Текст книги "После революций. Что стало с Восточной Европой"

Вы нас помните? Тогда мы идем к вам!

Таким же бойцом, только молодым (на момент нашего разговора ему нет и 40, но после встречи с Габором Воной молодость венгров в начальственных креслах меня не удивляет) выглядит другой мой собеседник – Андраш Томбор, председатель правления Токайского торгового дома. Токайские вина – тот венгерский бренд, которые многие из нас прекрасно помнят. И это, считает уверенный в себе и своей программе перемен Андраш Томбор, прекрасно: не нужно тратиться на то, чтобы твое имя запомнили. Но тут же предлагает забыть все, что вы до сих пор знали о токае: вина мы с вами, оказывается, пили не лучшие. Но он здесь – и это изменится. К лучшему, конечно. Программа, которую он наметил для Токайского региона и бренда, очень хорошо демонстрирует нынешний венгерский подход – больше национального. Не зря Андраша Томбора называют «человеком Орбана».

– Как бренду «Токайские вина» удалось выжить в 1990-е?

– То, что произошло в Венгрии в виноделии, на самом деле фантастика. Это одна из отраслей, которая прошла через важные и позитивные изменения. До них винодельческая отрасль производила вино в огромных количествах, но с очень низким качеством. После открытия винодельческого рынка в Венгрию начали приходить иностранные инвесторы, они принесли с собой ноу-хау международного виноделия, а венгерские виноделы отправились учиться за границу, в знаменитые винные регионы Франции, США, Италии, Испании. Они принесли ноу-хау, знания, что очень важно, потому что это очень человеческий бизнес, то, что мы делаем, – это очень по-человечески. У нас есть международные инвестиции, но есть и очень сильный внутренний интерес, и это хорошая смесь. Но «Токай» как самый знаменитый венгерский винный бренд в мире не оправдал эту возможность: в Венгрии есть более успешные винодельческие районы. Вы спрашиваете, как удалось выжить. Думаю, лучше всего сказать, что «Токай» до сих пор именно выживал. Моя работа – не выживание винодельческого региона, моя работа – сделать его успешным. Если вы меня спросите, является ли бренд «Токай» успешным в мире, я скажу «нет». Проблема в том, что мы долгое время сохраняли отношение, которое унаследовали из коммунистических времен. Во время коммунизма мы производили огромное количество вина, но все худшего и худшего качества. Когда мы вступили в период перемен, это было худшее время для качества и самое высокопроизводительное для количества.

– Значит ли это, что те люди, которые помнят токайские вина как хорошие, на самом деле помнят плохие, но не догадываются об этом?

– Это вопрос сравнения. Качество, которое у нас есть сегодня при очень маленьком количестве, – отличное, мирового класса. Проблема в том, что даже при большом оптимизме, это вино мирового класса составляет всего 10 % производства. Моя работа – изменить это соотношение. Конечно, каждый винодельческий регион может иметь 10 % не слишком хорошего вина, так что, если мы получим 90 % хорошего, это будет успех. Мы хотим существенно изменить количество производимого токая, реструктурировать все правила для этого винодельческого региона, ужесточить способы, которым виноделам разрешено делать вино. Наша абсолютная цель – самое высшее качество. Конечно, в бывших коммунистических странах все знали токай. Если вы спросите большинство потребителей сегодня по всему миру, они знают токай. Но если вы спросите их, пили ли они его когда-нибудь, они ответят «нет», знают ли они, что стоит за этим брендом, скажут «не знаю». То есть они знают имя, что очень хорошо для нас и будущего, но они не пробовали, а это значит, что они не являются нашими потребителями, и мы не получаем от них денег, что для нас плохо. Что мы должны делать: объяснить людям, что мы имеем в виду под брендом «Токай» – это как раз то, чем мы занимаемся сейчас. И пытаться убедить их покупать как можно больше качественного вина, которое не дешевое. Как мы это делаем? Это очень строгий бизнес. Когда я говорю, что смена политической и экономической системы принесла позитивные изменения в эту отрасль, я имею в виду, что мы поняли, что это международный и очень жесткий бизнес. Для того чтобы быть успешным, в первую очередь у вас должен быть правильный виноград, потом технологии, правильное ноу-хау, правильный маркетинг. Если вы пропустите что-то одно, думая, что «я могу делать хорошее вино из не самого лучшего винограда», вы сильно ошибаетесь. Это можно делать, если у вас два или пять гектаров, и ваша семья экспериментирует. Но у нас больше 5000 гектаров, и весь винодельческий регион находится под защитой. При таких масштабах, если вы будете игнорировать базовые правила, вы проиграете. Мы государственная компания Tokaj Kereskedohaz, это последний остаток старой, существовавшей в коммунистические времена огромной государственной компании, которая была в основном приватизирована венгерскими и иностранными инвесторами. Это все, что осталось, и то, чем мы должны управлять. Но и сейчас ее размер огромен, мы покупаем 30 % урожая винограда всего региона. Мы производим почти 50 % всего вина в регионе. Все, что мы делаем, имеет большое влияние на регион. Очень важно, что мы не закрыли завод. С правительственной поддержкой, поскольку это большие деньги, мы решили его модернизировать и сделать более управляемым и экономически стабильным. И если мы сможем производить там хорошее вино, то сможем обезопасить будущее производителей винограда, а это очень важно с социальной точки зрения.

– Возвращаясь в 1990-е. Потеряли ли вы тогда часть рынка бывшего СССР? Если да, смогли ли вернуть?

– Проблема в этих изменениях больше политическая. Негативное отношение к прошлому, которое у нас было при коммунизме, заставило нас, как мне кажется, слишком удалиться от реальности. Мы разорвали деловые отношения по идеологическим и политическим причинам. Нынешнее правительство, на мой взгляд, работает лучше и лучше. Мы начали осознавать, что это было неразумно, и сейчас пытаемся вернуться назад и отвоевать долю на рынке, которая у нас была, а у нас была большая доля. Сейчас мы вынуждены тратить больше денег, больше времени и конкурировать с большими и сильными. Я не думаю, что это было мудрое решение, но сейчас это реальность: мы должны возвращаться. У нас есть очень хорошая база данных – куда идти, где нацеливаться на потребителей. И абсолютно первый рынок, на который мы должны нацелиться, – бывший восток. Мы намерены вкладывать деньги в маркетинг в этих странах, чтобы активировать потребителей. Мы будем активны. Доля нашего экспорта в страны бывшего СССР около 13 %. Мы хотим вернуться на эти рынки, но вернуться как продукт класса премиум.

– Вы – государственная компания, но в регионе есть и частные, и иностранные. Как вы сотрудничаете, ведь правила должны быть одинаковыми для всех?

– Это одна из самых больших проблем. Потому что мы, венгры, люди очень интересной натуры. Я не хочу характеризовать другие народы, но потому что я венгр, я могу это сделать для своей нации. Сотрудничество не значится в нашем списке приоритетов. Это не то, с чего мы начинаем. Заставить наших людей сотрудничать – всегда проблема. А винный бизнес, виноделие еще более индивидуалистичны. Те, кто выращивает виноград, и те, кто производит вино, все они независимые умы, все хотят выполнить свою миссию в жизни. Поэтому сделать так, чтобы они согласились по определенным вопросам, особенно когда они абсолютно уверены в своей правоте, стратегии и концепции – это даже не столько концепция, сколько вера, религия, – очень сложно. Вы должны быть чем-то вроде папы среди священников…

– …что практически невозможно.

– Да, потому что я городской парень, не из сельской местности, и они смотрят на меня как на городского. Единственное, что вы можете сделать, – показать им позитивные перспективы, как можно сделать деньги. Я прихожу от государства и всегда могу сказать: мы будем тратить здесь деньги, и это может быть хорошо и для вас.

– Это сработает?

– Может. Но, если честно, это трудно. Я добился кое-какого прогресса, но это отнимает много нервов. Потому что ты должен идти и убеждать их во многих вещах, по которым мы не можем согласиться, потому что некоторые из них не верят в качество. Они все еще живут в прошлом. Они верят, что 30 лет назад было прекрасно. «Что не так? Тогда было замечательно! Мы были так знамениты. Я делаю что могу». Я у них спрашиваю: за сколько продаете? Они говорят: за столько-то. Ну, и как вы живете со своей семьей? Ну, нормально. Много таких, много-много-много. Но есть некоторые виноделы премиум-класса, которые точно понимают, о чем я говорю.

– А как насчет самоконтроля?

– Невозможно. Мы в Венгрии, это очень сложно. Я люблю об этом говорить, потому что это возвращает нас к базовой вещи: как вы понимаете вопрос вина. Это вопрос бизнеса, экономики, социальный или, может быть, политический вопрос? Что это такое? Я считаю, что вино – вопрос культуры. В Шампани, например, это вопрос самоконтроля, ему уже 200 лет. В Австрии 20 лет ушло на то, чтобы достигнуть самоконтроля. У нас есть самоконтроль на бумаге. И это полный бардак, потому что все мошенничают. Даже топовые производители, все мошенничают. За исключением государственной компании, честно. Мы тоже мошенничали, но до того, как я сюда пришел. Это был большой скандал в Венгрии. Я был первым, кто сказал, что закрываем запасы, проводим инвентаризацию запасов, и мы выбросили большую их часть. Я сказал, что с этого момента наша государственная компания становится чистой, прозрачной и высшего качества. Мы забирали наше вино с полок супермаркетов, сотрудники говорили, что потеряем рынок. Отлично, это именно то, чего я хотел. Я не хочу оставаться в супермаркетах и продавать свое вино по 2 евро. Прекрасно, давайте потеряем это. Я хочу быть в хороших винных магазинах и продаваться по 10–50 евро за бутылку. Отдайте этот дешевый сегмент кому-то другому, меня это не касается, токай должен быть другим. Вот так мы делаем. Мы постоянно сражаемся, у нас есть кое-какие успехи. Мы закрыли весь регион. Перед тем, как я пришел, вы могли ввозить вино внутрь и вывозить наружу. Они вывозили токай, смешивали его с чем-то и продавали его везде как токай, даже на Украине и в России. Мы покончили с этим. То же с виноградом. Вы можете вывезти виноград, но, если он вывезен, он не может быть токайским. Только внутри региона. Еще, например, использовали фруктовые концентраты для подслащения. Это вполне натурально, но это придает значительный фруктовый вкус. Сейчас концентрат может быть только виноградным. Это самоконтроль. Но сопротивление велико, потому что все винодельни делают деньги из этих дешевых сортов, и они хотят, чтобы все оставалось как есть, а мы пытаемся это изменить. Мы сможем производить 12 млн бутылок в год хорошего вина. Отзывы о нашем винограде очень-очень хорошие. Я нанял одного из лучших виноделов в регионе, он настоящая икона, очень знаменит.

– Это сделано на государственные деньги?

– Да. Когда правительство спросило меня, как реформировать «Токай», я принес концепцию. Первое: давайте создадим большую государственную компанию. Второе: давайте создадим совет по развитию региона. Мы направляем большую часть правительственных и денег ЕС через этот совет в регион. Я управляю государственной частью, поскольку она велика. Что касается региона, то деньги идут через совет, есть бюджетные деньги и деньги ЕС. Мы занимаемся не только большой государственной компанией, мы также помогаем маленьким, семейным винодельческим компаниям с инфраструктурой. Нужное качество должно быть достигнуто во всех других компаниях.

– Какие страны покупают ваше вино сейчас?

– Сейчас доля экспорта 60 %, я бы хотел, чтобы она увеличилась до 70 %, даже до 80 % в течение 10 лет. Мы очень значительно представлены в Чехии, Германии, на Украине и в России, немного в Польше. Мы считаем Россию и соседние с ней страны нашим целевым рынком номер два, рынок номер один – Китай. Мы не хотим присутствовать везде, в этом нет смысла. В регионе я считаю, что Польша остается интересной, в Чехии мы были очень успешны, но благодаря низким ценам, так что, если мы потеряем этот рынок, я не буду переживать.

И тут наш разговор ушел туда, куда часто уходят разговоры о вине и под вино. Мы говорили о любви наших женщин к сладкому, «Для мужчин это всегда преимущество», – по-кошачьи улыбнулся Андраш Томбор. Продолжать не будем, это выходит за рамки этой книги.

Рокер с жемчужными волосами

В Венгрию меня ведет «Белая голубка». То есть не только она, конечно, но и она тоже. «Голубка» не всегда была белой. За четверть века (!) до того, как песню с таким названием записали «Скорпионс», ее сочинила и спела легендарная (многие говорят – культовая) венгерская рок-группа «Омега». Только у них эта песня называлась «Девушка с жемчужными волосами» и была с явным психоделическим налетом. Она стала одной из величайших рок-баллад в истории задолго до того как Клаус Майне, воодушевленный видом огромного стадиона, с обожанием смотревшего на Яноша Кобора и подпевавшего ему, прямо в гримерке попросил разрешения «перепеть». Щедрый Кобор разрешил, и «Скорпионс» спели песню, посвященную борьбе за мир. У них был конкретный повод: в 1995 году сингл выпустили в помощь беженцам из Руанды. Потом «Скорпионс» сделали Кобору и «Омеге» ответный подарок – разрешили петь свой «Ветер перемен».

«Венгрия была самой сильной рок-страной в социалистическом лагере, – говорит Кобор. – Даже не знаю, почему режим Кадара оказался таким легким для рока». А ведь еще были любимые многими «Неотон» и «Локомотив ГТ».

«Омега» родилась в 1962 году, они на пару месяцев старше «Роллинг Стоунз», а Янош Кобор на несколько месяцев старше Мика Джаггера: «Пока он выступает, я тоже буду выступать». Международный успех пришел к «Омеге» в 1968 году. Гастроли в Великобритании были настолько успешными, что за кулисы знакомиться с «красными рокерами» приходили впечатленные Эрик Клэптон и Джордж Харрисон. На прославленной «Битлз» студии «Эбби-роуд» «Омега» выпустила свой первый альбом на английском языке Omega Red Star from Hungary («Красная звезда Омега из Венгрии»). Всего группа продала около 50 млн пластинок. Для красных рокеров – феноменальный успех, который никто не смог повторить.

С Яношем Кобором мы встретились в день, когда «Омеге» исполнилось 53 года, самому Кобору – 72, но в это трудно поверить. Говорит, что чувствует себя лет на 20 моложе – в это поверить легче. У него волосы цвета белого жемчуга, длинные, как и в молодости. Отказ подстричься стоил ему когда-то гастролей в СССР. Хотя, конечно, не только в волосах было дело.

– Так почему вы так и не выступили в СССР?

– Каждый год с начала 1970-х руководитель Госконцерта прилетал в Будапешт на наш сентябрьский большой концерт на стадионе. Мы знали, что приезжает человек из Москвы, он хотел нас видеть и решить – можем мы ехать или нет в Советский Союз. После концерта он всегда был полон энтузиазма: «О, это было хорошо, фантастическое шоу, вы должны приехать. Но в СССР мы не можем дать ни одного концерта из этой программы. Может быть, позже, через два года…». Но два года превращались в 10 лет, и мы так никогда и не выступили в Советском Союзе. Но другие венгерские группы смогли это сделать, потому что постригли волосы и так далее. Мне говорили, что, когда я приеду в СССР, не должен снимать микрофон со стойки, они хотели, чтобы слова всех песен были переведены. Но мы сказали, что поем по всему миру на венгерском, потому что западная публика этого хочет, для них так интереснее, более волнующе, чем если бы мы пели на нашем очень плохом английском или немецком. Хотя иностранная аудитория ничего не понимала, но хотела знать. Конечно, в Венгрии мы не могли писать какие-то тексты, которые затрагивали политику и были бы неприемлемы. Но мы и не хотели иметь дела с политикой. Мы знали свои границы, за которые не могли выходить в текстах. Это не было для нас большой проблемой. Иногда в них было что-то очень маленькое, о некоторых проблемах, но мы не были революционерами. Мы играли венгерский рок-н-ролл, рок-музыку и не интересовались политикой. Но, конечно, для Советского Союза это было немного слишком. Для Польши это не было проблемой, в ГДР нас приняли, с Чехословакией были проблемы. То есть до 1968-го это не было проблемой, пять лет спустя тоже не было, но с середины 1970-х мы там не выступали ни разу.

Нынешний продюсер «Омеги» господин Гардаг, пришедший на интервью вместе с Яношем Кобором, добавляет: «Я хочу кое-что сказать для лучшего понимания отношений между государством и рок-группой “Омега” в 1960–1970-х годах. В Венгрии тогда была политика “трех Т”. Потому что три выражения начинаются с “т”. Государство поддерживает кого-то или что-то, разрешает идти, как оно идет, или запрещает. Государство не поддерживало такую рок-музыку, которую играла “Омега”, но было слишком опасно сказать, что это запрещено, потому что люди ее любили. И поэтому она подпадала под вторую категорию: пусть идет как есть».

– А как насчет цензуры?

– Была, но не слишком сильная.

– В Советском Союзе, – рассказываю Кобору и его продюсеру, – была комиссия, и перед концертом или спектаклем специальные люди просматривали постановки и давали или нет разрешение на представление.

Отвечает продюсер: «Они всегда знали границы, и что они не могут…».

– То есть это был вид самоцензуры? – уточняю я.

«Да, – признается продюсер Гардаг. – Они всегда старались отодвинуть эти границы, сделать немного больше, но только пока это не было слишком опасно».

– И мы на самом деле не хотели оказаться вовлеченными в политику, – признается Кобор. – Нам было очевидно, что на Западе тоже не все из золота, мы видели существующие проблемы, хотя, конечно, там было в десять раз лучше, чем за железным занавесом. Например, мы никогда всерьез не думали, хотя у нас были огромные возможности, когда мы работали за границей, в Западной Германии или Англии, но мы никогда не хотели остаться. В то время мейнстримом были не концерты, а записи. И перед тем как мы исполняли что-то на концертах, это уже было записано, и цензура была именно там, в звукозаписывающей компании. И больше нигде. И то, что мы играли на концертах, больше не подвергалось цензуре. Этим занималась звукозаписывающая компания и после того как песню записали, не было никаких проблем с тем, чтобы ее крутить по радио, играть на концертах. Я думаю, что для них самой большой проблемой было, когда мы были за пределами социалистического блока – в Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Скандинавии. Потому что на самом деле они не знали, что мы там делаем. Но у нас никогда не было сопровождающих, мы были одни – именно поэтому они и не знали, что мы делаем. Они, конечно, знали, что мы записываем альбомы, даем концерты. Но что мы делаем два месяца в Западной Германии? О чем говорим? Но мы были достаточно умны, чтобы не делать вещей, которые в Венгрии были бы неприемлемы.

– Я читала, что однажды правительство ГДР пожаловалось правительству Венгрии, что вы делали записи с группой «Скорпионс» и выступали в совместных концертах. То есть на вас жаловались на правительственном уровне.

– Да, со стороны ГДР это было довольно часто. В начале 1970-х в Германии не было настоящих рок-групп. Они появились потом, уже после нашего первого восточногерманского тура. Поэтому все они немного моложе нас (улыбается). Большой проблемой всегда было то, что происходило в Западной Германии. Франция или Англия не так интересны, но из-за того, что существовали ГДР и Западная Германия, всегда были конфликты. Они знали, что мы даем концерты на британских и других рок-фестивалях, со «Скорпионс» наше взаимодействие было глубже. Самой большой проблемой, например, стало, когда мы были в большом туре, – у нас были концерты в Западной Германии, Швейцарии, Голландии, ГДР, Австрии, это был двухмесячный тур вместе со «Скорпионс», но с нами играли и другие группы. Последний концерт прошел в Западном Берлине, в Дойчланд-халле, огромном зале, совместно с Golden Earring, это был огромный успех, некоторые представители Венгрии в Западном Берлине говорили: «Фантастика! В Западном Берлине такой успех». Мы были очень счастливы, после концерта вернулись в Венгрию, а на следующий день в 8 утра мне позвонили прямо из Интерконцерт-Будапешт и пригласили на встречу в 10 утра. Я подумал, что, может, они хотят поздравить нас с большим успехом. Но когда я пришел, то по лицам понял, что поздравлять не будут. «Я слышал, что у вас был очень большой успех в Берлине два дня назад, это хорошо для нас. А где вы играли до того?». Мы были в туре по всей Европе – в Гамбурге, Франкфурте, Дрездене, Цюрихе, Амстердаме. «Но где был концерт до западноберлинского?». В Гамбурге. «Вы уверены?». Да, это было три дня назад, я уверен, мы ехали по автобану. «Вы уверены, что это было не в ГДР?». Нет, это было до того. «Это большая проблема». Почему? «Потому что вы признали, что Западный Берлин принадлежит Западной Германии».

– В Советском Союзе играть рок было непросто, потому что многие люди в правительстве думали, что рок опасен для социализма. Но при этом рок-музыканты были влиятельными людьми, они реально влияли на то, что люди думают. В Венгрии было нечто подобное?

Вместо ответа Янош Кобор открывает буклет, который подарил мне вместе со своим диском «Ораториум». «Омега» впервые побывала в Москве в 2013 году, причем всю жизнь отказывавшийся летать самолетами Кобор на этот раз полетел. Кроме концерта в храме Христа Спасителя и огромного успеха его ждал большой (чтобы не сказать – ошеломительный) сюрприз: орден от Русской православной церкви.

– Этого никто не ожидал, и для нас это было событие. Митрополит Илларион сказал, что это награда за то, что в 1970-е годы для молодых советских людей «Омега» была символом свободы. Мне сказали: «Вы передали послание свободы в своей музыке даже без своего физического присутствия». Потому что на самом деле по Советскому Союзу циркулировало огромное количество наших записей, все знали эту музыку, и, даже не понимая венгерский язык, ощущали, что это нечто, связанное со свободой, свободным сознанием.

– Получается, правительство было право, когда запрещало рок-группы?

– Когда они боялись рок-музыкантов, они были правы.

– А что сейчас? Влияете на умы?

– Мы никогда к этому не стремились, но, конечно, понимали, когда стали так популярны в 1970-х: на нас лежит ответственность. Мы никогда не хотели идти через радикальный уровень, потому что это была политика. Но, конечно, мы знали, что наше влияние огромно. Не всегда было легко решать, в какой стране какой уровень допустим. Нам было понятно, что Польша – не проблема, мы все можем делать там нормально, Чехия – тоже, но это было специфично, потому что без текстов мы были немного более опасны, Словакия, Румыния – в этих странах было очень трудно играть. Место, в котором мы никогда не могли играть, – Трансильвания. Мы могли играть в Бухаресте, Констанце, по всей территории Румынии, кроме Трансильвании. В Словакии это было сначала возможно, но потом нет. Мы играли в Остраве, Праге, Брно, может быть, Братиславе, но не на венгерской стороне (имеются в виду территории, принадлежавшие Венгрии до Первой мировой войны и отошедшие к другим государствам по Трианонским соглашениям, о чем я подробнее рассказывала в начале этой главы. – И. П.). И, конечно, ГДР всегда была очень специфической из-за границы с Западной Германией. Когда мы стали очень популярными в Западной Германии, нам больше не разрешали играть в ГДР. Так что с начала 1980-х мы там не играли, наш последний концерт был, кажется, в 1982 году. И нам сказали, что мы должны решить, где играть: в ГДР или Западной Германии, но делать это и там и там невозможно.

– А знали ли вы в 1970–1980-е о своей популярности в СССР?

– Да, но не так сильно, как в тех странах, в которых выступали. Но когда директор Госконцерта приезжал специально на наши концерты, мы понимали, что что-то происходит. Потом наши друзья, которые бывали в СССР, люди, которые приезжали оттуда, рассказывали, что наша популярность там была огромной.

– Вы были уже вполне зрелым и состоявшимся человеком, знаменитым певцом, когда в 1989 году произошла революция. Какие тогда были ожидания и мечты?

– Для нас события 1956 года были уроком: против Красной армии нет шансов. Возможно, от очень плохих политиков пришла идея о том, что Запад придет Венгрии на помощь. Они не хотели углублять конфликт, который существовал между США и СССР. Они тогда впервые пытались убрать границу между Западом и Востоком, но у них не было шанса. Революция в Чехословакии была гораздо более опасной, особенно для Советского Союза, потому что в то время в социалистических странах было огромное желание большей свободы. Мы написали две песни о той ситуации, обе против силового решения. Мы надеялись, что это не закончится войной. Потом мы стали смотреть на это с надеждой, что больше не опасно играть рок-н-ролл в Венгрии, мы думали, что может быть, теперь сможем сыграть в Советском Союзе. Но когда революция все-таки произошла, для нас это оказалось большим сюрпризом. Честно могу сказать: в 1989 году я не понимал, будет это концом системы или шуткой. В середине 1990-х мне стало ясно: что-то произошло. И только через 20 лет мы смогли выступить в бывшем СССР, в Москве. Это не было проблемой для западных групп, но для нас… Мы ведь не уехали на Запад, мы были настоящей социалистической группой, и в 1990-е, и в начале 2000-х это было невозможно. Все остальные играли. «Скорпионс» играли…

– «Скорпионс» были очень популярны со своим «Ветром перемен».

– Но для нас… Мы планировали, а нам говорили: нет, нет, может быть, в следующем году.

– То есть в советское время вы не гастролировали в Советском Союзе потому, что были слишком капиталистическими, а после 1989-го не могли поехать в Россию потому, что были слишком социалистическими?

– Или потому, что было непросто понять, каково будет влияние. С поющими по-английски группами было все понятно, там не было проблем, теперь они могут играть. Когда мы пытались организовать выступление в бывшем СССР, я ощущал, что ситуация все та же. Мы много играли вместе со «Скорпионс» после падения стены, и они нам говорили: «Выступать в России так хорошо». Но нам не разрешали выступать. Только в 2013 году мы смогли выступить в Москве. Это был большой успех, полчаса люди скандировали «Спасибо!» («Спасибо» он говорит по-русски и счастливо улыбается).

– О вашей программе «Ораториум». Она о жизни, смерти, религии. Почему вы решили ее сделать?

– Потому что мы очень старые (усмехается). Мы уже должны думать о том, что нет ничего бесконечного. К тому же в церкви (эта программа исполняется только в церквях, именно с ней Кобор приезжал в Москву. – И. П.) мы гораздо ближе к аудитории, чем на стадионе, и нам это интересно – видеть глаза. Наш возраст, конечно, не единственная причина, но она есть.

Янош Кобор рассказывает про новый альбом – Testamentum («Звещание»): «Молодому человеку писать завещание странно, а нам – в самый раз. Время подгоняет, его не так много осталось». Он говорит это без печали, просто констатируя факт: да, не молод, но сколько смогу, буду выступать. На концерты «Омеги» с программой Testamentum, запланированные на лето 2020 года в Словакии и Венгрии, билеты были проданы еще в марте. Возраст, говорите? Ну-ну.

Кобор признается, что всегда хотел быть на международной сцене. Вернее, сначала думал о международной арене: был спортсменом, бегал стометровку. «В 1950-е я думал, что буду большой величиной в спорте. Планировал участвовать в Олимпийских играх – 1964 в Токио. Но я знал, сколько нужно работать, чтобы туда только попасть». Заниматься музыкой показалось делом более простым.

– Когда я получил диплом, у меня был выбор – проектировать здания в духе социалистического реализма или играть рок-музыку по всему миру. Но и спортивный этот характер остался: быть не только чемпионом страны, но чемпионом Европы или олимпийским чемпионом. Это замечательно – иметь золотой альбом в Венгрии, но куда круче – получить золотые альбомы в Западной Германии, Великобритании, Швейцарии и Скандинавии. Конечно, с США были проблемы, – смеется, – потому что туда мне пришлось бы лететь, но я не летаю.

– Один из самых известных ваших хитов – «Девушка с жемчужными волосами». Вы не устали ее петь? Вы это делаете более 45 лет.

– Может быть, уже 50 тысяч раз спел, даже не знаю. Но – нет, не устал. Мы знаем, что это большое удовольствие для аудитории, они ждут эту песню, и мы должны петь. Поэтому мне нужно ее любить. И я ее люблю, хотя иногда забываю текст. Но это, конечно, всегда кульминация концерта. В конце мы всегда поем три наших самых больших хита, и лучший, конечно, «Девушка с жемчужными волосами».

– Кто сейчас ходит на ваши концерты?

– В Венгрии аудитория, конечно, постарше, мы ведь начинали в 1962 году. Те, кто были нашими поклонниками в начале 1960-х, уже очень старые. Как я, а, может быть, и старше.

Улыбается заговорщицки, ожидая комплимента, который я, конечно, делаю: «Что вы, вы так прекрасно выглядите!». Никакого лукавства: выглядит Кобор действительно прекрасно. Постоянное внутреннее соревнование с Миком Джаггером дает отличный результат.

– В Венгрии к нам приходят разные поколения – от очень старых до очень молодых. Средний возраст – чуть моложе 40, в других странах – минимум на десять лет меньше. Но в Венгрии что-то произошло с настоящей рок-музыкой, ведь в 1970–1980-е она была центром рок-музыки в Восточной Европе. Но сейчас, не знаю почему, для настоящего рока, как, например, «Роллинг стоунз», аудитория в Венгрии тоже лет на десять старше, чем в других странах – России, Беларуси, Польше или других. Вот хороший пример. Был концерт «Скорпионс» в Будапеште, они захотели, чтобы я и еще один музыкант из «Омеги» участвовали. Все билеты проданы, мы вдвоем были специальными гостями. Концерт прошел очень хорошо, но аудитория, как обычно, – в среднем 40 лет. Через два дня у них был концерт в Кошице, в Словакии. Тот же концерт, но аудитория в среднем на 20 лет моложе. Для молодежи сейчас мы – не лучшее, они ходят в большие дискотеки, для них очень важны ЛСД и другие вещи. Когда сейчас в Венгрию приезжает настоящая рок-программа, это не так интересно публике, как в Праге, Варшаве, Минске. Я не знаю, почему это так, ведь в те времена Венгрия была самой сильной рок-страной в социалистическом лагере. А сейчас… Венгрия не играет ту же роль, как в то время.