Текст книги "Пэчворк. После прочтения сжечь"

Уровень 5

(зигзаг)

Возможно, это будет Вася. Именно сейчас он у дверей кафе. Он замотан широким полосатым шарфом, из-за которого едва виден маленький, аккуратно вздернутый нос. За плечами – рюкзак, и я немного побаиваюсь Васю. Надо, чтобы он не заметил, что моя «настоящесть» не стопроцентна. Разговор с ним напоминает бег по минному полю. Одна ошибка – и полный провал, абонент будет недоступен навечно. Меня тревожит вспученность его рюкзака. Тетрадь и гелевые ручки, я знаю, лежат в наружном кармане, застегнутом на все время заедающий «зиппер». В основном отделении может обнаружиться непредсказуемое. При мне он его никогда не раскрывает, и немного странно, что я замечаю такие мелочи.

У Васи выпуклый и совершенно матовый лоб. Его мысли абсолютно нечитабельны (а почерк его – почти как мысли). В них невозможно проникнуть, даже если выпить кофе с коньяком. В то, что он говорит, вдуматься тоже непросто, хотя слова как раз он произносит отчетливо. Он не вкладывает в них требовательной коммуникативной идеи. Он на нее не надеется, случайные удачи воспринимает как чудо. Этим Вася отличается от всех. Вася – это маленький камертон честности. Камертону 10 лет.

Чуть припухшие веки вздрагивают и поднимаются, обнаруживая радужки орехового цвета (я это скорее знаю, чем рассматриваю). Вася видит меня. Он перетаптывается, толкает стеклянную дверь, входит и медленно приближается, характерными зигзагами. Он никогда не наступает на стыки плиток и клеток линолеума. Я жду, я – сама идея терпенья.

(резинка)

Наконец он добирается до моего столика у окна и взбирается на диван. Я пытаюсь ему помочь с шарфом, но он сопротивляется: обнимает себя, бормочет «запутали так закутали», пыхтит и сопит. С ботинок капает вода.

Возможно, он просто не может почувствовать, что ему жарко. Не надо ему помогать по бытовым пустякам. Смутно догадываюсь, что его это оскорбляет, и перебарываю в себе псевдоматеринские порывы.

Говорю: «Доставай, пиши. Ты напишешь, а я потом скажу тебе, какой была твоя тема». Вася выдерживает паузу. Потом возникает его удивительная речь: «Твоя тема, матема. Математика, твоя». Мы общаемся по касательной. Я тоже отворачиваюсь от него. Я знаю, Васе слишком остро смотреть на меня, моя блузка его и радует, и сбивает. Но он сейчас со мной. Я чувствую его тепло. Словно мы – две варежки на резинках, какие когда-то носили его бабушка или мои родители. Вася теплый, резинка короткая и еще не растянулась. Мне хочется его обнять, но я резко бью себя внутри по рукам. Я говорю, глядя в сторону, в окно, где колеблется ветка и колышется мелкая листва (о, Вася, как я хочу помочь тебе!): «Ты и так знаешь, о чем она. Ты догадываешься обо всем. Пиши».

Некоторая шоковая терапия здесь возможна, но только точечно.

Я не менее застенчива, чем Вася, несмотря на склонность к экстравагантным нарядам и поступкам. И Вася это чувствует. На миг он поднимает на меня свои невероятные глаза с опущенными уголками. Ореховые, охровые, небывалые глаза. И уходит в расстегивание рюкзачного кармана.

Наконец, он справляется с «молнией», вынимает тетрадь на пружинках, карандаши, ластик и черную гелевую ручку. Его шелковые вихры топорщатся. В кафе гам, тарарам, но Вася не обращает на него внимания. Внимание мнимо, как бы говорит его фигурка, клюющая вздернутым носом бумагу.

(нон-фикшн)

Мне нет нужды озвучивать тему, которую я имею в виду. Это не тема – это васино-мой лейтмотив. Я слежу исподтишка за возникающим текстом, но куда-то проваливаюсь, толкаю себя, как картонную декорацию, в плоскую спину, но ничего не могу. «Вшум». Вот и вынырнула: это Вася перевернул страницу. Я в ужасе, я еще внутри кошмара, а Вася с сопеньем пишет свой текст.

Как он был там без меня?

Я уходила, я была девочкой в каком-то лагере, наша палата располагалась в здании старинного особняка, там все еще оставались и задумчивые ряды книг в кожаных переплетах, и фарфоровые статуэтки (вот, правда, не все, потому что железные койки были внесены неуклюже), и зеркала, и даже необычный узкий предмет мебели рыжего дерева вроде приподнятого на двух изящных ножках столика с откидывающейся крышкой – приподнятого для того, чтобы писать за ним стоя. Я так хочу его себе, этот высокий столик, который мы зовем «бюро», – но для этого нужно отказаться и от тумбочки, и от стула, потому что, кроме койки, каждому положен только один дополнительный мебельный предмет. И нужно еще занять спальное место у окна, как-то отгородиться шкафом, чтобы начать, не откладывая, то, что мне хочется начать. Мы все включаемся в перестановку, и я стараюсь больше всех, помогаю всем, и мои длинные тощие руки оказываются прекрасными рычагами. При этом нас почему-то не смущает необходимость жить в одной палате-зале с мальчиками; вовсе не поэтому я хочу отгородиться – во сне я думаю (мальчикам полагается ряд у длинной стены, лишенной окон): ничего, можно, переодеваясь, отворачиваться к окну, – а для своих девчоночьих писательских дел. И все почти удается. Но тут входит учительница и приподнимает одеяла на матрасах, и между ними оказываются лежбища каких-то мелких насекомых, похожих на муравьев с телами, не разделенными на грудь и брюшко. Насекомые серые, слабо шевелятся, живут гнездами и напоминают об ужасах военного времени, гражданской войны. Все в шоке, начинается генеральная (генеральская?) уборка, статуэтки падают и разбиваются, книжки летят, желтые страницы стелются веерами. И пока я оттираю «бюро» от напластований пыли и времен, времени пыли, времени были и врали племен (враль тут женского рода), – все меняется снова: меня оттеснили от окна, все шкафы с книгами выстроены в плоский ряд так, что за ним уже не укрыться, и мы все очутились в единой казарме, смысл которой странно контрастирует с лепниной потолка. Я реву и, волоча «бюро» за собой, тащусь к крайнему шкафу, из последних сил двигаю его на себя (с него падает очередная балерина), разворачиваю рывком так, чтобы книги в моем убежище оставались со мной. Втащив бюро, прячусь за шкафом в надежде, что в суматохе все забудут обо мне.

Я не знаю, что было дальше. Я очнулась окончательно. Вася написал.

(не разобрать Магеллан)

«да ха хо хи ляля песня телефон штучка Магеллан ластик резинка линейка линия штуковина карандаш лампочка бумага столешница Марко Поло стульчик кулак окно собака стержень тряпка наклейка дурачок занавески услышал меня шина машина глобус стакан ноль точилка лобзик идти он шёл фломастер мошка ложка тема урока фольклор линия надо разбирать хлам хаос Магеллан чертовщина рулон художественная школа клёпка альбом человечек тряпка круп мифы фигня бутылочка нужные вещи выбрасывать а но что где когда плохой почерк окошко аквариум корень суффикс гвоздь пылесос шумит плохо ай ой голос ужасно не надо ужасать тренироваться проверять всё хуже шум мало надо птички поют всё хуже и хуже делать зачем плохо фу восемь десять десять одиннадцать носок палитра плохой яма тихо делает бежать перевернул лист как невразумительно никуда не годится записка выйдет кошмар глупый плохой осень надо красивей звонит не разобрать Магеллан да Гама тетрадь брезгливо хуже Марко Поло не торопиться молчать дурак лама плохо скользит по бумаге скейтборд школа школа Афанасьев тихо спокойно уже нет плохо груша о в виде груши дерево фигня не выходит еще надо бардак беспорядок ошибка показать плохой ямочка ужас всё почерк Магеллан сложные словосочетания поэтому плохо ужасно дурак дурак против я зайчик ура плохо я стараюсь сильно плохо ужасно не выходит Винни Пух радуется всё конец параллелепипед дурак палец колечко коробка переделать писать писать паук сходить убрать плохо три хорошо ладно ровно не очень мне не нравится фигово линия не выйдет таблетка окно ну ладно нет плохо телефон хр мр да»

(тема)

Отлично. Тема любого текста, Вася, на самом деле одна, и ты ее раскрываешь лучше других. Лучше всех детей и подростков, которым я преподаю, дальше всех взрослых, которых я читаю. Я едва могу быть – так мне остро, Вася. Я не могу так, как ты. Но я буду с тобой. Тема, конечно, звучит как: «Я опрокидываю смерть» (на все ее стомиллиардные лопатки). Или так: «Я презираю смерть». Можно было бы осмелиться и на «Смерти нет». Слишком самонадеянно? Пожалуй. Я тебе этого не говорила и не говорю.

Уровень 6

(кочевье мертвых)

Вася устал. Я целую его в макушку и сообщаю, что сейчас закажу для него коктейль. Вася беспокоится, он чего-то не понял. Наши занятия с ним – полтора часа на качелях, пролетающих над двумя пропастями, лопающими друг друга.

Я встаю. «Джинсы, – говорит Вася. – Дырки. Ты не умеешь? Зашивать, шить? Ты как Вася».

Я обрадовалась, я не спорю. Ты научишься, а я вспомню, как это делать. Шить, жить, жать жуть.

Этого я не говорю. Вася ерзает, я покупаю два молочных коктейля по сто пятьдесят рублей. Вася джентльмен, он не будет пить без меня. Мне придется тоже выпить это.

Я всегда угощаю Васю до того, как он вытащит свернутую трубочкой тысячную бумажку моего гонорара из внутреннего кармана куртки, которую не снимает. Получать эту трубочку стыдно. Я только угощаю Васю, а он участвует в моем выживании.

Когда он напряжен, с ним так тяжело, что у меня язык засыхает во рту, нёбо трескается (небо?), язычок западает в глотку. Когда Вася замыкается, мы оказываемся на полюсе безмолвия, в саха́ре бегства, в кочевье мертвых. У меня нет в карманах педагогических приемов. Я ничего не знаю, я просто могу быть с Васей. Это обнаружилось слишком быстро: я опрометчиво заговорила с ним, и у меня случайно получилось. Вася приоткрылся (на щелочку). Его бабушка бежала за мной целую улицу, от книжного до Дома культуры (какое дикое административное названье!), умоляя преподавать ему хоть что-нибудь.

(кое-что о драконах)

Васиного ответа на первую мою фразу обычно приходится дожидаться по десяти минут. Это сейчас он разогрелся. Вася – идеальное испытание для холерика.

Мне нравится смотреть, как его ореховые глаза смеются над стеклом, пока он тянет прохладно-розовую безмятежность. Вася поглощен процессом. Я жду, когда его трубочка издаст финальный «хрюк». Я предлагаю игру. Сейчас Вася разжат и почти счастлив. Сейчас у нас что-то получится. Мы играем в «одно слово».

Я говорю:

– Когда-то…

– давно, – подхватывает собеседник с не обсохшим коктейлем на губах, —

– в

Вася: – девятнадцатом [ого!]

– веке

– люди

– читали

– романы [о!],

– танцевали,

– веселились,

– пели,

– женились… [Вася, неожиданно!]

– Но

– вдруг

– в

– городе

– появился

– дракон.

– Он

– был

– таким

– неудачливым [ясно, что это Васино альтер-эго]

– и

– одиноким [это факт].

– Отчаянно [что это я?!]

– рвал [о!]

– занавески,

– постельное [ты не оставляешь мне вариантов!]

– белье,

– дневники [Вася, отлично!],

– промокашки,

– шапки…[если бы ты знал, как ты абсурдно прекрасен!]

– И

– однажды

– к

– нему

– приехал

– папа [Вася живет без папы],

– сказав [немного усложняю]

– дракону:

– «Ты

– закончил? [удивительная находчивость!]

– Тогда

– пойдем [ну, допустим]

– домой».

– И

– они

– пошли

– домой.

Я говорю: «Пойдем домой, Вася. Ты здорово поработал! Спасибо за денежку. Пойдем, я тебя немного провожу». Вася спрыгивает на пол, пружинит в своих маленьких кроссовках и, следя за границами линолеумных клеток (он не наступает на границы), осторожно прыгает к выходу.

Уровень 7

(спасение от)

Мы проходим несколько метров, и Вася делает мне подарок. Он сообщает нечто драгоценное, а именно: придуманную им самим теорию, которой он ни с кем не делился и не поделится.

Она касается опыта, который дети обычно всерьез не анализируют. Они могут шутить об этом. Могут шутить об этом абстрактно, дразнить этим друг друга. Но никогда не рассказывают о своих секретах внутри этой темы.

Вася опрокидывает все мои представления об открытости и закрытости кого бы то ни было.

На ходу он тихонько рассказывает мне теорию «антипокака» в общественном месте – например, на улице маленького городка, где полторы кафешки на два километра. Оказывается, самое главное в критическом случае – быстро идти вперед, высоко поднимая колени. И самое лучшее, что может встретиться тут, – лестницы, ступеньки, по которым нужно подниматься. Главное – не спускаться. Главное – не смотреть вниз. Вася не может ходить в туалет в школе и «художке» (а он и ту и другую странным образом посещает).

Вася признается, что в особенно сложной ситуации, уже влетев в свой подъезд, он бежит по лестнице вверх, на восьмой этаж. И это помогает! Потом с достоинством поздороваться с бабушкой, медленно снять куртку, разуться – и только тогда спокойно идти куда надо.

Он говорит (тут прорывается небывалая отчетливость его самопонимания): «Я это представляю. Ана… анатомически. Когда поднимаешь ногу, ОНО лезет внутри тебя вверх. Надо не давать ему спускаться. Когда так долго делаешь, потом не хочется».

Я потрясена. Я поняла, что нам надо спешить. Да вот, дом его бабушки уже за деревьями. Но я не хочу выдавать своего потрясения. Васина доверчивость не должна быть взбаламучена. Вася не знает о моих стеклянных особенностях, но хочет помочь. Он придумал нечто, что, как он полагает, пригодится и мне при схожих обстоятельствах. Мне нужно быть очень точной, мне нужно быть на уровне Васиной смелости. Меланхолически замечаю (хотя иду быстро, из сопереживания невольно слишком задирая колени): «Здорово. Но дело в том, что вместе с покаком часто приходит попис. Ты не придумал, что нужно делать в этом случае? Мне это важно знать».

«От пописа спасения нет».

(театр кукол)

Вася прав. Меня накрывает волной смеха и стыда, и я еле сдерживаюсь, чтобы не обнаружить свое состояние: вспомнилось, как когда-то пришлось перебить на полуслове пижона, читающего мне лекцию о буддизме в собственном «лексусе» с затемненными стеклами. Пришлось резко потребовать остановки там, где это невозможно, выпрыгнуть, в распахнутом пальто и темных очках, с развевающимся отчаянно-рыжим шарфом пробежать, лавируя между автомобилями, через мост к театру кукол (символизм в действии!) – никаких кафе поблизости не было. Пришлось ворваться с дикой просьбой к трем охранникам в смокингах и при бабочках, ожидающих начала спектакля. Шутить на кончике ножа.

Меня впустили, задумчиво предположив, что я несу на себе тротил, и не успев обыскать. Вероятно, на бегу я была отчетливо-убедительна (при этом почти представила себя террористкой – болезненная скорость воображения). Приятель же со своим букетом и ожиданиями был вынужден следовать дальше по шоссе; на его звонки потом я не стала отвечать, и больше мы с ним не увиделись.

Я больше не играю в физиологической лиге, Вася. Тебе не нужно об этом знать. Тебе просто нужно чувствовать, что я принимаю тебя.

(противоположный вектор)

Почему я все-таки преподаю? Что я преподаю? Ведь я никому не могу дать программы выживания. Во мне никогда не было этой программы. Все, что я могу, – только подчеркнуть переживание. Переживание остроты всего. Я не помогаю выжить – как раз наоборот. Я просто говорю: не отворачивайся, смотри. Даже если это невыносимо. Твое наблюдение важно – возможно, важней буквального тебя.

Сомнительный подход. Кому нужны все эти прямые свидетельства? Сумма свидетельств? Родители хотят совершенно иного: адаптировать детей к социуму, приблизить их к конвенциональным вещам. Если бы они догадывались, насколько мой вектор противоположен. Если бы они знали, что, по-моему, тут важнее всякой адаптации. Да и жизни, впрочем. Если бы они это поняли, они бы не доверили мне своих детей.

(так в чем же дело)

Возможно, они добились бы отстранения и – далее – ареста. И были бы по-своему правы. Что такое «жизнь» вообще, я не знаю, и не хочу знать. Я к ней не стремлюсь. Возможно, моя витальность исчерпана. Остались возможности понимания и…

(самозванство)

Мне часто снится один и тот же сон, с небольшими вариациями. В этом кино я – школьник или школьница (пол в таких снах не важен, там перемещаешься как сознание внутри какого-то пятна тела), причем работающий школьник, который учится в последнем классе и так и не успевает за полгода или даже за год явиться на урок географии (или труда, или какой-то трудовой географии). Работающий школьник не ходит на уроки труда – такова ирония сна. И вот уже конец апреля, и скоро выпускные экзамены, и оказывается, что этот «труд», это пришивание пуговиц в разных географических местах и отчеты о том (что-то такое мельком герой видит в тетрадях одноклассников в промежутках между школьными событиями) – один из главных критериев, по которым будет оцениваться его состоятельность. И есть еще странные новые предметы, протонауки, о существовании которых он (то есть я) даже не успел (успела?) узнать. И вот теперь, сквозь сложную оптику ночного артхауса, все летит ко «времени че», и меняется стиль, теперь должен начаться чистый экшн: раздается звонок, на столах распахнуты учебники по неизвестному мне предмету, раскрыты на одном из заключительных параграфов, а я наконец-то здесь – листаю тетрадь подруги-друга-брата-сестры, и чувствую, что именно сейчас со мной захочет познакомиться учитель и, конечно, потребует ответа на вопрос, где я все это время была/был. И все это легчайшая катастрофа смещения, какой-то структурной ошибки. И все очень ярко. Я чувствую тихую, базовую свою правоту – но и веселую панику, которая переливается внутри коромысла рук-плеч и собирается в ладонях, как маленькая граната. А где я все это время была или был, не показывают.

Уровень 8

(между определенностями)

Я сжимаю горячую Васину ладонь и отдаю его ступенькам крыльца, передаю с рук – перилам, кричу вслед слова прощанья, а он уже вытаскивает из кармашка ключ, отдирает от стены заторможенную магнитом дверь. Я иду в парк.

Какие-то смутные представления о противостоянии «квадратному» начинают роиться в голове. Нужно очертить задачу. Пока у меня остаются силы, мне нужно их рассчитать и толково потратить. Сейчас я попала в промежуток между чем-то определенным, который воспринимается как отдых. Я достаю из внутреннего кармана сумки свою искусственную безмятежность. Это мой старый блокнот.

(темный стиль)

Когда-нибудь я напишу трактат. Он так и будет называться:

«ЭСКИЗНЫЙ ТРАКТАТ О ВРЕМЕНИ».

Я ускользнула в промежуток.

Этот трактат будет начинаться так.

Первое. «Время осыпалось со звезд и считается временем» (нужно резко и глупо начать).

Второе. «Время рассыпалось там и тут, превращаясь в то и другое» (что поделать, таков вдохновенный и темный стиль подобных трактатов).

Третье. «Время – всегда против тебя, но можно удерживать временное и едва ли возможное равновесие своих сил, постоянно размышляя о времени».

Время, смерть. Да, смешно. Куда тут ни пойди, везде упрешься в стену.

(валенки)

Разве можно хотя бы на время отвлечься от размышлений о времени, если среди нас живут простые, но впечатляющие символы его необратимости?

Однажды я случайно бросила в стиральную машинку синие шерстяные носки, когда-то связанные мне бабушкой. До этого я стирала их вручную. А бабушка умерла. После машинки высохшие носки превратились в крошечные валенки. Честно говоря, они и так мне были маловаты, но я их носила дома, ради бабушки. И до ее ухода, и после. После – особенно. А теперь «валенки» так и лежат на стиральной машинке. И всякий раз, когда я вхожу в ванную, я смотрю на них, запихивая костяшки пальцев себе в рот.

(абсурдное ликование)

Я думаю о том, что же может перевесить это чувство утекания, ускользания, невозврата. Любовь? Общее место – любовь? Да, но я здесь сделаю временную интеллектуальную выемку. Я не хочу сейчас думать об этом феномене. Есть еще варианты? (Я сажусь на скамейку, задираю голову и разглядываю синие просветы между желтыми листьями.) Красота? Пожалуй. Как что-то, выходящее за пределы разумного, за пределы достаточного для буквального выживания. (Сегодня ясный день, вчерашние лужи испаряются, оставляя после себя скромную кашицу грязи.)

Думать. Внезапно мне становится как-то дико хорошо, и совершенно ни от чего и ни почему. На нос мне плюхается капля. Блокнот нашелся вчера, половина листов остались в нем неисписанными (я так и не удосужилась разобрать спортивные сумки бегства, но вчера расстегнула одну из них, и он выпал в ладони, точно подсказка).

Я щелкаю шариковой ручкой и набрасываю:

«Абсурдное ликование – против конечности всего.

Возможно, переживание абсурдности (безоценочное, острое) можно противопоставить смерти биологического существа. Привет, Камю. Это переживание – самозащита. Балансирование на остроте абсурда скатывается в смех. Но не всегда».

(пунктиры)

А само время имеет жестяной привкус. Оскомина времени на губах. К чему тут ликовать?

Время хватает за горло, подкатывает комком сдерживаемой истерики. Здесь не помогут никакие трактаты, зачем же я так вру?!

Нельзя.

Подобрав упавший лист, рассматриваю прожилки. Жить в осени, питаться ранней осенью, запахами всего уходящего, угасающей, тлеющей листвы… Мне бы этого хотелось.

Но все-таки я – не из тех, кто про листья. Мое дело – дырки, просветы. Вещи, объекты проскальзывают у меня между пальцев. Но остаются пунктиры связей между ними. Это мое дело. Если дунешь – улетучатся и они.

(время и стремя)

Знаю: и собирать, и разбрасывать камни одинаково трудно, но все-таки легче, чем встречаться с неприкрытым временем.

Эй, ты, наглое и бесчестное! Я встречусь с тобой.

Удар временем подобен удару током. Резиновые перчатки философии не помогут. Все предметы, все вещества, все существа проводят время.

Быть хотя бы полупроводником его – это решило бы многое.

Съежившись на скамейке, записываю:

«Точки опоры в вопросах времени не существует.

Время имеет вес, не имея массы. В этом оно сходно со значением.

Время никогда не будет нашим, твоим, моим.

Чтобы слиться с временем, нужно отказаться от вещества, от материи – совершенно. Нужно как бы перестать быть частицей, остаться только волной. Ежемгновенно это невозможно. Поэтому время ощущается. Мы не совпадаем с ним, а оно – с нами. Время – не измерение бытия. Это просто его разрыв».

Вся эта дурь, вся эта жизнь, вся эта глупость прекрасная. О! О…

Терпеть.

Время – это бремя/стремя. Или просто имя. Вот и все.

(черная дыра)

черная дыра

(средневековье)

Я очнулась, а ведь мне снилось, как вдвоем со спутником мы путешествуем в страшном средневековом городе. Вернее, плавно сбегаем из какой-то «Сорбонны» для интеллектуалов-беженцев (там женщины и мужчины спят в общем зале на заржавленных железных койках, в лохмотьях и отрепьях – и мне удается встретить там знакомого, известного своей честностью по «прошлой жизни» в той стране, где я жила до этого всего). Мы держимся вместе урывками (чувства обострены), тихо договариваемся и уходим через тайные подземные поля подпольных цехов. За нами увязывается подслушавшая нас подозрительная тетка, которая хочет себе «кофточку от Кардена» и говорит, что в подпольных цехах мастеров можно найти все. Мы не знаем устройства этого мира, не знаем, кто она, не находим аргументов отказать. И вот мы уже идем ангарами и зимними прогалами и видим, как дети катаются на деревянных санях, а огромные доги преследуют зайцев прямо в селеньях, разрывая у нас на глазах и едва не сбивая меня на бегу черными и рыжими крупами. Очень страшно. Я боюсь отнять руку у спутника. Наблюдаем, как тетка меряет какую-то детскую шерстяную кофту красного цвета, у которой есть только спинка и ленты, их нужно завязывать впереди. Кофта ей мала, но покупка совершается. Потом тетка теряется на каком-то повороте. Мы идем и идем. Отдельные сегменты пространства напоминают фальшивые «Дьюти фри». Спутник вдруг не выдерживает и перед стойкой с парфюмами говорит: «Последние деньги остались, куплю Кельвин Кляйн, не знаю, подлинник ли, больше такой возможности не будет». Растерянно оглядываюсь: «Ладно». И он пропадает. Дальше я его ищу, описывая его русоволосость местной молодежи. И мне со смехом предлагают румяных русоволосых спутников – других. Сбегаю (чувствую себя совершенно потерянной) и продолжаю поиски.

(планы на сегодня)

Я смотрю в колеблющиеся просветы, пытаясь представить себе будущее.

Надо к нему подготовиться. Взвесив все возможности и невозможности, сегодня я планирую быть чистым движением. Материя, прости.

Свист исчезновения, полная трата. Сегодня по плану.

Все остальное потом. За.

Чувство волны против чувства вины.