поселиться с ней в Венеции показалась мне наилучшим из всех возможных планов, когда-либо придуманных человеком.

– Ты действительно сделаешь это ради меня? – произнесла она еле слышно.

– С превеликим удовольствием.

– Но ты же любишь Геную. Ты здесь как дома. Ты больше генуэзец, чем я.

– Зато я не итальянец и посему не боюсь перемен. С тобой я уже начал новую жизнь, и новые декорации ей отнюдь не помешают. Переехать со мной в Венецию – самый романтичный подарок, который ты можешь мне преподнести. Там мы будем еще ближе, чем здесь, потому что там мы никого не знаем. Представляешь, сколько приключений ждет нас в Венеции? Мы будем совершать там открытия. Только вообрази себе, сколько всего мы наоткрываем.

– Так ты полагаешь, мне следует согласиться?

– Да, непременно.

– Ладно. Если ты так сильно этого хочешь, я сделаю это ради тебя.

Я покрыл ее лицо благодарными поцелуями. Я понимал: что-то было не так, где-то в процессе разговора мы поменялись ролями, и вообще-то выражать благодарность должен был не я; но мне было все равно, я был ей благодарен. И хотя потом она еще по нескольку раз на дню возвращалась к своему решению, выдвигая для проформы все новые возражения, будущее было необратимо приведено в движение. Прием на работу прошел гладко, как и было обещано. Не стану распространяться здесь о бытовых хлопотах. Используя свои связи, подруга Клио подыскала нам небольшую и недорогую квартиру на калле Нуова Сант-Aньезе, рядом с Галереей. Так что путь к отступлению был отрезан. Мы с Клио переехали в Венецию.