Текст книги "Моя Италия"

Инга Ильм
Моя Италия

© ООО «Издательство «Наше слово», 2019

© Оформление. ООО «Издательство АСТ», 2019

Вместо предисловия

Когда-то давным-давно, когда я уже успела объехать почти весь мир, я никогда не бывала в Италии. Вообще-то я намечаю страны и могу долго хотеть туда, лет двадцать. Это значит читать всякие книжки, знакомиться с культурой – литература, кино и всякое искусство. Я люблю расспрашивать знатоков, приставать к жителям страны с дурацкими вопросами. Я считаю, в таких делах важно не спешить. Единственная страна, которая, на мой взгляд, не требовала никакой специальной подготовки – Италия. Очень многое среднестатистическому человеку о ней вроде бы известно. Именно таким человеком я и приехала сюда в первый раз… Встреча с Италией перевернула мою жизнь. И когда теперь меня спрашивают: “Что ты думаешь об Италии?”, я хохочу. Потому что вот уже почти десятилетие с утра и до вечера я только и делаю, что думаю об Италии. Я смотрю на нее, затаив дыхание, как на бесконечность. И с вожделением, как математик на чужую теорему… Думаю, что Италия очень разная. Сложно сравнить средневековую хижину на горном перевале Абруццо и железнодорожный вокзал Милана. Строгость Флоренции и неапольское бесчинство. Толкотню в римский полдень и ночь в Венеции… При этом я могу передвигаться по временной шкале длинною в три тысячелетия, глядя на большинство вещей, которые окружают меня. Как пересказать хотя бы одно из этих впечатлений? Как попробовать разделить с другим что ты видишь – ну хотя бы на одном из витков этой временной спирали? Я не знаю. Но я попробую.

Как говорил один король: Начни с начала и продолжай, пока не дойдешь до конца…

Флоренция

Глава I. Флоренция XII–XIII века – Ранний Ренессанс и его празднества – Поклонение волхвов – Лоренцо Великолепный

Мне давно пора было приниматься за работу, но я откладывала до последнего, как обычно это бывает и наконец решила: я не могу начать писать об Италии, пока не навещу Флоренцию. Мне необходимо вдохновение. Я должна брести ее узкими переулками, теряться в ее садах, пировать на площадях, искать головокружительные ракурсы, затихать в церквях и подниматься на отроги холмов, чтобы разглядывать ее со стороны Бога… Я хочу, чтобы сам гений места нашептывал мне прекрасные сказки, чтобы навеивал сладкие грезы о городе, что изменил мир… Прогноз погоды обещал не самое приятное путешествие. Во Флоренции прохладнее, чем в Риме, а уж зимой и подавно, поэтому перед сном я перебрала одежду, осталась недовольна своей подготовкой к нулевой температуре и уснула. Проснулась я от странной тишины, которая царила за окном. Мой поезд из Рима отправлялся в семь утра, но в пять меня как подбросили. На улице было не только слишком тихо, но и слишком светло. Я подошла к окну и не поверила своим глазам. Город был занесен снегом. Ласковая охра черепицы укуталась в пушистое манто и две чайки, что гнездились на соседней крыше, недоуменно переглядывались – такого еще не видали. Они обычно любят по утрам обсуждать планы на день, переругиваться с перелетными, а потом оповещать всю колонию, что пора на завтрак. Сегодня город словно вымер. На улицах царила та самая тишина, которая бывает только во время снегопада. Новостные сайты объявляли, что закрыты школы, транспорт не ходит, в аэропорту задержки рейсов. Впервые за 25 лет настоящая метель! О поездах не говорилось ничего, но как бы ни было красиво за окном, брести час до вокзала мне не показалось хорошей идеей. Я расхохоталась: Рим не отпускает меня! Вот хитрец! Но откладывать больше было нельзя, и я устроилась поудобнее. Глядя на снег, который все шел и шел, я стала вспоминать о чудесах Флоренции. О нет, надменная родина Данте никогда бы так не поступила. Она никого не удерживала. С легкостью отпускала лучших из лучших. Верроккьо отправила в Венецию, Леонардо да Винчи – в Милан, Микеланджело уступила Риму…

И уж если вспоминать Флоренцию, мысленно возвращаться в тот город городов, обращаться к этому цветку Тосканы, чтобы рассмотреть его духовными очами, мне представляется в первую очередь то, чего там больше нет. Ведь узкие улочки больше не заканчиваются тупиками, и больше нет опасных поворотов по пешему пути от одного убежища до другого. Кварталы там больше не соприкасаются на перекрестках переходами, перекинутыми на уровне вторых и третьих этажей, по которым можно бежать от пожара или погони. И набережная Арно больше не задворки – царство прачек, приспособлений для валяния сукна и садков для рыбы. И дома не стоят так тесно, что между ними пролегают лишь пешеходные тропы, на которых невозможно развернуться и двоим. Теперь улицы не перегораживают железными цепями, так запирали их раньше на ночь. Теперь мрачный дворец тирана не отделяют от города рвы. И вокруг Флоренции больше не высятся три кольца крепостных стен… Но она сохранила свой строгий облик, свое глубокое недоверие к путнику и до сих пор чарует своей манерой смотреть на тебя сверху вниз, ибо заглянуть ей в лицо возможно, лишь запрокинув голову. Она отстранена. И жизнь ее сокрыта от глаз. Это не Рим, который изначально мыслил город большими открытыми пространствами – площадями – форумами, марсовыми полями, местом общего собора. Нет, Флоренция сразу жила за крепкими стенами, взирала с высоты башен, вероломно поджидала в щелях проулков, таилась в закрытых внутренних дворах. Улица была лишь изнанкой всему происходящему. Она не служила фоном, общественным интерьером, она несла исключительно функцию перехода и предоставляла человеку знающему укрытия, которые выручали его во время ведения боя. Флоренция – город, в котором каждый умел постоять за себя.

Эта столица ремесел снабжала предметами роскоши всю Западную Европу и отличалась глубокой сосредоточенностью на частной жизни и на жизни замкнутого сообщества – ремесленного цеха или религиозного братства. А еще могла объединяться в сложные времена и, несмотря на все распри, умела мыслить сообща. Оживленная торговля со многими странами открыла флорентийцам и новые горизонты. Они придумывают и вырабатывают еще одно ремесло – деньги. Печать денег, перевод денег, ссуды, залоги, векселя. Флорентийцы – это банкиры папы. И это в честь них были названы и по миру долго ходили уважаемые монеты – флорины. Но в начале XV века это древнее этрусское поселение в ложбине между холмов, где каждый переулок был пропитан кровью и страхом за жизнь, под влиянием поэтов, философов, мыслителей, ученых, художников, архитекторов и меценатов объявляет своим главным занятием Искусство. Так Флоренция приоткрывается миру, разворачивается к нему, распускается, и правда, словно бутон невиданного по красоте цветка, создавая невероятную по силе художественную реальность, чье обаяние мы продолжаем испытывать до сих пор, и спустя столетия, и ради которого мы готовы возвращаться сюда вновь и вновь, чтобы насладиться этим тонким и чарующим ароматом.

* * *

Человек был объявлен свободным творцом самого себя, в тот год, когда чума уносила по несколько сотен жителей в день. Пребывая между жизнью и смертью, оплакивая сам себя, город начинает меняться. К концу XIII века коммунальный порядок наконец закреплен «Установлениями справедливости». Количество жителей Флоренции увеличивается до тридцати тысяч, границы ее становятся проницаемы – угодья и усадьбы перенеслись на склоны, хозяйства аббатств внутри стен выкуплены. Вокруг храмов сносят хозяйственные и служебные помещения – начинают образовываться пространства, которые позволяют горожанам собираться вместе. Только представьте: стройка главного собора велась на протяжении более чем ста пятидесяти лет! А с уникального купола, созданного Филиппо Брунелесски, что осеняет собой все тосканские народы, снимут строительные леса только к концу XV века, что явится одним из самых больших праздненств для города. Тогда в честь торжественной процессии Папы Римского был проложен путь на высоте более метра от мостовой, его украсили богатыми тканями, коврами и цветами, протяженность этой процессии, которая с момента выхода из резиденции наместника Бога на земле до момента освящения собора не коснулась ногой земли ни разу, составляла 600 метров. Немногим раньше разглядят флорентийцы и свой баптистерий Сан Джовани, среди прочих окружающих его мемориальных сооружений. Так освободится городская площадь вдоль тела великого собора – пьяцца дель Дуомо. И если раньше сосредоточением жизни были беспокойные перекрестки, которые диктовали человеку движение, подгоняли его, то теперь в многочисленных лоджиях – символе городского управления (одна из которых сохранилась на площади Синьории) люди надолго останавливались и выслушивали ораторов, чтобы потом обсуждать сказанное ими на ступенях. На площадях устраивались церковные и пышные светские представления, которые задействовали временную – деревянную – архитектуру, а ныне пустующие фасады, пугающие грубой кладкой, тогда представляли собой декорации и скрывали уникальные театральные машины. Подготовка к каждому из праздников занимала месяцы, город бесконечно трудился на общее благо.

Сохранились и подробные рассказы очевидцев, в том числе и записки нашего архиепископа Авраамия Суздальского, который наблюдал мистерии во Флоренции в 1439 году. Он описывает праздник Вознесения, когда отрока в виде Христа на облаке поднимали к небесам, они раскрывались, и за ними оказывался Бог-Отец в сиянии (одновременно зажигались многие светильники) и в окружении ангелов поющих, играющих на музыкальных инструментах и танцующих! С облака, находясь уже на большой высоте, Спаситель взлетал – возносился к подножию высочайшего престола и припадал к Нему… Любопытно, ведь велась статистика происходящего во время подобных массовых мероприятий, и частенько бывали пожары, но ни одного несчастного случая не зафиксировано, настолько надежная была эта сценическая машинерия. Такие религиозные представления внутри храмов и около них, рыцарские турниры, театрализованные празднования свадеб, рождения, крестин, похорон в семьях знатных горожан, торжества внутри ремесленных цехов или братств, памятные даты, публичные казни, общественные выступления или просто дни, выбранные для удовольствия, собирали людей на площадях, и сегодня мы могли бы сравнить происходящее скорее с цирковыми представлениями. И как всякие представления, наиболее значимые повторялись в течение нескольких дней, чтобы как можно больше людей могли их увидеть.

Вот чего еще теперь здесь нет: теперь по этим улицам не бежит искрометный праздник Возрождения. Но нынешняя праздная толпа, что плывет в поиске удивлений, прекрасна именно своей разношерстностью. Именно отсутствием всякого представления об устройстве этого мира видимого. Вон у Золотого моста через сладостный бальзам вод Арно высыпались из автобуса китайцы, словно горох из прорехи, мал мала меньше, поправляют наушники в ушах и разминаются перед длительным пешим переходом; вот влюбленные парочки, поглощенные лишь друг другом, чуть ускоряют шаги, чтобы скрыться за поворотом в уединенном переулке; там важный местный в сопровождении своей трюфельной собаки; тут потерянные раскрасневшиеся туристы в галстуках, напоминающих пионерские, и с рюкзаками, а мимо идет занятый размеренной беседой по мобильному достопочтенный монах; звенит тебе в колокольчик старушка на велосипеде, веселые маляры, без зазрения совести ласкающие взглядам женщин, при виде удачного экземпляра присвистывают вслед; вон проносятся в сидячих колясках орущие дети, а в сторону от них изломанный, изящный эстет неясного пола с брезгливым лицом и красивыми картонными пакетами… Во Флоренции есть магазины моды, которые имеют столь высокую репутацию, что модники со всего света приезжают иногда просто поглазеть на витрины. В этих магазинах фотографировать запрещено… Флорентийцы издревле питали страсть к хорошему платью, и они не просто жонглируют между собой названиями брендов, но предпочитают стиль – тайную гордость. Любопытно, что во Флоренции испокон веков не существовало понятия моды как таковой, каждый ее житель рассматривал свое появление на публике как свой личный маленький театр… Но вот уже площадь затягивает весь этот люд без разбора в воронку и раскидывает центробежной силой по столикам в кафе…

* * *

Но когда-то, давным-давно, в том самом Ренессансе – в знаменитом XV веке, более чем площадные праздники Флоренция любила шествия. Весна Искусств объединяет здесь всех жителей воедино и начинает высвобождаться из путаницы домовладений, дабы сделать улицы местом прогулок, повседневных и символических, отдать в распоряжение карнавалам. Карнавалы были частью культуры Италии повсеместно. Один из самых древних и традиционных, охватывающий период нашей Масленицы – широкие костюмированные гуляния накануне Великого поста – до сих пор проходит в Венеции. Флоренция по такому случаю в феврале устраивает парады, но настоящим праздником считает возрожденный день «Трех королей». В праздник Богоявления религиозное торжественное конное шествие проходит по четырем центральным улицам и выходит на площадь городского собора Санта Мария дель Фиоре. Здесь волхвы и их свита спешиваются, процессии поклоняются и приносят свои дары младенцу Христу… Что и говорить, любой проход по городу лица значимого нередко был исполнен тогда стольких эффектов, что превращался в триумфальное шествие, а уж церемониальный отъезд и торжественное прибытие! Как только горожанин перестал бесконечно опасаться за свою жизнь, настоящая творческая стихия, сдерживаемая в роскоши дворцов и храмов, выплеснулась наружу и закружила город. И случится это вопреки. Такую моду введет величайший из дома Медичи – Лоренцо Великолепный, который пережил нападение наемных убийц прямо в церкви во время молитвы, был спасен толпой, и с того самого дня навсегда отказался от вооруженной свиты.

* * *

Мою любовь зовут на Л. И я люблю его, потому что он Легендарный… Он так рано проявил свой вкус к классической литературе, философии, музыке и поэзии, что еще в юности был прозван Великолепным. А двадцатилетним он уже примет власть – как называли это, станет первым гражданином, по просьбе самых почтенных из флорентийев. Он не был красив. Наоборот. Но всякий запечатленный его образ поражает взглядом, обращенным в себя. Он воистину великолепен! Какая внутренняя сила, какое напряжение, какое достоинство, какое жесткое натяжение между ним и Небом… Одаренный отвагой воина, умом государя и чуткой душой. Стратег. Политик. Поэт. Дипломат. Меценат. Финансист. Любовник. Это его увековечил Беноццо Гоццоли в «Шествии волхвов» на стене капеллы Рикардо Медичи далеким, отстраненным мальчиком, который будто что-то знает. Самое важное. И ждет… А еще он горд и спокоен. Он был воспитан с младенчества стать великим правителем, и ведь исполнил все чаяния. Монархи Европы склонили головы пред ним, они называли его богом из машины итальянской политики, хотя Лоренцо не занимал никаких государственных должностей! И не случайно именно праздник Богоявления – шествие волхвов, Флоренция не забывает, но повторяет вновь и вновь, разыгрывая 6 января на улицах города сцену, изображенную в фамильной молельне. Беноццо Гоццоли – один из самых ярких рассказчиков среди художников своего поколения запечатлевает в капелле (что хранила алтарный образ «Поклонение младенцу» кисти Фра Филиппо Липпи) бесконечную пышную процессию. Она написана так, что не имеет ни начала, ни конца. Шествие то вьется по узким тропинкам вдоль скал, то скрывается за острыми утесами. Кавалькада всадников на фоне прекрасного пейзажа, в окружении пеших спутников, то густеет, то рассеивается по склонам. Фреска полна всевозможных подробностей – на лугах ведется охота, в небесах летят птицы и каждый из героев здесь отличается от другого не только нарядом, но и точно выраженным характером. И это весьма достоверное шествие следует за юным волхвом, перед которым два пажа держат шпагу и сосуд с благовониями.

Лоренцо… Принц Ренессанса. Принц на белом коне. Он вернет Флоренции жизнь, дарует своим людям благоденствие и красоту. Это он, распевая песни на свои стихи, бродил по улицам без охраны. Это он величайший собиратель книг – он открывает первую публичную библиотеку, он друг философов и устроитель Академии неоплатоников, он создатель сада искусств – натуры для художников, он покровитель Боттичелли, Альберти, Леонардо да Винчи, Микеланджело. Это он показал красоту Возрождению. И это он – попуститель Савонаролы… А еще Лоренцо Великолепный был прославлен как любовник. Макиавелли говорит, что он жил в любовных далях, питался нектаром… А что понаписал о нем Франческо Гучиардини! Старые сплетники! Он есть сама Любовь! Он сказал: «Признаюсь. Я тот самый, который познал любовь великое множество раз, но лишь потому, что мне легче отвергнуть, чем в это глубоко поверить… Я ищу и не могу найти ту, которой может быть отдано мое сердце целиком. Ту, которую я могу любить истинной и бесконечной любовью». Он был женат в восемнадцать лет на одной из прекраснейших женщин Флоренции, но никогда ее не любил. В своем дневнике он напишет: она дана мне в жены. С шестнадцати лет он любил другую… Ей посвящены его стихи. Ей было отдано его сердце. Быть может…

Глава II. Флоренция сегодня и в XV веке – Шутки Брунелесски – Церковь всех святых – Фрески Доменико Гирландайо

Мне несказанно повезло во Флоренции. Я оказалась там впервые ни о чем не подозревающей. Возрождение? Это несколько картин из коллекции Эрмитажа и полузабытые институтские лекции по истории изобразительного искусства. К тому моменту своей жизни я была уже достаточно искушенным путешественником, а Флоренция – точкой на карте. А еще я была влюблена, и он был художник. Больше ничего специального я не заказывала. Просто нашла отель. Очень старорежимный. И не ошиблась! Все сотрудники небольшой гостиницы получали изощренное удовольствие от предупреждения всякого желания постояльца и действительно помогли адаптироваться к незнакомой реальности. В лифте консьерж оглядел меня с головы до ног, вернее – с ног до головы. Сначала он увидел запыленные туфли, да еще на каблуках. Тут на его устах зазмеилась улыбка. Он поднял глаза и задержал взгляд на слегка изможденном лице – мы с моим спутником шли пешком от вокзала, по жаре, с сумками, после перелета, и это только на карте показалось всего ничего. Я нарочно решила прогуляться и, как выяснилось, была к этому не готова. Но восторг в моих глазах уже ничто не могло погасить. Он осторожно спросил: «Вы первый раз во Флоренции?» Я счастливо рассмеялась и кивнула. Мы вышли из лифта, он распахнул номер и тотчас балкон: «Ну, значит, вы это заслужили». Я удивленно оглянулась на эту странную фразу, но он уже отправился за шампанским, оставив наедине с захватывающим видом. Флоренция… Я поднималась с рассветом и ходила по городу, отложив все карты. Я хотела сама открыть ее для себя. Мне не нужны были ничьи подсказки. Ни советы друзей, ни наставления многознаек из путеводителей. Я осталась с городом один на один. Что-то подсказывал мне мой художник, но иногда… А точнее, так и началось мое путешествие: когда я вдруг остановилась возле неприметной дверки, которая вела сквозь реставрационные леса в помещение, откуда потянуло сладко лаком для дерева и остро – сыростью, и крепко схватила своего художника за руку. Я прервала бесконечный список важнейших достопримечательностей и сказала: нам сюда. Нужно понимать: я впервые была в Италии. Я впервые шла по узкой средневековой улочке. Я и представить себе не могла, что сделала именно так, как нужно здесь делать всегда – заходить в самые неприметные дверки.

* * *

Но первое, что поразило меня еще от вокзала, пока я брела по замощенной мостовой (гордости Флоренции с XI века), – это бесконечное ощущение рукотворности пространства. Рождалось впечатление, что ты находишься внутри дома. У каждой вещи здесь есть назначение, ты угадываешь это, даже если не знаешь наверняка. Куда ни бросишь взгляд, или могущественная кладка тяжелых неотесанных камней с окнами, приспособленными для ведения боя, или пусть даже дома поскромнее, помоложе – открытые миру, но ни одной «мертвой» плоскости, той самой, что так хорошо знакома жителям мегаполисов. В простом домишке тут живет и архитектурная деталь, и забота о ней: всякий карниз, наличник, козырек – это ее защита. А в просветах между рыжих домов, где-то высоко над тобой, в синем небе, на ложе ослепительного мрамора, горит черепица главного собора – Дуомо…

Я впервые шла через самый настоящий пешеходный город, а значит, я могла держать свой собственный ритм, не подгонять себя к светофорам, не бросаться в сторону при звуках машин, но останавливаться там, где захочется полюбоваться или помечтать. И это было завораживающее путешествие. Все, что я видела до того на картинках или случайно по телевизору, вдруг приобретало черты реальности, становилось явью. Я то шла по улицам, на которых, казалось, широко раскинь руки – и дотронешься до соседних стен, то выходила на живописную площадь с фонтаном, потом ее тишину сменяла толчея торговых рядов. Зычно кричали продавцы, тотчас ловко нарезались копченое мясо и колбасы, томились сыры, гордо выпячивали себя овощи и фрукты, взволнованно тянулись руки к хрустящим пакетикам с ароматной снедью, звенела мелочь, под ногами путались собаки, и кто-то расчихался у прилавка специй… Многоязыкая пестрая толпа извивалась длинным телом по важным улицам, гудела на центральной площади, и тем трогательнее было слушать тихие шаги и перезвон ключей у входных дверей – замечать фигурки местных за кулисами вечного безделья. Передо мной проплывали их скверы для прогулок, их тайные тропы, их скромные заведения. Раз окажешься в такой кафешке, спрятанной в клубке улочек, – понравится, захочешь вернуться – не получится. Словно закрылся за тобой портал. И нет больше ни того переулка, ни дверки с приступочкой, ни старого официанта, ни голосистых посетителей, большинство из которых проводит тут время с утра и до вечера. Чужой пир. Лишь приоткрылась пелена между мирами…

Да, оттого Флоренция так притягательна и сохранила неувядающую славу, что на этих живых улочках все еще можно уловить дыхание другой жизни и даже другого времени. Именно здесь – посреди этих суровых стен, каждая из которых была обязана защитить хозяина во время осады, на этих улицах, политых кровью, в этих храмах, где свершались великие предательства, особо остро ощущается тот мир, в который призывали поэты, философы, художники, скульпторы и архитекторы. Возрождение… Эпоха, когда искусство ставится превыше самой Природы. Живопись, скульптура и архитектура объявлены «свободными искусствами» наряду с грамматикой, диалектикой, риторикой, геометрией, арифметикой, астрономией и музыкой. Художник вырывается из плена устоев, художника больше не относят к ремесленникам – мастерам поделки. Теперь его считают творцом. И первое публичное признание в том опубликовано в 1404 году во Флоренции, а к концу XV столетия уже начинают даже раздаваться требования о запрете заниматься живописью плебеям. Но нужно учесть, что на тот момент художник действительно обладал и непреложными качествами ученого. Он не только экспериментировал с составами краски, строил инженерные сооружения по осушению или орошению земель, раскидывал по границам бастионы, возводил долговечные и прекрасные строения, создавал уникальные сплавы, проектировал города, лил золото, продумывал сюжеты, предлагал трактовки библейских событий, но еще и был членом научного сообщества или философского кружка. Освоенные знания он излагал в теоретических трактатах, вел обширную переписку, нередко обращался к оппоненту публично и в сонете, фиксировал свои размышления в дневниках и активно принимал участие в социальной жизни города, которая состояла тогда и из множества представлений, так что художник был и организатором, и режиссером, при случае, быть может, и актером…

* * *

Жаль, что история чаще всего воспринимается нами через скучные формулы про какие-то производства и их отношения, давно отгремевшие войны и их вероломства. Нам показывают глобальные процессы, пытаются пояснить их закономерности, и мы с уважением величаем это наукой, в то время как Время слагается из человеческих поступков. Каждый из них так или иначе несет в себе дыхание ушедших дней и может рассказать нам о теряющемся во тьме минувшего много больше солидного издания. Вот интересно: что бы вы сказали о некоем Пиппо, который как-то вздумал подшутить над приятелем, внушив ему, что он совсем не тот человек, которым себя считает?

Рассказывают, что как-то зимним вечером в славном городе Флоренция в доме знатного господина большая компания старых друзей собралась за ужином, а закончив пиршество, уже в беседе у камина, обнаружила отсутствие одного из непременных участников этих застолий. Все наперебой принялись придумывать наказания старому другу за нарушение традиции. Идея Пиппо привела всех в восторг. Ее сочли невыполнимой, но поклялись содействовать задуманному плану, чего бы это ни стоило. На том и разошлись. На следующий вечер Пиппо, узнав, что мать приятеля в отъезде, заглянул к нему в мастерскую и попросил никуда не отлучаться. Так он задержал хозяина, а сам залез в его дом и закрылся изнутри. Когда же приятель потерял терпение и вернулся к ужину, то не смог открыть дверь, а изнутри Пиппо, подделывая голос, отказывался его принять и называл именем Маттео. Тут к дому подошел еще один участник хулиганства – Донателло – и начал общаться с растерянным хозяином дома как с Маттео. Совершенно сбитый с толку прогульщик вечеринок решил выйти на площадь, чтобы встретить кого-нибудь еще из знакомых. Но тут к нему подошел судебный пристав, и на глазах толпы, которую несчастный собрал, чтобы объяснить в чем дело, стражники флорентийской тюрьмы арестовали беднягу как Маттео и отправили его в каземат. Наутро одно очень высокопоставленное лицо – хороший знакомый из той самой компании заглядывает к псевдо-Маттео и ведет с ним долгую нравоучительную беседу как с Маттео. Так несчастный приходит в полное отчаяние. Рядом с ним за долги в тюрьме оказался и один прославленный юрист, по совместительству большой любитель литературы; он расспрашивает бедолагу о горестях и, сообразив, что простодушный «Маттео» находится в центре веселого заговора, присоединяется к шутникам. Он начинает разглагольствовать о множестве случаев таких превращений. Тут в тюрьму заявляются и два «родных брата» незадачливого «должника». Долго его журят, но в конце концов выкупают и ведут домой – в далекий и незнакомый ему район. Несчастный бросается к священнику ближайшей церкви и объясняет, что он точно не Маттео, но боится, что его место занял тот самый Маттео, поэтому не может вернуться в собственную жизнь… Местный священник искренне убежден, что человек душевно болен, и жертву розыгрыша возвращают «домой», заботливо укладывают в постель. «Братья» тем временем подсыпают ему снотворное, и друзья, которые прячутся и подслушивают происходящее из соседней комнаты, давясь от смеха, обмениваются впечатлениями, а под покровом тьмы переносят «Маттео» в его собственную спальню, где он как ни в чем не бывало просыпается утром… И нет, это не конец веселья! Утром к нашему герою приходят «братья Маттео» и рассказывают его же историю во всех подробностях. Они приглашают посмеяться над своим братом, который вчера весь вечер изображал из себя весьма уважаемого человека. Псевдо-Маттео снова решает отправиться на площадь, которая, как известно, собирает все слухи. На ней он повстречает зачинщика, сценариста, режиссера-постановщика, исполнителя одной из главных ролей и главного зрителя – своего приятеля Пиппо, архитектора Филиппо Брунеллески, и его ближайшего друга скульптора Донателло, которые повторяют все рассказанное братьями: про то, как некий Маттео, пытаясь избавиться от долгов, переполошил весь город… Я опускаю кучу подробностей. Это длинная история. Почитайте на досуге. И вот когда Маннето Амманатинни – действительно, известный и уважаемый резчик по дереву, редкий инкрустатор – узнал о том, что на самом деле происходило в течение этих двух дней, какую шутку сыграл с ним город, навсегда покинул Флоренцию. История заканчивается тем, что компания вновь собирается на ужин и готовит новую проделку…

* * *

Но в той полутьме, где я оказалась, шагнув впервые за порог флорентийского храма – церкви Всех Святых, после сильного солнца сначала ничего невозможно было разглядеть. И, конечно, ничего такого: ни про Возрождение, ни про каких-то там художников, архитекторов – мне не было известно. Боттичелли, Леонардо, Микеланджело, Рафаэль. Все. Историю как науку я прослушала (в прямом смысле этого слова) в средней школе и с тех пор даже не имела чести с ней знаться. Так что я просто стояла и ждала, пока мои глаза привыкнут к нежному сумраку. Гулкая церковь, чей фасад скрывался в строительных лесах, освещалась лишь дневным светом, который падал широкими лучами из окон почти под самой крышей базилики. Пространство казалось гигантским после страшной путаницы улиц. Это было иное измерение. И сложно было сразу привыкнуть к тому, что ты находишься не в каком-нибудь музее. Торжественная архитектура диктовала тебе смирение, ритм колонн отмерял ритм шагов (скорее, поступи), по сторонам сменяли друг друга грандиозные живописные полотна и фрески. Я остановилась почти в центре храма. И как только первые впечатления от его великолепия чуть улеглись, две яркие фигуры, расположенные симметрично, в простенках между капеллами, над резными исповедальнями, оказались настолько разными, что обратили на себя мое внимание. Мудрец на фреске слева был исполнен в спокойной живописной манере. Было видно, что и портретируемый существует неторопливо, размеренно. Вот на секунду отвлекся, кинул проницательный взгляд и сейчас снова погрузится в размышления. И еще видно было, что он большой ученый. Его окружает огромное количество книг и всевозможных (ясно, что полезных) вещиц. Они не только занимают все место на его столе, но взбираются на полки, карабкаются до самого верха… Художник фрески, расположенной напротив, тоже запечатлевал умудренного мужчину. Но невозможно было отметить, чем похожи эти фигуры. В первую очередь бросались в глаза различия. Вместо телесности – бестелесность, против объема – орнаментальность. Рисунок второго художника, казалось, был таким увлеченным, стремительным, словно срывающимся. Или просто это складки материи не спадают, но волнуются? И ведь пальцев таких у людей не бывает! И странно, что вместо того, чтобы писать или размышлять, этот человек к небесам взывает… «Быть может, эти художники жили в разное время», – подумала я. Я тогда еще и не представляла себе, насколько велики были эти современники – Доменико Гирландайо и Сандро Боттичелли (творческий почерк которого я даже не узнала…).