Текст книги "Открытки от незнакомца"

14

Выбегая из дому с сумкой, набитой вещами для ночевки не дома, я оглядываюсь и вижу отца, сидящего у окна гостиной и провожающего меня взглядом. У меня сердце сжимается, так он похож сейчас на мальчика, ждущего возвращения домой своего папы. Потом я спохватываюсь: он всегда сидит там по утрам в ожидании микроавтобуса Брайана, который отвезет его в Центр помощи. Все накрученные вокруг этого эмоциональные завитушки – мое изобретение. Он уже благополучно забыл, что я куда-то собралась, и вспомнит обо мне только когда, вернувшись из «Лип», обнаружит, что я не пью с ним чай, – и то вряд ли.

Поезд приближается к Уэйкфилду, я продумываю тактику общения с Майклом. Перед уходом я отправила ему сообщение, чтобы он куда-нибудь не отлучился:

«Привет, буду сегодня в городе. Можно у тебя переночевать? Буду примерно в пять. К.».

Ответ Майкла тоже краток, но исполнен гостеприимства. Мое уведомление в последний момент должно было его удивить, если не застать врасплох. «Наши двери всегда для тебя открыты», – написал он. Поезд устремляется к Донкастеру, и я раздумываю, как сложится вечер, представляю себе ужин с Мэриэнн и с их дочками-близняшками, моими племянницами. Они ужинают гораздо позже, чем мы ужинали дома, – думаю, этим Майкл лишний раз подчеркивает, что он выстроил себе на юге Англии совсем другую жизнь. Я всегда улыбаюсь, слыша, как дети называют эту трапезу именно «ужином»[2]2
  В Англии вечернюю трапезу чаще называют словом tea (чай).


[Закрыть]. Думаю, я стала бы такой же, если бы отец не увез нас на север, расставшись с лондонской жизнью и с памятью о нашей матери. После еды мне придется потолковать с Майклом наедине. При всей моей симпатии к Мэриэнн, при ней этот разговор не получится. Если я ей скажу, что тема разговора – наш с Майклом отец, то она, наверное, с радостью оставит нас вдвоем, сославшись на то, что должна уложить детей спать.

В этом месте мой план стопорится. Вот мы с Майклом остались вдвоем – и что же я ему скажу? Как вслух высказать мысль, что наша мать, умершая тридцать лет назад, на самом деле жива? Трудно представить, как такое можно произнести в обычной беседе. Проигрывая это в голове, я чувствую, как у меня мокнут подмышки, в такой меня бросает жар. Но к тревоге примешивается воодушевление, я пытаюсь предугадать реакцию Майкла. Сперва он не поверит, но вынужден будет задуматься, когда я предъявлю ему все, что накопала. Сама мысль, что мне кое-что известно, наделяет меня редким чувством превосходства. Когда ты младшая сестра, это с тобой по гроб жизни.

Поезд останавливается на вокзале Донкастера. Он такой старомодный, что я принимаюсь фантазировать: солдаты, которых провожают на войну их возлюбленные, пар от паровоза, суета… Ко мне подсаживается женщина лет шестидесяти (впрочем, я не сильна угадывать возраст людей, которые старше меня больше чем на десятилетие). У нее седые волосы, в одежде преобладают бежевые оттенки, с которыми контрастирует только красный платок из синтетики у нее на шее.

Женщина такая грузная, что ей нелегко протиснуться в узкий проход между сиденьями. Я сижу у столика одна, вокруг хватает свободных мест, и меня раздражает, что ей обязательно нужно устроиться именно здесь. Обживаясь в тесном пространстве, она пихает меня ногами. Усевшись как следует, она наконец поднимает взгляд.

– Здесь ведь свободно, милочка?

Я борюсь с соблазном ответить, что мой спутник отлучился в вагон-ресторан и сейчас вернется, но мне будет совестно, когда она пересядет, а спутник так и не материализуется. Я мотаю головой и отворачиваюсь к окну в надежде избежать вагонной болтовни. Женщина пытается отдышаться – видимо, она опаздывала на поезд и была вынуждена пробежаться, – а потом принимается разбирать свою сумку. Я боюсь встретиться с ней взглядом, но все же подглядываю. Сначала она достает потрепанный сборник кроссвордов и тупой карандаш с ластиком на конце, потом мятую эклсскую слойку в целлофане. Развернув слойку, она облизывает палец и собирает им сахар. Как ни хочется мне отвернуться, я не могу оторвать от нее взгляд; она чувствует его и отвечает мне улыбкой, потом краснеет и вытирает липкий палец о свою юбку.

– Представляю, что вы обо мне думаете! – говорит она, качая головой. – Очень некрасивый способ лакомиться слойкой! – Она подмигивает мне и пожимает плечами. – Но только так и можно ее есть. Потом отламываешь верх и выковыриваешь всю смородину.

В доказательство своих слов она сгибает слойку, корка лопается, появляется начинка – темные ягоды.

– Моя мать всегда пекла их с веточкой мяты внутри. Вот же вкуснотища была! В покупных слойках никакой мяты не найдешь, но и они ничего. Хотите попробовать? – Она сует мне сплющенную слойку.

Я отрицательно мотаю головой.

– Понимаю вас, милочка. Вид не самый аппетитный.

Она продолжает отламывать по кусочку и отправлять их в рот. Вижу, как она косится на мою изуродованную руку. Можно было бы ее спрятать, но я уже давно поняла: когда на тебя таращатся, лучшая линия поведения – не сопротивляться. И я оставляю руку на столике перед собой. Женщина не отводит взгляда, хотя большинство поступило бы именно так.

– Какой у вас жуткий шрам, милочка! – сочувствует она. – Он вас беспокоит?

Я тронута тем, что она спрашивает о последствиях, а не о том, как меня угораздило пораниться, – именно это обычно волнует тех, кто не может удержать свое любопытство.

– Бывает, зудит в жару и в сырую погоду, – жалуюсь я.

– Вы живете не в той части мира, если вам противопоказана сырость, – замечает она с широкой искренней улыбкой.

После этого она открывает свою книжку с головоломками, сгибает ее по корешку. Читая, она постукивает себя по лбу карандашом. Так проходят минуты две. Наконец она кладет карандаш и выпрямляется.

– Сама не знаю, зачем заморачиваюсь, – говорит она мне. – Все равно ничего в этом не смыслю. Дочь говорит, что это полезная тренировка для мозгов. Думаю, боится, как бы я не чокнулась, ухаживай потом за мной! Забыла небось, сколько лет я ухаживала за ней! С другой стороны, в ее словах есть смысл, правда? В наше время куда ни глянь, всюду старые маразматики! Говорят, чем дальше, тем их больше.

Мы с ней незнакомы, но меня притягивает ее прямота. Что поделать, если судьба свела нас в одном вагоне? Какой может быть вред от беседы со случайной попутчицей?

– У моего отца деменция, – сообщаю я ей. – То есть болезнь Альцгеймера.

– Разве это не одно и то же? – спрашивает она. – Я думала, это разные названия одного и того же недуга.

– Деменция – собирательное понятие, – начинаю я, хотя опасаюсь вдаваться в излишние подробности и уже подумываю о том, чтобы умолкнуть. – Самим этим недугам несть числа, Альцгеймер – только один из них.

Она кивает и вроде бы обдумывает услышанное.

– А я и не знала, – сознается она. – Ваш отец очень плох?

Никогда не думала о состоянии отца с точки зрения «хорошо – плохо». Он просто такой, как есть.

– Наверное, бывают случаи и похуже. Но мы достигли стадии, когда его уже нельзя оставлять одного.

– Значит, он в доме престарелых? – Она сочувственно склоняет голову набок.

– Нет, пока еще дома, со мной.

Она не вполне понимает ситуацию и даже озирается – ищет в вагоне моего отца.

– У меня есть помощница, – объясняю я. – Приходящая сиделка. В этот раз она согласилась у нас переночевать.

– Прекрасно! – С этими словами женщина отламывает от слойки самый низ и отправляет его себе в рот. – Правильное решение. Дети приглядывают за родителями. Так поступают на континенте. У этих итальянцев есть голова на плечах. Моя дочь засунет меня в богадельню, лишь только решит, что я перестаю сама справляться.

Я согласно киваю и старательно игнорирую тот факт, что непрестанно спорю на эту тему сама с собой.

– Где ваша мать? – спрашивает меня попутчица.

– Умерла, когда я была маленькой, – отвечаю я.

Этот ответ выскакивает из меня сам собой, так происходило сотни раз, всю мою жизнь. Женщина по-доброму кивает, а я говорю себе, что, возможно, произнесла это последний раз в жизни.

– Какая жалость! – говорит она. – Не повезло вам, бедняжке. Ребенку нужна мать, и точка. Как ни хорош отец, некоторые вещи зависят только от матери. Неудивительно, что вы так хорошо ухаживаете за отцом. Наверняка между вами крепкая связь.

И тут меня осеняет. Здесь, в поезде, полном чужих мне людей, за разговором с женщиной, поедающей слойку и мучающейся с кроссвордами, передо мной встает вопрос: если моя мать жива, то куда она подевалась? Как ей хватило хладнокровия оставить меня и Майкла, таких малышей, на произвол судьбы? И где она провела все это время? Неужели воображала, что несколькими открытками исполнила свой материнский долг? Если так, то она сильно ошибалась.

Женщина со слойкой смотрит на меня, пытается поймать мой взгляд, наклонив голову. Вижу, она ждет, пока я заговорю.

– Ваш отец… – не выдерживает она. – Наверняка у вас с ним особенная связь. Вы в порядке, милочка? – спрашивает она, выражая всем своим круглым лицом крайнюю озабоченность.

Я мысленно отмахиваюсь от осаждающих меня новых мыслей.

– Простите… – бормочу я. – Да, мы очень близки. Если не возражаете, я схожу в…

Я встаю, вылезаю из-за столика и направляюсь к электрическими дверям между вагонами.

– Все хорошо, милочка? – звучит у меня за спиной.

Я не откликаюсь. Мне необходимо побыть одной, подышать свежим воздухом, прогнать чуждую мне мысль, заползшую в голову. Это как вирус. Стоит его подцепить, и он начинает разрастаться, заражать все, с чем соприкасается. Необходимо его остановить. Мне нравилось то воодушевление, которое я испытывала, сидя за компьютером и садясь в поезд, но теперь оно испорчено. Мне не верится, что я так долго игнорировала столь простую мысль. Как она посмела нас бросить? Куда запропастилась? Где была целых тридцать лет?

Я прижимаюсь спиной к переборке между вагонками, закрываю глаза и глубоко дышу. Мерное покачивание поезда действует на меня успокаивающе, как на младенца в коляске. Не знаю, как долго я там оставалась, но когда вернулась на свое место, женщины с эклсской слойкой уже след простыл.

15

До жилища Майкла я добираюсь с ощущением очумелости, вынесенным из набитой людьми подземки. Одноквартирный дом с заостренными коньками крыши и большими эркерными окнами сложен из рыжеватого лондонского кирпича. В мягком вечернем свете он манит меня, как маяк – заплутавший в море корабль. Ровным счетом ничего общего с почерневшим песчаником нашего дома в Йоркшире. Клочок земли перед домом, засыпанный ради удобства гравием, окружен цветочными горшками, в которых летом, наверное, росли цветы, а теперь чернеет компост. На маленькой клумбе произрастает нечто невразумительное, зато тщательно подстриженное. Все это так верно отражает натуру моего брата, практичного и эффективного минималиста, что я невольно улыбаюсь.

Я стучу в дверь и почти сразу слышу топот детских ножек.

– Тетя Кара! – кричат за дверью племянницы, радуясь моему появлению больше, чем я заслуживаю.

Отодвигаются задвижки, дверь открывается, и я вижу двух темноволосых ангелочков. Их радость меркнет, стоит двери распахнуться, они жмутся друг к дружке, робко на меня смотрят.

– Здравствуйте, девочки, – говорю я. – Впустите меня?

Они дружно отступают, пропуская меня в дом. Я чувствую в своей ладони маленькую ладошку.

Из кухни выходит навстречу мне Мэриэнн. На ней фартук, отчего я тут же начинаю воспринимать ее как мать семейства и хозяйку в доме. Ее темные волосы зачесаны назад, их удерживает вышедшая из моды цветная лента. Руки у нее по локоть в муке.

– Кара! Как я рада тебя видеть! Как доехала? Девочки, не держите вашу тетю на пороге!

Ее голос сохранил напевность, свидетельствующую, несмотря на прожитые в Лондоне годы, о ее валлийских корнях. Она торопится мне навстречу с таким видом, будто намерена осыпать меня жаркими поцелуями, но в последний момент спохватывается. Мы с Майклом всегда воздерживались от открытого проявления чувств, и я признательна Мэриэнн за то, что она это помнит.

– Спасибо, что принимаете меня, несмотря на такое позднее предупреждение, – говорю я. – У меня были здесь дела, и я, как обычно, задержалась с ними допоздна. Можно было бы сразу вернуться домой, но…

– Никаких «домой»! – перебивает меня Мэриэнн. – Забраться в такую даль и не заглянуть к нам? Мы бы никогда тебе этого не простили, правда, девочки?

Девочки, Зара и Эсме, охотно кивают. Они – маленькие копии матери, я не вижу в их задранных личиках ни следа моих генов.

– Майкл еще не вернулся с работы, но велел тебе передать, что не задержится. Входи же!

Она указывает белой от муки рукой на дверь гостиной.

– Что тебе налить?

– Просто чаю, – прошу я.

– Устраивайся поудобнее, я поставлю чайник. Девочки, дайте тете Каре пройти.

Девочки уже преодолели свою первоначальную робость и виснут на мне, не давая шевельнуться. Они такие малышки – но мне не с кем их сравнить. Не припомню даже их возраст – шесть, семь лет?

– Идемте вместе, девочки, проверим, не припрятано ли что-нибудь для вас у меня в сумке…

Девочки скачут, цепляясь за мои локти.

– Это ни к чему, – говорит Мэриэнн, но, судя по ее улыбке, подарки ожидались, и я хвалю себя за предусмотрительность. Я достаю два полосатых бумажных пакетика и отдаю им. Они переглядываются, прежде чем открыть пакетики, суют в них носики – и вот уже сидят на полу и сравнивают свои подарки. Обе получили по набору ярких шелковых лент, по комплекту пуговичек в форме всевозможных зверят и по коробочке в виде божьей коровки с рулеткой внутри. Я купила эту чепуху в последний момент в знакомой галантерейной лавке, но девочки, кажется, довольны. Мэриэнн, стоя в двери, поверх их голов произносит одними губами «спасибо».

Я наблюдаю, как девочки меняются пуговицами, Мэриэнн тем временем заваривает мне чай. У меня самой никаких детей, ясное дело, нет. Для материнства обыкновенно требуется партнер, каковой вряд ли может у меня появиться в ближайшем будущем. Тем больше я восторгаюсь подвигом Майкла и Мэриэнн, героически растящих потомство. Здесь не обходится без влияния Мэриэнн. Откуда у Майкла опыт по созданию собственного семейного очага? Когда он сделал Мэриэнн предложение, меня удивил его выбор. Она неприметная, не то что прежние его пассии. Ей присуще спокойствие, хотя она способна за себя постоять. Она помалкивает, пока не нужно будет сказать что-то веское, ее внутреннее спокойствие и самообладание действуют умиротворяюще. Чем больше я ее узнаю, тем лучше понимаю, почему Майкл выбрал такую спутницу жизни. А вот причину, по которой она выбрала Майкла, я понимаю с трудом.

Переход пуговиц и ленточек из рук в руки завершается безболезненно. Девочки скрываются где-то в другой части дома, захватив с собой свои сокровища. Входит Мэриэнн с полным подносом всего необходимого для чаепития. Она ставит его на кофейный столик, наливает мне чай, добавляет молока, кладет, не спрашивая, одну ложку сахара. Я с благодарностью принимаю у нее полную чашку и погружаюсь в диванные подушки.

– Ну, – говорит Мэриэнн, тоже отпив чаю, – как отец? Ты довольна сиделкой?

– Пока что да, – отвечаю я. – Думаю, отцу она тоже нравится. Она добрая и хорошо с ним обращается, хотя это не всегда легко, учитывая его поведение. – Мне кажется, что Мэриэнн при этих моих словах немного морщится, но это не заставляет меня прикусить язык. Жизнь с отцом – не сахар, неплохо им это понять. – Все должно сложиться хорошо, – добавляю я и понимаю, что иначе и быть не может.

– Майкл невероятно благодарен тебе за все, что ты делаешь, – ласково говорит Мэриэнн, глядя мне прямо в глаза, и я догадываюсь, что этим взглядом она хочет передать мне нечто большее. Мне не хочется вдаваться в эту тему, и так голова гудит. Я пресекаю улыбкой и решительным кивком неначавшийся спор.

– Знаю, Мэриэнн. – Надеюсь, это прозвучало не слишком пренебрежительно.

Еще бы Майклу меня не благодарить! Он удрал при первой же подвернувшейся возможности и больше не возвращался, оставив меня один на один с отцом, обреченным на распад личности. Надеюсь, теперь он испытывает муки совести – и хватит с него. Наверное, он сделал максимум того, что мог, учитывая их взаимную враждебность, хотя порой даже максимума оказывается недостаточно.

– Девочки подросли, – говорю я, аккуратно меняя тему.

При упоминании дочерей Мэриэнн тепло улыбается.

– Мы так гордимся нашими обезьянками! Зара успешно осваивает игру на скрипке, Эсме вроде бы унаследовала от отца пристрастие к математике. Знаю, пока еще рано судить, но все идет хорошо.

Пока она говорит, в двери поворачивается ключ. Мэриэнн тоже слышит этот звук и машинально поправляет волосы – прямо-таки рефлекс по Павлову.

– Вот и он, – произносит она с неизбежным облегчением. Наверное, беседа тет-а-тет нелегко ей дается. Или это проблема только для меня? – Хозяин дома! Мы здесь, Майкл! – повышает она голос, чтобы было слышно в коридоре.

У меня ощущение, что этим она напоминает Майклу о гостье, а не только указывает ему направление. Я слышу, как он кладет на столик ключи, как шуршит плащом. Здравствуй, старший брат! Он выглядит точно так же, как в детстве, если не считать появившейся в темных волосах седины. Узел его галстука ослаблен, рукава рубашки закатаны до локтей, то и другое выглядит недешево, как и брюки, изящно касающиеся начищенных ботинок.

– Привет, Ка! Как ты? Как съездила? Приобрела все необходимое для своего шитья?

Мы не виделись гораздо больше года, но обниматься не намерены. Мне хватает искренности в его голосе.

Я отвечаю на его вопросы утвердительными кивками и спрашиваю:

– Ты не возражаешь против моего вторжения?

Он мотает головой:

– Ни капельки, наоборот, страшно рад тебя видеть.

Я замечаю, что за этим не следует его обычных шуток насчет того, что мы так редко видимся. Мы оба в точности знаем, сколько времени минуло с прошлой нашей встречи.

– Мы с Карой наверстывали тут упущенное вами время, – говорит Мэриэнн. – Она привезла девочкам разные прелестные штучки, это так мило с ее стороны!

Я пожимаю плечами – мол, такая мелочь не стоит упоминания.

– Ладно, – продолжает она, – схожу-ка я проверю, как там наш ужин. Ждать уже недолго.

Она встает, забирает поднос и выходит, оставляя меня наедине с братом.

– Итак? – спрашивает он, сразу давая понять, что не купился на мою уловку.

– Не здесь, – говорю я, – и не сейчас. Лучше потолкуем с глазу на глаз после ужина, предпочтительно где-нибудь в пабе.

Майкл смотрит на меня, определенно недоумевая, что за важный разговор я приготовила, раз он не предназначен для ушей Мэриэнн. Я опасаюсь возражений, но он говорит:

– Хорошо, так и сделаем. Конечно, без вопросов потом не обойдется, и я не обещаю, что утаю все от Мэриэнн.

– Ничего страшного, – отвечаю я. – Главное, сначала обсудить все наедине.

Это его устраивает. Мэриэнн кричит из кухни, что ужин готов. Почти сразу с лестницы доносится топот детских ножек.

– Уже слюнки текут, – сознаюсь я, торопливо вставая.

Один из множества талантов Мэриэнн – кулинарный, которого я лишена. Майкл не отвечает, и я не в первый раз гадаю, о чем он думает.

16

Энни, 1984

Энни опять понижает температуру в духовке. Она готовит для Джо на ужин отбивные, которые начинают пережариваться по краям, жир превращается в угольки. Горошек, изначально пронзительно зеленый, приобрел цвет грязного хаки, соус подернулся пленкой, которую никак не убрать, не испачкав белоснежную тарелку. Тут она бессильна. Если бы Джо не задержался, то еда была бы готова к самому его приходу. Он не любит ждать, и она его понимает. Он работает на износ и жаждет, чтобы к его возвращению дома все было идеально. Ее папаша был таким же. Она задумывается о своей матери, которая всегда посвящала последние двадцать минут дня уборке в доме, а потом, глядя в зеркало в коридоре, приводила в порядок лицо. Энни нравилось наблюдать, как она обводит помадой контур губ, пощипывает себе щеки, возвращая им румянец. Теперь Энни пробует делать то же самое в ожидании Джо. День за днем она силится превратить их дом к его возвращению в уютное гнездышко, но ее старания почему-то никогда не оправдываются. Этим вечером Майкл и Кара приняли ванну, Кара уже в постели, но кубики «Лего», из которых они строили крепость, так и валяются на полу, на лестнице лежит их одежда. Как Энни ни старается, ей никогда не удается справиться одновременно с ужином, с детьми и с домом: обязательно остается какой-то беспорядок.

Джо задерживается, и еда уже не будет свежей к его приходу. Со свининой уже ничего не сделать, но еще можно попытаться заменить горошек. Энни открывает дверцу духовки, тянется за тарелкой и слишком поздно спохватывается, что может обжечься. Так и есть, от прикосновения к фарфору кончики пальцев тут же краснеют. Она хватает полотенце и еще раз берется за тарелку. Обожженным пальцам больно, тонкий хлопок не помогает. Она знает, что надо подставить пальцы под холодную воду, но на это нет времени, она сделает это позже, когда спасет свою стряпню. Энни ставит тарелку на стол, туго сворачивает полотенце и опять берет ее за край, все равно морщась от боли. Сдвинув локтем крышку мусорного ведра, она пытается соскрести туда с тарелки только горошек, не трогая остального. Но отбивная вместе с загустевшим соусом тоже опасно смещается в сторону ведра, туда же ползет, набирая скорость, картофельное пюре… Не успевает она и глазом моргнуть, как отбивная соскальзывает с тарелки и оказывается в ведре, поверх остатков детских спагетти.

На мгновение Энни замирает, не зная, как быть, она близка к панике, но берет себя в руки. Еще не все потеряно. Она достает из ведра отбивную, мясо выглядит прилично, есть след томатного соуса, но его можно соскоблить. Она думает, что стоило бы обтереть край тарелки бумажным полотенцем, но Джо уже вставляет в замок входной двери свой ключ. Что ж, горошек долой, соус смахивает на грязный мазок через всю тарелку, на отбивной краснеет кетчуп. Она очень старалась, заботясь о муже, но в очередной раз все испортила. А тут еще сверху раздается возмущенный рев: это проснулась Кара.

Энни тяжело опускается на табурет у стола, глядя на тарелку с остатками ужина для Джо, и роняет голову на руки. Глаза щиплет от слез, она кусает себя за губы, чтобы совсем не расклеиться, тяжело дышит.

– Привет! – кричит Джо. – Я дома.

– Я тут, – отзывается Энни почти шепотом. Дверь открывается, входит Джо. Энни на него не смотрит. – Прости, – лепечет она, – я загубила твой ужин.

Слышно, как он подходит к ней. У него хватает терпения ее обнять.

– Ничего нельзя тебе доверить, верно, детка? – воркует он, посмеиваясь. – Одно тебе под силу: испортить отбивные с пюре.

Она слышит в его голосе улыбку, но не смеет поднять голову.

– Прости, – повторяет она. – Сначала все шло хорошо, но ты опаздывал, так что… – Она резко прерывается. Нельзя, чтобы Джо решил, что она обвиняет в испорченном ужине его самого. Нужно было поставить еду медленно разогреваться. Во всем виновата она сама.

– Не беда, тыковка. – Он убирает руки с ее плеч, и ей сразу становится холодно и одиноко. – Я успел кое-что перехватить после работы. Давай просто избавимся от всего этого…

Он несет тарелку к мусорному ведру, поднимает крышку и без церемоний выбрасывает свой несостоявшийся ужин.

– Вот и все. Проблема решена.

Провожая взглядом отбивную, Энни вспоминает запеченную фасоль, которой питается вместе с детьми ради экономии.

Сверху снова доносится обиженный рев.

– Думаю, у нее режутся зубки, – объясняет Энни. – Весь день места себе не находила. Я даже устала ее успокаивать. Немудрено, что все валилось у меня из рук.

– Не переживай, – говорит Джо. – Сиди отдыхай, я сам к ней поднимусь.

Энни знает, что это ей следовало бы подняться к дочери, а Джо должен отдыхать, задрав ноги, после трудного рабочего дня, но она совершенно обессилела.

– Спасибо, – бормочет она, сомневаясь, что он ее услышит: он уже поднимается по лестнице с намерением утихомирить их плаксивую дочку. Слышно, как он на ходу напевает – полным осуждения голосом.

– Ну что, моя маленькая принцесса? – говорит он нараспев. – В чем дело? Не дают покоя новые зубки? Мамочка слишком устала, чтобы тебе помочь, зато папочка здесь, значит, все будет в порядке. Ну же, успокойся…

Энни представляет, как он расхаживает по детской, прижимая крохотную Кару к своему плечу, как ее прелестная головка утыкается ему под подбородок. Она уже не плачет. Меньше чем за минуту он добился того, чего Энни не удавалось сделать весь день. Даже успокоить собственное дитя ей не под силу! Не говоря о том, чтобы приготовить ужин, не учиняя кровавой бани! Она не годится в жены. Она ужасная мать и совершенно никудышная жена. Не впервые ее посещает мысль, что без нее им было бы гораздо лучше.