Текст книги "Философия"

Лодочники переглянулись.

– Нет, – отвечал первый, – они так говорят турецким властям, на деле они вывозят.

– Куда?

– Не знаем.

– Вы же знаете!

– Почему ты хочешь это знать? Говори тише.

– Меня это не занимает, куда они вывозят и что в конце концов делают. Скажите, с ним работает такой большой, беловолосый, похожий на русского?

– Да-да, синий. («Ещё один, – подумал Ильязд, – как, однако, я глупо веду себя».)

– Прощайте, до скорой встречи. – И расплатившись с лодочниками, он отправился к Айя Софии.

Придя домой, он взял карандаш, бумагу и, чтобы подвести итог своим наблюдениям, нарисовал дерево, в корне которого написал: «Суваров», потом «Синейшина», потом зачеркнул «Синейшину» и опять написал «Суваров». Нет, не всё ещё известно и не время делать схемы. Уже было ясно, что Суваров, Синейшина, Чулха и многие другие, кого он пока не знал, это одно и то же, но чего они добивались от Ильязда, Ильязд пока понять не мог. Если бы здесь были какие-нибудь чувства, но чувств никаких здесь не было. Если бы Синейшина его ненавидел, он давно убил бы его, нет, он только негодовал, но потом забывал о своём негодовании, считая Ильязда ничтожеством. Разве не того же мнения держался Суваров, посылая ему в месяц двадцать долларов. И однако, к чему хотели они прийти через ничтожество? И кто был здесь зачинщиком? О, невозможность решить вопрос, когда эти люди только и жили провокацией!

Бен Озилио, Хаджи-Баба, они его не провоцировали. «Но что угодно, какие угодно унижения, – повторял Ильязд ещё раз, – только не договор, не потеря свободы». Он знал, что Суваров прав, что Ильязд в действительности им нанят, что он дышит для Суварова, мыслит для Суварова, но так как додуматься, почему это так, Ильязд не мог, то и предпочитал эту воображаемую свободу очевидному, хотя бы и величественному рабству Озилио. Но как понять, в чём дело? Ильязду казалось, что, вероятно, сами авторы всей этой истории пока не знают, чего они хотят, чем кончатся эти страницы, и только поэтому он и они сами были обречены некоторое время на совместное плавание, пока обнаружится неизвестная пока земля. «Я нужен Суварову, – повторял Ильязд, – доказательство – доллары. Я нужен Синейшине, доказательство, что он ещё не убил меня. И, пожалуй, важно даже узнать, почему я им нужен, а не прозевать момента, после которого я не буду нужен тому или другому, так как смерть наступит немедленно».

История с Чулхой больше всего угнетала его. Значит, нельзя больше ни выйти, ни предпринять что-либо, чтобы не натолкнуться на подосланных этой бандой людей. «Надо быть настороже, Ильязд, надо быть настороже». И он сел за стол писать письмо родственникам во Францию[137]137
  В Париже в то время жила Елена Можневская, чей брат Кирилл был опекуном матери Зданевича. В 1920 г. и, очевидно, в нач. 1921 г. там также жил старший брат Ильи художник Кирилл Зданевич, вернувшийся в Тифлис в марте 1921 г. через Константинополь, где братьям удалось встретиться.


[Закрыть], прося поскорее устроить визу, подготовляя возможность побега.

Эта идея побега занимала его все последующие дни до такой степени, что, убедившись в необходимости бежать, он послал ещё два письма в Париж, но, отправив их, упрекнул себя в малодушии и в тысяче прочих пороков. Бежать, не попробовав сопротивляться, не разоблачив врага. Однако эти бодрящие слова, которые он повторял самому себе, звучали фальшиво. Что за допотопное представление о борьбе, когда противник пользуется чёрт знает какими новейшими способами, газообразный наступает неведомо когда, как и откуда! Не самое правильное ли поведение бежать, избавив их от своего, нужного им присутствия, и тем разрушить их планы?

Но не правильнее испытать их? Ильязд вырвал из тетради бумагу и написал одинаковые письма Синейшине и Суварову, что, мол, должен срочно покинуть Турцию и жалеет, что не может лично проститься с ними. Посмотрим, как они будут реагировать на это. Но через минуту он передумал. Для чего давать им в руки лишнее оружие? Если уже уезжать, то лучше уехать просто, ничего им не сообщив. Однако не преувеличивает [ли] он своё значение, не любезность ли просто со стороны богатого Суварова эти жалкие пятьдесят долларов, а поведение Синейшины – благодарность за любезность Ильязда на пароходе? Нет, положительно, я начинаю сходить с ума в этом Константинополе. И он разорвал написанные письма.

Утром ему показалось, что он окончательно успокоился. Вопрос об отъезде потерял остроту. Он спустился к Сиркеджи, взял у одного из лазов лодку, но оставил его на берегу, а сам отправился вдоль берега в море, решив поупражняться несколько часов в гребле.

«Да-да, надо переменить пока что образ жизни, – повторял он. – Что за нищая, действительно, жизнь, как говорит Синейшина. А тут ещё соблазны бен Озилио стать мудрецом. Я уже забыл, что когда-то умел бегать, подниматься на девственные вершины, плавать и не слезать целыми днями с лошади. А теперь [1 нрзб.], опустился, в этой пылище, со всей этой архитектурой и головоломками. Ах, жить и умереть не рассуждая!»

Стоило ему пройти стрелку, и зыбь сделалась достаточно сильной. Но он боролся с волнами радостно, только что оправившийся от тяжёлой болезни. Он ещё не стар, эти руки, эти ноги на что-то ещё годятся, его тело на что-то годится. Он задыхался от прилива чувств, смысла которых он не понимал. Нет, архитектура – это хорошо, а природа лучше, камень – материал благородный, а цветок ещё благороднее. Величие – это хорошо, но вдохновение лучше. Солёные воды, взвихрённые облака, ветер. Какое недоразумение – эта пытливость, мешающая ему жить. Синейшина прав, Синейшина прав, надо жить просто, не хитрствуя, и жить сегодняшним днём, а не всем этим хламом. Ему на минуту показалось, что, быть может, это тоже провокация. Но нет, это шло не из головы, а отсюда – из волн, из этой огромной влаги, безумной поверхности, которая трепетала в нём, перекатываясь в глубине и на поверхности и подымая чудовищные возможности на уровень дня.

Море. Оно вновь исцеляло его в эту минуту, как тогда, во время бегства из отечества. Это земля унижает и опошляет. Недостаточно жить на берегу моря, надо жить на море, в море, под морем, тонуть ежедневно в глубине и подыматься наружу, быть качаемым, окружённым, чувствовать свой удельный вес ниже окружающего, взлетать, возноситься, плавать, плавать, плавать. Раздевшись, он прыгнул в воду, нырял под лодкой, раскрывал глаза в глубине, пока наконец, не измучившись и не продрогнув, не влез в лодку, пытаясь согреться. Счастливейший, он вернулся к Сиркеджи после полудня, и дома завтракал с таким наслаждением, точно родился только что.

Шарманщик явился со своей птичкой, когда Ильязд ещё сидел за столом. Его появление внесло в кофейню столько тепла и радости, словно зимы и не бывало. Он долго вертел ручку шарманки, угощая нас и русской «Разлукой», и сербской «Марицей», и черногорскими твореньями короля Николая, пока наконец не дошла очередь до птички. Ильязд подошёл к шарманке, птичка выскочила, весело подпрыгивая по выдвинутому из-под клетки ящику с бантиками. Она обогрелась в кофейне и чирикала. Шарманщик подтолкнул её жестом, на который распустивший слюни Ильязд не обратил никакого внимания. Птичка[138]138
  Вариант: чижик.


[Закрыть] повертелась в углу ящичка, снова потрясла хвостиком и вытащила наконец билетик. Ильязд взял его, раскрыл и прочёл: «Вам 26 лет, 13 нечётных и тринадцать чётных. Слушайте, это возраст самый важный в человеческой жизни, так как это сумма четырёх букв[139]139
  В январе 1921 г. И. Зданевичу было 26 лет. 26 – сумма численных значений букв слова, означающего имя бога (Яхве) на иврите.


[Закрыть]. Слушайте: сумма цифр текущего 1921 года – 13, ваш чётный возраст. В 33 степени назад год, сумма которого 13–1453, взятие Константинополя турками – ваш нечётный возраст. Вы сыграете видную роль в 1921 году, который будет отрицанием 1453-го». Что за нелепая история, такого предсказания он ещё не видел! Он взял новый билетик: это были самые обыкновенные сведения: «У Вас упорный характер и Вы сумеете восторжествовать над вашими врагами, если того захотите. У Вас нет денег, но если и т. д.» Он посмотрел на билетики, вытащенные приятелями, – те же самые. Но что же значило это невероятное предсказание, которое он немедленно спрятал в карман и которое рискованно было показать кому бы то ни было? Кто подкупил этого шарманщика? Чулха и Синейшина? Если так, то они могли написать проще, в расчёте, что листок этот попадёт в руки туркам и они немедленно с ним разделаются – или сами, или донесут. Текст походил на изречения Озилио. Нет это была чересчур грубая подделка. Суваров разве? Но это было слишком затейливо для него. Скорее всего, Синейшина. Что за глупая и никому не нужная шутка!

Ильязду хотелось бы показать шарманщику лист и потребовать объяснений, привлекши на свою сторону турков. Но показать этот листок не было возможности. В той разгорячённой обстановке можно было чёрт знает до чего доиграться. Пришлось ничего не говорить, угостить шарманщика кофе, расспрашивать его вяло о Лазистане, пообещать встретиться, прийти в лазскую столовую и на деле всё думать и думать об этой глупой шутке, которая, вопреки прежним историям, уже пахла кровью и порохом.

8

О, Яблочко, не будь вас, наивного, слабого, ничтожного, ни в чём ничего не смыслящего и считающего себя всезнайкой, не способного ни к чему и уверенного, что перевернуть мир – плёвое дело, вас, одетого в невероятных размеров костюм, с брюками гармошкой, полами пиджака до колен и рукавами до самых ногтей, в крахмаленном воротнике, душащем вашу и без того тощую шею, в широкополой и чересчур большой шляпе, надвинутой на уши и до самых глаз, вас, с букетом детских воздушных шаров в одной руке и с чудовищным суком в другой, вас, катящегося и поющего песню о яблочке катящемся[140]140
  Речь идёт об имеющей множество вариантов матросской, затем революционной частушке со словами «Эх, яблочко, куда котишься…», очень популярной во времена Гражданской войны. Есть и её вариации, распространившиеся среди беженцев-белоэмигрантов. См., напр.:
Прежде красились мыБриллиантами,А теперь мы живёмЭмигрантами!Куда, яблочко, спешишь,Куда котишься,Никогда ты домойНе воротишься.Лагерь тут, лагерь там,Все мы русские,Молодцы стерегутНас французские!(См.: Краснов П.Н. Последние дни Российской империи: В 3 т. Т. 3. М.: Техномарк, 1996. С. 49; др. вариант белоэмигрантской частушки о «яблочке катящемся» см. в: Калинин И.М. Под знаменем Врангеля // Белое дело. Кн. 12: Казачий исход / Сост., науч. ред. и коммент. С.В. Карпенко. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2003. С. 322–323).

[Закрыть], вас шествующего, вас припрыгивающего, вас прихрамывающего, вас, размахивающего суком и размахивающего шарами, вас самодовольного, самоуверенного и всяческого сам, вас с лицом, невидимым из-под полей неуместной шляпы, но очевидным благодаря блестящим глазам, вас, хлюпающего по лужам и довольного не только собой, но и лужами, и шарами, и улицей, и Стамбулом, и вообще всем на свете, вас единственного, вас, которого никогда не было и которого больше не будет, вас, Яблочко, каким вас увидел Ильязд, увидел в то утро подымающимся по улочке Величества, – нечего было [бы] вспомнить во всём множестве русских, которые саранчой обрушились на Стамбул в 1920 году[141]141
  Прообразом поэта Владимира Яблочкова послужил константиноп. и парижский приятель Зданевича, изображённый в «Письмах Моргану Филипсу Прайсу»: «Поэт и поэт во всех отношениях, писавший отличные сонеты и называвший себя мистическим марксистом, лохматый фантаст, бедняга, болезненный, Володя Свешников» (см.: Ильязд. Письма Моргану Филипсу Прайсу. С. 159; на с. 160–161 см. их разговор с Ильяздом о Тютчеве, появляющийся в более развёрнутом виде в этой гл. романа). Владимир Сергеевич Свешников (1902–1938, псевд. Владимир Кемецкий), сын белого офицера, в 1920 г. бежал с родителями из Одессы в Константинополь. О нём упоминает поэт и критик Ю.К. Терапиано, живший в Константинополе, а затем в Париже: «Свечникова [так!] (молодой человек неопрятного вида, не без таланта) я знал в начале 20-х годов. Он вскоре вернулся в Сов. Россию» (см.: «…В памяти эта эпоха запечатлелась навсегда»: Письма Ю.К. Терапиано к В.Ф. Маркову (1953–1966) / Публ. О.А. Коростелёва и Ж. Шерона // Минувшее: Историч. альманах. Вып. 24. СПб.: Atheneum; Феникс, 1998. С. 335). Переехав в 1921 г. в Париж, Свешников вместе с поэтами Б. Божневым, А. Гингером, Б. Поплавским и др. стал «студентом» организованного Зданевичем Университета «41°» (1922) и участвовал в группе В.И. Барта, Зданевича и С.М. Ромова «Через» (1923–1924). Б. Поплавский, назвавший Свешникова «нежнейшим миннезингером», посвятил ему целый ряд ст-ний, а также свою не увидевшую свет поэтическую кн. «Дирижабль неизвестного направления» (сохранилась вёрстка 1927 г.). Во Франции Свешников занимался левой политич. деятельностью. В 1924 г. был выслан из Франции, переехал в Берлин, там участвовал в работе просоветской молодёжной организации. Известно письмо Зданевича к Свешникову в Берлин (1924), где есть такие пророческие слова: «…уезжайте скорее в Россию – там Ваша страсть к трагедиям найдёт примененье…», см.: Поплавский Б. Небытие: Неизв. ст-ния 1922–1935 гг. / Сост., подг. текста и коммент. С. Кудрявцева. М.: Гилея, 2013. С. 134. В 1926 г. Свешников был репатриирован в СССР. Поражённый и разочарованный атмосферой лит. – худож. жизни в стране, он в 1927 г. написал об этом друзьям в Париж, убеждая желающих вернуться в СССР ни в коем случае этого не делать, см.: Ливак Л. «Героические времена молодой зарубежной поэзии»: Лит. авангард рус. Парижа (1920–1926) // Диаспора: Новые материалы / Отв. ред. О. Коростелёв. Т. 7. СПб.; Париж: Atheneum – Феникс, 2005. С. 195–196. Вскоре он был арестован и отправлен в Соловецкий концлагерь (печатал стихи в журн. «Соловецкие острова» и газ. «Новые Соловки»), затем отбывал ссылку в Архангельской области. В 1930-е гг. вновь подвергался арестам и заключению, 29 января 1938 г. был расстрелян. О нём см. также: Лихачёв Д.С. Книга беспокойств: Воспоминания, статьи, беседы. М.: Новости, 1991. С. 119, 140; Лихачёв Д.С. Воспоминания. СПб.: Logos, 1995. С. 240–243.
  Фамилия героя может быть связана с известным рус. электротехником Павлом Николаевичем Яблочковым. В наделении персонажа фамилией изобретателя дуговой электрической лампы переменного тока («свечи Яблочкова») и системы электрического освещения («русский свет»), скорее всего, сыграл роль такой ассоциативный ряд: Свешников (или Свечников, как иногда, в том числе и сам Зданевич, писали его фамилию) – свешник (мастер, изготавливающий свечи), свечник, свеча – «свеча Яблочкова» (см. также в гл. 10, где, словно электрическая лампа, «под куполом в золоте плавал розовый шар Яблочкова»). См. также примеч. 202.


[Закрыть].

Среди мерзости, которую принесла с собой сия саранча, вы расцвели, как нарочно, цветком таким неожиданным и лилейным, как нарочно, чтобы показать, что мерзость – это ещё ничего не доказывает, а вот цветок – это доказывает весьма многое, как нарочно, чтобы отметить и удержать в памяти этот бесславный и никаких воспоминаний не достойный исход, вы, Яблочко, один перевесивший всех и всё, что Ильязд, глядя на вас, почувствовал, точно он был ослеплён видением, ошарашен, взметён, изумлён, точно пронизала его невесть каковая искра, духовная искра, что бросив свой чемодан, который укладывал, Ильязд бросился вон, чтобы вас задержать, остановить, овладеть вами, убедиться, что это не нарочно, а вправду, самая поражающая действительность.

Ильязд остановил Яблочко криками:

– Кто вы, откуда, куда вы идёте, сюда, сюда, здесь вы отдохнёте! – на что Яблочко ничего не ответил, а, только прекратив горланить, направился со всеми своими воздушными шарами в кофейню.

– Я Яблочко, – заявил он, усевшись.

Ильязд представился.

– Это очень хорошо, что я нашёл вас, Ильязд, впрочем, я должен был вас найти. Немыслимо, чтобы я вас не встретил.

– Почему это?

– Я поэт потому что.

Он размотал веревку и пустил шары прогуливаться по потолку. Стянул с головы шляпу, обнаружив тусклые патлы и маленькую мышиную мордочку.

– Хотите чаю?

– Хочу. Я устал. Сегодня первый раз осматриваю Стамбул. Замечательно. Я живу на острове Халки[142]142
  Халки (тур. Хейбелиада) – один из четырёх наиболее крупных (обитаемых) Принцевых островов, находящихся в Мраморном море (от константиноп. пристани до Халки 23 км). Там находился организованный фр. оккупационными властями лагерь для бежавших из России гражданских лиц, где, как пишет мемуарист, поселились менее привилегированные группы беженцев, см.: Слободской А. Среди эмиграции. С. 45. В апреле 1919 г. на Халки побывал (или жил) эмигрировавший в Константинополь Б. Поплавский (этими местом и датой помечены его неопубл. «символистическая поэма» «Ширь» и «символистическая буколика» «Зорь», см.: ОР ИМЛИ. Ф. 633. Оп. 3.1. Ед. хр. 2), а весной следующего года он жил на соседнем о. Принкипо (написанные там неопубл. ст-ния помечены мартом и маем 1920 г., см.: Там же). В 1921 г. на Халки жили родители и сёстры поэта И. Терентьева, соратника Зданевича по группе «41°». Сам Терентьев прибыл в Константинополь вместе со старшим братом Ильи Кириллом в кон. 1921 или нач. 1922 г. (т. е. уже после отъезда Ильи во Францию) и прожил там 8 месяцев, организовав, по его словам, Константинопольское отделение «41^°» (с литератором Ю.К. Терапиано и со своим братом Владимиром, бывшим офицером Белой армии), см.: Терентьев И. Собр. соч. / Сост., подг. текста, биогр. справка, вступ. ст. и коммент. М. Марцадури и Т. Никольской. Bologna: S. Francesco, 1988. С. 396.


[Закрыть], и трудно выбираться сюда. Но вчера настрелял денег, необходимо же ознакомиться, и вот приехал первым долгом смотреть Софию, по дороге купил шаров, гостинцев в качестве.

– Почему первым долгом?

– Как же, она же наша, наше первое сокровище.

– Ваша, почему ваша?

Яблочков отхлебнул чаю, сощурил глазки и сказал:

– Что вы, истории, что ли, российской не знаете?

Ильязд удивился.

– И что вы в ней нашли такого? Старые сказки царя Ивана.

– Напрасно посмеиваетесь. Всё гораздо глубже, чем вам кажется.

– Ах, да!

– И не с Ивана только начинается, а ещё со Владимира, моего тёзки, равноапостольного[143]143
  По преданию, послы князя Владимира в Константинополе были столь поражены величием и пышностью собора Св. Софии, что это предрешило выбор рус. государственной религии. Князь был женат на Анне, внучке визант. императора Константина Багрянородного. Великий московский князь Иван III, женатый на Зое (Софье), племяннице последнего визант. императора из рода Палеологов Константина XI Драгаша, провозгласил Москву «Третьим Римом», а Русь – преемницей захваченной турками Византии.


[Закрыть].

– Что вы хотите сказать в конце концов?

– То же, что сказал вначале, что она наша, вот и всё. Понимаете, София – наша.

Он произнёс это с таким ослиным упорством, что было видно, что повторяет заученную фразу, чужую мысль.

– У кого вы взяли эту мысль?

– Ни у кого, мы её всасываем с молоком матери. Да вы что, не русский разве?

– Увы.

Турки по обыкновению не обращали на них никакого внимания. Яблочков налился чаю и попросил курить:

– Хороший здесь табак также.

– Но что мне до ваших убеждений, – заявил Ильязд после раздумия. – Они, конечно, прискорбны, но ничего, изменятся. Я вас слышал, с меня этого достаточно. А что вы говорите, это и неважно.

– Я то же самое думаю о вас.

– Пойдёмте ко мне наверх, я должен укладываться.

Ильязд пропустил Яблочкова вперёд, не спуская с него глаз. В этом невероятном существе было столько неизъяснимого очарования, что Ильязд с горечью подумал, что его новый друг не совсем соответствует его вкусам. Но что было делать? Надо было принимать судьбу какая она есть.

– Вы уезжаете отсюда? Жить в таком изумительном месте, у самой Софии, и вдруг переехать!

– Эта жизнь не для меня, Яблочков. Я устал в погоне за всеми этими духовными удовольствиями. Здесь очень грязно, тесно и утомительно. Мне нужна ванная (которой в Константинополе может и не достать) и светская жизнь. Я должен читать газеты, вращаться среди европейцев, вести пошлую европейскую жизнь. Я пошляк, знаете, Яблочков. Может быть, и не всецело, но эта сторона во мне очень сильна. Потому ли, что надо быть как все, что оригинальничание начинает приедаться, но это так. Я с этой своей пошлостью и не борюсь. Вот почему, сам хорошенько не зная почему, я вдруг решил уехать отсюда.

– Что же вы будете делать?

– Не знаю. Буду искать обыкновенную службу. Здесь, видите ли, я зарабатываю свой хлеб тем, что перевожу моим туркам латынь и занимаюсь вычислениями. Но это чудачество. Я хочу поступить куда-нибудь счетоводом или что-либо вроде этого. Так будет лучше.

– Я не понимаю ваших странностей, Ильязд. Если бы я был на вашем месте, я бы прожил тут всю жизнь не двигаясь. В Софии.

– Я рассуждал так же до вчерашнего дня. Но вчера я уже предвидел ваше появление. Вы – это моя другая, лучшая сторона. С тех пор как вы существуете самостоятельно, она мне больше не нужна. Потому я решил дать волю своей пошлости.

Яблочков принялся рассматривать лежащие на полу книги.

– Это кто писал?

– Я.

– Вы тоже поэт?

– Вполне возможно.

– Как это читается?

– Очень трудно. Надо учиться несколько лет, прежде чем научиться читать заумь[144]144
  Речь идёт об опубл. И. Зданевичем в Тифлисе четырёх заумных драмах из цикла «аслааблИчья» и др. изд. группы «41°». Известно заявление Зданевича, поданное им в октябре 1920 г. на имя Министра народного просвещения Грузии с просьбой разрешить к вывозу по 50 экземпляров трёх его заумных драм 1918–1920-х гг., а также разные количества кн. А. Кручёных и И. Терентьева, сб. «Софии Георгиевне Мельниковой Фантастический кабачок» (1919) и газ. «41°» (1919), см.: Кудрявцев С. Заумник в Царьграде. С. 42.


[Закрыть].

– Дайте мне одну из ваших книг. Я займусь завтра же этим делом и потом скажу, что думаю.

– А это – это Тютчев.

Лицо Яблочкова сперва просияло, а потом запылало. Он вскочил, весь трясясь, протягивая руки, захлёбываясь от радости и изумления.

– Тютчев, Тютчев, отец нас всех, дайте, сюда дайте! И после этого вы будете мне говорить, что вы случайно здесь живёте, что вы не разделяете моего взгляда. А это что? Не блестящее ли доказательство? Может быть, это тоже случайно, да ещё такая читаная-перечитаная, засаленная книга?

Всего знаю, всего, всего, наизусть, спрашивайте, на какой странице что написано, отвечу немедленно. Страница двести девяносто пятая: «Как с Русью Польша помирится, – а помирятся ж эти две не в Петербурге, не в Москве, а в Киеве и в Цареграде»[145]145
  Здесь и далее Яблочков цит. (не всегда точно) политич. ст-ния Тютчева «Тогда лишь в полном торжестве…» (1850), «Пророчество» (1850), «Рассвет» (1849), «Русская география» (1848 или 1849) и «Нет, карлик мой! трус беспримерный!..» (1850). См. на ту же тему «Спиритистическое предсказание» (1853 или 1854):
«Дни настают борьбы и торжества,Достигнет Русь завещанных границ,И будет старая МоскваНовейшею из трёх её столиц».(См.: Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и письма: В 6 т. Т. 2. Ст-ния 1850–1873. М.: Изд. центр «Классика», 2003. С. 63).

[Закрыть]. А что? Случайно, скажете, у вас это? А известно ли вам, что когда у кого находили литературу, так ссылали в Сибирь. В какую Сибирь сослать вас прикажете? А дальше, на следующей: «И своды древние Софии, в возобновлённой Византии, вновь осенят Христов алтарь. Пади пред ним, о царь России, – и встань как всеславянский царь». И падёт, вот увидите. А ещё дальше: «Вставай Христовой службы ради! Уж не пора ль, перекрестясь, ударить в колокол в Царьграде?» Пора, пора, – кричал он, захлебываясь, – приближается минуточка. А это: «Москва и град Петров, и Константин-град – вот царства Русского заветные страницы…» – он уронил книгу и бросился с кулаками на Ильязда. – Ну что, – кричал он, поднося эти хилые, бледные кулачки к его носу, – разоблачил я вас? Так себе, говорите, живёте, уехать собираетесь, как только меня завидели. Врёте, врёте, всё знаю, так как из ваших. Теперь молчать мне нечего. Можете быть покойны. Я сам из Неопалимой Купины[146]146
  Неопалимая купина – библейский образ несгораемого куста терновника, ставший в православии символом Богоматери. Здесь, очевидно, назв. вымышленной «патриотической» организации, где эти слова означают Россию. Именно такой смысл вложен в этот образ в одноимённом крымском ст-нии М. Волошина (1919), посвящённом идее избранничества, особой духовной миссии России.


[Закрыть]. Ха-ха-ха, а это что, – кричал он, снова бросаясь к книге, – стр[аница] 299: «Что ей завещано веками и верой всех её царей, венца и скиптра Византии вам не удастся нас лишить…» – и он подбросил книгу к потолку, которая, шарахнув воздушные шары, ударилась о своды и вернулась в облаках сажи и паутины.

Ильязд схватил Яблочкова за руки и усадил его на сундук:

– Не беснуйтесь и не вопите, вы напугаете Хаджи-Бабу. Вы заблуждаетесь, поверьте мне, я не ваш, я не с вами. Нет, не перебивайте, а слушайте. Тютчев у меня с собой потому только, что я ещё не окончил работы, работы филологической, которую начал в Грузии и которая называется «Дом на говне»[147]147
  Под таким назв. 16 апреля 1922 г. Зданевич прочитал в парижском кафе “Caméléon” докл. о рус. поэзии и России, построенный в основном на анализе поэзии Ф. Тютчева, см.: Зданевич И. (Ильязд). Дом на говне. С. 81–141. О работе Зданевича над этой темой в независимой Грузии свидетельствует реклама в кн. И. Терентьева «17 ерундовых орудий» (1919), где анонсирована его кн. «Тютчев певец “ГА”» (не вышла), однако важнейшие мотивы будущего докл. появились уже в его очерках «В будни», начавших печататься в кон. 1915 г. (см. с. 423–424 наст. изд.).


[Закрыть].

– Что?

– Слушайте не перебивая, иначе этой табуреткой я вам раскрою голову. Поняли? Вы ещё слишком зелены, мой друг.

Люди пишут для того только, чтобы оставалось пространство между строк. Поняли это глупое изречение? Важно не то, что говорится, а что слышится, не смысл, не мысль, а нечто иное, далёкое, подкожное вспрыскивание. Посмейте сказать, что не поняли!

Мне наплевать на ваш Царьград со всеми бесплатными приложениями. Тютчев, может быть, и мой учитель, но только с другой стороны. Что он хотел сказать, мне неважно. Разве я придаю значение тому, что вы говорите, вашему умишку и мыслишкам вашим? Мне важно то, что я в вас слышу, в вас вижу, – невероятное. Всю жизнь проживёте, умрёте и сами не поймёте и ничто не поймёт, что вы величество, подлинное величество. А ваш Тютчев – говно, и я знаю это подлинно и вам докажу.

Если бы вы имели счастье проживать в Тифлисе и в мой ходили Университет[148]148
  «Университетом» или «всеучбищем» Зданевич и его друзья-поэты называли деятельность группы «41°» по пропаганде идей заумного футуризма, прежде всего организацию лит. вечеров и чтение докл. Подр. о деятельности «Университета 41°» в Тифлисе см. в кн.: Никольская Т.Л. «Фантастический город»: Рус. культ. жизнь в Тбилиси (1917–1921). М.: Пятая страна; Гилея, 2000.


[Закрыть], мне бы не пришлось тратить время, чтобы вбить это в вашу башку. А всё потому, что глухи, что слепы, что сами себя не слышите. Я тоже слеп и глух в жизни, но в слове, руки прочь, уши прочь, глаза прочь, поняли? В ваших изречениях вы только Софию нашли, а я слышу: «как срусью Польше примириться» – изумительная строчка. И «как» и «срусь», и Польша – «пл». А знаете вы, что такое «пл»? То же самое, что Святая Русь, куча, вот и всё[149]149
  Ср. с текстом раннего варианта докл. «Дома на говне»:
«Тогда лишь в полном торжестве,В славянской мировой громаде,Строй вожделенный водворится, –Как с Русью Польша помирится…  Польша и “полный”. И вот отгадка, почему Россия превращена в Русь. Срусь открывает это. Этот сдвиг “Срусь” намечен уже в предыдущем слове русского-срусского. Россия-Срусь – полюс, мировая громада говна, ночной хаос, необъятная куча –
Умом Россию не понять,Аршином общим не измерить:У ней особенная стать…  Отсюда вскрывается анальный смысл Славянства-Слабянства – “слабый” и “прослабить”. Отсюда вскрывается анальный смысл слова “православие” – и тоже “слабить”. И русский царь превращается в Царя Гороха, в всеслабянского царя, в господина Говна. Его Святая Русь – та же Срусь. Так своё мировоззрение поэта Тютчев перенёс в политику и чудодейственно вскрыл нам суть России» (см.: Зданевич И. (Ильязд). Дом на говне. С. 373).
  А вот из окончательной версии докл.: «Константинополь не “пл” ли также? И не должен ли быть воздвигнут крест на Софии?» (см.: Там же. С. 135).


[Закрыть].

Вы меня вывели из себя. Что такое Тютчев? Паршивый старикан, только и писавший о каках Саака-великана[150]150
  Автор имеет в виду нач. строки ст-ния Тютчева (1844): «Глядел я, стоя над Невой, // Как Исаака-великана // Во мгле морозного тумана // Светился купол золотой» (см.: Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч. и письма: В 6 т. Т. 1. Ст-ния 1813–1849. М.: Изд. центр «Классика», 2002. С. 193). «Каки Саака» – типичный звуковой «сдвиг», который образуется, как считали заумники, вследствие фонетической «глухоты» автора. См. также: Зданевич И. (Ильязд). Дом на говне. С. 122, 358.


[Закрыть], клозетная литература[151]151
  Ср. со строками из ранней версии докл. «Дом на говне»: «Анальный акт избавления от всех зол бытия, услада, счастье, отрада. В клозет уходит Тютчев как в молельню, что[бы] утешить душу. Клозет – это его храм», см.: Зданевич И. (Ильязд). Дом на говне. С. 356.


[Закрыть], журчание вод, чёрт знает что, и вот в этом ничего вы не слышали, кроме поэзии, не приметили, что всё это плохо пахнет. Мне всё равно, где вы возьмёте теперь вашего русского царя, чтобы посадить его на всеславянский престол. Но вообразить, что я упиваюсь всем этим, когда я только разоблачаю, только доказываю, что всё это одна куча и Российская империя по наилучшей откровенности её наилучшего защитника просто дом на говне, нет, это уже слишком. Но я вам открою глаза, я вас воспитаю.

Яблочков сидел, вытаращив глаза и поражённый подобным неистовством Ильязда. Вдруг он захлопал в ладоши:

– Здорово сыграно. Чего только не нагородили. Дом на говне. Срусь. Великолепно, правильно. Так и надо, Ильязд. Вы гениальный комедиант. Так и надо. Оплевать её, Россию, охаять, облаять, втоптать в грязь, чтобы скрыть на самом деле, что вы её обожаете, что вы молитесь на неё, что вы читаете Тютчева потому же, почему и все читают. Ларчик открывается просто.

Он покатывался со смеху, схватившись за живот:

– Университет для изучения, для самого научного доказательства, что всё говно, да и только. Для вразумления грамотных идиотов[152]152
  Ср. с текстом заметки в газ. заумников: «Образцовая ферма создана в Лиси – её назначение доить грамотных идиотов» (см.: 41°. Еженед. газ. № 1. Тифлис. 1919. 14–20 июля), а также с фрагментом сочинённой Зданевичем рекламы «41°» (1922): «Университеты – Книгоиздательства – Газеты – Театры и фермы для доения грамотных идиотов» (см.: Зданевич И. (Ильязд). Дом на говне. С. 336).


[Закрыть]. Чтобы убедить, что белое – не белое, а чёрное. И когда наверху будет крест, чтобы все продолжали думать, что это ещё полумесяц. Изумительно. Но едем на Халки, едем как можно скорей, я вас всем покажу, вы наш, вы наш, – и он продолжал смеяться.

Ильязд с изумлением смотрел на Яблочкова как вкопанный. Этот чистейший юноша был оказывается болен тем же недугом, как все они. «Когда грек говорит, что он лжёт, лжёт он или говорит правду?» – появилась у него в голове пресловутая фраза в (совсем) новом понимании. Яблочков полагал то же, что он, Ильязд, думал по поводу Синейшины и Суварова. Но ведь он, Ильязд, был вполне искренен. Искренен ли? Разве Яблочков в действительности может ошибаться? Разве Озилио может ошибаться? Разве такие люди не видят вещи в их подлинном свете? Или все ошибаются, все лгут, все двойственны?

И вдруг ему так захотелось, чтобы Яблочков не ошибался, чтобы Яблочков был прав, а сам Ильязд виноват, чтобы в мире ещё какой-нибудь нетронутый безгрешный остров, чтобы ещё существовала истина, безусловное, безотносительное, чтобы немедленно он признал, вопреки насмешкам своего ума, что несомненно Яблочков прав, что если бы даже он и не был прав, то должен был быть правым, так как Яблочков – это единственный путь, единственная дверь, единственный выход из создавшегося положения, из круга, очерченного Суваровым, Синейшиной и другими, из которого Ильязд иначе не мог вырваться.

Он стоял разбитый, обезоруженный, глядя, как продолжал веселиться Яблочков, перестав размышлять (да и размышлял ли он, и какое значение у рассуждений потерпевшего поражение, который понимает, что необходимо сдаться?), словно всё-таки сожалея, что сдаваться хотя бы во имя спасения не жизни, нет, чего-то более важного, во имя оправдания каких-то ценностей, которые должны быть оправданы, что приходится покинуть независимый свой остров и отправиться в плен, в иную среду, которую он сам нечаянно вызвал давешним разговором. Он подошёл к Яблочкову, неожиданно переставшему смеяться, и произнёс с грустью в голосе:

– Вы правы, Яблочков, оказывается, вы сильнее меня.

У него не было никакой задней мысли, ни малейшей задней мысли. Он действовал искренне, не находя никакого другого выхода, не соображая, что эта сдача является вызванной соображениями особого свойства, ложью, и должна повлечь за собой ещё худшее положение вещей. Строя один дом, он не замечал, что разрушает другой, и даже когда Яблочков, переставший смеяться, встал и, стараясь как можно энергичнее пожать руку Ильязда, заключил:

– Я знал, что вы наш и что вы с нами, – даже в эту минуту чудовищность этого заключения не дошла до него. Он просто с невыразимой нежностью смотрел на невероятного Яблочкова, не выпускавшего его руки, продолжавшего медленно встряхивать его руку, словно определяет, тяжела ли она, и повторявшего:

– Я знал, я знал.

Потом Яблочков уронил руку, связь оборвалась, всё стало на места, но на места новые, и только когда Яблочков закричал: «Идёмте, сегодня вы будете ночевать на Халках!» – Ильязд сообразил, какую невероятную сотворил глупость, введя Яблочкова в обман. Он хотел было уже ответить ещё громче: «Нет, я никуда не пойду», когда внезапное воспоминание о Суварове и потом о Синейшине (или сперва о Синейшине, а потом о Суварове, или об обоих единовременно) закрыло ему рот. Какой превосходный случай раскрыть немалое количество скобок! «А русские в ямах?» – добавил он. И тотчас оправдывая себя: «Моим присутствием я могу их скорее защитить, чем подвести, так [как] я кое-что знаю». Защитить от кого и кого надо было защищать, он не спрашивал. Он ответил: «Едем», и они вышли.

И прошли позади Айя Софии, спустились и направились к перевозу. Яблочков совершенно забыл о разговорах наверху и о цели их поездки, требовал объяснений по поводу окружающего, что это за мечеть, а что это, и Ильязду только пришлось стараться не ударить лицом. На перевозе они наткнулись на лаза. Ильязд попросил Яблочкова подождать его и подошёл к лазу. У того вид был несколько смущенный.

– Шарманщик заходил, но его уже обработали.

Лаз, ничего не говоря, отвернулся.

– Я что могу сделать, за тобой следят, да и ты сам знаешь, что они следят. Только будь осторожен, убьют.

– Ты не знаешь, почему они за мной следят?

– Не знаю.

– Можешь узнать?

– Трудно.

– Узнай, я приду через неделю за ответом. Извини, но мы с тобой не поедем. Через неделю. В долгу не останусь.

– У вас пропасть знакомых.

– Да, мусульмане меня любят.

– Ловко.

Они переехали к Арсеналу, но Ильязд не успел закончить объяснений, добрались до пристани, втиснулись в последний, набитый битком пароход и уехали на острова. Теперь Яблочков считал нужным рассказывать всякую всячину, и это дало возможность Ильязду оправиться и собраться с силами.

– Я вас прошу об одном, не выдавайте меня сразу. Представьте просто как вашего приятеля, но не говорите ни где я живу, ни зачем я приехал. Я предпочитаю сперва осмотреться, освоиться с обстановкой и потом… Если же мы поспешим, одних ваших уверений может оказаться недостаточно.

На пароходе русских не было видно. На пристани одна-две формы. Но когда они добрались наконец до огромных корпусов школы, то оказалось, что и улица, и окружающие школу дома были переполнены беженцами, не говоря о давке, царившей в корпусах[153]153
  Речь идёт о находящихся на одной из вершин о. Халки зданиях богословской школы, позднее – православной семинарии, закрытой тур. властями в 1971 г. Они были построены в 1844 г. на месте мужского монастыря Св. Троицы. Окружённый стеной комплекс состоит из церкви и расположенных вокруг неё буквой «п» двухэтажных школьных корпусов. Общежитие для беженцев размещалось на первом этаже школьных зданий. Об этом месте писал А.Н. Толстой: «Русские воинские части разместились наверху, в древнем монастыре. Прибили в длиннейших коридорах к дверям записки: “Штаб армии”, “Отдел снабжения”, “Служба связи”, “Конная дивизия” и прочее. За каждой такой дверью в пустых и пыльных комнатах валялись на каменном полу по десятку простреленных со всех сторон, прожжённых девяносташестиградусным спиртом белых офицеров […] Рядовой эмигрант разместился внизу у моря, в деревянных домишках и гостиницах, над шашлычными заведениями, среди неизъяснимого количества клопов» (см.: Толстой А.Н. Похождения Невзорова, или Ибикус // Толстой А.Н. Собр. соч.: В 10 т. Т. 3. М.: Худож. лит-ра, 1982. С. 545).


[Закрыть]. Настоящего военного элемента тут было так же мало, как в Константинополе, всё та же воинствующая интеллигенция, коллеги, лежащие вповалку, прямо на полу. Из классов парты были вытащены или просто выброшены на двор (совсем как у себя дома), и посередине прямо на цементном полу был разведён огонь и на двух кирпичах водружён чайник. Пара огарков на всю залу только усугубляли окружающую темноту. Яблочков указал место около двери, заявив с достоинством: «Моё», – покрытое несколькими тряпками и лохмотьями.

Рядом, в группе, устроившейся вокруг свечи и чайника, шёл самый оживлённый разговор:

– Нас совершенно достаточно и нам недостаёт одного – организации.

– Это самое главное.

– Главное-то главное, но надо, чтобы было что устраивать. И потом, мы пережили самое трудное, теперь вопрос только во времени.

– А как же вы думаете, эта организация осуществится?

– Путём внутреннего устройства русских, которые, будучи объединены, представят армию, с которой большевики не смогут бороться.

– Я не столь оптимистичен, как вы. Раз там не устояли, как же вернёмся?

– Не устояли, потому что не было снаряжения. Здесь же союзники нас реорганизуют.

– Вы всё ещё надеетесь на союзников, – раздался вдруг визжащий голос, и Яблочков, нагнувшись к Ильязду, прошептал: «Этот из неопалимых», – на помощь французских жидомасонов и жидомасонов английских. Или вам до сих пор неясно, что вся их воображаемая нам помощь был только шантаж по адресу большевиков, с которыми они так и жаждут договориться, но только хотят получить как можно больше. Наивный.

– Вы берёте на себя слишком много, коллега. Государственные деятели Англии и Франции не так наивны, чтобы допустить торжество большевизма.

– Государственные деятели? Это Мильеран, это Ллойд Джордж, продажные твари, это они государственные деятели? Наплевать им на интересы отечества. Вот вы видели Клемансо[154]154
  А. Мильеран – с января 1920 г. премьер-министр и министр иностранных дел, с сентября 1920 г. президент Франции; Д. Ллойд Джордж – премьер-министр Великобритании (1916–1922); Ж. Клемансо – известный фр. политический деятель, был премьер-министром, министром внутренних дел, военным министром. Являлся председателем Парижской мирной конференции 1919–1920 гг., одним из авторов Версальского мирного договора, закрепившего послевоенное устройство мира в интересах стран Антанты.


[Закрыть], что он настряпал в Версале? Убожество. Франция так прогнила, что никаких деятелей в ней, кроме роялистов, нет, но те не могут ничего поделать против волны жидов. То же и в Англии. Нам не от кого ждать помощи. Мы должны надеяться на Бога и на самих себя, и только.

– Без помощи союзников не обойтись.

– Обойдёмся, да ещё как. Организация, будет организация, сила, будет сила, всё будет. Мало того, в ожидании, пока большевики лопнут, а ждать придётся недолго, мы можем взяться за осуществление исторических задач России.

Яблочков подтолкнул Ильязда:

– Желаю вам успеха. Если я увижу, что ваше обещание сбывается, я первый встану в ваши ряды. Только насчёт союзников…

Диалог был окончен. Через минуту он возобновился в других лицах, в пяти шагах направо.

Ильязд, устроившись на ночлег, продолжал перешёптываться с Яблочковым, когда на фоне слабо освещённой двери появилась фигура Синейшины. При несчастной, стоявшей на полу лампе Ильязд не мог как следует различить его лица, видно было только, что здесь он был таким же бородачом, как на Лестнице. Синейшина пересёк залу, лавируя между лежавшими, и исчез за дверью.

– Это кто такой? – спросил Ильязд.

Яблочков посмотрел в сторону ушедшего и отвечал:

– Не знаю.

Ильязд был в таком состоянии, что о сне не было и речи. Лёжа с открытыми глазами, в сотый раз перебирая все события, прошедшие со времени отъезда из Батума, он считал, что находится у самых ворот тайны. Теперь всё было ясно. Синейшина играл роль шпиона среди русских. Но замечательно, чем больше это повторял себе Ильязд, тем ему, уже освоившемуся с этой мыслью, эту мысль пожевавшему, выучившему наизусть, тем более казалось невозможным примириться – сыщик, и только, нет, надо было нечто большее, чем сыщик, более величавое, так что удовлетворения как не бывало, а потому и сна, приходилось подыматься дальше, определяя, чем он мог бы [быть] ещё в таком случае.

Как только настал день, он, не будя Яблочкова, выбрался на улицу, чтобы стеречь выходы. Синейшина не мог покинуть Халки раньше первого парохода и, по-видимому, ночевал в школе. На улице торговцы хлебом, бубликами и прочими съестными припасами уже стояли против ворот, дожидаясь выхода русских. Ильязд выбрал себе удобный пункт в соседнем дворе, принявшись уничтожать хлеб. Но Синейшины не было.

Яблочков выбежал на улицу с растерянным видом и помчался в направлении пристани. Ильязд направился за ним следом, поминутно оборачиваясь. Но когда он хотел свернуть, то увидел Синейшину, спускавшегося с другой стороны к пристани во всём своём великолепии.

Ильязд был почти разочарован. Никакой разницы между этим Синейшиной и тем, на Лестнице, не было, и в голове Ильязда никаких новых идей, кроме того, что сыщик, не набежало. Но в эту минуту он увидел с неописуемым восхищением, как возвращавшийся обратно Яблочков подошел к Синейшине и радостно с ним поздоровался, закинув голову.

Разговор был короток, и каждый направился своим путём. Ильязд пропустил Яблочкова и потом напал на него сзади. Яблочков было испугался, но потом обрадовался:

– Вы куда скрылись?

– Куда я скрылся, почему это вчера вы мне сказали, что не знаете, кто этот бородач, а только жали ему с таким воодушевлением руку?

– А кто меня спрашивал делать вид, что вы, мол, случайный посетитель? Как же вы хотите, чтобы вам при всех, во всеуслышание, постороннему человеку открыл, кто это?

– Ах, не хотите при посторонних, так скажите теперь. Кто это?

– Чудак вы, почему вы просто к нам не подошли, когда видели нас вместе? Я бы вас познакомил. Это великий человек, душа нашего дела.

О, если бы он задыхался от жажды – и вдруг пошёл ливень, от холода – и увидел костёр, Ильязд не почувствовал бы такого облегчения, как от этого разоблачения Яблочкова. Синейшина, ненавистник русских, фанатик, поклявшийся им отомстить за унижения, Синейшина оказывается душой какого-то дела, задуманного русскими фанатиками, считающими Софию своей. Какое великолепие! Ильязд больше не был голоден. Этой новостью можно было просуществовать ещё долгие месяцы.