Текст книги "Одинокие в раю"

Тамара смотрела на притихшего хозяина гостиной с ее солидной мебелью, стульями на изогнутых ножках красного дерева; высокими, под потолок, двумя просторными шкафами, за прозрачными дверцами которых сгрудилась красивая посуда; роскошная люстра пласталась под высоченным потолком; картины маслом, забранные в узорные рамы… Три огромных окна приглушали дневной свет пыльными стеклами, под которыми на подоконниках грудился какой-то хлам…

Это ему-то платить нечем, подумала Тамара, да любая тарелка в шкафу потянет на месячную оплату, а то и более…

Неожиданно Тамара почувствовала жалость к хозяину богатой и запущенной гостиной, к его неухоженному виду. Потертый домашний халат был наброшен на блеклую водолазку, из растянутого ворота которой торчала тощая шея… Что он так, на самом деле, подумала Тамара, испуганный какой-то, с унылым носом и глазами, точно большие арбузные семечки. Или повестку к следователю ждет, как говорила та тетка у подъезда? Вот губы у него приятные, молодые, яркие, точно от другого лица..

– Так как же, Грин Тимофеевич? – мягко вопросила Тамара. – Пустите меня пожить на даче? Или боитесь за свое добро?

– Какое там особое добро? Дача, она и есть дача, – промямлил Грин Тимофеевич.

– А я вам пользу принесу, – не отступала Тамара, – Осмотрюсь, нужные саженцы прикуплю…

– Деньги-то я дам, – отступал Грин Тимофеевич.

– Это понятно, – подхватила Тамара. – Скажем, несколько черенков ясеня или вяза шершавого… У нас в Вологде, подле дома, он года за три на несколько метров вытянулся. Опять же клен рейнский. – Тамара вспомнила плакаты на дверях конторы у Таврического сада.

– Да, да, – воодушевился Грин Тимофеевич. – Надо разыскать Михайлова Сережку, моего знакомого. Он по этой части дока. Все устроит в лучшем виде… Сколько я ему контрамарок на свои спектакли накидал в свое время…

– Вы артистом были?

– Нет. Я драматург. И даже очень известный… когда-то.

– Ну?! – осеклась Тамара. – А как ваша фамилия, если не секрет?

– Какой секрет? Зотов моя фамилия.

– Грин Зотов! Так и сказала ваша соседка по подъезду.

– Какая соседка?

– Не знаю. Толстая такая, круглолицая. Сказала: всех жильцов знает.

– Сяскина. Активистка наша.

– Наверное, активистка, – улыбнулась Тамара. – Еще сказала, что вы какую-то жировку не оплатили…

– Сяскина! – вскричал Грин Тимофеевич. – Вот курва! Накинули ни с того ни с сего на горячую воду. А народ помалкивает…

– Это мне знакомо. Везде так.

– И жировка эта куда-то подевалась. Наверно, с мусором смахнул, – пробормотал Грин Тимофеевич. – Даже неудобно как-то…

– А что такое жировка? Слово какое-то…

– Из старой жизни, – улыбнулся Грин Тимофеевич. – Квитанция.

Тамаре стало весело. Все складывалось лучшим образом. И с дачей вроде везет, и хозяин не какой-то алкаш-приставала, а человек порядочный, драматург. Тамара никогда не встречала живых драматургов. Поэтов видела, слушала, даже знала лично – тот же Жорик, ее ухажер, неплохие стихи писал, читал на вечерах в институте…

И Грин Тимофеевич заразился ее весельем. Посмеиваясь, он исподволь косился на упругую, манящую грудь своей гостьи, обтянутую синей тканью костюмчика.

– Никогда не думала встретить живого драматурга, – казалось, Тамара, не замечала его скользящих взглядов. – Грин Зотов! Это ж надо, Грин! Странное имя, точно фамилия.

– Отцовская метка. Отец был моряком, капитаном. И очень любил писателя Грина. Меня назвали в память о нем. В те годы Александр Грин был не в чести, не о том писал. Могли бы и расстрелять, но ему повезло, успел умереть своей смертью… Когда же вы хотите поехать на дачу?

– Да хоть сейчас! – Тамара всплеснула руками.

– Ну вот… За городом еще снега по колено, хоть и весна. В доме все обмерзло… Я был там неделю назад, протапливал, но все равно…

Зотов давно, еще при жене Ларисе, установил на даче финскую систему отопления. Двадцать минут – и при морозе на дворе сиди в комнате хоть в майке. Денег та система стоила больших, да она их оправдала, который год служит. Но сказать Тамаре об этом удержался, зачем распалять желание…

– Грин Тимофеевич, миленький… я без промедления отправлюсь на дачу. – Тамара манерно сложила ладони на груди.

– Нет, нет… Что вы?! А снег? А охрана? Надо снять дом с сигнализации. А то приедут, повяжут…

Он слегка лукавил. Сумасшедшие события конца восьмидесятых вместе со страной разрушили и службу охраны в пригородах. Дача Грина Зотова стояла лишь под присмотром собак из вблизи двух-трех соседских семейств. Слава богу, за минувшие годы никаких эксцессов не наблюдалось, хотя сплошь и рядом жуть что творилось: ломали, обворовывали, поджигали…

Тамара огорченно молчала. Вздохнула, поправила локон, упавший на лоб, пробормотала: «Ну, что поделаешь…» Взглянула на Зотова и виновато улыбнулась, проявив на левой, матово-белой щеке детскую ямку. Почему-то ямка появлялась при улыбке не всегда, а сейчас появилась, вероятно, свет как-то особо падал.

– И что это вам так приспичило с дачей, – проронил Грин Тимофеевич и осекся.

Его пронзила мысль: а не пахнет ли тут какой аферой? Молодая, привлекательная женщина пришла, считай, с улицы. Сколько пишут в газетах, бубнят по телику об изощрениях мошенников. Может быть, и эта Тамара особа такого же пошиба? А я, старый осел, сижу развесив уши… С другой стороны, если вспомнить, что встреча в конторе у Таврического сада была случайной, то появление Тамары с ее предложением вполне объяснимо и не несет ничего дурного.

Тамара уловила внезапную перемену настроения хозяина квартиры. Какие странные глаза у дядечки, подумала Тамара, один зрачок помутнел, точно спрятался под вуаль. Она не знала о беде Грина Тимофеевича, о злосчастном капилляре, болезнь которого повлияла на его судьбу. Особенно это несчастье проявлялось при беспокойствах, как сейчас. Когда возникали вопросы, нарушающие ровную, уложенную жизнь. Даже бурные события, потрясшие страну в конце столетия, мало чем трогали Грина Тимофеевича. Он точно знал: какая бы ни была перестройка, кто бы ни пришел во власть – консерваторы или демократы, – в России все останется по-прежнему. И коррупция, и воровство, и все-все. Потому как основа основ – ее величество Культура, та, которая в крови, из поколения в поколение, что у левых, что у правых, единая. От одного корня – монгольского ига, вбитого за сотни лет владычества. Так что политика его только забавляла, не более того. А сомнение, которое заронила в нем милая молодая особа, касалась лично его…

Признаться, особого огорчения упертость дядечки у Тамары не вызвала. Она даже испытала облегчение: заботы, связанные с какими-то смутными обязанностями ландшафтного дизайнера ее не воодушевляли. Теперь она словно сбросила с плеч осточертевший груз…

Улыбка собрала милые морщинки у переносицы и паутинкой расплескала их под глазами.

– Ну, Гри-и-ин Тимофе-е-евич, – певуче проговорила Тамара, – я рада с вами познакомиться. Очень-очень! Первый писатель, которого вижу живьем. На всю жизнь запомню.

Голос Тамары звучал искренне и тепло. Пробуждая в памяти Грина Зотова интонации актрисы, игравшей героиню его любимого спектакля. Имя актрисы забыл, а голос, точнее интонацию, сейчас вспомнил. И память эта развеяла все опасения в дурном намерении своей гости. Пробудила досаду при мысли, что молодая женщина сейчас уйдет и вновь его затянет тишина квартиры, тоскливая суета повседневности…

– Ладно. Если вам так приспичило, – Грин Тимофеевич смотрел, как Тамара поднимается с места, – я поеду с вами на дачу. Покажу, что к чему, и вернемся.

– Нет. Я уж останусь на день-другой, освоюсь. Потом съезжу за вещами. – Тамара вновь опустилась на стул.

– День-другой? Но там, кажется, не очень-то с женскими…

– Ничего. Обойдусь мужскими. Мужское-то тряпье, надеюсь, там есть, на пару дней.

– Мужское есть. Да и из дамского кое-что найдется…

– Понимаете, Грин Тимофеевич, – перебила Тамара, – мне негде жить. Вернее, есть где. Пока. Но мне не хочется… Так сложилось.

– Ну, если так… поживите здесь – великодушно произнес Грин Тимофеевич и осекся, словно удивляясь самому себе.

– У вас?!

– А что? Я живу один… Детская комната пустует. – Грин Тимофеевич смотрел в изумленные глаза молодой женщины, и это ему сейчас нравилось. – Поживите какое-то время, а там…

– Но как-то… все неожиданно, – пробормотала Тамара. – Заманчиво…

«А почему, собственно, нет?» – Тамара все решила мгновенно.

Выгода была прямая. Чем она рискует – поживет какое-то время, поможет бедолаге по хозяйству, тем, собственно, и отплатит. Сегодня такие услуги в большой цене…

А у Грина Тимофеевича вместе с благородным порывом, мелькнули меркантильные мысли. Он обвел взглядом запущенную гостиную, ее замызганные пыльные окна. Он еще не знал, чем обернется это неожиданное предложение, что готовит ему судьба.

Ему хотелось продлить звучание голоса, интонация которого возвращала к образу героини спектакля «Одинокие в раю»…

Глава четвертая

1

Сегодня пятница. День, как известно, несерьезный, быстротечный, настроенный на субботу. Затевать что-либо в такой день значило комкать дело изначально. Или, в лучшем случае, оставаться в раздумьях еще на двое суток, до следующего понедельника…

Грин Тимофеевич верил в эту закономерность, однако, истомившись неопределенностью, решил испытать судьбу. Его изнуряло любопытство. Не ведая за собой грехов, достойных внимания правоохранительных органов, он явился на улицу Якубовича с чувством какого-то сладострастия, желанием посрамить своего спесивого дознавателя-следака. Кого-то из тех, чьи самоуверенные физиономии и победные похождения заполняли экран телевизора…

Внешне следователь выглядел иначе – болезненно толстый, с мясистым, добродушным лицом под шапкой сальных седых волос – скорее походил на старого бухгалтера. И фамилия – Сидоров…

«Иванов, Петров, Сидоров», – назойливо вертелось в голове Грина Тимофеевича с момента, как он прочел на двери кабинета № 18 фамилию следователя.

– Гражданин Сидоров? – Грин Тимофеевич переступил порог.

– Он самый, – добродушно пророкотал следак из-за широкого щербатого стола, – только почему «гражданин»? Пока товарищ или, на худой конец, господин… Гражданин – это по тому, как дело пойдет… А вас, любезный, как величают? Паспорт, надеюсь, с вами? Присаживайтесь.

Грин Тимофеевич порыскал глазами, выискивая, куда положить паспорт и повестку, уж очень был стол захламлен, и протянул их следователю. Тот цепко подхватил документы толстыми пальцами с темными дужками под ногтями.

– Садитесь, садитесь, – повторил хозяин кабинета и раскрыл документы.

Грин Тимофеевич хотел было поудобней развернуть стул, но стул не поддавался. Приколочен он, что ли? Не уточняя, Грин Тимофеевич присел и втянул ноги под сиденье, так было удобней.

– Так вы и есть Зотов? – с каким-то расположением проговорил следователь. – Я уж отчаялся, думал: то ли повторно пригласить, то ли оформить принудительный привод… Что ж вы, любезный Грин Тимофеевич, вовремя не пожаловали? Кстати, меня зовут Павел Павлович…

– Приболел я в тот день, – быстро ответил Зотов. – Давление подскочило.

– Гипертония, – участливо подхватил следователь. – И большие цифры?

– Сто восемьдесят на сто, – ответил без задержки Зотов (слова следователя о принудительном приводе его насторожили). – Меня выручают лекарства… Так зачем меня вызвали, Пал Палыч?

– Я тоже гипертоник, – вздохнул следователь, – мамино наследство. Бывает, до двухсот подскакивает… Вы что принимаете?

– Коринфар.

– Я тоже. Таблетку под язык – и через час все хоккей.

То ли следователь улыбнулся, то ли нет, непонятно. Кончики белесых губ его мясистого лица задрались вверх, придавая физиономии выражение улыбки. Довольно редкий рисунок, чаще кончики губ у людей опущены…

– А все от стресса, – продолжал следователь Сидоров. – Жизнь не проста. Вы сюда шли через площадь? Видели, что у Мариинского дворца творится?

Грин Тимофеевич пожал плечами. Ему не хотелось касаться политики, тем более в стенах этой конторы. Да, он шел через площадь, видел митинг. Небольшая толпа с плакатами сгрудилась у подъезда городской думы в левом приделе дворца. Художники требовали не лишать их мастерских. Волынка тянулась с тех пор, как сменился в России строй. Новые хозяева, прибрав к рукам несметные богатства облапошенной страны, позарились и на имущество в исторической части Питера, оно, как говорится, на вес золота. Митинг был хилый, интеллигентный, художники стояли понурые, без куража. И что? А ничего! Когда у писателей тяпнули их замечательный Шереметевский дворец на Неве, вообще не было никакого митинга протеста, поджали хвост «инженеры человеческих душ», а художники хотя бы стояли. Помнится, Грин Тимофеевич возроптал, предложил пойти к Смольному с плакатами протеста. Так на него набросились «классики», дескать, не писательское дело ходить с плакатами. А просто струсили «классики», привыкли лебезить, прятать за щекой подачки. Пожалуй, тогда Грин Зотов в первый и последний раз проявил гражданское свое достоинство…

Следователь Сидоров тяжело молчал, дожидаясь суждений своего визави на столь соблазнительную тему. Но тот лишь сопел, сомкнув пухлые губы, что казались случайными на остром болезненном лице.

– Так-так. – Следователь, опершись о стол, вытянул себя из кресла.

Оглянул задрипанную комнату под высоким сырым потолком с тремя сиротскими сосульками светильников. Он что-то вспоминал и, вспомнив, шагнул к шкафу. Перебрав корешки папок, вытянул одну и вернулся к столу.

– Так-так, – заученно повторил следователь, возвращая креслу свой мягкий бабий зад. – Зотов Грин Тимофеевич… Эсквайр…

Грин Тимофеевич усмехнулся. Этим почетным английским титулом в студенческие годы важно величали друг друга стиляги с Брода. Правда, реже, чем лабухским «чувак». Может, и Пашка Сидоров из тех мальчиков, что утюжили тротуары Невского. Подает знак верности памяти их общей молодости…

Грин Тимофеевич с интересом вгляделся в физиономию следака.

Нет, никаких намеков на былое знакомство, да и прошло более полувека.

– Думаете, мы знакомы? – Сидоров перехватил пытливый взгляд своего визави. – Впрочем… мы почти ровесники. И мне давно пора выметаться на пенсию… Закончу ваше дело – и на покой… Правда, дело не простое…

Грин Тимофеевич вскинул брови. Но волнения он не чувствовал, скорее любопытство, чуть более острое, чем до визита на улицу Якубовича…

– Интересно, – проронил он и уперся ногами об пол.

Стул скрипнул и сдвинулся с места, едва не скинув Грина Зотова. Оказывается, стул не был приколочен, а, вероятно, попал ножками в расщелину старого паркета.

– Осторожно! – предупредил следователь. – Мебелишко у меня ветхое, довоенное. Мы тут потрошим разных миллионщиков, а на приличную обстановку денег не выпросим.

– Ну, я не миллионщик, – буркнул Грин Тимофеевич.

– Как знать, как сказать, товарищ писатель, – обронил следователь.

«Знает меня, потрошитель», – на мгновение сладко подумал Грин Тимофеевич.

– Кто же вас не знает из нас, давно живущих? – догадливо продолжил следователь Сидоров. – Властителем дум были для многих театралов. Моя жена особо почитала ваши пьесы, любила посмеяться. Вровень с батюшкой Островским ставила…

– Ну уж!

Подъелдыкивает, подлец, подумал Грин Тимофеевич, но без злости.

– Да, да! Не скромничайте. Свой талант надо ценить, не принижая. – Следователь листал какие-то бумаги из папки. – Не принижая и… не марая, – закончил он через паузу.

Только сейчас Грин Тимофеевич почувствовал тревогу. Какое-то томление под ложечкой.

– Что вы имеете в виду, Павел Павлович? Не тяните, – вскинул руки Грин Тимофеевич. – Пока я не узнаю причину, по которой меня высвистали сюда, я…

– Что за слова, любезный? «Высвистали». Ну что вы, право. – Следователь в улыбке вновь устремил вверх уголки рта. – Поначалу мы уточним некоторые ваши анкетные…

– Повторяю: я ничего не скажу, прежде чем не узнаю причину моего визита к вам! – резко прервал Грин Тимофеевич.

– Визита? Помилуйте, любезный. С визитом в прокуратуру не ходят…

– Ну… не визита, – сбавил тон Грин Тимофеевич. – Вызова!

– Это другое дело, – мирно кивнул следователь, уткнувшись в папку.

Что же это такое?! В сознании Грина Тимофеевича безымянным потоком высеклись судьбы жертв произвола и беззакония в былые годы. Людей куда более значительных, чем он, просто прилежный в прошлом драматург. А ведь все так и начиналось с непонятного вызова.

Грин Тимофеевич видел сальное темя башки следователя, склоненной к бумагам. А мысли странным образом вертелись вокруг какой-то чепухи. Возможно, оттого, что в глубине души он не верил в серьезность происходящего. Он думал о злосчастной пятнице, о домашних ключах, обещанных неожиданной квартирантке, об изумительных оладьях, которые вчера пожарила Тамара. Поскорее бы вырваться из этого кабинета на сырую Исаакиевскую площадь, а там в троллейбус, до метро и домой…

– Надо уточнить некоторые ваши анкетные данные, – проговорил следователь. – Ваша жена и сын в эмиграции. Вы сейчас живете один?

– Я хочу знать причину, – вяло проговорил Грин Тимофеевич.

– Послушайте… Свидетель, – поднял голову от бумаг Сидоров.

– Значит, я свидетель?! – ухватился Грин Тимофеевич.

– Пока свидетель, – с досадой осадил следователь. – Сегодня пятница…

– Именно, – кивнул Грин Тимофеевич.

– Мы оба спешим домой, – продолжил следователь. – Не будем зря терять время… Итак, вы живете сейчас один?

– Один, – замялся Грин Тимофеевич.

Следователь хмыкнул и произнес:

– Для своих лет вы еще мужчина в соку.

– В томатном соку! – не удержался Грин Тимофеевич.

– Это лучше, чем в березовом, на погосте.

Следователь улыбнулся и задал еще несколько процедурных анкетных вопросов. Что-то пометил в блокноте… Задумался, поводя тупым кончиком ручки по мясистому подбородку, искоса поглядывая на свои записи…

– Скажите, любезный… – Следователь прикрыл глаза.

– Я не любезный! – взъярился Грин Тимофеевич. – У меня есть имя, отчество. И фамилия, наконец.

– Согласен, – мирно ответил следователь – Звучное имя: Грин. Правда, его нет в святцах… Да, ну ладно! Скажите, Грин Тимофеевич, вам известна фамилия Торчинский? – И в ответ на удивленный взгляд Зотова прояснил. – Торчинский! Станислав Игоревич Торчинский

– Торчинский? Известна, – в замешательстве кивнул Грин Тимофеевич. – Торчинский режиссер. Хороший режиссер. Он поставил несколько спектаклей по моим пьесам. Один из них, «Одинокие в раю», замечательно прошел.

– Да-да, я помню. Жена ходила на этот спектакль несколько раз, я помню, – кивнул следователь.

– Торчинский, Торчинский, – покачал головой Грин Тимофеевич. – Он, кажется, попал в кутузку… еще при Брежневе.

– Было дело. Проходил по 88-й статье тогдашнего кодекса, за валютные преступления, – подхватил следователь. – Получил пятерик. Могли бы и расстрелять. Строгие были времена, не то что сейчас, на каждом углу валютчики ошиваются… Торчинский отсидел срок, вышел и затихарился где-то на Севере… Впрочем, вам лучше знать…

– Мне?! – удивился Грин Тимофеевич. – Да я его лет тридцать не видел. После тех «Одиноких» его арестовали… Нет, вру. Припоминаю. В самом начале перестройки он мне звонил, кажется, из Ханты-Мансийска… Черт знает, где эта дыра… Сказал, что бросил сцену, занялся каким-то бизнесом…

– И весьма преуспел. – Следователь Сидоров откинул себя к спинке кресла.

Грин Тимофеевич смотрел на дряблый его кадык, что выполз из растянутого ворота водолазки.

– Весьма, – повторил Сидоров, – вплотную подвел себя к статье о незаконном предпринимательстве. Отсюда вытекала и статья потяжелее: организация и содержание притонов, вовлечение в занятие проституцией.

– Ай да Стасик! Просто не верится. – Грин Тимофеевич хлопнул себя по коленям. – Даже та история с валютой огорошила всех, кто его знал. Помнится, я и на суд тогда не пошел. А теперь предпринимательство в каком-то Ханты-Мансийске, у черта на рогах…

– В том Ханты-Мансийске он только налаживал дела. Заработал начальный капитал. Основной бизнес был здесь, в Питере. Под колпаком крупной преступной группировки.

Следователь уперся локтями о столешницу и положил тяжелую голову на сцепленные замком пальцы. Его бледно-кофейные глаза, не мигая, уставились куда-то мимо Грина Тимофеевича, на серую стену.

Чувство превосходства человека, уверенного в своей правоте и невиновности, владевшее Грином Тимофеевичем до сих пор, уступило тревоге и беспокойству. И нарастало с каждой минутой молчания следователя.

– Ну… а я тут при чем? – проговорил Грин Тимофеевич, пряча растерянность под небрежную интонацию.

– Думаю, что у Торчинского неплохие адвокаты… Посоветовали найти какие-то моральные зацепки в его прошлой жизни. С прицелом на вердикт присяжных: «заслуживает снисхождения»… Довольно ловкий ход, я вам скажу.

– Не понял, – упавшим голосом проговорил Грин Тимофеевич.

– Торчинский обвиняет вас в моральном и финансовом ущербе. Вы сломали ему жизнь. Тюрьма окончательно его сокрушила. «Торчинский – жертва обстоятельств, граждане присяжные!» – с насмешливым пафосом завершил следователь Сидоров и расцепил пальцы. Потеряв опору, голова его дернулась вниз, подбородок коснулся стола.

Несмотря на комизм ситуации, Грину Тимофеевичу было не до улыбки.

– Так в чем же моя вина?

– Торчинский обвиняет вас в плагиате. Вы, Грин Зотов, его обокрали. Присвоили пьесу «Одинокие в раю». Нанесли не только моральный, но и значительный финансовый урон – пьеса шла в ста театрах страны. Он подает на вас в суд по статье сто сорок шестой. – Следователь Сидоров достал из ящика стола носовой платок. – Статья, кроме финансовой компенсации, предусматривает лишение свободы до двух лет.

– Какая статья?! – пробормотал Грин Тимофеевич. – Это моя пьеса!

– Надеюсь, у вас есть доказательства: черновики, рукописи… Вот и принесите мне.

– Господи, когда это было? Прошло лет сорок…

– Найдите! – Сидоров хлопнул ладонями по столу. – Не задерживаю вас, Грин Тимофеевич.

2

Оладьи и впрямь удались. Тамара видела, что Грин Тимофеевич доволен. Он и не скрывал. «Давненько я не ел такие оладьи, – сказал он после четвертой или пятой лепешки, – пожалуй, только у мамы…»

Потом уже, лежа без сна на диване в детской, Тамара вспоминала обмякшую, в удовольствии от еды, физиономию хозяина квартиры. Его странные, какие-то разные глаза, губы, словно с другого лица, – полные, с наивной ложбинкой, что, причмокивая, прятали за собой оладьи, кусок за куском. И ей было не противно. Так случается, когда не придаешь значения каким-то изъянам в облике приятного тебе человека. О том, что Грин Тимофеевич ей приятен, она как-то не думала – ощущение и только. Он был для нее загадка, как и каждый встреченный незнакомый человек. Правда, одни как-то сразу приоткрывались, с первого взгляда, другие, как Грин Тимофеевич, не очень… Она вновь вернулась к раздумьям: чем ей платить за доброту? Грин Тимофеевич далеко не молод, чтобы тянуться к ней как к женщине. Да и внешне какой-то помятый, изломленный, слабый. Хотя есть много примеров, когда, как говорится, седина в бороду – бес в ребро. Взять хотя бы Нинку, подружку вологодскую, что пристроилась здесь дворником. Дружок ее – бригадир дворников – старше Нинки на сорок лет, а все неутомим, как лось. На вид и не скажешь – сморчок сморчком, а силенок хватит до гробовой доски. Да и Нинка не жаловалась. Так что внешность ни о чем не говорит…

Возвращаясь мысленно к Грину Тимофеевичу, она как-то не оценивала его с подобной стороны. И вся эта большая, богатая, запущенная квартира вносила в душу Тамары, успокоение и надежность. Намерение перебраться за город, на дачу, ее сейчас не занимало. Растаяло, как сахар в чае, сохранив лишь какую-то «сладкую» память об удачно завершенной затее.

Так она и уснула на раскинутом старом диване в уютной, пахнувшей пылью комнате. Проснулась в половине двенадцатого. Такого с ней давно не было. У Нади, на Восстания, она просыпалась рано от уличного шума. Да и Надя не особенно стеснялась, собираясь в свою стоматологию. А тут тишина…

Тамара оперлась на локоть и приподнялась. Вслушалась. Грин Тимофеевич дома, нет? Вроде бы собирался куда-то уходить.

Наверняка ушел…

Тамара выпростала ноги из-под пледа, толстого, мохнатого и легкого, словно пена над кофе гляссе. Шевельнула пальцами, как бы пытаясь затереть следы лака на ногтях. Прошлым летом она сделала педикюр, когда босоножки чешские купила. Но краска на ногтях ее смущала, пальцы казались чужими. Маленькие, изящные, они будто жили своей жизнью, прячась внизу и чего-то стесняясь. Как-то Игорь – вологодский «керосинщик» – обратил на них внимание. Разглядывал, целовал, обмусоливал, словно ребенок соску. Тамару это смешило и немного пугало. Извращение какое-то…

Ладно, хватит, пора вставать, дел невпроворот…

Тамара откинула плед, сильным толчком спрямила обе ноги и вырвала себя из теплой ладони старого дивана. Сидя, продела ступни в шлепанцы, сдернула халат со спинки стула и поднялась.

Сейчас она примет душ и займется делами… Опасливо обойдя картонного мужика с ножом, Тамара оглянулась и погрозила ему пальцем. Билли Бонс сально усмехнулся усатой рожей, мол, видал я здесь таких, не ты первая…

Просторная, слабо освещенная ванная комната с противно скрипящей дверью и сорванным замком как-то не очень привечала Тамару. Ржавые натеки в раковине и пенале ванны, тряпки на веревках, сырые стены с плешью в местах выпавшего кафеля. Шкафчики и полки ломились от множества склянок, баночек, тюбиков, щеток. Но особенно удивляло бесчисленное количество порожних бутылок. «С этой перестройкой куда-то делись все пункты сбора стеклянной тары, – сетовал Грин Тимофеевич. – Надо спросить у Сяскиной, она знает». Тамара решила сама разобраться с бутылками, только во что их собрать? Она и сейчас об этом подумала, рыская глазами по сусекам зачуханной комнаты. Но ничего подходящего не высмотрела…

Овальное зеркало вобрало ее заспанное лицо. Крупинки туши рассыпались вокруг глаз, обнажив сиротливые ресницы. Без их черноты синева глаз светлела почти до голубизны. А с копной неубранных льняных волос она была похожа на девушку с полотен Васнецова. Зеркало ей нравилось: большое, чуть ли не во всю стену. Не то что у Нади, на Восстания, куда едва вмещалась половина физиономии. Тамара сказала об этом Наде, когда пришла за своими вещами. Надя обиделась. «Жила себе, жила, – сказала она, – а тут ей зеркало не такое». Почему обиделась, непонятно. Вероятно, еще не отошла от той истории в ЗАГСе. Сама виновата, надо было сдержаться…

Тамара сняла халат. Ловким движением смахнула с плеч бретельки ночной рубашки, и та прохладным шелком упала в ноги. Грудь, свободная от плена рубашки, наполнилась приятной тяжестью. Не отводя взора от зеркала, она приложила ладони к груди. Теплая, почти горячая замша кожи передала ладоням сладкую дрожь, током согнав остатки сна. Медленно спуская взгляд по обнаженному телу, она словно разглядывала на стене картину. Почти абстрагируясь от себя. Ключицы, поверх прижатых к груди ладоней, живот, чуть тронутый жирком, все еще четкую талию, рыжеватый пушок, подобно излучине, скрепивший бедра… Ниже картину подрезала рама зеркала… Оглядев себя спереди, повернулась боком. И также, с тем же любопытством, отметила рисунок прямой спины, рельефность зада, так притягивающий взгляды мужчин.

Посетовав на сломанный дверной замок, она переступила ком ночной рубашки. Перелезла через бортик ванны под хоботок душа. Потянула шторку занавески, но та не поддавалась. Ну никак! Что за тип этот Грин Тимофеевич?! Как же с душем управляется? Он что – старый хрен – льет воду на пол?! Тамара впервые с раздражением подумала о хозяине квартиры. Обескураженно оглядываясь, она пыталась найти выход из этой ситуации…

Тем временем Грин Тимофеевич Зотов возвращался домой. Встреча со следователем ввинтилась в его сознании во всех деталях. Даже в тех, на которых он не обратил никакого внимания в кабинете. Открыточное фото президента страны, этот казенный политес, в простенке между окнами. Узорные решетки за стеклами. Настольная лампа, обмотанная синей изолентой. Еще канцелярский стол и хлипкие стулья. Как-то несолидно для Следственного управления… При всем при этом ему грозят какой-то статьей. Ему, известному драматургу Грину Зотову… Ай да Торчинский, Святослав Игоревич… Стасик, сукин сын… Сутенер сраный… Объявился через столько лет… Прав Сидоров, хороших адвокатов нанял Стасик. Дельный дали совет: разжалобить присяжных, заставить учесть «смягчающие обстоятельства» и скостить срок за свои темные делишки. Жертва алчного драматурга Грина Зотова…

Но не на того нарвался. Сохранились же рукописи «Одиноких в раю», черновые записи. Хотя Лариса, да и Зоя не раз наводили порядок в его кабинете. Надо шурануть на антресолях, порыться в старых бумагах, дома, на даче. А то, что, допустим, представит Торчинский, не более чем режиссерские разработки спектакля…

Обычно ровный асфальт проспекта сейчас подставлял Грину Тимофеевичу мелкие каверзы. То подбрасывал неожиданные ямки, то какие-то кочки… Надо взять себя в руки, бормотал Грин Тимофеевич, попадая в очередную ловушку… Так он добрел до магазина рядом с домом. Надо бы купить привычный кирпич «Дарницкого» хлеба. И сметану… Тамара пожарила вчера оладьи и сетовала, что нет сметаны. Хотела сбегать купить, но он заупрямился, и так хороши оладьи. Неловко было важничать с первого знакомства… Волнующее сознание, что под его крышей сейчас находится малознакомая молодая женщина, развеялось было при виде рожи следователя Сидорова, однако по мере приближения к дому вновь овладевало им. И особенно разыгралось, почти до изнеможения, в тягучей обстановке магазина. Как назло, работала одна касса с кассиршей в каком-то восточном платке. Она извлекала каждую покупку из корзины и, чуть придерживая на весу, подносила шифр к таблоиду кассового аппарата. При этом она улыбалась и с акцентом произносила цифры. Что выводило из себя Грина Тимофеевича. Он готов было плюнуть и выскочить на улицу без покупок.

– Нельзя ли побыстрее?! – проворчал он в спину впереди стоящей тетки. – А то торчишь с одним хлебом.

– Как же! Побыстрее, – не оборачиваясь, отозвалась тетка. – Понабрали тут всяких… Амангельды…

«Почему Амангельды, дура?» – подумал Грин Тимофеевич, глядя в тупую спину тетки, и в следующее мгновенье его пронзило:

– Никак Берта Ивановна?! – вопросил он.

– А… товарищ Зотов? – Активистка Сяскина резво обернулась, оглядела скудную покупку соседа. – Могу перепустить, если спешите.

– Что толку, там вон сколько людей, – вздохнул Грин Тимофеевич и, пользуясь случаем, спросил: – Не знаете, где у нас принимают стеклотару?

– Давно не принимают, – ответила Сяскина.

– А вот и принимают, – возразил какой-то тип за несколько человек от кассы. – У старого военкомата, во дворе.