Текст книги "Открытки от незнакомца"

9

Энни, 1976

Джо приглашен к Кемпам на воскресный обед, и Энни так нервничает, что сама себя не узнает. Она очень хочет, но не верит, что Джо и ее родители поладят. «Если они сумеют хотя бы не наорать друг на друга и нормально поесть, то уже будет неплохо», – думает она.

Ее мать пригласила Джо выпить шерри перед ланчем. Энни трясет от того, как по-мещански это выглядит, но она молчит, чтобы мать не вспылила и не отменила обед. Все утро она режет зелень и колдует над вкусным десертом; она так поглощена стараниями все сделать идеально, что, когда спустя минуту после полудня раздается звонок в дверь, вздрагивает и недоумевает, кто бы это мог быть.

– Он сама пунктуальность, – доносится голос матери из гостиной, где она уже в третий раз взбивает диванные подушки. – Как мне это нравится в мужчинах!

Надо полагать, ее список качеств идеального жениха совсем короток, иначе она не польстилась бы на отца Энни.

– Ты не откроешь дверь? – спрашивает мать, замерев на месте, как перепуганный до обморока кролик из поговорки.

Энни открывает – и сразу понимает, что все сложится хорошо. Джо стоит на пороге, полируя носок ботинка о штанину другой ноги. На нем выходной костюм и серо-голубой галстук, которого Энни еще не видела. Темные вихры аккуратно приглажены, щеки свежевыбриты. Она уже гордится им, гордится тем, что он выбрал ее.

Энни сковывает робость, как будто это она ступила на чужую территорию, а не он. Она жестом приглашает Джо в гостиную, он на ходу чмокает ее в щеку. Она чувствует древесный аромат его лосьона после бритья.

– Как хорошо пахнет! – говорит он, и она смущается, пока до нее не доходит, что речь о готовящемся угощении.

– Жареная говядина, – отвечает Энни. – По воскресеньям мама не отходит от плиты.

На самом деле воскресные блюда почти всецело зависят от степени трезвости ее отца, но она хочет, чтобы Джо поверил, что застал Кемпов за их обычным воскресным времяпрепровождением.

– Пожалуйста, присаживайся, – просит она его. Ей кажется, что ее голос слишком официальный и напряженный, но Джо и в ус не дует. Он падает на диван, сминая любовно взбитую ее матерью подушку, отчего Энни невольно морщится.

– Ты легко нас нашел? – зачем-то спрашивает она, как секретарь перед собеседованием. – Извини. – Она кривит рот в гримасе. – Не обращай на меня внимания, что-то я волнуюсь.

Джо широко ей улыбается, на его лице – ни намека на беспокойство.

– Напрасно, – говорит он. – Я умею находить общий язык с чужими родителями. Они будут от меня без ума.

Энни не успевает заволноваться еще и по этому поводу, потому что дверь открывается и появляется ее отец. Она пытается увидеть его глазами Джо: мужчина средних лет с наметившимся пивным брюшком, с уложенными бриолином волосами. На нем шерстяная безрукавка поверх поношенной зеленой рубашки и коричневые штаны; мог бы ради гостя одеться поприличнее.

– Вы, должно быть, новый ухажер Энни, – говорит он, заставляя ее снова поморщиться. – Малькольм Кемп. – Он представляется с таким видом, будто это лишнее, потому что все и так обязаны его знать.

Джо, вскочивший с дивана при появлении отца Энни, протягивает ему руку.

– Джозеф Фернсби. Очень рад знакомству, мистер Кемп. Позволю себе сказать, что ваша дочь само очарование. – Он излучает уверенность в себе, как в тот, первый день в автобусе, и Энни завидует его непринужденности.

Отец задумчиво глядит на нее, как будто ему еще не приходило в голову, что кто-то может считать ее очаровательной. Энни силится угадать его мысли, но этому процессу мешает появление матери с серебряным подносом, на котором позвякивают пять рюмок с янтарным шерри и блюдечко с арахисом.

– Кто желает шерри? – спрашивает мать и подходит с подносом к Джо, но в последний момент спохватывается, что первым должен взять рюмку хозяин дома. Тот нюхает шерри и залпом опрокидывает рюмку.

– Джо, это моя мама, Пэм, – торопливо говорит Энни. – Мама, это Джо.

– Рад с вами познакомиться, миссис Кемп, – откликается Джо. – Вижу, в кого Энни так хороша.

У Энни перехватывает дыхание, ее мать краснеет и едва не роняет поднос, опасливо косясь на супруга. Джо уже тянется за рюмкой на подносе, как вдруг раздается голос отца Энни:

– Повремените с выпивкой, Джозеф. Лучше заглянем в паб и выпьем по пинте. Одна нога здесь, другая там, Пэм. Вернемся к самому обеду.

Мать Энни, не ожидавшая, что муж перед едой потащит гостя в паб, застигнута врасплох. Она потирает костяшки левой руки, словно те зудят.

– Что ж, – говорит она тихо. – Но без пятнадцати час ты будешь мне нужен, Малькольм, чтобы нарезать мясо. Будь так добр.

Энни слышит в ее голосе умоляющие нотки и надеется, что Джо пропустил их мимо ушей. Ее отец кивает, зачерпывает горсть арахиса и подталкивает Джо к двери. Теперь остается только ждать и надеяться.

Энни берет рюмку шерри и немного орешков, чтобы забрасывать их в рот по одному. Мать снова принимается взбивать подушки.

Мужчины возвращаются только к половине второго, явно не ограничившись одной пинтой пива на брата, зато в отменном настроении. Они явно хорошо поладили. Услышав хлопок закрывшейся двери, из своей комнаты появляется Урсула. Она спускается на несколько ступенек, но остается на лестнице. Отец указывает на нее.

– А вот эта юная красавица, Джозеф, – моя старшая, Урсула. Девушка-огонь, не так ли? К концу обеда ты задумаешься, ту ли из двух сестер выбрал. Урсула, моя ненаглядная пташка, иди сюда, поздоровайся с новым кавалером малютки Энни.

Урсула угрюмо смотрит вниз, не двигаясь с места.

– Привет. – Ее тон не назовешь ни гостеприимным, ни дружелюбным. – Обед готов? – спрашивает она у матери. – Я проголодалась.

– Боюсь, еда уже остыла, – отвечает ей мать совсем тихо, потому что отец уже шествует в столовую.

– Не могу думать ни о чем, кроме еды, – сообщает он, проходя мимо супруги.

– Пойдемте за стол! – подхватывает та, видя, что все заждались приглашения. – Я сяду здесь, ближе к двери, чтобы легче было отлучаться на кухню. Хотите сесть рядом с Энни, Джозеф?

– Мы сделаем по-другому! – заявляет отец, недовольно качая головой, и тычет коричневым от табака пальцем в стулья, распределяя места. – Азы арифметики, женщина! – бросает он жене и поворачивается к Джо: – Не стоит тебе искать в этом доме мозги, да и красоту тоже, Джозеф. Здесь это добро в дефиците.

Энни слышит, как Урсула откашливается, и пугается, что сестра начнет перечить отцу, но вместо этого та произносит:

– Ага, мы обе – тупицы, каких мало. На двоих не найдется даже унции ума.

– А по-моему, это неправда, – тихо возражает мать.

– Парень в курсе, что я шучу, Пэм. Не будь такой обидчивой.

Энни видит, как мать ежится, втягивает голову в плечи, прячет глаза.

– Я принесу еду, – произносит она почти что шепотом. – Вы поможете мне, девочки?

– Ну не знаю, – говорит отец, откидываясь на спинку стула и глядя на Джо так, словно они с ним общаются на каком-то неведомом женщинам языке. – Как мне хвастаться перед Джозефом своими дочками, когда ты их все время прячешь? Не можешь, что ли, справиться на кухне одна? Так суетишься, как будто у нас впервые воскресный обед. – Отец очень доволен собой, его хлебом не корми, дай принизить жену и задрать перед Джо нос. – Кстати, нам с Джозефом надо еще выпить. В кладовке есть пиво, принеси нам по баночке.

Энни видит, что матери трудно сделать так много всего сразу.

– Я принесу, папа, – говорит она и срывается с места, не давая ему опять заворчать. Мать выходит следом за ней с опущенной головой.

– Придется мне самой резать мясо, – говорит она в кухне, где их не могут услышать. От волнения ее голос стал пронзительным, после каждого слова слышится хрип. – Дальше ждать было нельзя. Он будет недоволен, но ничего не поделаешь.

– Все будет хорошо, мама, – подбадривает ее Энни. – Вот увидишь, он ничего не заметит. Я отнесу им пиво, вернусь и помогу тебе.

Она хватает банки и стаканы – для порядка, потому что они, конечно, окажутся лишними, – и торопится назад в столовую. Отец разошелся не на шутку, Джо хохочет над его речами. Урсула сидит насупленная, судя по ее виду, она предпочла бы очутиться подальше отсюда.

– Правда ведь, Энни? – грохочет отец при виде младшей дочери. – От физиономии Урсулы молоко киснет. Неудивительно, что юный Джозеф взял курс на тебя. Внешностью ты проигрываешь сестре, да и фигура у тебя, скажем прямо…

Энни ни жива ни мертва. Она ставит на стол банки с пивом и стаканы и пятится, сложив руки на груди. Она косится на Джо, надеясь, что он в ужасе от услышанного или хотя бы сочувствует ей, но он не сводит глаз с ее отца и хохочет еще громче прежнего. Неужто он на его стороне? Она переводит взгляд на Урсулу и видит, как та качает головой: дескать, не обращай внимания, ну их!

– Зато наша Энни умеет улыбаться, – завершает отец свою тираду.

– Пойду помогу маме, – бормочет Энни и исчезает из столовой.

– Джозеф вроде милый, – говорит ей мать, она успела успокоиться. – Он понравился твоему отцу. Это хорошо. – Энни видит у локтя матери откупоренную и почти пустую бутылку шерри, но делает вид, что ничего не замечает. – Возьми овощи, я принесу мясо и соус. – Она протягивает дочери кухонное полотенце.

Энни забирает горячее и семенит следом за матерью, чтобы осторожно опустить блюда на подставку в центре стола. Сервировочные ложки заранее повернуты ручками к отцу.

– Что это со мной? – спохватывается мать. – Забыла про тарелки! О чем я только думала?

– Как всегда, ни о чем, – говорит ей муж. – Видишь, что у меня за семейка, Джозеф? Я окружен никчемными идиотками.

У Джо и это вызывает смех, хотя уже не такой уверенный. Глядя на Энни, он вопросительно приподнимает одну бровь. Она пожимает плечами. Что тут скажешь? Добро пожаловать в семейку Кемп.

– Сейчас принесу. Они там греются. Я мигом!

Снова мать, пытаясь сохранить самообладание, переходит едва ли не на визг. Она исчезает и через несколько секунд возвращается со стопкой тарелок, увенчанной соусником. Энни затаив дыхание ждет катастрофы, но у матери получается аккуратно поставить все принесенное на стол. Она проводит над едой руками, проверяя, все ли разогрелось, и это похоже на благословение.

– Ну, Джозеф, – обращается она наконец к гостю, – что вам положить?

– Если можно, всего понемножку, благодарю вас, миссис Кемп. – Джо уверенно ей подмигивает.

Мать краснеет, как девчонка. Урсула закатывает глаза, но у Энни эта ситуация вызывает гордость. Красавчик – ее с потрохами! К Джо движется его нагруженная едой тарелка.

– Соус? – предлагает ему Энни.

Джо кивает и опять подмигивает, теперь ей. Это заговорщическое подмигивание – свидетельство того, что он все понимает и что вместе они преодолеют трудности.

– Что ты, черт возьми, сделала с этим мясом? – неожиданно взрывается отец. Атмосфера резко сгущается. Энни прикусывает губу. – Чем ты его нарезала, женщина? Пилкой для ногтей? Или чайной ложечкой? Испортила отменный шмат говядины, сонная корова! Такое мясо нынче недешево, знаешь ли, Джозеф. Это не какая-нибудь корейка или пашина, а настоящий щуп! Лучше бы была пашина, ее не так жалко. – Он отодвигается от стола, чтобы встать.

Мать уходит в себя, ее проклюнувшаяся было уверенность испаряется без следа.

– Извини, – лепечет она, – я сделала что смогла. Тебя не было, пришлось резать самой, иначе было бы испорчено все остальное.

– Понятно, – отвечает отец, медленно кивая. – Оказывается, это моя вина. Моя жена не умеет обращаться с разделочным ножом, а виноват почему-то я. Теперь ты видишь, Джозеф, каково мне приходится?

– Сам бы нарезал, если бы вернулся из паба, когда мама просила. А так справляться пришлось нам, – спокойно говорит Урсула.

Энни каменеет и упирается взглядом в свою сервировочную салфетку, ее вдруг завораживает изображенная на ней сцена охоты. Мать со свистом втягивает воздух. Все ждут неизбежной развязки, но молчание нарушает Джо.

– На вид очень вкусно, миссис Кемп, – говорит он. – Не поверите, даже слюнки текут!

Отец плюхается на свой стул, что-то бормочет, но больше не жалуется. Мать быстро наполняет тарелку и передает ему, он берет ее, не поблагодарив. Потом наступает очередь Урсулы, после нее – Энни, наконец, самой Пэм. Теперь все увлечены едой, Джо вместо разговора издает довольные звуки.

Опустошив свою тарелку, отец отодвигает ее и откидывается на спинку стула.

– Итак, Джозеф, чем ты зарабатываешь на хлеб насущный?

– Я букмекер, мистер Кемп, – отвечает Джо.

Энни видит, что отцу нравится этот ответ.

– Достойная профессия, – говорит он. – Букмекеру нужны мозги. Это, знаете ли, девочки, сплошная математика. Прикидываешь расклады, соображаешь, каковы вероятности. Занятие для смекалистых. Тебе такое не по плечу, Энни. Наша Энни – сама заурядность, – добавляет он нарочито сценическим шепотом.

– Ну не знаю, – храбро осмеливается возразить мать. – Энни хорошо сдала экзамены по программе средней школы, у нее девять из десяти, представляете, Джозеф?

– Толку-то! Продает теперь перчатки женщинам, у которых больше денег, чем здравомыслия! Я бы не назвал это блестящей карьерой. У Урсулы дела не лучше.

– Я учусь в колледже искусств, папа, – напоминает отцу Урсула.

– Вопреки моим советам. Спрашивается, куда это тебя приведет? О крыше над головой можно не мечтать, поверь мне на слово.

– Тебе следует гордиться дочерями, Малькольм, – вставляет мать. – Они обе – умницы.

Отец готов возразить, но Джо не дает.

– Я горжусь Энни, – говорит он. – Она создана для меня. – Он улыбается Энни, в его светлых глазах пляшут искорки, хоть взгляд и слегка расфокусирован. – Восхитительный обед, миссис Кемп!

У Энни трепещет сердечко. Она видит, что ее мать тоже сияет. Даже отец выглядит менее сердитым. Одна Урсула продолжает дуться.

– Прошу, зовите меня Пэм, – говорит Джозефу мать Энни, выпрямляя спину. – Еще рюмочку, прежде чем я подам десерт?

10

Кара, 2017

После того как я нашла открытки, у меня в голове все смешалось, и я стараюсь отделить то, что мне достоверно известно, от всего остального. Вопросы скачут, как белки по дубу, а ответов нет. Я прячусь у себя в мастерской, но от этого ни капельки не легче. Я шью и распускаю, шью и распускаю один и тот же рукав, не соображая, что делаю. Вешаю платье на манекен, сажусь и таращусь на спящий сад в надежде, что за окном прячутся те самые ответы.

Отец и миссис Пи на кухне. Мне слышно, как открываются и закрываются ящики, отец опять распевает гимны. Он никогда не был истовым прихожанином – по крайней мере, я ни за чем таким его не замечала. Откуда проникли к нему в память все эти гимны, вытеснив почти все остальное, – еще одна загадка, которую никогда, наверное, не удастся решить. Сейчас это тревожит меня как никогда раньше. До сегодняшнего утра я воображала, что буквально все знаю о человеке, с которым более тридцати лет делю кров. Теперь моя уверенность пошатнулась.

Я, конечно, собиралась расспросить отца об открытках, эта мысль крутится в моей голове, но я ее отвергаю. Он помнит гимны и в то же время не узнает меня, свою дочь. Об этом свидетельствуют недоуменные взгляды, которые он на меня бросает, когда я к нему обращаюсь. Сначала я думала, что он просто силится выудить из темного омута своей памяти мое имя, но потом поняла, что он вообще не представляет, кто я такая. А раз так, то нет никакого смысла спрашивать его про железную коробку на чердаке. Знаю, собственная беспомощность расстраивает его все сильнее. Не далее чем вчера он расколотил последний предмет из своего любимого синего фарфорового сервиза – обеденную тарелку, которую зачем-то понес через кухню. Можно было бы заменить фарфор чем-нибудь дешевым, менее значимым, но мне не хотелось расшатывать его и без того хрупкое состояние.

Я мысленно перебираю разные варианты, но раз за разом прихожу к одному и тому же умозаключению. Что, если мама не умерла? Что, если она все еще жива, что, если все это время она отправляла мне открытки, чтобы наша связь не прерывалась? Стоит мне попытаться осмыслить, что это может означать, как в горле встает твердый ком и я начинаю задыхаться. Моей матери нет в живых, это общеизвестный факт. Непреложная истина, которую я узнала в двухлетнем возрасте. Но вдруг это неправда? Мог ли отец солгать о таком? Получается какая-то бессмыслица. Я барахтаюсь в бездне своего воображения, отчаянно ища, за что зацепиться.

Раза три-четыре я хватаю телефон и набираю номер Майкла, но всякий раз спохватываюсь и жму отбой, не дожидаясь гудка. Что бы я ему сказала? Родители внезапно подбросили мне загадку, но своего брата я хорошо знаю. Нужно собрать больше информации, прежде чем заводить с ним этот разговор, иначе он с ходу отвергнет саму эту мысль.

В густой тьме моего замешательства вдруг брезжит просвет – здравая мысль. Если моя мать мертва, то где-то должна остаться соответствующая запись. Люди не умирают просто так, за ними тянется бюрократический след. Я знаю имя матери, знаю примерную дату ее смерти и место, где она жила, – Лондон. Должно существовать свидетельство о смерти. Моя задача – найти его в интернете. С этой мыслью я вхожу в мастерскую и плотно закрываю дверь. Пальцы уже нашаривают медный ключ в замочной скважине, но я отдергиваю руку. Хватит с меня запертых дверей! Если кто-то войдет, просто закрою страницу поиска. Никто не должен знать, что я что-то замышляю.

У меня так дрожат руки, что я с трудом открываю ноутбук, еще труднее ввести пароль. В поисковой строке я пишу: «Как найти свидетельство о смерти». Первые две страницы заполнены рекламой сайтов, помогающих строить генеалогическое древо, дальше идет страница официальных органов. Не тратя времени на раздумья, я кликаю по «актам гражданского состояния» и почти сразу натыкаюсь на заявку на свидетельство о смерти. Моя рука, держащая мышь, так трясется, что я, наверное, сделала что-то не то, потому что на экране появляется предложение внести платеж. С какой стати? Если моя мать жива, то какое может быть свидетельство о ее смерти, какая плата? Надо действовать по-другому. Я возвращаюсь к сайтам родословных. Моя мать умерла всего тридцать лет назад, но все равно она – часть моей родословной. Я наугад останавливаюсь на одном из сайтов. Он сразу предлагает бесплатный поиск. Надо всего лишь ввести фамилию и дату, плюс-минус десять лет.

– Кара! Кара!

Голос отца сбивает меня с мысли, я вскакиваю, как если бы он вырос у меня за спиной. Меня терзает чувство вины, совсем как в детстве, когда я делала что-то недозволенное.

– Кара!

Я слышу, как он приближается, тяжелые нетвердые шаги звучат все громче. Я сворачиваю вкладку с сайтом.

– Я здесь, папа. У себя в мас… В твоем кабинете.

Дверь открывается, я вижу отца. Его шея обмотана свитером, как шарфом, по бокам бесполезно болтаются рукава.

– Я никак не… – начинает он, но, побежденный трудным предложением и свитером, падает в кресло, едва не порвав при этом мою новую бумажную выкройку. Я вскакиваю и успеваю вовремя выхватить ее из-под него.

– О, папа… Тут у тебя не все перепуталось, дай помогу. – Я начинаю поправлять свитер, отец извивается, как непослушный ребенок. Я просовываю его руку в рукав – делала так уже раз десять – и вдруг ловлю себя на новом чувстве. Меня гложет червь сомнения. Неужели отец столько лет лгал мне о чем-то настолько важном? Мое сострадание к его беспомощности испорчено каким-то новым чувством, которое я пока не могу определить.

– Где миссис Пи? – спрашиваю я, стараясь избавиться от этого нового ощущения, которое не узнаю и не принимаю.

– Кто? – спрашивает он.

– Ты же знаешь, миссис Пи, сиделка. – Я помогаю ему встать и натягиваю на него свитер.

– Сиделки нет, – отвечает он, слегка покачивая головой.

– Перестань, папа. – Я за руку вывожу его из комнаты. – Пойдем попьем чаю.

Я аккуратно затворяю за собой дверь. С поиском придется повременить.

Мне уже не хватает с отцом терпения – раньше такого не бывало. Все, что он делает, действует мне на нервы, по малейшему поводу я немилосердно бранюсь себе под нос. Решив, что на меня успокаивающе подействует свежий воздух, я выхожу попинать опавшие листья. Наш сад окружен большими деревьями, летом дарующими нам тень и уединение, а осенью осыпающими нас листьями, которые норовят заткнуть стоки. Раньше отец убирал опавшую листву, как только она ложилась на землю. Зная, что тот, прежний, настоящий мой отец не позволял листве залеживаться и гнить, я берусь за дело. Работаю по системе: сгребаю листья с одного квадрата лужайки в высокую кучу, потом принимаюсь за следующий квадрат. Скоро всюду вырастают холмики из бурых листьев, похожие на огромные кротовьи норы на зеленой траве. Я иду в сарай за пакетом, возвращаюсь – и что вижу? Мои замечательные холмики разрушены, листва разбросана по всей лужайке, как будто я ее не собирала. В центре лужайки стоит мой отец, ужасно довольный собой. Опираясь на миссис Пи, чтобы не завалиться, он пинает листья ногой, отводя ее далеко назад, чтобы пинки получались сильнее. Фигура у него старческая, зато на лице улыбка до ушей, он разбрасывает листья с прямо-таки детским наслаждением.

Это приводит меня в бешенство. Я могла бы посвятить этот день миллиону гораздо более приятных и полезных вещей, а не тратить время на дело, результат которого не проживет и пары минут.

– Боже правый! – кричу я, подбегая к ним. – Папа, прекрати!

Отец оборачивается на мой голос, но не похоже, что он меня понял. Он продолжает усердно пинать ногой листья, хотя эта куча уже разрушена до основания. Миссис Пи, крепко держащая отца за локоть, чтобы он не упал, ловит мой взгляд и качает головой. Она беззвучно советует мне остыть, позволить отцу продолжить безвредную забаву, признать ее полезность. Я смотрю на листья, на тонущего в них отца, на улыбку на его постоянно смущенном лице. Знаю, это мгновение надо ценить, лучше его мысленно сфотографировать, потому что следующей его улыбки мне придется ждать очень долго, и это, конечно, куда важнее нескольких минут напрасной работы. Но вижу я только человека, вравшего мне всю мою жизнь, прятавшего в темноте то, что обязан был вынести на свет.

Я роняю мешок. Я бы предпочла отлупить мешком эту парочку, но он пуст и ничего не весит, поэтому может только упасть к моим ногам.

– Извольте собрать все это вдвоем, – говорю я, сознавая смехотворность своего требования, но ничуть этого не смущаясь. Отвернувшись от них, я шагаю обратно в дом. Они меня не окликают. Я слышу шуршание листы: они переходят к следующей куче. Я похожа на капризного ребенка, меня тянет присоединиться к их забаве, но упрямство пересиливает, я боюсь потерять лицо и оттого еще больше бешусь. Знаю, моя вспышка гнева вызвана не только тем, что они разбрасывают листья, которые я сгребла, но я не додумываю эту мысль до конца, не смею вглядываться в себя слишком пристально. К этому я еще не готова. Придется двигаться вперед шажок за шажком.

Позже, когда съеден ужин, убрана посуда со стола, а миссис Пи начала готовить отца ко сну, я удаляюсь в мастерскую. Внизу экрана ноутбука осталось свернутое окно с поисковой страницей. Я возвращаю ее и дрожащими пальцами заполняю предложенные строки: «Энн Фернсби», «1987».

Мой палец зависает над кнопкой мыши. Что, если свидетельства о смерти нет? Это будет означать, что моя мать жива, что я не сирота. Я кликаю мышкой. Я сама поставила себя в безвыходное положение, зашла слишком далеко, как теперь отступить? Я слежу за маленькими песочными часами на экране, они наполняются и пустеют, наполняются и пустеют. Потом экран обновляется, и я вижу сообщение кричащими красными буквами:

Очень жаль, мы не обнаружили результатов, соответствующих вашим критериям поиска.

На мгновение мое сердце замирает, я не сразу понимаю, что отсутствие результатов означает отсутствие свидетельства о смерти моей матери. Моя мать не мертва. Не мертва! То есть жива!

Я снова и снова повторяю поиск, но результат не меняется. Я двигаю дату взад-вперед в диапазоне десяти лет, хотя в этом нет никакой логики: я точно знаю предполагаемое время ее смерти – февраль 1987 года. Ничего. А если поставить текущий год? Я колеблюсь. Вдруг моя мать не умерла в 1987 году, но мертва теперь? Вдруг я нашла ее, чтобы опять потерять?

Нет, я должна знать. Я должна знать все наверняка. Я кликаю и жду. Ответ прежний: результаты отсутствуют.

Я сейчас зареву! Смахивая наворачивающиеся слезы, я таращусь на сообщение. Результаты отсутствуют. Из-за слез эти слова распадаются на кучку цветных пикселей. Возможно ли, чтобы моя мать была жива? В этом нет никакого смысла, но какие еще могут быть объяснения?

Добрых полчаса я оцепенело смотрю на экран. Наконец ноутбук переходит в спящий режим, и я, придя в чувство, обнаруживаю себя перед черным прямоугольником. У меня смутное чувство, что опомнилась я от какой-то мысли, и теперь я силюсь извлечь ее из подсознания, но это оказывается непросто, как поймать пух одуванчика. Только я собираюсь схватить пушинку, ветерок уносит ее прочь. Но я не сдаюсь и в конце концов завладеваю своей юркой мыслью. Оказывается, она так проста, и мне не верится, что я умудрилась ее упустить. Если моя мать жива, то можно попробовать что-то о ней узнать, выяснить какие-нибудь подробности, которые смогут хотя бы что-нибудь прояснить.

Мои пальцы напрягаются от нового прилива адреналина. Я бужу ноутбук и задаю новый поиск: пишу в поисковой строке «Энн Фернсби» и в нетерпении жду результатов.

Поисковик пытается навязать мне «Энн Хорнсби» – а то я не знаю имя родной матери!

Я пробегаюсь взглядом по результатам поиска. Они довольно скудные: мне предложено довольствоваться какой-то Энн Браун, уроженкой городка в Йоркшире, который даже по-другому пишется, и кучей страниц, посвященных этому городку. Я не вижу ничего, хотя бы отдаленно относящегося к моей матери, и недоумеваю: как это – ничего? Любой человек оставляет цифровой след, в наше время иначе не бывает. Я обновляю поиск. Знаю, это бесполезно, но иначе никак. Имя и дата предполагаемой смерти, имя и год рождения… Нет, все бесполезно.

Я бью по клавиатуре кулаком, как будто из этого может выйти толк, клавиши протестующе клацают. Я узнала, что моя мать жива, и на этом все заканчивается? Нет, это немыслимо! А если она жива, то где она? Чем занимается? Как живет? Потом у меня родится миллион других вопросов, но сейчас я сосредоточена на самом главном. В конце концов наступает момент, когда у меня сами собой закрываются глаза. Оказывается, уже третий час ночи. Все вокруг меня погружено в безмолвие. Я закрываю ноутбук и бреду в сторону спальни. Изучаю свое отражение в зеркале, пока чищу зубы. Похожа ли я на нее? Узнала бы она меня на улице? А я ее?

Стоит мне лечь, как утомление проходит и меня опять начинают терзать мысли. Я лежу без сна, пока края занавески не начинают бледнеть от света нового дня.