Текст книги "13 месяцев (сборник)"

Март

1.

Пятнадцать лет назад, едва приняв крещение в своей церкви, я отправился в паломничество.

Не подумайте, будто отправился я куда-нибудь типа Иерусалима или Рима. Путь мой лежал всего лишь из русского Смоленска в белорусский Могилев.

Одновременно с началом паломничества в тех краях начался сезон непролазных, стеной идущих ливней. Иногда идти приходилось буквально по пояс в жидкой грязи. Палатки ставили прямо поверх воды. Спали не раздеваясь. Во сне плотнее прижимались к теплым телам соседей.

На девятый день ходьбы по непролазным белорусским болотам все мы, паломники, вышли на окраины безымянного села. Для жителей это стало невиданным аттракционом. Колонна состояла из нескольких тысяч по уши заросших грязью пешеходов. Впереди шли монахи с хоругвями. Каждый – в одежде соответствующего ордена.

Сперва жители решили, что началась война и попрятались. Потом, разглядев хоругви, начали понемногу вылезать из домов. «Боговерующие!» – удивленно шептали они.

Ошалевшие от радости мальчишки… бабушки в чистых платочках. Одна толстая белорусская женщина подскочила к группе африканцев и принялась хватать их за руки, приговаривая, что ах, какие они черненькие, никогда не видела живых негритосов!

Ноги у меня были стерты по самые уши. Я доковылял до первого попавшегося пригорка и вместе с рюкзаком рухнул в мокрую траву.

Неподалеку тут же нарисовался хулиганистый белорусский мальчишка. Сперва он просто сел рядом. Потом вскочил, пробежался вокруг и снова сел. Только после этого решился заговорить:

– Дяденька! Дяденька! А вы кто?

Джинсы, в которых я вышел из дома, порвались приблизительно неделю назад. Теперь нижняя часть моего тела была одета в чужие тренировочные штаны. На два размера больше, чем нужно. Верхняя тоже была во что-то одета, но из-под толстого слоя грязи было невозможно понять во что.

Кожа у меня на лице сгорела и свисала клочьями. Так что вопрос был уместен. Возможно, мальчишка рассчитывал, что я чистосердечно признаюсь в том, что являюсь инопланетянином.

Я сказал:

– Мы, мальчик, христиане.

Мальчик опять вскочил, сделал еще кружочек вокруг, вернулся и задал следующий вопрос:

– Дяденька! Дяденька! А христиане – это кто?

– Христиане, мальчик, это…

(Господи, как объяснить ему одной фразой?)

– Христиане, мальчик, это сильные, но добрые мужчины и любящие, но верные женщины.

Мальчик не стал больше вскакивать. Он посидел, подумал над тем, что я сказал, потом поднял лицо и совершенно серьезно сказал:

– Таких людей, дяденька, на свете не бывает. Тот, кто сильный, добрым быть не может…

2.

То паломничество было сложным… но и радостным тоже. Паломники шли пешком, а весь багаж везли за ними на больших КамАЗах. Идти предстояло десять часов в сутки. Просто идти, вслух читая молитвы или слушая проповеди.

Проповеди читали монахи-доминиканцы. Тогда я впервые увидел этих странных мужчин в белых плащах с капюшонами. Чтобы проповеди были слышны даже в хвосте многотысячной колонны, монахи говорили в электрические мегафоны. От этого проповеди казались особенно необычными.

Каждый вечер КамАЗы с багажом подгоняли поближе к лагерю. Молоденький монах родом из Чехии забирался в кузов и сбрасывал рюкзаки на землю, а дальше паломники, толкаясь, наступая друг другу на стертые ноги, разбирали вещи.

Стояла жара, и вечерами, стаскивая облачение, чех ходил просто в шортах. Как-то я стоял перед кузовом и уперся взглядом в его голые коленки. Коленки были стерты. Буквально до кости. Монах был всего чуть-чуть старше меня, но его кровоточащие колени наглядно свидетельствовали, чем он занимался почти всю жизнь. Чем, в отличие от меня, он занимался почти всю свою жизнь.

В ту ночь я долго не мог уснуть. Как я хотел, чтобы мои колени выглядели так же! Ему, чеху, будет что показать Богу на Страшном суде, а вот что покажу я?

3.

А приблизительно за полгода до того, как окунуться в дремучие белорусские болота, я твердо решил принять таинство крещения.

В детстве родители меня не крестили. А когда при Горбачеве ходить в церковь стало модно, то от крещения вместе с младшим братом я просто отказался. Терпеть не могу делать то, что принято делать в нынешнем сезоне.

В начале 1990-х все вокруг меня вдруг стали жутко набожны. И разумеется, я тут же ощутил себя воинствующим антиклерикалом.

Одним из моих ближайших приятелей тогда был парень-баптист родом откуда-то с американского Юга. У баптистов не принято пить алкоголь, поэтому я ежевечерне вливал в приятеля несколько бутылок вина

(тут тебе не Америка – пей! пей, говорю, а то поругаемся!)

и до слез доводил его своими остротками на тему Библии.

Американца звали Джейсон. Как-то мы гуляли по тесному петербургскому центру. Парень рассказывал, что дома, в Штатах, у него есть girl-friend. Когда он вернется домой, то, наверное, сразу же женится на ней.

– Здорово! Прямо сразу-сразу женишься?

– Ага.

– Что-то физиономия у тебя кислая.

Джейсон сказал, что нет… на самом-то деле он рад, просто… короче… в общем, его избранница весит двести килограмм. Я, наверное, в курсе: в Америке существует проблема избыточного веса у женщин. Его girl-friend как раз из таких.

– ДВЕСТИ?!

– Да. Ровно в четыре раза больше, чем я.

– Офигеть! Двести килограмм! Не могу не спросить: как же вы… ну, это…

– До свадьбы мы договорились не делать секс.

– А после свадьбы? Парень! Впереди тебя ожидает реальное приключение! Напишешь потом, как все прошло?

– Ты действительно считаешь, что это смешно?

– Где ты взял такую подружку?

– Наши родители дружат. Я знаю Кэрри с детства. Раньше она была не такой… э-э-э… в общем, проблема избыточного веса раньше не стояла столь остро.

– Двести килограмм! А рост? Какой у нее рост?

– В том-то и дело! Меньше пяти футов.

– Меньше пяти футов? Блин! Когда она ложится вверх животом, то выглядит наверное выше, чем когда стоит на ногах, да?

– Зато она очень хороший человек.

Болтая, мы просто бродили по улочкам. В тот момент как раз брели мимо странного здания из серого гранита. Я заинтересовался и остановился. Прежде я не встречал в своем городе столь странных зданий.

Внутрь вел десяток ступеней. Однако пройти и рассмотреть все хорошенько было нельзя: вход в здание был перекрыт железной решеткой. По ту сторону решетки, прямо на фасаде здания, была установлена статуя Девы Марии.

Улочка была настолько крошечная и пустынная, что, возможно, не значилась ни на одной карте города. Три низеньких дома. Потрескавшийся асфальт. Высоченный шпиль гранитного здания. За решеткой – статуя женщины с огромными глазами.

Потом Джейсон вернулся в свою Америку и, наверное, все-таки женился на хорошей девушке, испытывающей проблемы с избыточным весом. Он не писал мне, и вскоре я забыл о нем. О нем, о его девушке, обо всем, что связано с этим парнем…

А потом все изменилось. Мне будет затруднительно объяснить вам, что именно произошло… а кроме того, я и не хочу вам это объяснять… но все действительно стало другим.

4.

Я – парень очень русский. Решив принять крещение, я, разумеется, имел в виду принять крещение в православной церкви.

О религии в тот момент я не знал ничего. Даже еще меньше. Поэтому решил сходить в церковь на разведку. Посмотреть, как все это происходит. Просто, чтобы потом в нужный момент не чувствовать себя дураком.

Я дошел до желтого православного собора, стоявшего почти напротив моей тогдашней квартиры, и узнал, что назавтра служба начнется вечером, а как раз перед ней и проводится таинство крещения.

Деньги, чтобы заплатить за крещение, у меня были. Я не переживал. Решил, что схожу, хорошенько все рассмотрю и стану настоящим христианином без особых проблем.

На следующий день, после обеда, я лег почитать и заснул. А проснулся, когда времени было уже в обрез. Вскочил и (еще сонный) побежал в церковь.

Знаете, бывает такое состояние… когда ты толком не понимаешь, спишь ты или уже нет. Когда все зыбко… болезненно. Когда серый мир наваливается на тебя, давит, агрессивно хмурится тебе, плохо соображающему, в лицо. Вот в таком состоянии я и добежал до храма.

Все еще потирая глаза, вошел внутрь. В соборе был высоченный, выше неба, потолок. Где-то там, под потолком металось древнее песнопение. Чернобородые, заросшие по самые глаза священники бесконечными рядами выходили из-за иконостаса. Каждый из них был огромен и пузат. Каждый из них держал в руках кадило. От дыма мне сделалось дурно.

Византийская литургия напугала меня. Это было, как заглянуть в зрачки сфинкса: я не отражался в этих зрачках.

У священников были высокие черные головные уборы. Их было настолько много, что я растерялся. Низкими голосами они пели о чем-то, чего я абсолютно не понимал. О чем-то величественном и грозном. О чем-то, перед чем я был лишним.

Я стоял у самых дверей. Дальше пройти не решался. Вокруг стояли широколицые люди. Такие же русские, как я… вернее, гораздо более русские. Они все понимали прекрасно. Когда нужно – до земли кланялись. Когда нужно – размашисто крестились.

Это была церковь моих предков. Многих поколений моих далеких предков. Но моей эта церковь не была. Простояв в храме меньше получаса, я вышел на улицу.

5.

Только не подумайте, будто я ругаю православную церковь или что-нибудь в этом роде. Я не сомневался, что передо мной настоящая церковь Христова. Не сомневался и в том, что эта церковь ведет людей в правильном направлении. Я сомневался, существуют ли точки соприкосновения между этой церковью и лично мной.

Вокруг сбора был разбит небольшой садик. Я сидел на скамейке, курил и, если честно, был ужасно расстроен. Неужели я все понял неверно? Мне казалось, что меня зовут, – я пришел и оказался здесь чужим. Неужели все-таки ошибся?

Докурив третью подряд сигарету, я решил вернуться в церковь. Подошел к входу. Постоял. Послушал доносящийся изнутри непонятный гимн. И внутрь не пошел. Не смог себя заставить. Именно тогда я вспомнил о здании, которое видел, гуляя сто лет назад со знакомым американцем.

На самом деле я не знал, что это за здание. Не знал, храм ли это, и если храм, то какой конфессии. Я ни разу не вспоминал о нем. Я даже не очень четко помнил, где его видел. Но, уйдя из православного собора, решил сходить, поискать. Делать-то все равно нечего. Почему не пойти? Именно так я первый раз в жизни попал на мессу в католической церкви.

Даже если бы я планировал специально, то вряд ли вышло бы лучше. В церковь я вошел ровно за минуту до начала службы. Я сделал шаг, и, будто обрадовавшись, тут же заиграл орган.

Народа было немного. А священник был и вовсе один. Молодой, гладко выбритый. Почти в конце службы он обеими руками поднял над головой Хлеб, переставший быть просто хлебом:

– Вот Агнец Божий, Берущий на себя грехи мира! Блаженны вы, званные на вечерю Агнца.

Прихожане опустились на колени и все вместе ответили:

– Господи! Я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой! Но скажи только слово – и исцелится душа моя!

И опять стало тихо-тихо.

Я сидел на старой деревянной скамье. Разглядывал живые цветы, стоящие в красивых вазах… витражи на больших окнах. Я отсидел всю мессу, которая оказалась совсем не длинной: меньше сорока минут.

После мессы священник смущенно улыбнулся:

– Возлюбленные! Мы редко общаемся. Давайте попробуем лучше узнать друг друга! Спускайтесь в нижний зал нашей церкви, там приготовлен чай. Мы будем разговаривать, а потом вместе помолимся.

Я понял, что вернулся домой.

6.

Несколько месяцев назад я разговаривал с отцом Даниель-Анжем: самым известным из ныне живущих христианских проповедников.

Настоящего имени этого священника я не помню. Оно у него длинное и очень сложное. Отец Даниель-Анж родился в старинной аристократической семье и даже воспитывался вместе с бельгийским королем Бодуэном.

Повзрослев, он вступил в орден бенедиктинцев. То есть вообще-то он отшельник и по идее не должен никуда из своего монастыря уезжать. Некоторое время он и не уезжал. Жил в монастыре, а монастырь располагался где-то в Африке. Не помню, где именно.

Иногда отец Даниель-Анж встречался с местными жителями. Они разговаривали… просто разговаривали… но всего через несколько лет африканцы оставили свое язычество, были крещены и едва ли не поселились при бенедиктинском монастыре.

В частной беседе священник не производил какого-то особенного впечатления. Сухонький. Очень старый. Седые волосы и черные глаза. Но когда становится совсем плохо, когда кажется, что надежды нет, людей не переубедить и все рушится, тогда именно этого человека просят приехать и поговорить с людьми.

Он не отказывается. Приезжает. И все опять становится хорошо.

Когда со священником встречался я, он рассказывал:

– Я много езжу. Иногда неделями не бываю у себя дома, в монастыре. Я стараюсь хотя бы два-три дня в неделю проводить в молитве и созерцании. Но получается не всегда.

Один раз мне нужно было в течение трех недель прочесть сорок проповедей. Это было в Канаде. Я с братьями ездил по детским больницам и приютам для детей-инвалидов.

Если честно, я устал как никогда. Я очень хотел домой. В монастырь. Просто ОЧЕНЬ хотел.

Мы приехали в приют, где лежали совсем маленькие дети. Там был мальчик, который вообще не вставал с постели. Чтобы поговорить с ним, я подошел поближе, а он посмотрел на меня и очень четко проговорил:

– Не скучай по дому. Твой дом – это месса.

7.

Месса – это и мой дом тоже. Я почувствовал это сразу. С того момента, как первый раз в жизни оказался на христианской службе.

Я долго шел, а потом оказался дома. Там, где ждали. Там, где хорошо. Откуда по своей воле я не уйду.

Несколько месяцев после того, как я крестился… я и до сих пор вспоминаю их как самые счастливые. Впервые в жизни у меня все было хорошо. Вообще все!

Спросите любого христианина: он подтвердит. Ты входишь в церковь одним человеком, священник проводит над тобой обряд крещения, и ты выходишь совсем другим. Отныне у тебя все хорошо.

Тогда я впервые вдруг увидел, что у жизни есть какое-то особое измерение. На самом-то деле она не плоская, а имеет этакий объем. И я попробовал пойти в ту сторону.

Это оказалось сложно, и очень скоро я упал. Грохнулся, больно ударился, извалялся в грязи. Но это был не конец. Это была одна из множества попыток. Упав, я встал и пошел опять. Иду в ту сторону и до сих пор. Все еще падаю иногда. Но каждый раз встаю.

8.

Я был крещен вовсе не сразу. Вовсе не на следующий день. В католической церкви невозможно заплатить и тут же покреститься. Сперва тебе придется ходить на особые занятия, готовиться, узнавать, во что верит твоя церковь.

Я и ходил. Несколько месяцев. Я был словно пьян. Я просыпался с утра и думал только о том, что скорей бы на службу. Кованую решетку у входа в храм отпирали в шесть вечера, но, не дождавшись этого, иногда я прибегал к своей церкви прямо с утра. Просто чтобы постоять рядом. Убедиться, что все происходящее – правда.

Мы всю жизнь бегаем, суетимся, хотим чего-то такого… этакого… а то, что нам реально нужно, – оно рядом. Нам просто нужно чувствовать себя нужными. Быть тем единственным, за кого отдают все. Кого ценят дороже жизни.

Человек так устроен, что быть любимым для него важнее, чем дышать. И когда ты найдешь место, где тебя любят, то по собственной воле оттуда уже не уйдешь.

Я такое место знаю. Уходить из него не собираюсь. Такая вот история. Может быть, кому-то все это покажется смешным, но я и не возражаю: пусть кто-то посмеется.

Апрель

1.

Ночью я приехал из Киева, а утром мне нужно было рулить на Петербургскую книжную ярмарку, она же – книжный салон «Белые ночи».

Я хотел отоспаться. И хотя бы два часа полежать в ванной. Смыть с себя липкий украинский акцент. Но жена сказала, что, пока меня не было, с ярмарки звонили аж несколько раз: хотели напомнить, что сегодня у меня запланирована встреча с читателями.

Так что я побрился, надел чистую футболку и поехал в Ледовый дворец. Ярмарка в том году проходила именно там. PR-директора своего издательства я встретил в дверях. Это был такой, знаете… невысокий мужчина с папочкой… всегда спешащий… знающий свою жизнь на пять ходов вперед.

– О! Здравствуйте! Вернулись из Киева?

– Типа того.

– А я сегодня был на радио «Европа Плюс».

– И как там? На радио-то?

– Разговаривал с Романом Трахтенбергом. Знаете такого?

Я знал Трахтенберга. Вернее, не лично, а слышал о его существовании. Роман Трахтенберг – один из трех наиболее известных в Петербурге шоуменов. Человек, прославившийся тем, что может несколько часов подряд ругаться матом и при этом ни разу не повториться.

– Роман узнал, из какого я издательства, и сразу спросил про вас.

– Про меня?

– Он читал ваши книги. Он спросил, не напишете ли вы книгу и про него тоже? Вы не напишете?

– Разумеется, нет.

– Почему?

Поезд, которым я приехал с Украины, шел долго. Я был выше крыши сыт общением со случайными, необязательными собеседниками. Конечно, я мог обрушить на PR-директора все свои амбиции. Рассказать о том, что я пишу книги… о чем-то, во что не укладывается толстый Рома со странной фамилией. Но объяснять не хотелось, и вместо этого я выбрал путь, который в тот момент показался мне самым коротким.

– Пусть Трахтенберг заплатит мне $5000. Тогда напишу. Я, кстати, занят. Извините.

Я ушел. Протиснулся внутрь дворца и стал искать стенд, возле которого должна была проходить моя встреча с читателями. Сама встреча прошла, разумеется, бездарно.

2.

Не знаю, почему я решил, что пять тысяч американских долларов – сумма для Трахтенберга нереальная? Почему-то решил.

Понимаете, заработки в шоу-бизнесе и среди писателей отличаются, как солнце и луна. Очень немногие писатели способны достать из кармана сумму вроде этой и потратить ее на бесполезную прихоть. Если быть точным, то меньше десяти русских писателей. Причем я в эту десятку не войду никогда.

Между тем для Трахтенберга указанная цифра была довольно скромной. Я подозреваю, что он согласился бы и на $15 000.

Я отсыпался после поездки в Киев. Поздно просыпался. Бессмысленно бродил по квартире в одних трусах. Сидел на кухне, с поджатыми на табуретку ногами, пил кофе и курил сигареты.

Именно в такую минуту зазвонил телефон.

На проводе был гендиректор моего издательства Олег Седов. У него в кабинете сидит Рома с бабками. А я сижу дома в одних трусах. Правильно ли это?

– Погодите… Олег… это самое…

– Ты хотел пять косарей за роман? Рома привез денег.

– Я же… это самое… Да погодите вы!

Мне все равно пришлось одеваться и ехать в издательство. У Трахтенберга плохая репутация. Я был готов к тому, что увижу перед собой идиота. Что парень начнет оттачивать на мне свои шуточки и, может быть, сидит в кабинете моего гендиректора с голой задницей.

Задница Трахтенберга была прикрыта. Вполне приличными джинсами. И сам он тоже был вполне приличным. Негромкая речь. По ту сторону очков – вполне вменяемые глаза. Только вот бородка покрашена в ослепительно рыжий цвет. Трудно представить, что вчера вечером этот приятный собеседник, голый по пояс, потный и волосатый, стоял в экране моего телевизора и предлагал школьницам какать перед камерой, а потом демонстрировал публике девичьи ягодички, перепачканные рыжими фекалиями.

Стол в кабинете у Олега Седова был огромен, как Украина, из которой я вернулся всего лишь позавчера. Я опоздал и поэтому сказал: «Sorry». Я пожал обоим мужчинам руки. Всю дорогу я прикидывал: как бы объяснить парням, что пошутил? Писать-то я в любом случае не собираюсь. Даже за $5000. Но отказываться было поздно.

Возможность того, что я не стану писать, никто не хотел даже обсуждать. Даже верить в то, что такую возможность можно обсуждать. Я назвал цену. Рома согласился. Не пора ли засучить рукава?

Деньги были достаны из портфеля и положены на стол прямо передо мной. Тощая пачка стодолларовых купюр, перетянутых резиночкой. Ровно пятьдесят купюр.

Глядя поверх очков, шоумен пересчитал деньги и молча протянул пачку мне. Для меня это были довольно бешеные бабки. В руках хозяина деньги вели себя смирно и не выдавали своего бешенства ни единым симптомом. Мы договорились, что я зайду к Трахтенбергу в кабаре и посмотрю, про что там можно написать.

Роман покачал головой:

– ОК. Договорились. Когда тебя ждать?

Я не знал. Я взял деньги, но мне вовсе не хотелось браться за эту работу. Я сказал: «Может, на следующей неделе?» Я имел в виду – может, в следующей жизни?

– На следующей? Чего так долго? Давай завтра? Можешь завтра?

– Завтра я занят.

– Чем ты занят?

– Чем я занят?

(Действительно, чем же я занят?)

– Ну, хорошо. Давай завтра.

3.

Завтрашний вечер начался с того, что я стоял перед дверью трахтенберговского кабаре. У входа сидел здоровенный негр в ливрее.

О кабаре говорили много, и то, что о нем говорили, мне не нравилось. Во-первых, кабаре было запредельно дорогим. А во-вторых, несмотря на во-первых, попасть туда было непросто. У меня был приятель, журналист из Германии, который как-то приехал в трахтенберговское заведение, но чем-то не понравился охране и был чуть ли не пинками выгнан от дверей вон.

Секьюрити показали мне, где искать шоумена. Я поднялся по лесенке. В гримерке у Трахтенберга сидела девушка, журналистка из Cosmopolitan. Шоумен рассказывал ей о своей личной жизни:

– Понимаешь, я поимел каждую эту сволочь. Всех до единой! Приходит ко мне девочка. Просится в шоу. Я говорю ей честно: с какой стати я должен тебе помогать? Ты мне чужой человек, понимаешь? Вот, если отсосешь, другое дело. Они все сосали! Только поэтому до сих пор и работают.

Девушка-журналистка кивала головой. У нее было очень серьезное лицо. Какое-то время я раздумывал на тему: нельзя ли отдать девушке половину полученной суммы и договориться, чтобы книжку про Трахтенберга написала она?

– Летом, когда у меня жена уезжает на дачу, я вот здесь вывешиваю график. Кто и в какой последовательности должен оказывать мне сексуальные услуги. Я их заранее предупреждаю: график соблюдать неукоснительно! НЕ-У-КО-СНИ-ТЕЛЬ-НО! Они, падлы, слушаются…

Гримерка была тесная: зеркало, стул, диванчик. На диванчике сидел я. То есть я сидел и все это слушал. У меня дома лежало пять тысяч перетянутых резиночкой причин, чтобы сидеть и слушать все, что говорил толстый человек с клочком покрашенных волос на подбородке.

4.

За десять минут до начал шоу Рома отвел меня в зал и ушел переодеваться.

В центре зала находилась сцена. Не очень большая. По сторонам от нее стояли фигуры атлантов, поддерживающих балкончик. У атлантов были задорно задранные к потолку пенисы.

На экран, сбоку от сцены, online транслировалось происходящее в раздевалке стриптизе-рок. Сперва я разглядывал происходящее на экране, а потом мне надоело. Ничего интересного. Сидят голые женщины. Некоторые курят. Растатуированный парень (тоже голый) угощает их минералкой.

Ко мне подошла официантка. Она была некрасивая. Из одежды на ней был лифчик и золотая бахрома, прикрывающая пах. Под бахромой было голое тело.

Официантка положила мне руки на плечи. Мокрым языком лизнула в ухо.

– Котик! Купи чего-нибудь.

– Не хочу.

– Хоть воды попей. Сейчас жарко будет.

– Воды можно. Принесите, пожалуйста.

Официанток в зале было больше, чем публики. На груди у каждой висела бирочка с именем: «Жопризо», «Василиса Чапаевна», «Клиторок», «Зульфия»…

Потом свет погас и заиграла классическая музыка. Я слаб в этом вопросе, но, может быть, это был Гайдн. Проникновенный, записанный на пленку голос сообщил:

– Господа! Второй звонок!

Занавес на сцене был выполнен в форме вульвы. Из-под сцены пополз дымок. Впрочем, возможно, в зале просто много курили. Пьяная публика радостно заголосила.

Сперва посетителям продемонстрировали парад-алле. Все артисты кабаре вышли на сцену и просто прошлись под музыку. Древняя египтянка с искусственным пенисом. Женщина-свинья. Садо-мазо-ангел.

Потом началось само шоу. Основным блюдом был, разумеется, стриптиз. Выступавшие девушки были высокими, большегрудыми, очень красивыми. Будучи еще маленькими, эти девицы пошли в балетную школу. Долго учились стоять на пуантах. У них болели ноги, но девушки упорно тренировались. Годы спустя они научились владеть телом в совершенстве. Им ничего не стоило завязать свои длинные ноги в морской узел.

Теперь девушки работают по специальности. Артистками балета. У них – престижная и высокооплачиваемая работа. В наше время так везет не каждому. Суть этой работы состоит в том, что девушки выходят на сцену, растопыривают ноги и засовывают себе в промежность здоровенные оструганные морковки.

5.

Прежде чем объявили антракт, я выкурил еще несколько сигарет. В жизни я видел столько стрип-шоу, что вам будет даже сложно представить. Но здесь все было немного иначе. Здесь дело было вовсе не в голых женских туловищах.

Здесь, например, на сцену выпрыгивала очень толстая женщина в костюме свиньи. Женщина не раздевалась – просто прыгала по сцене. А на экран за ее спиной проецировались кадры, как с живого козла сдирают шкуру. Такой вот развлекательный номер.

Или выходил голый фокусник в маске. Маска изображала… правильно, пенис. Здоровенный. Негритянский. Этот мужчина зубами вытаскивал гвозди из досок и молотком заколачивал их себе в нос. Гвозди имели не меньше девяти дюймов в длину.

В самом конце мужчина за металлический крючок привесил к мошонке тяжелый грузик. Мошонка оттянулась. Мне показалось, что вот сейчас кожа лопнет. Я не выдержал и отвел взгляд.

После фокусника шло выступление акробатки. Довольно заурядное. Просто цирковой номер. Единственное отличие – акробатка тоже была голой. С бритой промежностью и красивыми татуировочками сзади на ягодицах.

Я снова закурил. Подумал о том, что быть дамой – выгодный бизнес. Можешь овладеть любой профессией. Хоть профессией уборщицы. А потом ты выходишь на сцену и просто делаешь то, что умеешь, но без трусов. Обязательно найдутся желающие заплатить за то, чтобы на это взглянуть.

Сценок было много. Они были короткие и зрелищные. Женщины-хоккеистки валили судью и запихивали ему в задницу клюшку… Прыгающий трехметровый фаллос испускал фейерверки… Одним-единственным телом Белоснежка умудрялась удовлетворять сразу шестерых гномов одновременно, а про седьмого говорилось: «Этот гномик оказался гомик!»

Я сидел у стойки бара, которая плавно перетекала в сцену. Девушки танцевали прямо у меня над головой. Мне было видно, какие разношенные у них туфли. Из публики стриптизеркам орали:

– Давай! Еще давай, кобыла толстожопая!

Иногда в трусы и чулки девушкам пихали денежные купюры. Одной напихали довольно много. Уходя со сцены, часть купюр она уронила на пол. Следующая девушка ногой сгребла их за кулисы.

Между номерами на сцену выходил сам Трахтенберг. Рассказывал анекдоты. Оскорблял публику. Советовал закусывать водку кашей и виноградом, потому что кашей блевать легко, а виноградом – красиво.

Публика расходилась все больше. Трахтенбергу орали:

– На хуй со сцены! Жирный мартыш!

В раздевалке у Трахтенберга я оставил рюкзак. С шоу мне все было понятно, и хотелось домой. Я бы давно ушел, но как быть с рюкзаком?

Особым номером программы был аукцион. Например, за определенную цифру можно было отстричь Трахтенбергу его крашеную бородку. В тот раз бороду стричь никто не захотел, зато толстый и очень пьяный клиент купил у Трахтенберга футболку.

Торг шел лениво. Настоящей схватки не получилось. Футболка ушла всего за $90, хотя говорят, бывали вечера, когда выкрикивались и четырехзначные цифры.

Относить футболку новому владельцу пошла самая некрасивая официантка. Трахтенберг предупредил, чтобы покупатель не вздумал целовать ее в губы: буквально вот сейчас за кулисами девушка делала ему, шоумену, оральный секс. Официантка смущенно улыбнулась и пожала плечами.

6.

На сцене танцевал мужчина в костюме Мэрилин Монро. Трахтенберг в микрофон комментировал танец:

– Этот мудень – транссексуал. Отрезал себе член и стал настоящей бабой. Ну не идиот ли? Кстати, в зале сидит сын этого чудика. Поаплодируем!

Транссексуал был высоким, тощим и довольно пожилым мужчиной. Бледная старая кожа. Под белыми чулками – жилистые, мужские, плохо выбритые ноги. Дряблые руки в сочетании с широченной спиной.

Суть танца состояла в следующем. Мужчина изображал Монро, которая вытанцовывает над отверстием в асфальте, из которого должна бить струя воздуха, поднимающая юбку, но струя почему-то не бьет.

Он пристраивается и так, и этак – безрезультатно. Он снимает с себя почти всю одежду и пристраивается ягодицами почти к самому полу. Нет струи. Стащив трусы, мужчина начал раскручивать их над головой, чтобы зашвырнуть в зал.

Я почувствовал, что сейчас меня стошнит. Причем буквально. Я был уверен, что если он бросит свои грязные шелковые трусы в зал, то долетят они только до моего лица.

Потом струя воздуха наконец ударила. Юбка задралась. Мужчина оказался реальным кастратом, и я почувствовал, что больше не могу.

Впрочем, я досидел до самого антракта. Мне пришлось досидеть. Но сразу же после того, как в зале зажегся свет, я рванул за кулисы. Прошел мимо кухни, поднялся по узкой тусклой лестнице, прошел по коридору, заканчивающемуся тупиком, и забрал рюкзак из трахтенберговской раздевалки.

Шоумен нервно курил. Он был голый по пояс, потный и нервный. Руки у него были куда более волосатые, чем у меня ноги, а спина широкая, как Сибирь. С незнакомыми мне людьми он обсуждал посетителей:

– Слышали? Эти уроды мне угрожали!

Собеседники качали головами:

– Да-а… Бычье-о-о…

Я просто забрал рюкзак и ушел. Я больше не мог видеть их всех… мне хотелось оказаться снаружи. Там, где все не так. В знакомом, разумно устроенном мире.

В коридоре курила и хмурилась абсолютно голая девица. Из одежды на ней была лишь лобковая растительность и блестящие туфли. Растительность была аккуратно подстрижена. У туфлей были острые каблуки. Одним она случайно наступила мне на ногу.

– Извините, пожалуйста.

– Ничего.

Я вышел на улицу и поймал такси.

7.

Есть такие слова, о смысле которых давным-давно никто не задумывается. И так все ясно. Например, слово «счастье». Чего тут может быть непонятного?

Счастье – это максимум удовольствия. Слово, похожее по значению на слово «оргазм». Так считают девять из десяти… девяносто восемь из ста… практически все… кроме нескольких немодных людей, до сих пор уверенных, что «счастье» и «удовольствие» – это совсем разные штуки. Даже и рядом не стоящие.

Кто, как не шоумен Роман Трахтенберг, ежевечерне получает максимум удовольствия? Но счастлив ли этот толстый парень? Или несчастлив?

Попробуйте представить себе рай. Готов поспорить: описывать вы станете что-то похожее на Ромино кабаре. Может быть, там не будет старых кастратов и живьем свежуемых козлов, но по сути – очень похоже.

Делать все, что хочу, и чтобы мне за это ничего не было. Вот и счастье! Ничего иного в голову человеку не приходит. Удовольствия, удовольствия, удовольствия… и чтобы потом за все за это не отвечать.