Текст книги "Наследница царицы Савской"

Отведи взгляд от обманчивого моря, подними глаза к небу, устремись вверх, кружись, невесомая, вместе с ветром и облаками, в высоте небес. Следуй за солнечным светом, пока очарованные им глаза не ослепнут от слез, пока не сбросишь оболочку плоти, прикованную к твердой деревянной палубе медленно плывущего корабля.

«Столько моря и неба! Столько соблазнов…» Но она всегда одергивала себя на краю бездны. Море и небо зря манили ее, обещая сладкий вечный отдых. «Я не могу». Разные соблазны лежали на ее пути, но она не могла отказаться от своего долга перед страной и народом. «Я их мать, их царица. Я не могу их оставить.

Даже если их оставила богиня.

Или богиня оставила только меня?

И за что? Я всегда служила ей должным образом. Она знает, что я пыталась!»

Но в этом детском возмущении крылось признание истинного греха: она не могла верить.

«Как я могу верить, что Аллат держит нас в ладонях, если я смотрю в будущее и вижу лишь горе? Чем станет царство без наследницы? Руинами! Очередной страной слабых людей, добычей чужаков, которые следят за нами хищным взглядом».

Ведь Утренняя Страна, Царство Пряностей – бесценное сокровище, мечта всех правителей. И лишь сила позволяла хранить это сокровище. Но достаточно одной-единственной трещины на стене, защищавшей от мира, и сокровища Савского царства станут добычей жестоких дикарей.

«Не могли же сто поколений цариц хранить страну лишь для того, чтобы из-за моей слабости все было потеряно. Не важно, какую цену мне придется заплатить…»

Не важно, какую цену придется заплатить за наследницу, Билкис была готова на все.

«Мне все равно, что придется сделать, – идти босиком на край земли, смиренно склониться перед царем Соломоном и всеми его придворными, солгать моему народу и богам. Я пройду любое испытание».

Она без колебаний заплатила бы любую цену за будущее Савского царства. Отказалась бы от любви, радости, надежды. От самой жизни, если следовало принести эту жертву. Лишь одного она не могла помыслить, лишь одного будущего не могла принять.

Поражения.

Часть вторая
Мудрость ценнее жемчуга

Песнь Ваалит

В детстве ничто при дворе отца не удивляло меня. Ведь моим отцом был Соломон Премудрый, царь Израиля, Иудеи и многих других земель, а цари неподвластны законам, которые управляют нижестоящими людьми. По крайней мере, так меня учили бабушки. Каждая из троих – на собственный лад.

Не удивляло меня и то, что у меня было три бабушки, когда другие дети имели лишь по две. И то, что у меня так много мачех, – ведь цари должны заключать множество хорошо спланированных союзов. Я видела мир сквозь сияющую пелену детства, в котором исполнялись малейшие мои прихоти. Пока мой отец не женился на колхидской царевне. Этот брак не просто скрепил еще один союз и открыл очередной жизненно важный торговый путь для нашего царства, он еще и бросил слишком многое на чашу весов, которые отец пытался удержать.

И он сорвал с моих глаз пелену детства. С того дня я уже не могла смотреть и не понимать. И с каждым днем я все меньше готова была довольствоваться положением единственной лелеемой царской дочери. Но кем я хотела стать – этого я тогда не знала.

Колхидская царевна опаздывала. Мы прождали все утро в женской галерее над большим тронным залом, а ее и близко не было видно. Я, непоседа, вытащила клубок алого шелка и начала играть со своей служанкой Нимрой в «кошкину люльку». Ее пальцы порхали ловко, а я плела замысловатые сети, которые потом с трудом распутывала.

Там собрались и все мои мачехи. Ожидая, они коротали время, каждая на собственный лад. Некоторые сплетничали, некоторые перебирали пряди волос, украшения или складки платья. Одна-две играли, как мы с Нимрой. Царица-египтянка Нефрет слушала, как служанка вполголоса что-то читает ей со свитка. Царица Наама сидела с неподвижным лицом, не шевелясь и не желая нарушать безупречный рисунок складок своего покрывала и линий прически. Царица Меласадна ласкала одну из своих крошечных белых собачек, не обращая внимания на возмущенные взгляды тех жен моего отца, которые соблюдали суровые законы нашего Бога. Госпожа Лиоренда сидела спокойно, двигая лишь кончиками пальцев, когда поглаживала цветы, которые держала в руках. Время от времени она перемещала бутон и сравнивала его цвет с соседними. Македа, тихая и темная, словно полночь, скрывала свои мысли за позолотой опущенных век. Двора пряла, и я жалела, что не взяла свое веретено, чтобы занять беспокойные руки.

Нимра в очередной раз освободила мои пальцы из переплетений алых шелковых нитей. Сквозь решетку из кедрового дерева я посмотрела вниз, туда, где на Львином троне восседал мой отец. При дворе собралось множество пышно одетых людей, но мой отец затмевал их всех. Как и подобает царю-жениху, он оделся в багрец и пурпур с золотой бахромой. Корона Израиля, золотая, с безупречными изумрудами, покоилась на его голове. В руках он держал скипетр со львиной головой – подарок, полученный от скифского царя после женитьбы на его сестре.

Первосвященник Садок сидел на скамеечке возле отцовского трона. Садок стал первосвященником задолго до того, как я родилась; он давно состарился и не смог бы долго стоять. Этим измерялась доброта моего отца – он позаботился о старом Садоке и разрешил ему сидеть во время царских приемов. Все остальные должны были стоять – царский военачальник, стража, иноземные послы, другие священники, придворные, царевичи. Даже мой брат Ровоам. И, хотя он стоял далеко, я видела, что лицо его искажает мрачная гримаса. Наследнику давно стало скучно, и он не заботился о том, чтобы это скрывать. Справедливости ради следует сказать, что к тому времени уже никто из моих братьев не мог спокойно ждать. Мальчики от природы нетерпеливы.

На брата я смотрела недолго. Мой взгляд, словно сокол, искал более приятной добычи. И вот я увидела его, опиравшегося на гладкую колонну из кедрового дерева – по задумке моего отца лес таких колонн раскинулся вокруг большого тронного зала. Тот, на кого я смотрела, носил длинную прическу – локоны спадали ему на спину, а один завиток, перекинутый через плечо, вился на фоне полуобнаженной груди: черное дерево и мед. Его бедра облегала юбка из мягкой синей кожи, расшитой золотыми пчелами, а талию обхватывал позолоченный кожаный пояс шириной в две ладони. Старомодный наряд, но почему-то на Аминторе Критском он выглядел щеголевато. А придворная знать казалась неуклюжей и скованной несколькими слоями дорогих тканей. И все они держали в руках свитки, таблички, золотые или серебряные кубки. У Аминтора в руке была лишь дамасская роза, красная, словно кровь.

Я восхищалась Аминтором – он всегда оставался собой и выглядел так, словно ему просто нравится жизнь сама по себе. Остальные мужчины мрачно хмурились, ожидая очередную царскую невесту, Аминтор же глядел на всех так, словно царь и весь его двор собрались лишь для того, чтобы он мог их рассмотреть. Да, его бесстрашным смехом я восхищалась еще больше, чем красивым лицом. И свобода его притягивала меня так сильно, что иногда я задумывалась, не хочу ли от Аминтора большего, чем готова признаться даже собственному зеркалу.

Пока я разглядывала Аминтора, он сквозь толпу придворных посмотрел вверх, на женскую галерею, и его взгляд словно бы проник сквозь решетку прямо мне в глаза. Издалека точно нельзя было сказать, но мне показалось, что он подмигнул. Я увидела ясно, что он улыбнулся и поднес маленький пурпурный бутон к губам.

Я знала, что Аминтор не мог меня видеть, но краска бросилась мне в лицо. Я отвела от него глаза и посмотрела на отцовский трон. Отец рассеянно гладил львиную голову, украшавшую скипетр. Как и брат, он начинал терять терпение. На миг я задумалась о том, какие мысли одолевают его, пока он ждет очередную жену. Затем Нимра снова накинула мне на пальцы паутинку алых нитей, и, стараясь сохранить сеть ровной и туго натянутой, я забыла о менее важных вещах.

В конце концов, что может значить для царя Соломона еще одна жена?

Соломон

«Все женщины начали казаться мне одинаковыми». Соломон знал, что это несправедливо, что каждая женщина обладает собственным очарованием, красотой и мудростью. И новая невеста, которую он ожидал, – тоже. Но к тому времени он приветствовал уже стольких невест, повидал стольких увешанных украшениями наложниц, что все разрисованные лица сливались между собой. Ради интересов царства и торговли заключались союзы, скрепленные словом и плотью. Можно ли лучше проявить покорность его власти, чем отдав ему женщину царской крови?

«И вот я здесь, жду очередную женщину, когда сорок других дел требуют моего внимания». Но Соломон всегда восседал на Львином троне, чтобы приветствовать каждую следующую женщину, поручаемую его заботам, чтобы при всем дворе показать, как он рад ей, и теперь он не мог прервать традицию, не нанеся тяжкого оскорбления. «Хотя эта невеста окажется точно такой же, как все остальные, скажет те же самые слова. Нет. Так думать нельзя. В конце концов, у меня много жен, а у них лишь один муж. И эту следует встретить с почетом».

Но не с любовью. Любовь принадлежала его первой жене, возлюбленной его сердца. И не предназначалась для других.

А вот уважения могла ожидать каждая женщина.

И потому царю Соломону приходилось ждать во всем своем великолепии на Львином троне, охраняемом дюжиной огромных свирепых зверей из чистого золота, хотя солнце приближалось к зениту, а новой царской невесты все не было видно. К этому времени колхидскому каравану уже следовало бы приблизиться к воротам Иерусалима, чтобы успеть пройти по городским улицам, пока солнце еще светило ярко. А теперь процессия новой царицы не сможет предстать во всем великолепии…

– Но это не наша вина, царь мой и господин! Мы сто раз предупреждали их, что нужно отправиться в путь рано, чтобы успеть в назначенный час. Но ничто не могло их поторопить, они ждали собственных знамений и откладывали без конца, пока царевна приносила жертвы своим богам. А теперь цветы завяли, люди потеряли терпение, и… – говорил дворцовый управляющий.

– Довольно, Ахисар, никто тебя не обвиняет, – прервал его царь, подняв руку, – и я меньше всех, а теперь успокойся. – Царь улыбнулся. – Терпение – это добродетель.

– Да, царь мой и господин. – Дворцовый управляющий склонил голову. – Прикажешь сообщить царским женам, что новой царицы пока не видно?

«Они, конечно, и сами успели это понять». Соломон взглянул вверх, на женскую галерею, откуда открывался вид на тронный зал. Сквозь затейливо вырезанную решетку, ограждавшую цариц от жадных взоров, тут и там в полумраке вспыхивали драгоценные камни и поблескивало золото. Он понимал, что и у жен заканчивается терпение из-за долгого ожидания. Вздохнув, Соломон кивнул:

– Да, сообщи им, но не превращай задержку в несчастье. В конце концов, мы не торопимся.

– Как повелит царь. – Ахисар снова склонил голову и поспешил к царицам, сжавшись от возмущения.

«Управляющий Ахисар ненавидит беспорядок, как пророк Ахия Силомлянин ненавидит грех». Когда дворцовый управляющий удалился на достаточное расстояние, Соломон позволил себе печально улыбнуться. С каждой новой невестой царских кровей повторялся один и тот же ритуал, и все равно бедняга Ахисар каждый раз так суетился, словно все происходило впервые, а у него не было ни малейшего опыта. И как будто от одного неудачного шага небо могло пасть на землю.

Соломон, продолжая улыбаться, поднялся на ноги и положил львиный скипетр на трон.

– Поскольку процессия невесты еще не вошла в город, я вернусь, когда мне доложат, что колхидцы у Конских ворот.

Выйдя из тронного зала, Соломон решил подняться на вершину царской башни. Здесь, высоко над городом, он мог немного отдохнуть в ожидании своей очередной жены. Он оперся руками о стену – гладко пригнанные камни нагрелись на солнце. С этого выгодного наблюдательного пункта он смотрел на крыши Иерусалима, городские стены и земли, раскинувшиеся дальше. И, как всегда, он чувствовал восторг перед лицом перемен, которые время принесло золотому городу царя Давида.

Когда-то Иерусалим отчаянно цеплялся сбоку за вершину холма, недосягаемый и свирепый, словно дикий зверек. Это было до того, как царь Давид уловками овладел городом и начал править им с восхитительным хитроумием. Под властью Давида город рос, медленно и осторожно, словно не доверяя собственной мощи. К моменту смерти Давида Великого, иззябшего от прожитых лет, Иерусалим уже упирался в городские стены, и не хватало лишь одного толчка, чтобы освободить его.

И царь Соломон его подтолкнул. Давид был воином. Своим мечом он завоевал великое царство. Соломон же был строителем, создававшим империю с помощью торговли.

Империя процветала, и царский город разрастался. Иерусалим теперь уже полностью занял вершину холма и хлынул вниз, затопив окрестные долины. Теперь Иерусалим Давида стал Старым городом, городом в городе, ограниченным стенами, которые когда-то были внешними укреплениями столицы. А новый, сияющий золотом Иерусалим окружали недавно возведенные стены. Широкие новые ворота открывались в мир, управляемый из столицы, которая когда-то была обычной крепостью.

Над нижним новым городом, то стихая, то поднимаясь, раздавался шум, неумолчный, будто плеск морских волн. «Звук мирной жизни и процветания». Теперь Иерусалим мог похвастаться двумя рынками – небольшим, в Старом городе, и базаром у Овечьих ворот, превосходившим своими размерами некоторые деревни. На царском рынке можно было достать что угодно, от железных наконечников для стрел до посеребренных розовых лепестков.

Соломон смотрел вниз, на базар. Двигались цветные пятна – это переносили тюки тканей и корзины с фруктами. Яркими вспышками в толпе тут и там виднелись женщины.

А по ту сторону базара лежала улица Богов. Теперь в Иерусалиме жили и работали иноземцы; они хотели поклоняться своим богам и делать это по-своему. Соломон удовлетворял их прошения и позволял строить собственные храмы и алтари. Местных противников таких вольностей он обезоружил, обязав новые алтари и храмы платить пошлину Храму Господа Яхве и его священникам.

«Теперь всем выгодно, все вполне довольны и не нарушают мира». Соломон криво усмехнулся. Почти все довольны. Увы, пророка Ахию Силомлянина удовлетворить не могло ничто.

«Даже Храм Господа ему не нравится. Не говоря уже обо мне и моих законах».

Он посмотрел на храм, возвышавшийся над городом. Священное здание венчало его, словно корона; столько золота пошло на украшение, что Дом Господа в полуденном свете горел, словно второе солнце. «Такой великий храм…» И все же иногда Соломон сомневался, действительно ли храм стоил всех нескончаемых затрат на него.

Но теперь отступать было слишком поздно. По правде говоря, поздно стало задолго до того, как был заложен первый камень высоких стен храма. Ведь он был не просто зданием, возведенным во славу Бога Израиля. Храм был ловушкой, такой хитроумной, так богато разукрашенной золотом и напоенной запахом благовонных курений, что Соломон только теперь в полной мере осознал, как сильны эти цепи и как тяжело ярмо.

«Мой отец избежал этой ловушки. А Премудрым все равно называют меня!»

И все же он заслужил это прозвище. «Я просил у Господа мудрости, чтобы хорошо править, чтобы судить честно и справедливо. Я и не подумал о том, чтобы попросить также свободы. Если бы я только не стал царем…»

«Мой брат Адония поверг бы царство в руины, под которыми и его надменная безумная голова не уцелела бы». Соломон очень жалел о прошлом, но все же никогда не сомневался, что из всех сыновей царя Давида он один мог наследовать престол. «Ведь лишь меня воспитывали так, чтобы больше думать о царстве, чем о себе». И это наставило его на путь, приведший сюда.

Он был младшим царским сыном, зачатым в грехе и рожденным в горе и сомнении. Никто и не думал, что он выживет, – а он не просто выжил, но вырос и окреп. Из него вырастили царя. Растила и учила его женщина, мудрая в путях власти и еще более мудрая в дорогах любви. Он пытался стать справедливым и проницательным, терпимым и осторожным. Он был не военным, как отец, а мирным человеком, ненавидевшим цену войны – кровь и бедствие.

Теперь, после долгих лет его упорного труда, царство наслаждалось благодатным покоем. Крестьяне могли заботиться о своих виноградниках и стадах, ничего не боясь. Купцам не приходилось опасаться, ведь с дорог царства исчезли разбойники.

Всего за три поколения земли Израиля и Иудеи изменились до неузнаваемости, разрастаясь из союза вечно грызущихся племен в царство, а затем в империю. Всего за три поколения царей.

Саул. Давид. А теперь Соломон.

Царь Саул был воином. Он отбросил филистимлян назад в их прибрежные города. Теперь о первом царе говорили редко, ведь на его подвиги легла тень безумия, а потом их затмила сияющая слава преемника. И хотя народы Израиля и Иудеи вел к победе Саул, но именно Давид превратил обычные победы в нечто большее.

В царство.

Под властью Саула племена Израиля и Иудеи жили как в давние времена. Правление царя Саула сводилось к силе. Саул вообще скорее был военачальником, чем царем, скорее боевым вождем, чем судьей. При Давиде сам смысл царствования изменился. У Давида, как и у Саула перед ним, были воины. Но у Давида было и нечто большее – власть. При царе Давиде победы в битвах стали способом присоединять новые земли и города. Ко времени своей смерти Давид Великий правил землями от Египта до ливанских гор, от приморских городов филистимлян до равнин страны Моав. В наследство он оставил империю.

И царь Соломон усилил эту империю с помощью союзов и торговли, с помощью мощной армии и тщательно продуманных браков. За каких-то шесть лет Иерусалим, город царя Давида, стал главным рынком всех окрестных земель, перекрестком всех дорог мира. Все пути вели в золотой Иерусалим.

Да, царь Давид создал царство, зато царь Соломон возвеличил его.

Однако величие обладало собственной ценой. Несмотря на мир и процветание, люди ворчали. Слишком много налогов, слишком много всего строится, слишком большая армия…

«…хотя я не понимаю, как они хотят, чтобы дороги оставались безопасными, а рынки процветающими без налогов и армии». Соломон снова посмотрел на Великий Храм, высившийся над крышами дворца. Храм короной венчал город, его слава сигнальным огнем сияла народу Господа. Понадобилось семь лет, чтобы завершить строительство, а казна до сих пор платила Хираму, царю тирскому, за кедровое дерево, пурпур и позолоту, с помощью которых был создан достойный дом для Ковчега Завета, символа присутствия Бога. А еще храму нужен ладан и другие благовония, а также масло, и священников храма нужно кормить и одевать, они должны где-то жить.

Но большинство людей видят лишь одно: строительство давно окончено. Поэтому они не понимают, что нужно и дальше платить. Что платить придется вечно. Как и для того, чтобы содержать царский двор, стражу, армию. И…

– О, столь удрученный вид не подобает великому царю Соломону, да еще и в такой день!

Соломон с улыбкой обернулся:

– И что сегодня за день, Аминтор?

Критянин взмахнул серебряной миской. Фрукты ярко блеснули золотом на солнце.

– Ведь сегодня царь женится.

– Снова, – заметил Соломон.

– Снова. Сколько жен у тебя сейчас? В очередной песне тебе даровали сто, причем каждая краше предыдущей!

– Слишком щедрый дар. Почему люди выдумывают такие небылицы?

– От скуки, от зависти или просто потому, что они приучены лгать с колыбели. – Легкий и беззаботный смех Аминтора зазвенел в прохладном воздухе. – А сам ты помнишь, сколькими женами владеешь, царь Соломон?

– У царя Соломона сорок жен. И он их всех помнит по именам, а также их сыновей. Но никем из них я не владею, – помолчав, добавил он.

– Царь Соломон известен своей мудростью. – Аминтор изящно облокотился о парапет, поставив серебряную миску на гладкие камни. – И, конечно, именно поэтому он в одиночестве удалился на крышу, чтобы высматривать очередную невесту и скрыться от вездесущего управляющего Ахисара. Действительно, он столько шума поднимает!

– Да, поэтому я поднялся сюда. А еще – чтобы спокойно подумать.

– О-хо-хо, царь снова думает. И какую мудрую мысль поймал ты в свои сети на сей раз?

Соломон посмотрел на вершину дальнего холма, на Великий Храм, сиявший под ярким светом солнца.

– Мир и справедливость достаются тяжело. Я хотел бы объяснить это своему народу.

– Ну, это тебе не удастся. Думаю, даже вашему Богу – такому суровому – не удастся заставить людей понять нечто столь неприятное, как правда. Не трать время на желания, которым не дано осуществиться. Попробуй, господин мой. – Улыбаясь, Аминтор протянул Соломону позолоченный плод смоковницы. – Правители должны знать вкус золота.

– Они должны также знать его цену. – Соломон откусил немного сияющей мякоти. Тонкий слой позолоты растаял на языке, словно роса, не оставив никакого вкуса.

– И какова цена золота? Брак с колхидской царевной? – Аминтор подбросил один из позолоченных плодов в воздух и ловко поймал. – Золото из Колхиды, кони из Трои, ячмень и пиво из Египта. Израиль теперь женат на всех богатствах мира.

Соломон не ответил, молча указав на цветастый ручеек, медленно поднимающийся по Кедронской долине к Конским воротам:

– Вот и моя новая жена. Аминтор, будь добр, передай управляющему, что она скоро будет здесь. Хоть я и великий царь, но сам стараюсь держаться от него подальше – он так суетлив.

– С удовольствием. А еще я взгляну на твою новую царицу.

Аминтор изящным жестом подал Соломону серебряную миску и пошел к лестнице. Он исчез в темном дверном проеме, оставив царя наедине с полудюжиной позолоченных плодов смоковницы и любопытной пчелой, опустившейся на один сладкий сверкающий фрукт.

Соломон осторожно опустил миску, давая пчеле возможность самой понять, что плод – лишь яркая приманка. «Спасибо тебе за добрые пожелания, Аминтор, – прошептал он. Очередная свадьба, очередная женщина. – Мне больше не нужны жены, у меня их и так слишком много. Но это необходимый царству союз, а потому…»

А потому он женится, чтобы скрепить очередной договор, завоевать еще один рынок, овладеть новыми сокровищами. Ведь он царь и должен заботиться о своих подданных и думать за них – чтобы не пришлось думать им самим! Соломон печально улыбнулся, почувствовав мимолетное желание поделиться этой едкой шуткой. Но в полном людей дворце, в полном жен гареме не осталось никого, с кем он мог бы говорить откровенно. Даже Аминтор заслуживал доверия лишь до тех пор, пока совпадали цели Израиля и Крита.

«Не осталось в живых никого, с кем я мог бы поделиться тем, что лежит на уме и на сердце».

Настоящее одиночество. Соломону страшно не хватало того, что связывало его с приемной матерью, царицей Мелхолой, женщиной, питавшей его разум, – так его родная мать Вирсавия питала его сердце. С царицей Мелхолой он мог говорить о чем угодно, и она понимала его.

А еще больше не хватало ему Ависаги. «Ависага, моя голубка, сердце мое, драгоценный камень, сияющий среди женщин…» Хотя прошло дважды по семь лет со дня ее смерти, он все еще чувствовал сильную боль. Милая Ависага, разумная Ависага, дорогая утешительница, которая всегда знала, что делать и говорить, помогала ему в поисках верного пути…

Что ж, Ависаги больше нет. Она умерла, рожая их единственного ребенка. Дочь. И, хотя мужчины почти всегда хотели сыновей, Соломон радовался, что ребенок от Ависаги оказался девочкой. Ведь, будь ребенок его возлюбленной мальчиком, он бы испытывал безрассудный соблазн объявить его наследником престола. А девочка спасла его от ловушки этого безумия.

Ведь к тому времени, как Ависага понесла и родила ему ребенка, Соломон уже почти двенадцать лет пробыл на троне и столько же раз женился. Цари женятся не только по любви. Интересы государства уложили в постель намного больше царственных пар, чем похоть. Ависагу печалили не жены царя, а дети, которых они рожали ему. Дети, которых она, его любимая, по капризу жестокой судьбы была лишена. Когда царица Ависага смогла наконец с гордостью и любовью сказать, что ждет ребенка, у царя Соломона уже было много сыновей, и он давно сделал важный жизненный выбор: трон унаследует его первенец.

Ведь много жен – это много сыновей, а где много сыновей, там не будет покоя в семье. Даже двум царевичам во дворце тесно, а что уж говорить о дюжине. Сыновья его отца чуть не разорвали царство в клочки, и шрамы тех тяжелых времен еще не зажили в его душе. Соломон не хотел поступать как отец, маня короной самого любимого сына. Когда родился Ровоам, Соломон объявил, что этот мальчик станет следующим царем Израиля и Иудеи, наследником Соломона Премудрого.

Старшему сыну предстояло унаследовать трон – так повелось во всех царствах. Не самое лучшее решение – Соломон сомневался, что Ровоам сможет править, – но лучшее, чем многие другие. Все детство и юность Соломон наблюдал, как использовали корону в сделках со смертью, и теперь он не хотел, чтобы его сыновья в свою очередь состязались за царство.

«Нет, пусть престол займет Ровоам. Зачем царям сыновья? От них сплошные мучения». А дочь… Соломон улыбнулся. Дочь Ависаги служила ему сладостным утешением, нежным напоминанием, что в жизни есть не только битвы и приказы. Его роза, его голубка, его милая любящая дочь. Почтительная, ласковая, кроткая – все, чего может пожелать отец.

И она быстро становилась женщиной. Женщиной, для которой ему предстояло найти мужа. «Но не сейчас! Она же еще ребенок. С ее свадьбой можно подождать».

И, хотя эта мысль утешала, Соломон знал, что обманывает себя. Дочь приближалась к четырнадцатому году жизни, и пора было устраивать ее будущее. Если быть честным, он уже опоздал. Помолвку Ваалит следовало устроить еще два года назад. «Но я не могу ее потерять». Кроме нее, ничего у него не осталось от Ависаги, возлюбленной жены его юности.

Но пожертвовать ею все равно пришлось бы, ради ее же блага. «Ей предначертано управлять собственным домом, иметь мужа и детей. Да. Я найду ей в мужья хорошего человека здесь, в Иерусалиме». Соломон не хотел думать о том, чтобы выдать ее за чужеземного царя, в далекую страну. «Нельзя использовать Ваалит как товар в сделках между государствами». Его дочь выйдет замуж здесь и будет жить у него на глазах.

«Да. Я начну искать мужа для нее. Скоро.

Но не сегодня». Терпеливое будущее могло ожидать сколько угодно – Соломон знал, что рано или поздно оно победит. Но пока дочь Ависаги оставалась его самым драгоценным сокровищем.

Среди всех этих сыновей, старавшихся затмить друг друга, среди всех этих жен, занятых интригами, чистая любовь дочери сияла, словно самоцвет в грязи. Умная, отважная и проницательная девушка.

Если бы только она родилась мальчиком, как замечательно она бы правила!

Но такие мысли ничего хорошего не сулили. Мир не мог переплавиться, чтобы удовлетворить людей, пусть даже царей. «Мой старший сын – Ровоам, и он займет трон после меня. А Ваалит…»

Ваалит родилась девочкой, пусть и царской дочерью. Не так уж много путей открывалось перед ней. В конце концов, ей предстояло жить так, как решит за нее отец.

Отцовский долг – выбирать мудро. Дочерний – слушаться. «И вправду, в доме моем мир. Разве не трудился я над тем, чтобы его добиться?» Соломон видел, как его отец сталкивал одного сына или священника с другим, как использовал жен друг против друга, и никто не мог разгадать истинных намерений царя. А сам он одинаково щедро оделял всех сыновей, окружал всех жен равным почетом и отдавал дань уважения всем священникам.

«Да, ко всем мужчинам и женщинам я отношусь одинаково достойно. В моем доме будет царить мир, и в стенах Города Давида, и везде, где мое слово – закон». Так утешал себя Соломон.

Справедливость и мир – царская правда, признаваемая всеми людьми. Тогда почему же кровь его стыла, словно бы он лгал?

Наама

Она была предназначена для царского ложа с того самого момента, когда открыла свои темные глаза, сияющие, словно звездное небо. Первые услышанные ею слова воспевали ее красоту, и, когда пришло время показать ее богине Астарте, чтобы выбрать имя, определяющее жизнь, танцующие над маслом огоньки подтвердили ее судьбу. Наама – так ее назвали. «Прекрасная».

У отца ее, царя аммонитян, было двенадцать дочерей, но она, словно луна среди звезд, затмевала всех. От нее никогда не требовали ничего, кроме красоты. Никого не интересовало, что она хорошо умеет считать, искусна в рукоделии, любит танцевать.

Люди обращали внимание лишь на ее блестящие волосы, водопадом струившиеся по спине, на ее кожу, сиявшую, словно густые сливки в алебастровой чаше, на совершенные, будто полная луна, очертания ее губ и грудей. Смотревшие на царевну пытались определить, чего она стоит. Думали они только об одном – что имя, данное ей, истинно.

Она была прекрасна.

Достойная невеста для великого царя. А потому, когда новый правитель восстававшего между землями аммонитян и прибрежными городами царства захотел заключить договор с ее отцом, ее вместе с другими сокровищами отправили в город Давида-песнопевца.

– Твоя красота будет сиять самоцветом в короне мужа, – говорила ей мать.

– Твоя красота сделает тебя его любимой женой, а твоего сына – наследником, – говорил отец.

Никто не спросил, хотела ли она стать самоцветом в короне Соломона или его любимой женой. Она была красавицей. Судьба уготовила ей путь царской жены и матери, а браком скрепляли договор.

И никто не сказал ей, что красота – западня, ловушка для дураков. До этой истины Наама дошла сама, и это нелегко ей далось.

– Держите зеркало ровно, а то мне не видно.

Наама со всех сторон рассматривала себя в овальном зеркале, большом, словно щит. Бронзовая поверхность сияла, как солнце. Это придумала она сама: бронзовое зеркало отражало не так четко, как серебряное, зато, благодаря его большим размерам, она могла видеть себя во весь рост, определять свою полную цену.

Две ее служанки держали бронзовое зеркало, а Наама внимательно изучала свое отражение. Что ж, выглядела она хорошо. Несмотря на рождение ребенка, ее тело осталось гибким и женственным. Сосуд, достойный принять любого царя. «Даже великого Соломона». Эта мысль больно ее уколола – Наама увидела, как нахмурилось ее отражение, и поспешила разгладить складки недовольства. Если слишком часто поддаваться раздражению, портится лицо. Этого Наама не могла себе позволить. «Ведь я хочу, чтобы Соломон был только моим. А у него столько женщин!»

Гарем израильского царя был так же богат женщинами, как базар в Дамаске – роскошными товарами. Наама делила своего царственного супруга с женщинами из всех известных ей земель и некоторых неизвестных. Царю Соломону были дарованы жены из Египта и пяти городов-государств Филистии. Он взял женщин из Идумеи, Моава, аммонитских земель, Троады, с Крита, из Мелита. Тир, Сидон и даже Афины с радостью отдавали царю Соломону своих сестер и дочерей. В стенах дворца из кедра и золота собрались царицы из всех стран, лежащих вдоль Царского пути, Шелкового пути и Приморского пути. Ко двору царя Соломона присылали женщин даже царства, через которые с далекого холодного севера шел Янтарный путь. А теперь темная Колхида наконец склонилась перед величием Израиля, прислав старшую царскую дочь в подарок Соломону.