Текст книги "Архив"

Аркадий ходил по квартире широким уличным шагом свободного человека. Останавливался у какого-нибудь предмета, задумчиво трогал его, ставил на место. Хоть он и нечасто появлялся в квартире отца, но многое было ему знакомо.

– У тебя сегодня чисто. Нанял уборщицу в честь прихода сына?

– Да… сегодня я решил привести в порядок свою берлогу, – уклончиво ответил Гальперин. – В честь твоего визита.

– Ценю, отец. Для тебя это поступок… А мне хорошо. Пользуюсь благосклонностью женщин без всякого зазрения совести, так сказать, эксплуататор любви.

– Босяк. Ты разговариваешь с отцом, – улыбнулся Гальперин.

Аркадий жил один в большой квартире, доставшейся ему от родителей матери. Но и там он бывал не чаще, чем у отца, – после окончания энергетического института он разъезжал по стройкам и очень любил свою беспокойную жизнь. Десять лет назад защитил кандидатскую диссертацию, докторскую писать не стал – с головой ушел в производство. Несмотря на молодость, у него в гидростроительстве было весьма авторитетное имя. Так что к своим сорока годам Аркадий сформировал вполне самостоятельный и независимый характер… И сейчас, глядя на шагающего по комнате сына, Гальперин видел едва уловимые, но очень знакомые черты его эмоциональной и своенравной бывшей супруги Надежды Поликарповны Кирилловой. Она также металась по квартире перед серьезным разговором, вздергивала голову и поглаживала пальцами мочку правого уха. Это ж надо, такое сходство.

– Ты так напоминаешь мне свою мать, – проговорил Гальперин.

– Да? Я почти ее не помню, – рассеянно ответил Аркадий. Он смотрел на картину Коровина. Букет алых роз на перилах веранды, за которой искрилось море в Крыму, и женщина в белом платье. – Все хотел спросить: откуда у тебя эта картина?

– Долго собирался. Она висит здесь больше двадцати лет, – уклончиво ответил Гальперин и усмехнулся про себя: «Знает ведь, хитрец, откуда Коровин. Специально спрашивает, чтобы попрекнуть меня конформизмом».

Картину Гальперину подарил в знак благодарности «за услуги» один милицейский чин из Туапсе, пожелавший стать кандидатом юридических наук. Но Гальперину не хотелось вспоминать свои былые приватные заработки, все это ушло в прошлое. Да, конформист, да, приспосабливался, как все, – искал ходы, чтобы вползти в эту жизнь, занять место и окопаться. Сколько его друзей-приятелей потеряли вкус к жизни под обвалом неурядиц, растерялись, не умея приспособиться, влачат существование.

– О чем еще спросишь? – проговорил Гальперин. – Или закусим чем бог послал?

– А что тебе сегодня послал бог? – Аркадий занес длинную ногу и оседлал по-кавалерийски стул с высокой резной спинкой. – Сосиски?

– Последнюю сосиску я утром отдал Дону Базилио, нашему архивному мурлыке… Как раз сегодня бог мне послал, весьма неожиданно, великолепные грибы домашнего посола. Холодное мясо с чесноком. Что еще? Странные на вкус, но притягательные штучки из сыра… И вообще. Кстати, есть и водочка. Только прикажи.

Гальперин поднялся из кресла. Он стоял перед сыном, смешной, в своем нелепом халате с крупными пуговицами, что натянули шлицы, сдерживая напор могучего живота. Он смотрел на сына глазами, в которых прятались синие туманы, – таких глаз Аркадий ни у кого не встречал – ему в наследство достались глаза матери, обычные серые с зеленоватыми искорками…

– Чем вызван твой приход, Арик, не томи? – давно Гальперин не называл сына этим забавным детским именем. – После телефонного звонка я места себе не нахожу. Что случилось? Ты передумал уезжать?

Аркадий уперся подбородком в сцепленные замком пальцы. Когда он говорил, темные губы обидчиво пучились, словно не желая выпускать слова.

– Послушай, отец… Зачем тебе тут оставаться, в этой стране? Поедем вместе. Ты и я… Мы с тобой достаточно жили порознь. Не пора ли нам соединиться?

Гальперин молчал, хмуря лоб. Услышанное казалось ему столь неожиданным и резким, что он мог только хмыкнуть в ответ. Аркадий, казалось, не замечал растерянности отца.

– Сегодня в моей конторе решали, кого послать на сортировку овощей в колхоз. Стоял страшный гвалт. Каждый придумывал причину, чтобы увильнуть… «Надо послать Аркадия Ильича! – кричали все. – Он одинокий…» И я подумал о нас с тобой, отец. Почему это я одинокий, у меня есть ты. А у тебя есть я… И мы должны быть вместе… Я вышел в соседний отдел и позвонил тебе… Поехали, отец. Хватит, пожил тут, нахлебался. Поедем, посмотрим, как живут люди. Без меня ты пропадешь. Да и мне без тебя, признаться, будет невесело, совесть будет грызть, я ведь совестливый, ты знаешь. Весь в мать, говорят.

– Совестливый, – пробормотал Гальперин. Он старался подавить нарастающее раздражение. – Конечно, Арик… Мне будет тебя не хватать. Но куда ехать? Особенно мне… Моя профессия, Арик, стала моей сущностью. Я полон историей страны, где живу. За которую воевал… Она точно пронзила меня физически бесчисленными капиллярами… Тебе этого не понять.

– Куда уж мне? – усмехнулся Аркадий. – В этих капиллярах столько презрения к тебе, к твоему роду. В этих капиллярах не кровь, а яд, – Аркадию понравилась сказанная им фраза. И он повторил ее.

– Ты, Арик, еще мальчик, как ни странно, – Гальперин махнул рукой. – Кандидат наук, взрослый мужчина, столько повидавший за четыре десятка лет, и… еще мальчик. Ты плохо знаешь жизнь. Вообще жизнь… Не то, что выдают за набор гедонистских постулатов. А вообще – жизнь. То, что в тебе и вокруг тебя, в мироздании.

Аркадий хлопнул по спинке стула ладонью.

– Только без демагогии, командор. Попроще! Приучили ж тебя в этой стране – как что, тут же общие слова, всё в дыму. И в итоге – все вокруг в дерьме, а ты в белой рубашке и галстуке… Не надо! Я тоже ученый, знаю, как это делается… У тебя, отец, судьба особая. Как бы ты ни елозил, ни шустрил, чтобы затеряться в общем муравейнике, тебя – хоп! И в сторону! Ты опять – быстро-быстро в муравейник, а тебя опять – хоп! И в костер! Потому как ты есть меченый. Ты – еврей! Другое дело, за что тебя так? Это второй вопрос… Над этим вопросом бьются философы всех времен и народов, потому как всем народам есть до этого дело почему-то… Они бьются, а я знаю отчего!

– Ну? – воскликнул Гальперин. – Отчего?

– Оттого, что евреи молятся, не преклоняя коленей. Евреи не признают идолов в своих синагогах и обращаются к богу на «ты». Даже римляне опустили руки, когда евреи отказались поставить в храме статую Калигулы. А этот шизофреник Калигула был отъявленный мерзавец. Тебе, как историку, это известно лучше, чем мне… У евреев почти нет фетишей. Поэтому они ненавистны всем, кто привык поклоняться фетишам.

– Хочу тебе сказать, – перебил Гальперин, – не ты первым делаешь такое открытие. С тех пор как испанский король Сисебут – бьюсь об заклад, ты и слыхом не слыхал это имя, – в начале шестисотых годов на соборе в Толедо объявил вредоносным существование еврейской религии… Слушай, мы что-то с тобой увлеклись не тем. Вряд ли нам удастся в один вечер вспомнить все, что началось после казни галилейского проповедника Иисуса из Назарета. И особенно после действий этого еврея Саула, который, собственно, и стал первым проповедником христианства. О, это была личность не менее легендарная, чем сам Иисус. Немного в истории найдется людей, оказавших такое влияние на человечество, как этот Саул из Тарса, известный впоследствии среди христиан как Павел.

Гальперин вовсе не хотел сейчас витийствовать на эти темы, он недоумевал, как Аркадий втравил его в этот разговор, и в то же время не мог остановиться.

– Ладно, отец, на самом-то деле, – перебил Аркадий. – Собирай чемоданы, вяжи узлы. Поехали, посмотрим своими глазами на эти места. Где там шастал старик Саул?

– Он шастал по дороге из Иерусалима в Дамаск. Проповедовал христианство с амвона синагог.

– О! Это самая большая шутка, командор. Ирония истории… Знал бы он, чем кончится для его соплеменников этот эстрадный номер… Что по этой дороге будут в наши дни гоняться прямые потомки Иисуса в танках и бронетранспортерах, возбуждая к себе ненависть тех, кто считает себя его учениками и последователями. А? Так все запутать! И все оттого, что потомки соблюдают Закон, делают мальчикам обрезание и едят кошерную пищу, в то время как ученики презирают обрезание и едят трефное.

– Упрощаешь, – усмехнулся Гальперин. – Но если глядеть в корень, то верно.

– Верно, верно, командор… Но обидно другое, – Аркадий вновь забегал по комнате, – лично я ем все, что сумею достать в магазине, а свиные сосиски – так это верх удачи. И в смысле обрезания, как тебе известно, я проскочил, не дался… Так за что я страдаю, папаша? А? Почему начальник отдела кадров так ерепенился, когда брал меня на работу спустя две с половиной тысячи лет после исхода из Египта, в одна тысяча шестьдесят пятом году нашей эры, а? На должность техника с окладом в восемьдесят пять рублей. Меня, инженера с высшим образованием. Ерепенился, не хотел брать. И взял лишь, когда вмешался заслуженный генерал и депутат, отец моего закадычного дружка, христианина и комсомольца Сережки Зацепина. А? И, кстати, этот начальник по кадрам оказался впоследствии довольно безобидным малым. Он сказал мне как-то в столовке, когда мы ели с ним на пару свиные котлеты: «Убей меня, брат Аркаша, не пойму – какого хрена они рекомендовали мне воздержаться брать на службу людей вашей национальности!» На что я ему ответил: «Понимаешь, брат… Это называется “интернациональная политика”. Я не против слова “интернациональная”, меня настораживает слово “политика”. В этом слове весь кукиш». Хорошо мы тогда посидели в столовке. А когда я защитил диссертацию, начальник по кадрам первым меня поздравил. «Видишь, Аркадий Ильич, не ущемили тебя, верно? Дали кандидата». На что я ему ответил: «Все дело в том, что ты это заметил, понимаешь? Заметил, что не ущемили. Другой бы прошел мимо, не обратил внимания – защитил и защитил. А ты человек внимательный – за-ме-тил, что не ущемили. Вот где корень!» Обиделся кадровик. Ну, сказал, Аркаша, с тобой ни встать, ни лечь! Потом отошел, выпил, полез целоваться. Все путем!

Гальперин был рад, что Ксения оставила на виду все банки и свертки, привезенные из Уфы, можно угостить сына. Перед уходом она так и наказала – угости Аркадия, пусть не думает, что ты сирота.

Аркадий и впрямь удивился изобилию. Он наблюдал, как отец расставляет на столе всю эту вкуснятину, и думал, что наверняка старик вспомнил свой старый промысел и поддел на крючок какого-нибудь новоявленного Журдена. Он так и сказал:

– С уловом тебя, командор! Судя по меню, у тебя в клиентах начальник общепита какого-нибудь Нижнесопливска, который спит и видит себя доктором пищевых наук.

– Ошибся, сын мой, – пасторским тоном ответил Гальперин. – Скорее всего, это похоже на объедки исполкомовской столовки, куда меня впустили как-то по ошибке, без всякого спецпропуска.

Аркадий засмеялся, шутка соответствовала настроению. Он не стал вдаваться в подробности, подсел, придвинул тарелку и огляделся, выбирая, с чего начать.

– Рекомендую. Мясо по-башкирски, – подсказал Гальперин. – Возможно, и конина. Но не нам с тобой привередничать, рыцарям пирожков и сосисок. Вперед, холостая рота! По коням! – и Гальперин со смаком поддел вилкой кусок бурого мяса. – А вкусно…

Аркадий согласно кивнул. Кажется, отец увиливает от разговора, но Аркадий добирался с другого конца города не ужинать.

– Поехали, отец. Ничего хорошего тебя тут не ждет, поверь мне. Я моложе тебя, вижу зорче, без предрассудков, в которых увязло твое поколение.

– Ну что ты заладил?! – рассердился Гальперин. – Все он видит, все он знает… Приводит в пример какого-то начальника отдела кадров, а генерала, отца своего приятеля Сережи, нет. – Гальперин нервничал, и мысли его сейчас метались.

Аркадий откинулся на спинку стула и посмотрел на отца с подчеркнутой усмешкой.

– Запомнил, отец, я того генерала. Спасибо ему, – ответил Аркадий. – Генерал меня тогда крепко озадачил. Он не удивился тому, что произошло, не возмутился. Он лишь выразил желание по-деловому помочь другу своего сына. И не более того… Хорошо! И впрямь со мной ни встань, ни ляг… Однообразен я, сам себе надоел, – Аркадий угрюмо умолк.

Жалость сдавила сердце Гальперина. Рядом сидел его сын. Умный, красивый, смелый молодой мужчина. С тоской в глазах… Конечно, он прав во многом. Какие придут мысли, если в газетах появляются статейки, пронизанные таким антисемитизмом, что оторопь берет. И это в 1982 году. Кто-кто, а Гальперин знал историю, были времена куда страшнее для его народа. Но буря начинается с ветерка. Или это следствие традиционной черты евреев – видеть будущее в мрачном свете? Как в библейской истории, когда горные тени принимали за вражескую армию? В глубине души Гальперин не верил в бурю, он верил в разум…

– Кстати, о генералах, – произнес Гальперин. – В шестнадцатом году жандармский генерал Курлов предлагал проект спасения России от революции. Срочно провести аграрную реформу и предоставить равноправие евреям. Ну, с аграрной реформой понятно – страна, в которой две трети населения крестьяне: получив землю, они успокоятся и не пойдут в революцию. А с евреями… Он предлагал привлечь на сторону правительства талантливые энергичные силы, тем самым лишить сил оппозицию. Кроме того, равноправие снимало массу сложностей в промышленности и банковском деле. Появилась бы возможность выдвигать в правление, минуя процентную норму. Многие русские промышленники и банкиры приняли проект генерала…

– И чем он кончил, этот генерал? – перебил Аркадий без всякого интереса.

– При Временном правительстве его посадили, большевики выпустили. Он эмигрировал и умер за границей. Кажется, так.

– Большевики выпустили? – оживился Аркадий. – Ай да генерал!

– А что? – набычился Гальперин. – Все ты хочешь как-то… Черт тебя знает. Да! Выпустили. И тебя вот выпускают.

– Ну, пока не выпускают. Еще я собираю документы. Еще мне все предстоит. Есть разные примеры, командор. Надо погадать на ромашке – выпустят, оставят, посадят… Кстати, как там? Заверят в архиве твою подпись?

– Заверят, заверят. Не беспокойся, – в душе Гальперина повеяло холодком. – Поезжай к кисельным берегам. Если найдешь на карте это… государство. Я дам тебе лупу, помогу.

– Найду и без лупы, – бросил Аркадий. – А не найду, подскажут. Слава богу, хватит доброхотов. Тысячи лет подсказывают. Огнем и мечом… И ничего не смогли поделать. Из пепла поднялись. И как поднялись! Думаешь, всех возмущает экспансия сотни километров бросовых арабских земель? Ах, какие мы радетели! Пустое все это… Сами завязли в Афганистане, третий год воюем, и неизвестно, чем закончим… Нет, больше всего бесит сам факт существования Израиля… Как это так? Мы первыми их признали, эту фитюльку, а они нас и слушать не хотят? Как это так?! Да кто поднял хвост? Евреи?! Ладно уж они в науках да в искусстве зады свои еврейские просиживают, черт с ними! Но – воины? Да как они посмели? Одна из лучших армий мира?! Жидовня чертова. И впрямь возомнили себя пейсатые избранным народом! Обхохочешься! Мы, понимаешь, чтобы выиграть войну, поначалу подпустили врага чуть ли не к столице, а в былые годы и вовсе сдали столицу французам… А они? Который год нахальничают на чужой территории. И, главное, давно бы закончили игру, наглецы, коли бы не великие государства…

– Да. Именно так, – с подчеркнутым спокойствием произнес Гальперин. – Сколько оружия и денег всадила Америка.

– А мы? Мы что, свою лепту не вносили? Только не в коня корм. Они между собой не могут разобраться. Бог дал им землю, богатую нефтью. Так сложилась судьба – качай себе нефть и плюй в потолок. Вот и столкнули лбами великанов из-за этой нефти… А тут эта фитюлька, эта карликовая страна длинноносых и пейсатых! Видно, бог еще не кончил испытывать свой народ. Через все уже пропустил. И через аутодафе, через крестовые походы, через погромы и гонения, через Освенцим… Теперь решил испытать их на земле праотцов. Кто, как не Насер, египетский президент, грозил стереть в порошок это государствишко? Не с его ли подачи началась заварушка? А потом он бросил свою армию, струсил, подал в отставку! Мы об этом помалкиваем… Но это последнее испытание, поверь мне.

– Ну… не совсем так, – Гальперина уязвил тон сына. – Насколько мне известно, Насер умер командующим египетской армии…

– Да! Потом. Когда народ потребовал его возвращения в тяжелые для страны минуты, вероятно, некем было заменить. Да, он вернулся, – Аркадий дал себе слово не обсуждать с отцом эти вопросы, был уже опыт. Он знал точку зрения отца.

Гальперин сидел, опустив плечи, вяло теребя вилку.

– Видеть следствие и не видеть причину – это нечестно, Арик, – Гальперин не мог удержаться. – Допустили врага к столице… А в каком состоянии наша армия встретила сорок первый год? История еще к этому вернется. И тогда, с французами, тоже… Да, столицу сдали. А солдат сохранили. И войну выиграли… Снега не снега, а выиграли, – мысли Гальперина метались от расходившихся нервов. – И вообще, Арик, лучше не касаться этой темы. Твой отец прошел войну и вернулся с осколком в груди да с солдатскими орденами Славы.

– Кто? Ты?! Ха-ха! – зло прокричал Аркадий. – Ты воевал? Где?! В Ташкенте? В тылу прифронтовом?

– То есть как? – оторопел Гальперин.

– А так… Разве не знаешь, что ты и тебе подобные воевали в Ташкенте? Тебе любой простой человек скажет, с детского сада это известно… Только с большой лупой можно прочесть, что на фронте воевало полмиллиона солдат-евреев, семьдесят генералов, пятьсот полковников, сто восемь Героев Советского Союза, из них половина посмертно… А генерал-кавалерист Доватор…

– Еврей, который оседлал коня, уже не еврей, а казак, – Гальперин шуткой хотел уйти от колкого разговора.

– Да, казак! А генерал Крайзер, танковый бог, колхозный тракторист… Кто же тогда Цезарь Куников? Впрочем, молчу, на Малой земле был другой великий полководец… Все, отец. Я не хочу об этом говорить. Меня бьет, колотит от несправедливости… Ну хорошо, господин историк… Война – это война, бог с ней… Но через какую лупу можно прочесть в этой стране, как к евреям относились великие умы России, ее совесть и честь?

Аркадий бегал по комнате, его глаза горели черными кострами. Гальперин понимал – это чувство надо исторгнуть, оно мучает, как юношеская перезревшая плоть, демонически воспаляя сознание…

Лихорадочным движением Аркадий принялся шарить по карманам, перебирая какие-то бумажки.

«Был ли я таким? – спрашивал себя Гальперин. – Нет, я был другим. Мы были другими, снисходительней, добрее. На многое не обращали внимания, хотя и тогда уже многое становилось непонятным. Эйфория двадцатых годов истончалась, наступали зловещие тридцатые. Но все равно мы были другими… А он? В кого он такой? И сколько таких?»

Сын казался Гальперину маленьким мальчиком в лесу. Точно щепку в бурном водопаде, его захлестывали нервные волны. Воистину нет сил, сравнимых с силами, которые пробуждают национальные чувства, – капканы, что расставила природа человеку, если следовать идее, что человечество не вечно. Человечество исчезнет, как всё в мироздании. И человек, не ведая о грозящей ему катастрофе, лезет в этот капкан. Гальперин давно пришел к мысли о том, что деление людей на расы и национальности есть не что иное, как раковая опухоль, заложенная в человечество природой, коварная ловушка. И как человеческий мозг, это удивительное творение, не может распознать такую уловку? Наоборот, с охотой клюнет на приманку, не ведая зловещего финала, где не будет ни победителей, ни побежденных…

Гальперин догадывался, о чем сейчас поведает Аркадий. Только зачем он таскает с собой эти записки, смешной какой. Носит их, точно сердечник таблетки валидола.

– Вот! – крикнул Аркадий. – Они кивают на Федора Михайловича. А вот что писал Достоевский критику Ковнеру… Слушай!

– Да я знаю, – отбивался Гальперин.

– Ты знаешь. А народ, одураченный провокаторами, не знает. Послушай, послушай… «Я вовсе не враг евреев и никогда им не был». Слышишь? Никогда им не был!.. «У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие ко мне за советами по разным предметам, и они читали “Дневник писателя”, и хотя щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а напротив, приходят…» Или еще! Подожди! – Аркадий перебирал бумажки, точно вещественные доказательства.

– Хватит, Аркаша, давай о другом, – пробормотал Гальперин.

– Нет, нет… Ты слушай… Лев Николаевич Толстой! Пожалуйста! Граф! Корень и светоч русской нации. Совесть народа… Он пишет, пожалуйста… «Отношение мое к евреям может быть только братское. Я люблю их. Потому что мы, они – все люди – дети единого отца бога… Я тесно сходился с выдающимися еврейскими людьми и знаю их». И вот еще. О юдофобстве: «…больное, позорное чувство», «срамота юдофобства самая отвратительная и адообразная… Здесь все есть, и желчь ненависти, и слюна бешенства, и улыбка предательства, и все, что только могут низвергнуть самые темные низы души человеческой».

– Санкт-Петербург. 1910 год. Издание третье, – с улыбкой обронил Гальперин. – Я, Аркаша, все это знаю. Могу привести еще сотни мыслей на эту тему. От Сенеки до Горького… Но, увы, ум человека не властен над его похотью… А с другой стороны, Аркаша, – казалось, Гальперин удивлялся перепаду мыслей, которые пробудил в нем сын, – представь на минуту… с точки зрения апологетов «национальных интересов». Ослабь они свои усилия! Активная еврейская ментальность заняла бы такие рубежи, что все национальное отступило бы на второй план.

Аркадий остановился. Нашарил карман, уложил туда свои бумажки, покачал головой.

– Браво, Илья Борисович! Не вы ли автор «Протоколов сионских мудрецов»? А?! – Он нехотя выпускал слова. – Всемирный жидомасонский заговор… Весь шарик оплели своими кознями. Слыхал уже!.. Да! Оплели весь мир! Только своей трагедией. И смертями! Вот чем оплели они весь мир, – голос Аркадия нарастал. Сильное здоровое сердце толчками отдавало в горло. – Послушай, историк… Я тебе одно скажу. На протяжении веков изгнания народа со своей земли ни одна страна не проигрывала от еврейской диаспоры, от присутствия евреев в ее национальных границах. Ни одна! Ни в Америке, ни в Европе, ни в Африке. И ты это знаешь лучше меня. И наоборот – нередко распадались и гибли спесивые государства, изгнав или уничтожив своих евреев. Это тебе тоже известно лучше меня… Я не идеализирую свой народ, нет. Среди них полно стервецов и отъявленных мерзавцев.

– Ничуть не больше, чем у других народов, – вставил Гальперин, ему тоже не хотелось разлада с сыном.

– О! Молодец! – Аркадий с ироническим одобрением тронул ладонью отцовское плечо. – Когда государства шли на поводу у провокаторов и изгоняли евреев из страны, чем это нередко кончалось? Самоедством. И еще… поисками евреев, чтобы иметь, куда направить недовольство своих народов. Евреи нужны, а то, не дай бог, люди разберутся, что к чему, и накостыляют своим провокаторам… Ладно, командор, надоела мне эта вековая свистопляска. Хочу быть среди своих. Пусть меня ждут синяки и шишки, но никто не посмотрит на меня косо только из-за того, что у меня другой изгиб носа.

– У тебя отличный рисунок носа, Аркаша. Классический римский стиль, – вставил Гальперин. – Даже не знаю, в кого ты пошел. У мамы твоей был…

– Хочу быть среди своих, – не слушал Аркадий. – Преступление?! Когда русский рвется из какой-нибудь Маньчжурии или Франции домой, в Россию, это называется патриотизмом. А как еврей – предательство и сионизм. Живот надорвешь от такой логики. Как у дедушки Крылова, вот кто был великий человек, недаром о нем у нас как-то помалкивают. «Виноват лишь в том, что хочется мне кушать!»

– Ладно, ладно… Беги! – закричал Гальперин, он был бессилен перед доводами сына и злился.

– Сионизм, сионизм… А что такое сионизм? Если разгрести весь вздор, что навалили на это понятие всякие антисемиты или просто невежды, – желание народа вернуться на землю, с которой его согнали два с половиной тысячелетия назад, жить одной страной, как живут все те, кто валит этот вздор.

– Что-то не очень-то они туда и рвутся, – буркнул Гальперин. – Все по дороге сворачивают… Что-то не очень хотят жить среди своих.

Но Аркадий не слушал, он задыхался от распирающих нервных токов.

– «Национальная черта!» – пишут они в своих гнусных статьях… Болтовня какая! Национальной бывает кухня, одежда, песня, язык. Но не черта характера! Бред и провокация. На каждого доброго есть злой у любого народа, на каждого алкаша – трезвенник, на каждого простодушного – хитрец, на талант – бездарь… Когда мне хотят польстить, говорят: «Ты, Аркадий, вовсе не похож на еврея!..» Искренне говорят, желая мне добра. О, этот простодушный антисемитизм… Ненавижу! И бегу от него, сжимая кулаки.

– Ладно, ладно, – бормотал Гальперин. – Беги и добеги. А то застрянешь ненароком в Америке. Или в Австралии. Будешь разводить сумчатых евреев.

Аркадий откинул голову, словно с лету ткнулся о преграду, положил вилку, бросил косой взгляд на дверь прихожей.

– Мы с тобой редко виделись, отец. Увы! Ты плохо знаешь своего сына. Или просто тебе хочется сделать мне больно? Это запрещенный удар, командор… Очень жаль.

Гальперин завалился спиной в теплую груду одежды, что свисала с многорогой вешалки, и смотрел, как Аркадий натягивает плащ.

Просторная прихожая была ему тесна, и Аркадий старался изловчиться, чтобы не смахнуть на пол коробку, в которой хранились расчески и всякая дребедень. Правый рукав упрямился, и Аркадий слепо тыкал кулаком в пятнистую подкладку. Гальперин шагнул к сыну, намереваясь помочь. Аркадий замер в неловкой позе: склонив голову, он к чему-то прислушивался… Теперь и Гальперин расслышал скворчание ключа в замочной скважине. Ксения! И угораздило ее вернуться…

Дверь дрогнула и с липким шорохом отворилась.

Лицо Аркадия вытянулось в изумлении. Что касалось Гальперина, то тот от смущения онемел и лишь глупо улыбался. Лишь Ксения сохраняла самообладание, хотя, видит бог, она не думала застать Аркадия у отца, на часах начало первого.

Поздоровавшись, Ксения поставила на полку зонтик и сумку, из которой торчал батон.

– Познакомься, Аркаша… это аспирантка, – промямлил Гальперин.

Аркадий оставил упрямый рукав и протянул ладонь. Несмотря на внешнюю самоуверенность, Аркадий был весьма застенчивый человек, тем более в подобной обстановке…

Представившись, он криво улыбнулся и шагнул к двери. С плащом, висящим на одном плече.

Ксения скрылась в комнате.

– Ну, отец, ты даешь, – прошептал Аркадий. – Теперь все ясно, старик. Я восхищаюсь тобой, такая женщина. Слушай, а не устроить ли нам с тобой мальчишник, а? Хата есть, даже две.

Аркадия душил смех. Он прижал к губам вытянутые пальцы и бросился на площадку.

Гальперин запер дверь, погасил в прихожей свет и вернулся в комнату.

Ксения стояла у зеркала и расчесывала волосы. Губы ее были сжаты, чтобы не рассмеяться.

– Смейся, смейся, – буркнул Гальперин. – Чего доброго, еще удар хватит.

Ксения бросила расческу и повалилась с хохотом на диван.

– Илюша… Ас-пи-рантка, – рыдала от смеха Ксения. – Ну и чудак ты, Илюша… Смолчал хотя бы. Такой остроумный человек, и потерялся… И я растерялась, слова сказать не могла человеческого.

– Позвонить не догадалась? – шипел Гальперин. – По автомату, спросить. Нет, явилась, принцесса.

– Илюша! Ты что, меня стесняешься? – Ксения села, закинув длинные руки за голову. – Ведь ты в его глазах сейчас герой.

– Герой. Отцу шестьдесят два года, – Гальперин шаркал шлепанцами, кружась вокруг стола. Потом сел, исподлобья зыркая на Ксению.

– Ну? Как тебе он?

– Видный парень. Я бы такого усыновила.

– Что?! – воскликнул Гальперин. – Да он… До первой же койки.

– Фу… Илюша…

– Извини, – угрюмо вздохнул Гальперин.

Ксения поднялась с дивана и ушла на кухню. Гальперин слышал, как гремит вода, падая в чайник. Он подошел к дверям и привалился плечом к косяку.

– Я вот о чем думаю, Ксюша… Тогда помешал Брусницын… Почему же ты одобряешь намерения Аркадия? Ты меня слышишь?

Ксения закрутила кран и поставила чайник на плиту. Провела тряпкой по клеенке стола, сметая крошки в подставленную ладонь. Делала она это легко и даже грациозно.

Гальперин чихнул, достал платок, вытер нос и повернулся, намереваясь возвратиться в комнату.

– Незадолго до приезда к тебе я была в госпитале. С подругой. Ее брата ранили в Афганистане, – проговорила Ксения. – Я стояла в коридоре, а в зале показывали какой-то зарубежный фильм… Вдруг раздались истошные крики. Прибежали сестры, нянечки, врачи… Включили свет. Я сунулась в зал и увидела человек пятнадцать ребят-инвалидов на грубых, тяжелых костылях. Искаженные лица, орущие рты… Сволочи! Гад бровастый… Сундук в кителе… Сестры бегали, успокаивали. Начали выкатывать ребят из зала по палатам. Госпиталь гудел. Отовсюду неслись крики, брань… Гады! Верните нам ноги! Верните наши руки, глаза… Своего бы сына послал, гад бровастый… Оказывается, в фильме соревновались инвалиды. В легких ажурных колясках… Бунт и начался из-за них, этих колясок. Что выглядели рядом с нашими – как велосипед с трактором… До сих пор у меня в ушах стоят их крики, Илюша…

– Ну и кого они так честили? Бровастый? Брежнев, что ли?

– Сундук в кителе, кажется, Устинов, министр обороны… Суслова вспоминали… Грамотные ребята, всё понимают…

Ксения сняла с плиты кипящий чайник и погасила свет.