Текст книги "Сумма биомеханики"

– Пожалуйста, не начинай снова, – в ее интонации сквозил упрек. – Мы все выяснили…

«Вот так, да?»

– … лучше протри стекла, – короткий взгляд и натуженная улыбка. – Как ты вообще видишь сквозь них?

Елена отвернулась от него, и перед глазами девушки возникла глухая белая стена. Олег снял очки и увидел, что те, оказывается, вновь сильно запотели.

«Черт, не заметил. Как я дошел сюда?»

Поняв, что разговор окончен, оператор вышел из зала. Опустил голову. Глядел под ноги. Тело постепенно вспоминало, как нужно двигаться в настоящем мире. Шаги были неловкими и немного резкими. Словно у алкоголика или наркомана, долгое время сидящего на химической дряни.

Внезапная волна слабости охватила Олега, и ему показалось, что в коридоре на миг потемнело. Пришлось остановиться и опереться о стену, покрытую белым холодным кафелем. В голове тут же мелькнула ставшая привычной мысль: «Эта работа съедает тебя». Затем вернулись не менее знакомые сомнения: «Что ты делаешь? Зачем приходишь сюда? Очнись!»

Как обычно, крамольные мысли были отосланы куда подальше, и постепенно серая полупрозрачная пелена, наполнявшая операционный коридор, исчезла. Нога сделала первый шаг. Потом другая. Еще и еще. Он осторожно пошел вперед, время от времени придерживаясь за стену.

«Жалкое зрелище. Хорошо, что меня никто не видит», – думал он, ощущая, как тело медленно, но все же приходит в норму после адаптационной волны. Искривленная улыбка застыла на губах – больше похожая на гримасу страдальца, который только что освободился от части болезненных ощущений. На лбу выступил пот, и проявились морщины. Однако его взгляд, скользивший по напольной плитке и с каждой секундой наполнявшийся жизнью, резко контрастировал с довольно жалкой фигурой.

«Зачем ты делаешь это?» – уже не так напористо спрашивало сомнение. «Почему приходишь сюда снова и снова, как конченый наркоман?»

Релаксант вызывал привыкание, и время от времени доза увеличивалась. И в те моменты, раз за разом, как всегда, впервые растворяясь в более плотном тумане, он распознавал третий сон, блокированный психикой сильнее остальных. Сон, в котором они…

Еще вместе. Где они не куклы, механически соблюдающие приличия, а люди, верящие, понимающие друг друга без слов и показных жестов, способные общаться на единственном языке, не терпящем лжи: на языке эмоций. Однако в действительности те мгновения далеко позади. Они возвращались лишь при повышении дозы, которое подавляло механизмы психики, когда разум с его сомнениями отступал. Их яд растворялся в релаксанте и больше не отравлял счастья… какое-то время. Его никогда не хватало, ведь приходилось подчиняться командам и погружаться в чужие сымитированные сны.

Приходилось просыпаться, в конце концов.

Приходилось просыпаться…

В голове вертелась назойливая мысль. В глубине души он завидовал спящим, и зависть рождалась из странного сочетания недоверия и понимания. Доподлинно известно, что видит клиент во время игры. Только то, что его заставляют видеть, симулируя среду, которую полупробужденный разум способен упорядочить в привычных категориях пространства и времени. Однако что происходит между сеансами? Когда они свободны от внешних ограничений и собственных сомнений? В общих чертах установлено одно: к ним возвращаются другие воспоминания, иначе бы личность восстанавливалась не полностью… Тогда получается, у спящих есть все шансы на пусть и ненастоящую, недолгую, но собственную жизнь. Без диктата и подавления. На свой маленький рай. Или ад. Мы точно не знаем… Надо признать, мы и не пытались узнать большего. Как коммерческую организацию, криобанк волнуют только практичные вещи. На малопонятные странности – те же блуждающие токи, чуть выше уровня шума – приказано не обращать внимания. А между тем это отдельная тема. Чем они вызваны? Может, наши подопечные мертвецы общаются? Неужели за запретом скрывается попытка защитить ноу-хау и так называемое конкурентное преимущество «Морфея», в котором, вероятно, клиенты не нуждаются? Что, если мы им только мешаем, силой заталкивая в дешевые повторяющиеся имитации?

Человек, приходящий сюда, сталкивался с ненормальным положением вещей, с не полностью живущими людьми, не до конца умершими покойниками и фальшивыми жизнями, с месивом воспоминаний и вымысла. Все эти странности рождают вопросы, которые помогают взглянуть на себя со стороны…

Кого я люблю на самом деле? Ее или ту икону, что живет где-то внутри моего мозга, блокированную рассудком, кричащим, что она неправда, что ее давно нет? Означает ли это, что мумии в намертво прикованных к полу саркофагах живут более настоящей жизнью, чем я – имеющий свободу передвигаться по миру, который мне не нужен? Которому я не нужен.

Елена. Она сама говорила, что ей давно предлагался перевод с повышением. Тогда что она здесь делает? Ну зачем ей смотреть на эти трупы, на их растянувшуюся смерть? На кладбище, где хоронят прошлое нашей цивилизации, человечность?.. Они купили билет на аттракцион бессмертия, однако это не было результатом праведной жизни. Скорее, наоборот. Они договорились не с Богом, а с кем-то другим. Кто он?

Гардероб сменного персонала представлял собой небольшой зал, где переодевались заступавшие на дежурство.

Команда состояла из четырех человек, хранителя и трех операторов. Стандартная смена в восемь часов – треть суток и продолжительность нормального сна человека. Конечно, операторам никогда не хватало типового времени отдыха, напротив, после восьми часов чужих видений им самим не удавалось выспаться. Большинство после дежурства сразу ехали домой и буквально падали в кровать. Забытье продолжалось гораздо дольше нормы обычных людей. На личное время оставалось совсем чуть-чуть. Сходить в магазин, заплатить за квартиру, перекусить. Впрочем, для многих, состоявших в сложных отношениях с городской действительностью, это не представлялось главной проблемой.

Работа оператора была не столько выматывающей, сколько «небезопасной». В определенной мере. Не реже одного раза в три-четыре месяца кто-то попадал в корпоративный центр психокоррекции, так называемую «психушку Морфея», отделения которой имелись при каждом филиале. Редко кто не наблюдался у штатного психолога, который напрямую подчинялся директору филиала и даже сидел в соседнем с ним кабинете.

Общаться с прессой без специального разрешения строго запрещалось, дабы не давать шанс конкурентам и недоброжелателям лишний раз уколоть фирму. Да и зарплата с соцпакетом заставляли держаться за место. Все понимали, что надо помалкивать. И сотрудники молчали – как рыбы в аквариуме. Кроме того, у многих были свои причины. Никто вслух не признавался, но, в принципе, было известно, что многие пытаются заработать на личный контракт по сохранению собственного тела. В этом подозревались самые отчаянные трудоголики, имеющие проблемы в обычной человеческой жизни.

Причинами недоверия к фирме являлись распускаемые конкурентами слухи. Конечно, они имели под собой некоторые основания. Одно из них: судьба первых добровольцев-испытателей системы. Официальная версия состоит в том, что после контрольного цикла они получили миллионы и теперь разъезжают по миру в свое удовольствие… Но возможен и другой вариант: им так только кажется, а на самом деле тела до сих пор лежат в неприметных морозильных банках подальше от глаз и центрального офиса…

Может, в нашем зале. Где-нибудь сбоку. Кто знает, что с ними сейчас? Логика здесь есть. Если это финансовая пирамида, припудренная биомеханикой, то мошенничество вскроется только через полвека.

Поскольку источник неофициальной версии (по слухам) находился внутри фирмы, то она могла быть правдивой. Другая причина претензий к «Морфею» заключалась в основном методе работы. В пределах территории банка принято считать, что «предварительное крионирование», совершаемое незадолго до естественного варианта, – не убийство. Ты просто закрываешь глаза и засыпаешь. Еще не остывшее тело кладут в капсулу, кокон, который будет жить и дышать за тебя, подобно органической плоти. Биомеханическая оболочка рассчитана на обычный человеческий срок, от пятидесяти до ста лет. Затем капсула потеряет функциональность, и волей-неволей придется проснуться… Одна неизбежность замещается другой. Насколько это меняет порядок вещей?

Обязанности хранителя – как правило, ими были женщины – подразумевали огромную ответственность и необходимость поддерживать высокий уровень внимания на протяжении смены. Хотя возможности полностью автоматизированной системы считались безграничными, ее ошибка могла стоить очень дорого. За нею приходилось наблюдать и поправлять, когда нужно (за всю историю фирмы такое случалось считанное количество раз). Практика показала, что женщины гораздо лучше справляются с работой такого рода.

Операторами же, наоборот, являлись только мужчины, поскольку воображаемые миры по ряду причин (в основном, из соображения экономии) создавались на основе популярных игр, а их зачастую переполняло насилие…

Олег повесил белый халат и брюки в шкафчик. Достал оттуда джинсы и футболку, надел их.

Внутри шкафчика на дальней стенке висел старый постер. «Бегущий по лезвию». Олег подмигнул изображениям Рика и Рейчел, остальным репликантам «Нексус-6». Поправил нательный крестик и закрыл дверцы. Прихватив под мышку планшетный компьютер, направился к выходу из раздевалки.

Прямо на двери висело неофициальное руководство, отпечатанное на листе А4 крупным шрифтом: «Помни: святая обязанность оператора – занимать мозг полупробужденных клиентов. Если нужно отлучиться, бери планшет, но не выноси с территории. Криоконденсат не пить!»

Сразу под текстом красовалось изображение пятерни. Выходя, Олег приложил к ней ладонь. На удачу – такова местная традиция.

Улица Калининграда встретила его солнечными лучами и светом девичьих глаз: студентки расположенного неподалеку Университета имени Канта спешили на лекции.

Олег подошел к краю проезжей части и принялся голосовать. Почти сразу удалось остановить маршрутку.

В салоне двадцатиместного мерседеса не оказалось ни одного пассажира. Олег нырнул внутрь, порылся в кармане и вытащил горсть монет. Заплатил за проезд, сел на место. Включил планшет.

На экране сразу возникло изображение: застывший фрагмент той прерванной игры. Келья священника и надпись «пауза».

Палец оператора коснулся самого центра слова.

Конечно, полного погружения в игровой мир при использовании удаленной связи не было, но опыт показывал, что клиенты от этого совершенно не страдают. Даже наоборот (еще один вопрос к ноу-хау «Морфея»). Энтропия сигналов в системе снижалась наполовину. Возможно, спящие чувствовали себя свободнее, когда их не заставляли осознавать варианты выбора. В такие моменты возникало ощущение, что оператор просто не нужен.

Кенигсберг, апрель 1945.

Хеллиг поднимается с пола и оборачивается к Айрин.

Когда он пытается сосредоточиться на лице девушки, гремит гром. Ночное небо за окном разрезает молния, и сознание мужчины погружается в воспоминания…

По коридорам управления РСХА Кенигсберга идет Хеллиг, в своей обычной сутане католического священника. Его сопровождает молодой офицер СС со следами ранения на шее. Они приближаются к широкой мраморной лестнице и поднимаются на следующий этаж.

Очередной коридор, завешанный нацистскими флагами и портерами лидера Рейха. Повсюду снуют люди, в форме и без, так или иначе связанные со службами безопасности.

Проходя дальше, мужчины слышат душераздирающий вопль с мольбами о помощи, раздавшийся из кабинета неподалеку – на чистом немецком языке. Хеллиг вздрагивает, но следует дальше, шепотом произнося молитву.

Наконец они подходят к дубовым дверям кабинета, у которых стоят двое часовых. Офицер пропускает священника внутрь.

За массивным столом оказался родной брат Хеллига, внешне мало похожий на него, но примерно того же возраста. Старший офицер СС в звании оберфюрера, сцепивший в замок крючковатые пальцы. Над его седеющей головой портрет вождя нации, а на столе маленький бронзовый бюст.

– Здравствуй. Сам бы ты не пришел, – высокий худощавый брат поднимается из-за стола и пристально смотрит на священника. – Что ты там встал? Проходи.

Два острых кристалла, один из синего льда и другой из чего-то темно-коричневого, почти черного, вонзаются в область между бровей и принимаются вгрызаться глубже и глубже, куда-то внутрь, пытаясь достать до самой души. Мало кто мог справиться с таким натиском. И Хеллиг не из их числа. Оказавшись под этим острием, привыкшим раскалывать людей за считанные секунды, он предпочел защититься завесой безразличия…

Замерший у двери священник смотрит сквозь фашиста, пытаясь скрыться за пеленой расфокусированного взгляда и продолжая молиться про себя.

– Советы уже в тридцати километрах, – нацист отворачивается и подходит к окну, по-военному заложив руки за спину, и смотрит куда-то вдаль. – Если… я все еще рассчитываю на твою помощь, – и вот он вновь впивается в Хеллига, – как брата.

– Ты знаешь, я откажусь, – закрывая глаза, повторяет он то, что говорил не раз; из памяти всплывает крик о помощи, услышанный в коридоре.

Хеллиг не хочет смотреть на нациста, убившего настоящего брата. Проглотившего его без остатка. Зараженный ненавистью, он давно не может существовать по-другому. Она для него как топливо, которого нужно больше и больше. Она питает чудовище.

Когда-то у них было одно и то же прошлое. Далекое и смутно припоминаемое. Однако именно из него выросло настоящее. Почему оно стало именно таким? Могло ли получиться иначе? В попытке ответить на ум приходили невинные, в общем-то, образы. Оберегаемые родителями братья почти не знали боли и несчастий, проводя большую часть времени в домашнем мирке, отгороженном от городской жизни. Любимой их забавой была поимка насекомого в саду – паука или муравья. С тех пор они изменились. Хеллиг поклялся больше не причинять никому боли, а брат, лишившись компании, просто забыл о своем увлечении. Детство прошло. Нацисты неудержимо продвигались к победе, и место терзаемых насекомых заняли люди. Но даже не так давно, в самом начале утверждения дьявольской власти, его можно было простить. Когда еще казалось, что вокруг наваждение, что люди не способны быть настолько жестокими, а человечность не угаснет.

– Только не сейчас, – усмехается фашист. – На этот раз женщины. – Эсэсовец заходит священнику за спину.

Хеллиг открывает глаза шире и шире, в них явно читается набирающий силу испуг. Похоже, он перестает дышать на какое-то время.

– Пленные. Они сами попросили об обряде… Я же говорил, не сейчас.

Положив руку на плечо священника, оберфюрер наслаждается его реакцией – тот сразу напрягается всем телом, однако остается на месте. Совершенно неожиданно ему вспоминается насекомое с оторванными лапками и собственные эмоции, когда он впервые испытал настоящее, неподдельное сопереживание. Чувствует ли брат что-то подобное? Что, если он смотрит на меня, а видит того же самого паука?

– Ты не в силах отказать обреченным, – растягивая слова, оглашает «приговор» эсэсовец. – Слабым… страдающим. Потому что сам такой. Но тогда что ты способен дать им, кроме еще большей слабости и более глубокого страдания?

Хеллиг тяжело вздыхает, а довольный брат обнажает белоснежный оскал.

– Надо торопиться. Скоро налет, – произносит он изменившимся голосом, наполненным горечью, и поворачивается к окну.

Черный мерседес везет их по улицам Кенигсберга, который лихорадочно готовится к штурму.

Повсюду баррикады и патрули. Военная техника. Вермахт и СС.

Народное ополчение, похожее на толпу военнопленных, неровным шагом бредет в парк неподалеку. Учения по стрельбе из фаустпатронов…

Безоткатные орудия затаскиваются на верхние этажи зданий. В подвалах оборудуются позиции огнеметов, на чердаках – бронированные щиты для снайперских винтовок.

Вездесущие старики и старушки – со впалыми глазами и поразительно поседевшие за последнюю военную зиму, все на одно лицо – закладывают окна кирпичами, готовя бойницы.

На стенах домов блестят пропагандистские лозунги, накануне нанесенные фанатиками, активистами «гитлерюгенда».

Эти люди готовы принести себя в жертву. Причем в их внешности читается нечто общее, характерное для всех и каждого. Точно какая-то печать. Проклятие.

«Они… как бы умерли для себя», – внезапно понимает Хеллиг.

Смирились со своей кончиной, посчитав, что все равно умрут, что они уже мертвы. Сделала ли такая смерть их сильнее? Или слабее?.. Нет, вопрос не имеет смысла. Попытка ответа ни к чему не приводит. Проблема в другом. Знают ли они, с чем борются? Что борется с ними? Вокруг город мертвых. Кладбище.

Еще шевелятся, хотя никто не живет на самом деле. Все те одиннадцать лет, что нацисты у власти, я наблюдаю кукол. Маски. Пустые оболочки… но здесь наша общая вина. Целая страна решила наложить на себя руки, вернуться в прошлое, умершее тысячи лет назад вместе с «легендарными» предками. Смерть началась с ненависти к будущему, к человечности, которую они назвали слабостью.

Двигаются как машины, по инерции.

Хеллиг морщится – помимо мыслей его посетило знакомое ощущение… холодок, будто он на погосте. И уже давно. Оно приходило к нему по крайней мере несколько лет. После того как начались погромы, в которых он сам, пытаясь защитить невинных, едва не погиб. Тогда его спасло лишь чудо. Кто-то сжалился над священником, лежащим с пробитой головой на холодной мостовой. Когда бесновавшаяся толпа исчезла, чьи-то руки притянули его и понесли прочь, в спасительную темноту переулков. Очнулся он только в больнице. Затем вернулся в храм.

Он так и не узнал спасителя. Возможно, им был прихожанин церкви. Неужели среди нас остались настоящие люди? Хотя бы один человек? Или он тоже сгинул в мясорубке нашего времени?

«Лица идущих по улицам… взгляды пусты. Недавно их наполняла ярость. Но теперь… ничего. Она выжгла их изнутри. Все обречены».

Брат достает черную повязку и завязывает священнику глаза.

Они идут по сырым и мрачным тоннелям подземной части крепости Кенигсберг. На глазах Хеллига черная ткань, и кто-то ведет его под руки.

Сознание вынуждено мириться с тем, что привычный мир цветных и объемных образов сжался до неясных шорохов, эха шагов и судорожного дыхания, перемешанного со страхом и сомнениями.

«Господи, где я?.. Под землей?»

«Что, если я не вернусь? Туда, наверх… в свой дом, где я жил? В Твой храм?»

«Боже, помоги мне».

Священник продолжает молиться, двигаясь вслепую.

Внезапно рука конвоира соскальзывает с плеча, но Хеллиг силится идти дальше… чуть замедлив шаг – ноги по инерции толкали куда-то. Вперед или еще глубже, под землю.

В его растерявшийся разум внезапно вонзается острая и холодная – как осколок льда – мысль: «А если выстрелит?!»

Затем следует мгновение безумной давящей тишины, которую сменяет гораздо более жуткое: «Или он уже выстрелил?.. Может, я давно лежу на бетонном полу, а эти шаги – тех, кто осматривает труп… И дыхание – не мое. Оно… чужое?!»

Ужасающая ирреальность ситуации окончательно сбила его с толку. Человек оказался не готов. Совершенно не готов. И сейчас ему страшно.

«Меня могли убить еще там, в машине, когда завязывали глаза… Господи, как узнать, жив я или нет?! Мне страшно! Помоги мне!»

Он пытается ущипнуть себя, но онемевшие в холодном тоннеле пальцы едва чувствуют друг друга… ни да, ни нет.

Ответ вновь ускользает. Остается что-то неполноценное: «И да и нет?»

Тревога. Мерзкая и липкая. Разящая неизбежностью и тлением. Омерзительное ощущение слабости и безысходности.

«Стоп! Разве тревога может быть та… Это настоящий запах?! Как на кладбище!» – сознание мечется в темноте. Он слеп, хотя и имеет «глаза». Но они ничего не видят.

Все, за что можно уцепиться, – только сомнения и страх. Большего не дано.

«Как узнать, жив ли я?», – думает он, отчаявшись и начав смиряться с бессилием, продолжая идти куда-то вперед и совершенно не чувствуя мира вокруг себя. Не узнавая его.

Страшные мысли, порожденные вакуумом мрака. Окружающей пустотой.

Может, все-таки был выстрел? Щелчок затвора?.. И тут же в сознание проникает тот самый звук.

Ты уже слышал его?

Ты выдумал его?

Или это палач давит на спусковой крючок снова и снова?

Кошмарный сон, заслонивший реальность и подменивший ее. Нет суеты, вороха деталей, образов цели и средств, хоровода иллюзий, которыми можно защититься от ужасающей голодной темноты и осознания неминуемого. Нет ничего, что поможет забыться хотя бы на мгновение. Черная длань тревоги опустилась на слабое дрожащее существо, усомнившееся в самом себе. Это смертельный яд. Отрава сомнений.

«Так было всегда… Я раб Божий».

«Принимаю все».

Неожиданно рука брата вновь касается плеча, и, словно затаившееся, сердце едва не выскакивает из груди. Хеллиг чудом не теряет сознание.

«Внутри меня бомба!» – пытаясь перевести дух, думает он.

«Заряд с часовым механизмом, начиненный кровью и отмеряющий срок неровным стуком. Как остановить его?» – проносится следующая мысль, и священник принимается ругать себя за нее.

По пути им попадается офицер СС с двумя рядовыми, те отдают честь, остановившись. Брат же, кивнув, продолжает вести Хеллига вперед или, как тому кажется, в бесформенную кромешную темноту.

Откуда-то издалека слышатся вой сирены и глухие звуки бомбардировки.

Священник пытается представить свой Город наверху, что не так давно был живым, теплым и приветливым. Каким-то… человечным.

Шевеля ногами и шаркая ими по темному полу, он мысленно возвращается в далекий Город, что заперт где-то на дне памяти. Который рад снова принять его; в нем же и храм, всегда ждущий прихожан – верующих и не очень… Брат в это же самое время видит перед собой только тускло освещенные тоннели. Серые и безжизненные. Воняющие пустотой и смертью, что проникают в душу через прорези глаз. Так кто из них мертв на самом деле?

Спустя бесконечно долгие минуты блужданий по катакомбам рука оберфюрера заставляет Хеллига остановиться. Темнота отступает – повязка исчезла.

Щурясь от внезапно ударившего в глаза света, священник оглядывается.

«Нет, это еще крепость».

Ни ад, и ни рай. Подземелья… даже не земля.

Он в пустом помещении, которое разделено надвое черной занавеской.

Брат, похоже, стоящий за левым плечом Хеллига, сообщает:

– Они там. Можешь начинать обряд.

Непроницаемая ткань, разделяющая зал, смущает, и он отрицательно качает головой:

– Я должен видеть их… глаза.

Немного помедлив, оберфюрер обходит священника кругом, с подозрением глядя на «несогласного», но затем машет рукой.

– Да какая разница. Отвернись.

Хеллиг подчиняется, и мир вновь уступает место темноте. Слышатся три хлопка – скорее всего, брат подал команду подручным. О реальном положении вещей вновь приходится только догадываться.

В помещение проникает топот: входят два солдата СС. Один из них надевает на голову Хеллига массивные наушники – теперь он больше ничего не слышит.

«Нет. Если хотят убить… сделали бы раньше», – успокаивает себя священник, но холодок, пробежавший по спине, дал понять, что страх рядом. Что он никуда не уходил. Смерть и забвение… Ты всего лишь человек. Слабая, беспомощная жертва.

Тем временем брат с другим солдатом снимают занавеску и накрывают стоявшее за ней же электронное устройство, формой напоминающее… крест. Размером с ранец.

Еще один рядовой заводит в помещение двух похожих друг на друга исхудавших женщин, они в оборванной одежде и со следами побоев. Руки связаны за спиной. Одна находится в гораздо лучшем состоянии, следы ее истязаний явно декоративные, похоже, это переодетый сотрудник СС. Другая, синеглазая Айрин, избита по-настоящему.

Острая пульсирующая боль переполняет ее глаза и, кажется, вот-вот выплеснется наружу в виде беззвучного крика. Но хватит ли сил даже на него? Страдание не отпускает ее уже несколько последних дней, женщина чувствует лишь муки, заслонившие остальное. Мутный воспаленный взгляд скользит по расплывающимся образам, и разум готов согласиться с тем, что они лишь наваждение, а реальна только боль. Вездесущая пытка. Тяжелая, парализующая, ослепляющая боль, которая всегда была рядом, с самого рождения, и только ждала своего часа для полного, окончательного торжества. Ведь каждый новорожденный кричит, приходя в материальный мир, и эта эмоция – вопль неподдельного страха. Он возвращается перед самой смертью.

Вот их ставят на колени между Хеллигом и спрятанным устройством.

Солдаты выстраиваются вдоль стены, а оберфюрер снимает черную повязку и наушники.

– Можешь начинать, – мир, буквально кричащий голосом брата о своей ущербности и уродливости, вновь врывается в сознание.

Священник оборачивается и подходит к женщинам. Щурясь, осматривает их, таких молодых и светловолосых, похожих на истерзанных ангелов. Затем замечает скрытое под занавеской устройство.

– А там что?

– Не твое дело.

«Все, что в моих силах… простите».

– Развяжите руки, – просит Хеллиг.

Брат кивает, и солдаты развязывают веревки, перетянувшие слабые дрожащие руки.

Священник подходит ближе, опускается на колени и шепчет молитву. Женщины крестятся и повторяют слова.

Маршрутка, в которой уже прибавилось пассажиров, тронулась с места, но тут же остановилась. Автоматическая дверь открылась, и в салон заскочил темноволосый парень лет двадцати с таким же планшетом, что и у Олега.

Он сел на место рядом с оператором и искоса посмотрел на его гаджет, на экране которого, как показалось, мелькали кадры фильма о Второй мировой.

Маршрутка вновь попыталась отъехать от остановки и начала поворачивать влево, однако в нее – раздался сумасшедший визг тормозов – врезался легковой «Opel», вылетевший из своего ряда.

Пассажиры попадали на пол, Олег сильно ударился головой и выронил планшет.

«Ох», – успел он выдохнуть, и тотчас в глазах потемнело. Мир опять исчез. На этот раз в самый неподходящий момент.

Кенигсберг, апрель 1945.

Айрин пришла в себя и обнаружила, что стоит на коленях у дальней стены того же помещения. Безучастный взгляд был направлен куда-то в пространство, она словно отгородилась от происходящего ледяной завесой…

Кроме нее здесь находится солдат СС, у двери. И женщина, притворявшаяся пленной. Сейчас она, одетая в форму штурмфюрера, нацеливает излучатель электронного устройства на пленницу.

На устройстве алеет надпись, сделанная хищной готической вязью: «FTH-IA».

Женщина нажимает на красный тумблер в панели прибора, и раздается низкий вибрирующий гул.

Попавшая под прямой луч, Айрин падает на пол, корчась в беззвучном крике. Из горла вырываются едва слышимые сдавленные хрипы. Широко распахнутый рот дрожит в мучительной судороге. Лицо страшно искажено – ей хочется завыть от дикой боли, пронизывающей каждый нерв. Жертву прошибает холодный пот, а по телу пробегают волны судорог, как при обострении тяжелейшей хронической болезни.

Офицер и солдат, мышцы которых также начинает сводить, спешно надевают наушники. До них дошли отраженные волны.

На панели вибрирующего «FTH-IA» виден циферблат, стрелка которого неумолимо ползет к пределу шкалы. Офицер, мельком это заметившая, медленно приближается к Айрин и старательно обходит область излучения. С интересом смотрит на страдания жертвы.

Между тем стрелка упирается в предел шкалы. Внезапно пленница хватает мучителя за ногу и рывком притягивает к себе – в зону облучения. Офицер падает на пол, бьется головой о бетонную плиту и теряет сознание. Айрин обхватывает тело, превращая в живой щит. Ее рука утыкается в рукоять офицерского кортика, пленница вырывает его из ножен и кидает клинок в солдата, который замешкался с приведением своего «шмайсера» в боевую готовность. Лезвие вонзается в шею, из раны хлещет кровь, и обреченная жертва падает на пол.

Выбравшись из-под луча, пленница хватается за голову и пытается унять боль. Однако остатки сил покидают тело, и сознание растворяется в забытьи…

Через какое-то время разум вновь вспыхивает. Девушка открывает глаза и постепенно приходит в себя. Она вытаскивает штурмфюрера из-под луча. Голова жертвы при движении оставляет за собой кровавый след на полу. Мучительница мертва.

Айрин торопливо снимает с нее одежду офицера СС, при этом поглядывая то на «FTH-IA», то на выход, переводя взгляд туда и обратно. Она пытается сделать правильный выбор. Осознать его.

Хеллиг оборачивается и испуганно смотрит на девушку. Та скидывает мокрый от дождя капюшон, капли падают на пол кельи… а синие глаза смотрят в упор.

«Боже, это она».

– Айрин? – его сердце словно опускается. – Я… уже помог. Вам надо скрыться. Исчезнуть.

Девушка внимательно смотрит на Хеллига, и тот хрустит костяшками пальцев, явно нервничая. Запугавший себя разум вновь проваливается в воспоминания, скрытые в неясных полутонах и всполохах.

Ночное небо разрезают трассы зенитных снарядов. Слышны выстрелы орудий ПВО, вой сирен, свист падающих бомб и грохот взрывов.

Улицы Кенигсберга пусты. В окнах домов нет ни одного огня – светомаскировка. Город сжался под очередным ударом советской авиации.

По улице, опираясь на ограду католического храма, бредет девушка. Она держится за живот, по форме штурмфюрера струится кровь.

Ее бьет жуткий озноб, и сбежавшая пленница никак не может с собой справиться: слышно, как постукивают зубы. Начинается дождь. Значит, налет должен закончиться.

Вот она подбирается ко входу в храм, похоже, ей больше некуда идти.

Спотыкается о ступеньку, падает, но затем поднимается и пытается открыть двери. Те две-три секунды не поддаются.

Айрин собирает остатки сил и вновь налегает на двери, моля их открыться. И они, поскрипев, поддаются.

Подернутых болью глаз касается мягкий свет алтаря. Обессиленная девушка падает на пол, сделав всего два шага вперед. Стонет и переворачивается на спину.

Священник, стоявший на коленях у распятия, вздрагивает и оборачивается ко входу.

– Ради бога… помогите, – слабо произносит она с небольшим английским акцентом. – Мне холодно… Господи, как холодно.

Священник подбегает к девушке, которая на секунду замирает, закрыв глаза. Кажется, она без чувств. По лицу катятся капли. Дождевая вода и слезы. Страдание и боль.

Когда он наклоняется ближе, веки пленницы чуть-чуть приподнимаются.

– Где я?.. Вы доктор?

Айрин тихо стонет и снова теряет сознание.

Ее губы пытаются прошептать что-то, но тщетно. С них срывается новый стон и стекают капельки крови. В лужицу, собравшуюся на полу под головой, проникает струйка красного цвета.

Мышцы лица расслабляются, и с него постепенно сходит маска страдания. Она больше не чувствует жестокости военного времени. Полуприкрытые глаза будто проясняются, остановившись на скульптуре ангела где-то ближе к потолку.