Текст книги "Одинокие в раю"

– Да ладно врать-то, – вступила бабка из очереди. – У старого военкомата.

– Кто врет, кто врет?! – возмутился тип.

– Да я живу в том дворе, трепло, – отрезала бабка. – Сроду там бутылки не принимали. А принимали у поликлиники. Еще при Брежневе.

– Вот еще! – упрямился тип. – Скажи еще, при Сталине! Говорю, у военкомата. Грузовик приезжает. Два раза в неделю…

Бабка махнула рукой в сторону типа и умолкла.

– Поиздержались, Грин Тимофеевич? – Сяскина участливо повернулась к соседу. – Бутылки сдаете…

– Уборку собираюсь сделать, – сухо пояснил Грин Тимофеевич.

– Сами? Могу женщину порекомендовать, – свойски подмигнула активистка. – Или уже есть кому?

– Один мой знакомый, – сквозь зубы процедил Грин Тимофеевич, – от любопытства окосел.

– Бедняга. Окосел? Видно, фривольных картинок насмотрелся. А то с чего бы ему косеть? Все грешны. Вспомните Христа и Магдалину, – усмехнулась Сяскина. – А жировку за тепло все же оплатите. Сдайте бутылки и оплатите.

– Куда-то жировка ваша подевалась, не найду, – сорвалось с языка.

– Что значит «ваша»? – уцепилась Сяскина. – ТЭЦ присылает. Уж поищите, пожалуйста.

– Да искал, – промямлил Грин Тимофеевич. – Видно, с мусором смахнул…

– Ладно, занесу вам копию. – Сяскина со значением, окинула взглядом сиротскую продуктовую корзину соседа. – Какой-то вы, Зотов… вялый. А ведь не такой уж и старый.

Грин Тимофеевич посмотрел в свою корзину, на кирпич хлеба и бумажный стаканчик сметаны. Что это он, на самом деле?! Ведь домой возвращается, где сейчас он не один… как-то неудобно…

Грин Тимофеевич, нервно развернувшись, решительно оставил очередь и поспешил к полкам с продуктами. Не глядя на ценники, он снимал с полок яркие упаковки. С рыбой, с колбасой, с красной икрой… Импортную выпечку, конфеты…

С полной корзиной пришлось вновь пристроиться к концу очереди в кассу.

– Грин Тимофеевич! Что вы застряли?! – Сяскина издали помахала рукой и добавила: – Он тут стоял!

Очередь насупилась, очередь была недовольна, но помалкивала.

Бормоча извинения, Грин Тимофеевич протиснулся и занял прежнее место…

Иной раз, замешкавшись у своей двери, Грин Тимофеевич слышал тихий шорох из квартиры № 16. Бдят соседи… Наверное, и Тамару уже засекли. В квартире № 16 когда-то жил поэт Дремучий. На самом деле его фамилия была Штейнблат, приятели его звали «Дремучий Штейнблат». Жена Лариса подружилась с его женой, милой женщиной. Жили они скромно, еще бы, квартира в этом доме стоила о-го-го. А какие у поэта заработки… Несколько раз Грин Тимофеевич заказывал Дремучему стихи к своим пьесам. Платил наличными и неплохо. Но Дремучий заважничал, повысил цену, а главное, потребовал авторской ссылки. И они расстались, продолжая здороваться при встречах. Потом Штейнблаты съехали с квартиры. Куда, даже Лариса не знала. Квартира стала менять владельцев. Кто сейчас ее занимал, Грин Тимофеевич не ведал.

– Свои, свои! – Грин Тимофеевич повернулся в сторону бдительных соседей.

Стеклышко глазка чуть просветлело, шорох притих.

Грин Тимофеевич открыл дверь, прихватил пакет с покупками и зашел. После свежести весеннего дня особенно резко пахнуло лежалым духом. Надо будет проветрить, как-то стыдливо подумал Грин Тимофеевич. Обнаженный Билли Бонс издали с укором взирал на хозяина выпуклыми глазами: «Бабу вчера привел, старый блядун?» «Вот еще?! Сама пришла, ты же видел. – Грин Тимофеевич внес покупки на кухню. – Она мне в дочки годится, болван. Ты, Зойкин выкормыш, видно, на помойку захотел». Сувенир из Варшавы ему давно надоел – торчит в коридоре, как гвоздь в ботинке, и еще попрекает. Надо наконец разделаться с наглецом. Или упрятать на антресоли, или вышвырнуть на помойку.

Грин Тимофеевич поставил продукты в холодильник и вышел в прихожую. Задержавшись в раздумье у манекена, он решил посоветоваться с Тамарой. Билли ее напугал, пусть и ответ перед ней держит. Лукаво подмигнув парню, Грин Тимофеевич последовал вдоль коридора притихшей квартиры… Неужели она еще спит, с досадой думал Грин Тимофеевич, сутулясь и пружиня шаг. «Что это я на самом деле робею, – укорял он себя, – будто я не под собственной крышей».

Дверь в детскую была плотно прикрыта. Грин Тимофеевич постоял в нерешительности. Постучаться или повременить? Ладно, подожду пока… Еще одна мысль проникла в его сознание. Не мысль, так, мыслишка, которая в былые времена, разрастаясь, поглощала его целиком. Но сейчас эта гаденькая мыслишка лишь мелькнула, под настроение от визита на улицу Якубовича. «Собственно, по какому праву она… спит в такое время дня? Что здесь? Гостиница? Общежитие?»

Такие склочные мыслишки порой затягивали его подобно болотной топи. Когда незначительные пустяки представлялись великой проблемой. О чем в дальнейшем он искренне сожалел. Та, на кого он сейчас злился, ничем ему не обязана. Она не бывшая жена Лариса, не бывшая возлюбленная Зоя… Тамара случайный человек, которому он сам предложил квартиру. И не бескорыстно: он затеял привести в порядок свою берлогу. Так какого черта он ею недоволен? Он, старый матрац, зол на девчонку моложе его вдвое. Даже сын Митька старше Тамары…

Грин Тимофеевич шел по притихшей квартире сутулясь и пружиня шаг. Он бы и мимо ванной комнаты прошел, но остановился. Вспомнил о бутылках. И вообще о бардаке, что творится в ванной комнате, даже неудобно перед посторонним человеком…

После того, как лет пять назад, в гневе, Зоя сорвала дверной замок, дверь осела и отчаянно скрежетала. Грин Тимофеевич привык к этому звуку и не обращал внимания. А сейчас вот вспомнил…

Он осторожно приподнял ручку сломанного замка и мягко, плечом, налег на дверь. Та послушно и бесшумно приоткрылась. Грин Тимофеевич боком протиснулся в щель и… замер.

Тамара стояла в пенале ванны. Совершенно голая. Стояла спокойно, без стеснения, в уверенности, что ее никто не видит. Бледный свет лампочки освещал скульптурно стройное тело. А казалось, свет как бы исходит… от распушенных льняных волос, от милого лица, от крупной, тяжелой на вид, груди с наперстками сосков, от впалого девичьего живота, от пушистой излучины лобка. Гладкий рисунок изящных бедер подсекал край ванны, пряча колени за белым кафелем…

В руках Тамара держала рожок от душа со змеиным крученым поводком. Словно не зная, как быть…

Как долго Грин Тимофеевич созерцал эту картину – секунду, две, десять или дольше… Но в какое-то мгновение Тамара оглянулась. Вскрикнула и резко присела на корточках, вычеркнув из восторженного взора Грина Тимофеевича прекрасное видение… Она крутила головой, что-то выкрикивала. И возмущенно, и жалобно, и смеясь… О занавеске для душа. О сломанном дверном замке. О бесстыдстве и наглости мужчин…

Грин Тимофеевич не вникал. Пятясь в коридор, он что-то восхищенно бормотал в оправдание. Удерживая в памяти милое лицо с черными мушками неумытой туши под синими глазами.

3

И вновь тишина зашпаклевала квартиру № 15. И коридор, и кухню, и кабинет, и гостиную, и спальню, и детскую, выделенную Тамаре под жилье. Она поочередно обходила просторные комнаты. Осторожно, вкрадчиво, будто кого-то выслеживая. Но с каждым шагом беспокойство усиливалось. А слова – примирительные, признающие нелепость происшедшего, исчезали, уступая место недоумению. «Куда же он подевался-то?! Не провалился же под пол? – подумала Тамара. – Чего же он испугался, такой пугливый. Другой бы заартачился, скалкой бы не прогнать… Может, в туалете отсиживается?»

Тамара потопталась у двери туалета. Кашлянула… Нет, вроде в туалете никого.

– Где же твой хозяин?! – Она шлепнула по смуглому плечу манекена. – Стоишь тут с ножом, балда, таращишь зенки, а толку?!

Билли обидчиво качнул картонным ножом. Хотел нагрубить, но сдержался… Конечно, он видел. Хозяин вновь надел свою куртку. Ту самую, что Зоя привезла из Варшавы с конференции по геофизике. Билли и сам с удовольствием влез бы в ту куртку, кожаную, с большими карманами. А то стоишь тут полуголый, и тебя лупят по плечу, требуют сказать, куда пошел хозяин. И знал бы, не сказал, тем более когда не знаю…

Да и сам Грин Тимофеевич не знал, куда идет. Был поблизости хозяйственный магазин, но его закрыли. Еще хозмаг работал у «Московского» метро. Но если предстоит оказаться у станции метро, так разумнее прокатиться до «Площади Восстания». На Суворовском проспекте открылся большой хозяйственный магазин, его уже месяц рекламировали по телику. Приняв решение, Грин Тимофеевич приободрился и увереннее зашагал…

Года два назад, идя по улице, он услышал звук шаркающих шагов. Внезапно. Он оглянулся. Но никого вокруг не увидел. И понял, что это звук его собственных шагов. Ничего не менялось, он тогда шел, как шел многие годы, и вдруг возник этот звук…Теперь, когда он брал себя в руки, когда следил за поступью, звук пропадал. Но стоило забыться, как звук возникал. Вот и сейчас он старался ступать, прикладывая к асфальту всю ступню. Со стороны, вероятно, выглядело чудаковато, но кто будет к нему приглядываться? Даже его куртка, кожаная, с удобными карманами куртка, уже не привлекала внимания. А в те времена, когда Зоя привезла ее из Варшавы, куртка вызывала восхищение. Особенно молодых людей, ошивающихся в кафе Дома актера. Для них Грин Зотов в те годы был небожитель – знаменит, богат… Мог шепнуть режиссеру, обратить внимание. А теперь? Встретишь знакомого на улице, а тот скулу воротит, не признает. Так и хочется крикнуть: «Я это – я! Грин Зотов. Ты же меня знаешь, сукин сын! Вот и куртка на мне та же». Нет, проходит мимо, точно презирает, за былые удачи мстит. Впрочем, слишком уж он, Грин Тимофеевич, горячится. Многие его хорошо помнят, останавливаются, обсуждают всякую всячину. А в поликлинике вообще иной раз соберутся у регистратуры, да так разговорятся, что очередь перепускают. Как раньше, в ресторане Дома писателей…

Грин Тимофеевич усмехнулся наивности своих воспоминаний. Нет, не упрятать ему под подобной чепухой образ следака Сидорова. Его бабью фигуру с пышным задом, его лицо с губами, смешливо приподнятыми вверх в уголках. Поведал подлую новость о Торчинском…

Была у Грина Тимофеевича и другая новость… Ворвалась в привычный быт, словно пролом в стене. От нее-то Грин Тимофеевич и не пытался отгородиться своими наивными воспоминаниями, напротив. Сам себе удивляясь, он эту новость бережно держал в памяти. Так, бывало, зимой на даче он согревал в ладонях тельце замерзающего воробушка.

Грин Тимофеевич шел, плотно прикладывая подошвы к асфальту и сунув руки в карманы куртки. Он чувствовал себя молодцом. Даже страдалец, левый глаз, не очень искажал окружающую обстановку…

В полдень метро не перегружалось и свободные сиденья радушно поглядывали на пассажиров. Грин Тимофеевич не стал садиться, словно боясь выронить замерзающего воробушка. Бодро, в свое удовольствие он стоял в полупустом вагоне. Почти как во времена далекой молодости…

Зеркало вагонного окна предъявило взору Грина Тимофеевича его лицо. Невысокий лоб подбивали прямые, едва разделенные брови. В таком ракурсе был незаметен запавший подбородок. А вот губы, полные, с резким рисунком, очерчивались четко. Темный глянец стекла смазывал складки кожи. Казалось, он сбросил лет двадцать, а то и больше со своих семидесяти…

В бодром благостном настрое Грин Тимофеевич покинул метро и направился к хозяйственному магазину на Суворовском проспекте. Кто, как не он, знал эти места. До улицы Марата, где жил он в былые годы, всего несколько кварталов. К тому же в доме по Суворовскому жила тетка его чувихи Эли, по кликухе Толокно. Тетка служила проводницей на железной дороге и надолго отправлялась в рейс. Чем и пользовалась Толокно, водя на хату своего чувака по кликухе Сэр… Неподалеку от теткиного дома, рядом с кафе под нелепейшим названием «Шашлык Хаус», и разместился магазин, куда направлялся постаревший Сэр – Грин Тимофеевич Зотов…

Просторный зал заставили множеством разнообразных предметов сантехнического назначения. Чтобы добраться к стойке продавца, нужно протискиваться узким коридорчиком вдоль строя унитазов, раковин, зеркал и прочих товаров. Почти каждый из них намекал Грину Тимофеевичу о необходимости замены в его давно изношенном домашнем хозяйстве. Он не «созрел» до этого и отводил взгляд от белоснежных и хромированных искусителей. Как и от стенда с замками самого разнообразного назначения. Впрочем, замок-то он купит…

– Мне бы замочек. Простенький. Для ванной комнаты, – проговорил он, глядя на продавца.

Тот сидел за кассовым аппаратом, опустив голову к ящику стола.

– Сделаем, – буркнул продавец, не поднимая головы. – Что еще?

– Еще мне… занавеску для душа, – проговорил Грин Тимофеевич в затылок продавца.

– На крокодильчиках? На кольцах? – продавец поднял голову. – Советую на кольцах, надежней.

Грин Тимофеевич видел круглоглазое лицо с аккуратным рубцом на щеке и седой клинышек волос, упавший к переносице. А главное: цвет удивительно круглых глаз. Собственно, бесцветных, прозрачных, с плавающими блеклыми зрачками, как у слепца…

Продавец вопросительно уставился на молчащего покупателя, но через мгновенье его лицо тронула улыбка.

– Грин?! – вопросил он. – Грин Зотов, не будь я…

– Боря Чуев! – закончил Грин Тимофеевич. – Откуда?! Как? И здесь!

– А ты думал! – смеялся продавец Боря Чуев. – Свой среди чужих. Помнишь, кино?

– Ну! – И Грин Тимофеевич засмеялся. – Вот так номер!

Этому человеку Грин Тимофеевич был многим обязан, очень многим. В восьмидесятых годах сотрудник госбезопасности Борис Чуев был куратором органов по надзору за творческой интеллигенцией. Под опекой Чуева оказался и Грин Зотов. Разные люди служили в органах, не все звери. К приличным относился и Боря Чуев. На «чистую воду» не выводил, не следил, не стучал. Вербовал мягко, без усердия, к примеру, как Грина Тимофеевича. Подсел вечером в кафе Дома писателя. Предложил вяло, вроде по пьяни, приглядывать за коллегами: кто, о чем и как думает. Грин Тимофеевич уклонился, и тоже вроде по пьяни. Боря выпил рюмку коньяка, закусил конфетой «Каракум» и ушел. С тех пор, кажется, сильнее зауважал Грина – заметно сердечней жал руку при встрече… И не думал Грин Тимофеевич, что Боря Чуев окажет ему важнейшую и бесценную услугу. Жена Лариса, русская с головы до пят, надумала уехать из России с сыном Мотькой. И Грина пыталась уговорить, но тот артачился. Ни в какую! Что ему там делать?! Он не Барышников, не Нуриев, не Солженицын, да и не еврей, в конце концов… «Организуешь свой театр, дурак! – кричала она. – Там столько жлобов понаехало. Валом повалят на твои пьески». Грин Тимофеевич не соглашался. Они оформили развод, развелись. Лариса организовала фиктивное приглашение от «тети Песи из Хайфы» и подала документы на эмиграцию в Израиль. В начале семидесятых еще удавалось соскочить. И многие уехали. А Лариса собралась в восьмидесятых, когда вновь перекрыли все ходы-выходы, и «глухо села в отказ», ей отказали четыре раза за два года… Грин Тимофеевич хоть и был в разводе, но продолжал жить с Ларисой в одной квартире. А где ему жить?! У Зои на Петроградской в однокомнатной, построенной на его деньги? Там в то время жила мать Зои, злобная старуха.

Тогда и нарисовался Боря Чуев, благодетель. Помнится, Грин шел с ним после спектакля «Одиноких в раю». Разговорились. Грин поведал о своем житье. О том, что при двух квартирах приходится искать хату для утешений. А если всерьез, то хоть в петлю, потому как живет в аду. И сын с ней заодно: спит и видит, чтобы рвануть из Союза. А ведь был и пионером, и комсомольцем, даже каким-то секретарем на своем факультете… Вскоре Боря позвонил и попросил узнать номер дела Ларисы в городском ОВИРе. Далеко ходить не пришлось: Лариса помнила тот номер наизусть…Через неделю Ларису и Мотьку вызвали в ОВИР, через месяц они уехали… Среди «отказников» прошел слух: начали выпускать. Но никого больше не выпустили. Никого! Грин несколько раз виделся с Борей, хотел как-то отблагодарить. Но тот лишь пожимал плечами, ускользал и вскоре перестал появляться в театрах, исчез. Ан нет… Вот он, Боря Чуев, сидит за кассой хозяйственного магазина, таращит свои блюдечки-глаза…

– Лиза! – выкрикнул Боря Чуев. – Где ты там?! Лизавета!

Из двери подсобки выглянуло пышноволосое девичье лицо.

– Ну?

– Не «ну», а поди сюда! – велел Боря Чуев.

В торговый зал вышла крепкая, задастая девица.

– Ну?

– Видишь этого человека? – вопросил Боря Чуев.

– Ну?

– Ты слышала о таком спектакле «Одинокие в раю»?

Девушка Лиза молчала, сонно разглядывая Грина Тимофеевича.

– А «Пламя Парижа»? – не отвязывался Боря Чуев.

– Не-а! – сопротивлялась Лиза.

– «Огни Парижа», – тихо поправил Грин Тимофеевич.

– Разве? – подозрительно проговорил Боря Чуев.

– «Пламя Парижа» – это балет. Асафьева, – упрямился Грин Тимофеевич. – А у меня «Огни Парижа».

– А что ты видела? – продолжал допрос бывший опер. – Хотя бы «Ежика в тумане» видела?

Девушка Лиза оживленно закивала и с интересом взглянула на Грина Тимофеевича.

– Так тот «Ежик» не его. А все остальное его! Это знаменитый драматург Грин Зотов! – торжественно завершил Боря Чуев. – Побудь за кассой, я должен отметить встречу!

– Опя-ать? – протянула Лиза. – Я накладные проверяю.

– Успеешь! – отрезал Боря Чуев и, выйдя из-за стойки, дружески подтолкнул Грина Тимофеевича к подсобке.

– Кстати, Боря, «Ежик» и вправду не мой. – Грин Тимофеевич, смотрел, как Боря выкладывает на стол угощение. – А насчет тумана… Была у меня такая пьеса. «Туман». Неплохо когда-то шла.

– Ты как насчет коньячка? – осведомился Боря.

– Справляюсь пока. – Грин Тимофеевич сел на предложенный стул.

– Ты, Грин, не тушуйся. – Боря вскрыл пакетик с колбасной нарезкой. – Это мой магазин. Я здесь хозяин… Сейчас перерыв. А то… здесь ошивается много народа – продавцы, грузчики, консультанты. Разворачиваюсь понемногу… Ну, давай опрокинем за встречу!

Коньяк терпкой волной ударил в небо. Грин Тимофеевич переждал и закусил конфетой.

– Ты, Грин, мало изменился. Повзрослел, конечно. – Боря разлил по второй. – Сколько тебе?

– Семьдесят, – с готовностью кивнул Грин Тимофеевич. – Довольно взрослый. А тебе?

– Шестьдесят шесть. Тоже не мальчик… Как ты сюда попал?

– Рекламу по телику запомнил. Нахваливали твой лабаз. А тут занавеска для душа понадобилась.

– Презентую. Итальянскую. На кольцах, – кивнул Боря. – Как живешь, какие успехи, расскажи… Что-то давно на питерских афишах не рисовался. Кризис? Или успокоился, старых коровушек доишь на театральных просторах страны?

– И то и другое, – вздохнул Грин Тимофеевич. – Но не жалуюсь.

– А жена как? Бывшая. Живет у евреев? Сын обрезание сделал? У них с этим строго, блюдут Моисееву заповедь.

– В Америку переметнулись… Кстати, Боря, я давно мучаюсь загадкой…

– Как они из котла выпали в восемьдесят пятом? – засмеялся Боря Чуев и надкусил бутерброд. Пожевал. Искоса посмотрел на Грина Зотова своими приметными круглыми глазами… – Теперь рассказать можно… Тут не только моя заслуга, но и твоя. Даже в большей степени твоя… Служил тогда в органах генерал. Самый большой начальник Питера по этим вопросам. Несмотря на разницу в чинах, был я с тем генералом в хороших отношениях. Через его дочку, но не о ней разговор… Словом, подкатил я к нему на прием с твоим вопросом. Дескать, каюк тебе, хоть головой в омут. А он, оказывается, твой почитатель, театр любит. «Одиноких в раю» раза два смотрел, всем семейством…

Грин Тимофеевич пожал плечами.

– Что? Сомневаешься? Генерал и я, куратор, опер средней руки?! Между прочим, до кураторства я был начальником важного отдела. В большом чине. Меня до куратора опустили за серьезный промах. А могли и посадить. Если бы не дочка… Ну то другая пьеса…

Дверь подсобки приоткрылась, и появилась девушка Лиза.

– Боря… Борис Николаич, там плитку финскую привезли, – плаксиво объявила служивая. – А грузчиков нету.

– Пусть экспедитор погуляет! – распорядился Боря Чуев. – У меня обед. Доставка оформлена на пять вечера. Что он приперся?

– Я говорила. Он злится, матки швыряет, – продолжила девушка Лиза, простреливая взглядом стол со снедью.

– «Матки швыряет», – передразнил Боря. – Иди на кассу! Там деньги!

– Да ладно вам, – кокетничала девушка Лиза, – в магазине никого, только ветер.

– Он деньги и сдует, – подмигнул Боря своему гостю. – Иди на кассу!

Девушка Лиза повернулась спиной. Пышные, шоколадного цвета волосы падали по спине на упругий зад. От хлопнувшей двери пахнуло духами.

– Хороша кобылка? – ухмыльнулся Боря.

– Губа твоя не дура, – подыграл Грин Тимофеевич.

– А то… Самому не верится. Такая жопа! Эльбрус!

– А где же генеральская дочка?

– Там, где твоя жена с сыном.

– Как?! – Грин Тимофеевич вскинул обе ладони.

– Так. В восемьдесят седьмом генерал отправил жену с дочкой в Мексику, в турпоездку. А сам выехал в Штаты, по службе. При помощи тех ребят втихаря соединился с семьей. И все гуртом там остались… Говорят, ему помог дружок, Шевченко. Тот раньше драпанул. Работал большим шишкой в Нью-Йорке, при ООН, и драпанул. Потом нашему генералу помог… А у нас разразился скандал. Многие здесь пострадали. И я в том числе. Вышел в отставку и смылся из Ленинграда, вернулся уже в Петербург…

Борис Чуев поднялся из-за стола. Закинул руки на затылок, развел плечи. Его прозрачные глаза весело искрились. То ли от коньяка, то ли от воспоминаний. Круглое лицо, казалось, стало еще круглее от наплывшего подбородка… И Грин Тимофеевич поднялся. Рядом с хозяином магазина он выглядел… стройнее.

– А ты еще молоток, Грин, – оценил Боря Чуев. – Зубы-то свои?

– Не все, – ответил Грин Тимофеевич. – Как же быть с занавеской для душа? И еще дверной замочек.

– Все будет! – Борис Чуев убирал со стола остатки еды, приводил подсобку в надлежащий вид…

Грин Тимофеевич смирно ждал. Ему было хорошо. Случайное погружение в прошлое, несмотря на не очень приятные события тех лет, охватывало его покоем. Легкое кружение головы от выпитого коньяка придавало забытое состояние мальчишеской беспечности…

– Послушай, Боря, – проговорил он в спину хозяина магазина. – Ты знал режиссера Торчинского?

– С кем ты сейчас разговариваешь, Грин? – не прекращал суеты Боря Чуев. – Я же курировал вашего брата! Конечно, знал. У меня цепкая память. Жуткий прохиндей был Станислав Игоревич. У него было два хобби. Первое – он верил в эфемериды. Но второе хобби было сильнее. Как у того Корейки… Фарцевал, и по-крупному. На Плешке у Гостиного двора его не примечали, другие были у Стасика явки. Там его и прихватили за валюту. А режиссер он был от Бога. Я заглядывал на его репетиции «Одиноких в раю». Нравилось мне приобщаться… Помню, как Торчинский ругался с тобой…

– Как это ругался? – удивлено вопросил Грин Тимофеевич.

– Ну… не ругался, спорил. – Борис Чуев продолжал наводить порядок. – Видно, его что-то не устраивало в тексте. Вот он и спорил… Слушай, я рад нашей встрече. Тут рядом есть шалман «Шашлык Хаус», приглашаю. Вот дикари! «Шашлык Хаус»!

– Тебя финский товар дожидается, – напомнил Грин Тимофеевич.

– А-а-а… Верно. Ну и хрен с ними. Лизка займется, она верткая девица. Финн для нее перспектива. Я уже устаю взбираться на Эверест. Весь день разбитый после восхождения… А ты как с таким… альпинизмом?

– Никак, – усмехнулся Грин Тимофеевич. – Живу на полянке. Без восхождений…

– Э-э-э! А какой был ходок. – Борис погрозил пальцем. – Как ты парился с той артисткой?! Она играла героиню в «Одиноких в раю». Весь театр судил-пересуживал. Особенно Торчинский ревновал, хотел ее с роли снять, а ты уперся рогом. Молодец! Как же ее звали?

– Как? – подхватил Грин Тимофеевич – Не помню…

– Как так? – поморщился Боря Чуев. – Вспомнил! Леночка Рождественская. … Она живет в Доме ветеранов сцены на Петровском острове. Я им сантехнику возил года два назад. Смотрю, гуляет по парку. Года два назад сантехнику им завез на ремонт. Жива Леночка, нет, не знаю. Она же старше тебя была, верно?

– Да. На шесть лет, кажется…

– Как же ты, чудак, запамятовал имя героини своего спектакля?

– Да вот, понимаешь, – пробормотал Грин Тимофеевич. – Разлагаюсь…

– Ладно, пойдем на пару разлагаться в «Шашлык Хаус». – М Борис Чуев обхватил костистые плечи своего гостя…

4

В ожидании хозяина квартиры Тамара блуждала по комнатам. Приглядываясь и робея. Все ей было внове. Особенно удивлял кабинет, наполненный атрибутами другой жизни, незнакомой и волнующей. Корешки книг, плотно прижатых друг к другу, тянулись от пола до потолка в тисках массивных шкафов. Имена многих авторов Тамаре были незнакомы. Жюль Ренар, Ануй, Сартр, Дюрренматт… Были и те, кто на слуху: Хемингуэй, Селлинджер, Бекетт… И вообще родные: Достоевский, Дюма, Горький… Какой-то Ирасек в красном переплете… Всех глазом не охватить, к тому же многие названия от времени поблекли, не прочтешь. А вот афиши, те да! Из разных городов. Тут и Тула, и Минск, и Кызыл, и Москва с Ленинградом, и заграничные, и, батюшки, Вологда… Некоторые афиши выглядели свежо, но в основном выцветшие, мятые. А одна, под названием «Одинокие в раю», вообще изорвана. На месте половины лица актрисы и части надписи – дырка. Интересно, что бы это значило… Тамара прочла надпись. «Милому другу от…» А от кого – оборвано. Ну да ладно! Тамара обозрела еще несколько афиш. На всех фамилия одного автора – Грин Зотов. Во дает! А в общем-то простой мужик, не задается. Как он бежал из ванной комнаты при виде голой женщины, чудак. Чего испугался? Это она испугалась… от неожиданности. А он чего? Небось, таился какое-то время, таращил зенки, пока не обнаружился. А как бежал! И до сих пор, видно, где-то бежит, старый крендель…

От этой мысли Тамару охватил смех, да такой, что она вцепилась руками в край письменного стола. Безудержный смех. Просто припадок смеха… Едва успокоилась и взглянула на просторную спину стола. Казалось все, что она увидела, разом высыпалось из прорехи какого-то огромного мешка… Исписанные и чистые листы бумаги, желтая печатная машинка, маленькая, точно игрушечная. Чернильный прибор, похожий на крепость с двумя башенками под бронзовыми куполами. Из литой хрустальной урны торчали ручки и карандаши. Несколько цветных папок налезли друг на друга, переплетая тесемки. Картонный пакет с почтовым адресом. Упаковки лекарств. Глазные капли. Миниатюрные бронзовые фигурки греческих богов. Чьи-то фотографии в изящных рамочках. Два стакана в кружевных подстаканниках с опивками на дне. Ломаный сухой бублик. Из-под газетной страницы выглядывал телефон. И всюду кругляши рассыпанной мелочи.

Рядом со столом дремало кресло с продавленным сиденьем и вычурными подлокотниками. К ножке кресла притулилась корзина для мусора, переполненная хламом…

Тут ей почудился посторонний звук. Нет, не почудился, действительно верещит дверной звонок…

Тамара испугалась. Кто бы это мог быть? Грин Тимофеевич? У него наверняка есть ключи. Если кто посторонний, так ей как-то неловко представляться… А может, все же Грин Тимофеевич? Так сквозанул, что забыл ключи прихватить.

Высоко задирая колени, она на цыпочках направилась в коридор навстречу настойчивому вызову… С надеждой посмотрела на бандюгана Билли. Но тот лишь скалил зубы…

«Когда надо, ты стоишь как пень, – укорила она сувенирного манекена. – Помойка по тебе плачет».

Дребезжание звонка прекратилось. Слышались лишь голоса, что доносились с лестничной площадки. Тамара приблизилась к двери и прильнула к глазку. Кружок окуляра проявил двух женщин. Одну из них Тамара узнала сразу, то была тетка, что повстречалась во дворе у подъезда. Сяскина, как подсказал Грин Тимофеевич. И вторая, тощая бабка в цветастом платке…

– Почем я знаю, куда он ушел?! – с восточным сильным акцентом говорила бабка. – Ушел, да! Откуда я знаю! Я видела только ушел. Ушел-ушел. И все!

– Хорошо-хорошо. Не волнуйтесь, мадам Азизян, – успокаивала Сяскина. – Передайте ему квитанцию.

– Какой квитанций?! – испугалась бабка. – Не могу я. Больной человек я.

– Жировку за горячую воду. – Сяскина протянула листочек. – Придет, отдайте. Скажите, Берта Ивановна передала, как договорились.

– Ладно, давай, – обреченно сдалась бабка. – Опять я буду виноватой, клянусь.

Она взяла бумажку и скрылась за дверью квартиры № 16.

Сяскина направилась к лестничному маршу.

Тамара с облегчением вздохнула и отошла от двери…

Внезапно ее осенила замечательная затея. Просто восхитительная затея и, главное, веселая, целиком в ее характере… Движения Тамары стали стремительней. Надо было бы поесть, но потом, потом. Главное, успеть совершить задуманное до возвращения хозяина квартиры… Она прошла мимо манекена, весело бросив на ходу: «А с тобой, Бонсик, я еще рассчитаюсь! Если Грин Тимофеевич меня не прогонит!» Билли Бонс лукаво подмигнул. Ему тоже понравилась ее затея. Они, африканцы, любят подобные приколы. А будет еще лучше, если после всего зажарить хозяина на костре и съесть… Тамара погрозила манекену кулаком: и не надейся, она такого варварства не допустит. Старый крендель ей чем-то нравится. И вообще, что за манера жарить и есть драматургов?! Беседуя вслух с картонным истуканом, Тамара переоделась, влезла в плащ, нащупала в кармане кошелек. Ключи висели на крючке под деревянной маской Талии, музы комедии. Когда-то этой маской отметили драматурга Грина Зотова на Всесоюзном конкурсе пьес для села. Грин Тимофеевич повесил музу в коридоре, под маской был удобный крючок для ключей…

Тамара вышла на лестничную площадку и мягко прикрыла за собой дверь. Не хотелось привлекать внимание бабки из соседской квартиры. Почему, и сама не знала. Слава богу, она и Сяскину не встретила…

Улица жила своей полуденной жизнью. В стороне от шумного проспекта, улица, казалось, была заброшена сюда из какого-нибудь провинциального городка. Например, из той-же Вологды. Размеры домов, их архитектура и фундаментальность – это несопоставимо. А вот какая-то добрая тишина, что отличает ауру небольшого городка. Тамара придержала шаг, радуясь воспоминаниям… Почему она здесь, а не в тиши далеких отсюда родных улиц, среди близких людей… Что ее сюда занесло? Надежда встретить другую жизнь, незнакомую, увлекательную? Да, годы проходят, ей за тридцать… Продержаться бы до осени, а там будет видно. В глубине душе она понимала, что это самообман, иллюзия. И долго продолжаться не сможет. Через несколько кварталов она очутится на проспекте у станции метро, рядом с которой и находилась ее цель – магазин хозяйственных товаров…

Особенно не выбирая рисунка, Тамара купила занавеску для душа. Расплатилась и прикинула остаток денег в кошельке. Пожалуй, на сносный дверной замочек не хватит, только что на простой навесной крючок. Купила и крючок…

Домой Тамара возвращалась с надеждой, что Грин Тимофеевич задержится и она успеет довести затею до конца. А если он обидится? Сочтет намеком на старческую скаредность. Впрочем… какой он старик. Семьдесят лет! В ее институте декан с кафедры биохимии под восьмой десяток приковылял, а стал отцом двух близнецов от своей аспирантки…