Текст книги "Пасхальные люди. Рассказы о святых женах"

Я никогда в жизни не лгала – ложь в доме моих родителей и у бабушки Анастасьи считалась недостойной уст не только христианина, но просто человека. Лгать – значит унижать самого себя, это я усвоила твердо. И потому как бы тяжело в жизни ни было, я никогда не позволяла себе слукавить и сказать неправду. Лучше промолчать, считала я.

Но сейчас, Господи, я лгала. Я лгала своей свекрови, прося у нее давать больше продуктов к моему столу. Я лгала, а она радовалась. «Ну вот, Ульяна, ты образумилась, невестка моя! Стала питаться, как и подобает женщине, а не монашке. Раньше я все дивилась тебе: при изобилии на столе ты ела как птичка, и то раз в день! А сейчас, видимо, оскудение в мире устрашило тебя, и ты сама оголодалась…» И тут снова я лгала. И хитрость моя была еще несноснее, ибо она основывалась на святом святых – на моем материнстве. Я говорила Евдокии, что пока не родились мои дети, мне особо не хотелось есть, а как стала рожать, так обессилела и теперь вот не могу насытиться, что будто постоянно мне кушать хочется и днем и ночью… Так лгала я, честно глядя в глаза моей свекрови, и даже румянец от стыда не залил моих щек. И свекровь мне поверила и стала мне давать продуктов, сколько я желала. А я брала и все отсылала нищим, сиротам, вдовам да обездоленным.

Но сколько человек могла я накормить даже такой хитростью? Лишь малость. А голод между людьми все возрастал. Слухи о смертях в нашем селе все чаще доходили до меня. Эти слухи терзали все мое существо. Ведь я знала, что часто смерть приходит не одна, унося с собою все новые и новые жертвы. И горю людскому не стало предела в нашем имении. Тогда я стала сама ходить в село.

Зачем, услышав вновь об очередной смерти, я спешила в дом, где случилось несчастье? Что я могла сделать, как помочь? Как я могла утешить жену, что потеряла кормильца и любимого мужа, что могла сказать матери, которая хоронит свое дитя, могла ли я объяснить ребенку, что теперь он сирота? Любые слова перед лицом смерти сами обращаются в прах. И потому я молчала. Я приносила с собой погребальные пелены, я помогала омывать тела, я читала молитвы об упокоении душ усопших. Но я ничего не могла сделать для этих людей. Один Господь мог их утешить или хотя бы дать сил пережить горе. Как когда-то Он даровал эти силы мне.

Чужое горе влекло меня к себе. После посещения домов умерших я заходила к больным. К вдовам, к сиротам. Я нянчилась с чужими детьми, забывая про своих и оправдывая себя только тем, что мои дети в тепле и сытости, а эти дети пухнут от голода. Я ухаживала за больными, которых все сторонились, ибо болезнь их была заразна. Я омывала их раны и приносила им чистую одежду, и я не боялась принести заразу в свой дом. Но все это я делала не только для них. Я делала это для себя.

Я уходила из уютного дома с моими домочадцами в эти ветхие домишки с полуживыми людьми, чтобы вновь и вновь встретиться с Тобой. Чтобы вспомнить всю глубину нашего бытия, чтобы вновь понять его смысл, который стал ускользать от меня, поглощенной своим семейным счастьем. Здесь, среди больных и увечных, я смотрела в глаза смерти, и видела жизнь, и торжествовала, ибо Ты победил Собою смертельное жало.

Но одно дело помогать в несчастье другим, другое – переживать его самой. Скоро смерть пришла и в наш дом. И поселилась в нем надолго.

Сначала ушли родители моего мужа, Евдокия и Василий. Пред смертью они оба сподобились монашеского чина. Упокой, Господи, их праведные души. Они ушли тихо, один за другим, и мы провожали их с миром. Их отпевали в Лазаревской церкви, устроив поминальную трапезу для священника и всех пришедших. Георгия моего тогда дома не было. И когда он вернулся, как всегда сдержанный и сильный, то не выдавал своей скорби о потере отца и матери. Только я заметила, что борода его стала совсем седой. Теперь у моего мужа была лишь я да наши дети.

Господь даровал нам тринадцать детей – десять сыновей и три дочери. Но шестерых из них Он же и забрал во младенчестве. Смерть дитяти – для матери всегда боль незаживающая. Вместе с младенцем хоронит она и часть себя. И как ни успокаивал меня супруг словами: «Бог дал, Бог и взял», как ни увещевал батюшка: «Причтени суть со Иовлевыми сыны и со избиенными младенцы, и со ангелы Бога славят, и о родителях Бога молят…»[3]3
    Книга, глаголемая «Златоустъ». Сло́во 3. Въ суббо́ту мясопу́стную, сло́во Іоа́нна Златоу́стаго, е́же не пла́катися по уме́ршихъ.


[Закрыть], новая смерть дитяти уносила с собой и мою жизнь: я все более задумывалась о том, что ждет душу при переходе в мир иной, я размышляла о Страшном Суде, и мир этот и сама земная жизнь становились мне все менее интересны. Но самое страшное горе было впереди, ибо нет ничего страшнее, как похоронить свое уже взрослое чадо.

Я всегда буду молиться о том человеке, кто убил моего старшего сына, он был нашим слугой. Я не виню его. И даже когда я нашла моего мальчика в луже крови, я не желала мести. Единственное, что тревожило меня, когда смотрела в лицо его убийце, это то, что я никак не могла понять, как человек может поднять руку на другого человека. Но я не корила его. Я смотрела в его глаза и молчала. Он просил пощады и прощения, объятый страхом наказания. Я не слышала его слов. Но мне было его жаль. Как можно дальше жить с таким грехом на душе? И я стала за него молиться и до сих пор молюсь. Что с ним стало?

А мальчика моего мы похоронили возле церкви. Он был моим первенцем. Его я первого родила в жизнь земную, его первого и проводила в жизнь вечную. Когда же Господь заберет меня саму? – кричало от боли сердце. Сама же я почти перестала говорить.

А затем пришла весть о смерти моего второго сына. Его тело привезли в деревянном гробу. Говорили, что он умер героем на службе, но он умер! А что значит для матери геройство убитого сына?! Он лег рядом со своим братом. Мои два срезанных крыла.

Господи, Ты знаешь, боль пронзила все мое существо, но я не укоряла Тебя, не кляла и не жаловалась на свою судьбу. Я смолкла и перестала с Тобою говорить. Душа моя была нездорова. Все мои чувства, все мысли, все вдруг перестало существовать, оставляя во мне лишь тишину и боль. Я вспоминала о своем девичьем желании уйти в монастырь и впервые за все эти годы глубоко сожалела, что не пошла по тому пути. Монашеские скорби казались мне ничтожными по сравнению с той раной, которая образовалась в моей душе после смерти сыновей. Я завидовала бездетным матерям и монахиням, не знавшим подобной боли. И вновь желание покинуть этот мир разгорелось в моем сердце. И я не гнала его. Несчастье часто делает людей слепыми и черствыми по отношению к другим – в своем горе я забыла о своих живых детях, в своих муках я не замечала страданий мужа. Мне хотелось одного – уйти из мира, полного скорбей, спрятаться в мире молитвы. Но отпустить меня в монастырь мог только Георгий.

Я пришла к мужу, он что-то писал при свете лучины. Сутулый и постаревший. Мне стало жаль его, жаль этого родного мне и любимого человека. Но сердце мое было высушено от обильных слез, и я прогнала от себя жалостливость.

– Отпусти меня, Георгий, – сказала я. – Я уйду в монастырь.

Он повернулся ко мне. Его глаза были ясны и пронзительны.

– Иулиания… – начал он. – Я не могу тебя держать. Ты вправе идти, куда велит твое сердце… Но… – Он встал и подошел ко мне. – Ты видишь, я уже в летах, а дети наши еще малы. Им нужна мать, им нужна любовь твоя. Черные ризы не спасут нас, если мы будем жить не по-монашески, и белые не пагуба, если творим дела, угодные Богу. А если мы не терпим скорбей, если уходим в монастырь, чтобы не заботиться более о чадах своих, то мы уже не трудиться хотим, не любви Божией ищем, а себе покоя желаем…

Так сказал мне мой супруг, видя всю мою душу и обнажая ее болезнь.

И смирилось сердце мое. Я поняла, что нет воли Божией мне быть монахиней, а крест мой – крест материнский.

Я упала перед Георгием на колени в плаче и просила у него прощения за свою немощь. Он же меня поднял, и мы долго разговаривали, став еще ближе друг другу. А под конец беседы решили жить далее как брат с сестрою.

Да, Господи, Георгий был человеком редкой души и большой мудрости. В наши последние годы вместе я узнавала в нем и духовные стороны. Он никогда не говорил со мной о Боге, но своим примером он учил меня более слов терпению, смирению, упованию на помощь Божию и преданности Его воле.

Я всегда поддерживала свою веру внешними подвигами – постом, поклонами, долгими молитвами. В нем же вера была незыблема как камень, и ее он взращивал деланием внутренним. Всегда и во всем он руководствовался не своими желаниями, а нашим благом. Храм он посещал не так часто, как это старалась делать я. Но на службах он действительно предстоял пред Богом. А я смотрела на него в благоговении, ибо чувствовала в нем силу духа.

Его душа, постоянно занятая работой, созревала для вечности. Потому Господь и забрал Георгия раньше, чем меня. Это произошло десять лет спустя после гибели наших сыновей.

Я приняла смерть мужа спокойно, хотя и не была к ней готова. Я провожала его, надеясь на скорую встречу. И радовалась за него, наконец-то освободившегося от земных уз.

Прошло еще десять лет. Наши дети выросли. Большинство уже имели свои семьи. И потому я теперь могла посвятить себя молитве. Я больше не помышляла о монастыре – этот путь я считала для себя закрытым. Но я молилась дома. Молилась постоянно. Я дала себе зарок поститься по пятницам, не вкушая в этот день ни крохи, за то, чтобы Господь принял в Свои обители моих усопших чад и супруга. Это было мне совсем несложно, ибо плоть моя высохла и не требовала более разнообразной пищи для поддержания сил. Да и есть мне совсем не хотелось. Сон мой от возраста стал тоньше. Я теперь спала час или два в сутки. И жалела того времени, что провела без молитвы. Мне незачем стало ухаживать за собой, принимать баню или шить себе новые платья. Да и имение мое мне было не нужно, и я раздавала все, что имела, нищим, покуда сама не стала одною из них.

Жизнь проходила мимо меня, я же стремилась к иному – к Царствию Небесному. И для того я не жалела своих уже оскудевающих сил. Моим основным пристанищем стала церковь, я ходила туда каждое утро и вечер. И там все настолько привыкли ко мне, что в одну зиму, когда стоял такой мороз, что домашние не пускали меня из дому, сам священник пришел к нам со словами, что будто Пречистая с иконы ему молвила сходить за мною и увещать, что и домашняя молитва угодна Богу, но не так, как церковная. Эти речи смутили меня. Кто я такая, чтоб иерей за мною приходил, а тем более, чтобы обо мне просила Всесвятая? И я умоляла священника никому не говорить об этом, сама же стала ходить в храм, несмотря на лютый мороз. И ходила, пока бедность не заставили меня переехать в другое село, а болезнь совсем не приковала к постели. Но и тут я не оставляла молитв своих, ибо только они держали меня на этой земле, приближая к Небесному дому.

Были в моей жизни и иные чудеса, но о них я умолчу, Господи, чтобы не смущать свою душу перед ее преставлением. Только возблагодарю Тебя, что Ты не оставлял меня, посылая мне угодников Своих для помощи и вразумления меня, грешной.

Тело мое отказывает более служить мне, но боль умирающей плоти – это тоже дар Твой, который учит меня смирению. Я знаю, что скоро предстану пред Тобою. И нечем мне оправдать себя. Всю свою земную жизнь я была слабой и часто делала не то, к чему стремилось мое сердце, а то, чего ждали от меня другие люди. И потому, Господи, я печалюсь, что слишком мало послужила Тебе. И об этом одном воздыхаю.

Завтра придет мой последний час. Я позвала к себе священника церкви Лазаревской, отца Афанасия, чтобы напоследок очистить душу покаянием и причаститься Тела и Крови Твоей – в напутствие души перед ее исходом из этого бренного мира. Я созову всех моих детей и еще раз взгляну на них, чтобы потом ждать их уже на небе.

Я благодарю Тебя за все, Господи. Прости меня, недостойную, и приими как дочь Свою рабу Иулианию.

Эпилог

Из записей сына Иулиании Калистрата

Января во второй день, на рассвете, призвала Иулиания отца своего духовного Афанасия иерея и причастилась Животворящих Таин тела и крови Христа Бога нашего. И села на одре своем, и призвала детей своих, и слуг, и всех живущих в том селе, и поучала их о любви, и о молитве, и о милостыне, и о прочих добродетелях. И так прибавляла: «Желанием возжелала великого ангельского образа еще с юности моей, но не сподобилась из-за грехов моих и нищеты, ибо недостойна была, грешница и убогая. Бог так изволил, но слава праведному суду Его». И повелела уготовить кадило и фимиам вложить и, поцеловав всех бывших там, всем мир и прощение дав, возлегла и перекрестилась трижды, обвив четки вокруг руки своей, и последнее слово сказала: «Слава Богу всех ради. В руце Твои, Господи, предаю дух мой. Аминь». И предала Душу свою в руце Божии, Его же с младенчества возлюбила. И все видели в тот час на главе ее венец злат и убрус бел. И так, омыв ее, положили в клеть, и в ту ночь видели там свечу горящую, и наполнился весь дом благоуханием. И в ту ночь одной из служанок ее было видение и повелело отвезти ее в пределы Муромские и положить у церкви святого Лазаря, друга Божия, возле мужа ее. И, положив святое и многотрудное тело ее во гроб дубовый, отвезли в пределы Муромские и погребли у церкви святого Лазаря, в селе Лазаревском, в лето 7112 (1604) января в десятый день.

Данная повесть основана на житии святой праведной Иулиании Лазаревской, составленном ее сыном Калистратом после кончины блаженной. Но сама эта повесть не является житием, а скорее личным авторским видением и осмыслением жизни святой.

Слепая страсть
Повествование о святой Мастридии Александрийской

В первые он увидел ее на одной из улочек города.

Она была одета в неприметный черный плат, и его широкие полы почти полностью закрывали ее лицо. Не слишком высокая. Не слишком низкая.

Кажется, она ничем не выделялась из толпы. Однако он заметил ее.

Заметил ее узкие белые руки, прячущиеся в складках плата. Ее по-особому прямые плечи. Ее парящую походку. Легкую, тихую, словно ее ступни вовсе не касались земли.

Он долго стоял посредине улицы, провожая незнакомку взглядом.

Через несколько дней он снова ее встретил. На этот раз на площади возле собора. Она выходила из церкви и остановилась. Должно быть, чтоб перекреститься. Когда она подняла вверх голову, плат спустился на плечи.

Быстрым движением она поправила его, пряча лицо в мягкие ткани, но юноша успел разглядеть, что кожа у нее – как фарфор – бледна и прозрачна. А глаза – словно звезды. Две яркие звезды.

Ему захотелось подойти к ней, он даже сделал первый шаг, но в этот момент кто-то ее окликнул. Это оказался старый священник. Ласково улыбаясь, иерей начал ей что-то говорить, и они неспешно двинулись по улице. За ними плелась пожилая старушка в холщовой накидке. Должно быть, ее служанка.

«Странная девушка, – подумал он. – Странная».

И весь день мысль о ней не покидала его.

На следующее утро он поднимался по ступеням храма. Он давно не заходил в церковь. И сейчас благолепие церковного убранства смутило его. Испугала строгость иконных ликов. Сосредоточенность молящихся. Величие служащего архиерея.

Ему невольно захотелось убежать, спрятаться, но он, пересиливая себя, прошел внутрь.

Шла утреня. Густой плотный дым от ладана стоял в воздухе.

Ее нигде не было.

«Господи, благодарю Тебя за эту тишину», – после службы она никогда сразу не уходила домой. Она любила сесть в уголке и остаться наедине со своими мыслями. Еще раз пережить совершившееся богослужение, возблагодарить Бога за Его дары, почувствовать всю полноту Его присутствия.

В храме мальчик, прислужник, гасил свечи. Его быстрые шаги гулко отдавались от мраморного пола. Не поднимая глаз, она могла сказать, что только что он затушил лампаду у иконы Матери Божией. А сейчас идет к левому паникадилу.

После службы она никогда сразу не уходила домой. Она любила сесть в уголке и остаться наедине со своими мыслями. Ее пальцы перебирали узелки четок

Ее пальцы перебирали шерстяные узелки четок. Она молилась:

«Благодарю Тебя, Господи, за то, что каждая минута моя наполнена Тобой, что Ты не оставляешь меня, Христе мой. И что я плыву по житейскому морю, и ни одна волна не тревожит меня…»

Она закрыла глаза и долго-долго сидела так, повторяя про себя имя Божие.

– Госпожа, – затеребила ее рукав верная Бонита. – Пора идти.

Она покорно встала. Распрямила плечи. Холодные пальцы едва коснулись лба, живота, плеч, сотворив крестное знамение. Она сделала земной поклон. Спокойная. Уверенная.

Ее день был прост. Ее мысли чисты. Ее движения неторопливы.

Поджидавшая ее у дверей Бонита протянула своей госпоже вышитый кошель – для подавания нищим и нуждающимся. Всю службу кошель провел на груди у старой служанки и оттого оказался теплым.

Мастридия улыбнулась уголками своим губ, накинула на лицо плат, и вместе с Бонитой они вышли на улицу.

Белый свет нового дня неожиданно больно ударил в глаза, за несколько часов богослужения привыкшие к полутьме храма.

Небо – синее и ясное – простиралось над Александрией.

– Тишь какая! – промолвила служанка. И вдруг добавила: – Должно быть, к грозе.

Тут только Мастридия увидела легкие желтые пятна на чистом небосводе. Они, словно первые признаки гниения, испугали душу. Видимость была еще тиха и прекрасна. Но внутри уже зародилась неотвратимость беды.

О, Александрия знала и не таких грешников!

Да и разве он – грешен? Порочен? Он просто молод. А молодость дана человеку для того, чтобы наслаждаться ею, разве нет?

Почему он должен стыдиться того, что приносит ему радость? Какой смысл изводить себя всякой философией и моралью, если мы живем один раз? Отчего он должен запереть себя, оковать, бороться и обуздывать собственную плоть, свои желания, стремления, порывы? Ради какой цели?

Вопросы вихрем проносились в его голове, озлобляя его, не давая услышать ни слова из молитв и псалмопений.

Зачем он вообще здесь, в этом храме? В храме, со стен которого на него пристально смотрят лики святых. Вопрошая, усовещивая, укоряя его.

Бред. Всего лишь мертвые картинки! – успокаивал он себя и снова злился: – Да разве эти изображения – не те же идолы, только в другом виде? И эти люди, что здесь молятся, разве они хоть сколько-нибудь отличаются от него, когда переступают порог своего храма?

Так же грешат, совершают те же преступления, точно так же оправдывают себя. А потом приходят в этот храм. И долго молятся! Отмаливают грехи, видно. Лицемеры.

Он привык жить по своим хотениям. И здесь, в этом храме, среди икон, ладана и зажженных свечей, он невольно вспоминал все то, что он не привык помнить. Что отбрасывал от себя как сор. Как лишнюю одежду. Как старую кожу. Воспоминания, угрызения совести, давние наказы верующей матери. Здесь, в храме, они ожили и терзали его.

Тяжесть навалилась на него, не давая вздохнуть. Лоб покрылся испариной.

«Как здесь душно!» – подумал он и повернулся к выходу.

На улице мгновенно стало легче. Он спустился со ступеней и сел на землю, возле цветущего дерева.

Недалеко расположились нищие, калеки, бездомные люди – эти горемыки огромного города. От нечего делать он стал рассматривать их, размышляя о встреченной накануне незнакомке.

«Интересно, кто она? Давно ли живет в Александрии? Чем занимается? Замужем ли она? Вряд ли. Скорее – дева». – Мысли его становились конкретнее и четче. Он разрабатывал стратегию наступления: – «Дева… Это неплохо. Хотя и представляет определенную трудность. Вдобавок – дева верующая. Это намного хуже. Придется строить из себя праведника или, по крайней мере, зачастить в храм. Но, судя по одежке, она бедна. Что, впрочем, хорошо. Бедную девушку намного проще расположить к себе».

Недалеко расположились нищие, калеки, бездомные люди – эти горемыки огромного города

Он прокручивал в голове разные планы обольщения незнакомки, как вдруг увидел ее.

Это без сомнения была она. Тот же плат, те же плечи, та же маленькая белая ладонь.

Девушка наклонилась над безногим стариком и что-то ему протянула. Старик радостно замотал головой, наверное, отвечая ей. Девушка кивнула и направилась дальше, к следующему страдальцу.

Он забыл про все на свете. Про свои планы, коварство, грехи. Он просто смотрел на нее и видел ее нежность, ее чистоту, ее хрупкость и беззащитность. То, на что он никогда не обращал внимания в женщинах, он видел сейчас в этой девушке. И трепетал.

В тот день он не посмел приблизиться к ней.

Мысль посвятить себя Христу пришла в ее сердце не внезапно. Она взрастила ее в себе любовью к богослужениям, размеренной жизнью и молитвой. И потому, когда в один год она потеряла обоих родителей, Мастридия спокойно поняла – пришло ее время дать обет. Обет девства и нестяжания.

Собственно, это решение почти ничего не изменило в ходе жизни девушки. Она так же рано вставала с одра, так же ежедневно шла на службу в ближайший храм, так же днем занималась рукоделием, а по ночам молилась. Разве что она усугубила пост. Но в этом не было особого подвига, она привыкла к скудной пище. Да еще она почти перестала разговаривать. Только с Бонитой перекинется одним-двумя словами. И то не для своей нужды, а потому что чувствовала, что старенькой служанке, взрастившей ее с младенчества, тяжело дается ее замкнутость.

Итак, Мастридия.

«Необычное имя. Означает “наследующая”. Мас-три-ди-я. Похоже на дикий белый цветок. Как она сама».

Выведать, как ее зовут, не составило ему особого труда. Достаточно было спросить у того безногого нищего, обитавшего возле храма.

«Вероятно, несмотря на свой скромный плащ, она довольно богата, если позволяет себе такую роскошь, как ежедневная милостыня», – решил он.

Он выведал, как часто она приходит на богослужения, какой дорогой идет домой и даже в каком доме живет. Это было несложно и заняло у него всего лишь несколько часов.

Гораздо сложнее теперь было подойти к ней и начать разговор. Он был смел, развязен, бодр, но при одном ее появлении робость охватывала его.

И оттого поначалу он лишь наблюдал за ней. А наблюдая, узнавал ее привычки и особенности. Так, он скоро понял, что в храме ее излюбленное место – за колонной с левой стороны. (Оттого в свое первое посещение он и не приметил ее!) За богослужением она остается в черном платке, туго обхватывающем голову. Он ни разу не видел ее волос (какого они цвета?) Когда она слушает кого-то, она немного наклоняет голову вбок. У нее очень красивые большие глаза, но она никогда не поднимает их, и почти никогда не говорит.

«Госпожа, это – вам!» – краснея, Бонита протянула ей белый свиток, перевязанный алой лентой.

В храме читали псалмы.

«Что это?» – удивилась девушка, медля брать свиток в руки.

«Это от того господина у иконы Спасителя!» – тихо ответила Бонита.

Мастридия подняла глаза и увидела высокого бледного юношу. Его взгляд пылал. Она быстро опустила взор и вздрогнула, как будто обожглась.

«Отдай письмо обратно, – сказала она твердо и так же твердо перекрестилась. – И впредь никогда не бери ничего от незнакомых нам лиц».

Когда они шли домой, Бонита виновато лепетала:

«Простите, госпожа, я давно его заметила. Вы… Он…»

Мастридия резко остановилась и посмотрела на служанку.

Доброе лицо женщины покорно сникло под строгостью взгляда. Бонита замолчала. Ее щеки пылали, а на глаза навернулись слезы.

«Господи, прости меня, грешную!» – зашептала старушка, когда они продолжили ход.

Молча они подошли к знакомой двери с серебряным колокольчиком. Служанка открыла госпоже дверь, но тут юбка Бониты зацепилась за старый куст терна, росший возле их дома. Она освободила юбку и огляделась. И вдруг увидела его.

Взгляд, брошенный Мастридией в церкви, пронзил его. Да, в этом взоре не было ответного чувства, не было даже признательности или женского любопытства. В нем были твердость и боль. Странные, несовместимые составляющие. Твердость и боль.

Никогда раньше он не встречал подобных глаз, такого взгляда. Такой высоты.

А она даже не открыла письма. Даже в руки свои не взяла! Не пожалела его. Не испугалась.

Странная, непостижимая девушка.

Он понимал, что его страсть перерастает в нечто иное. Усугубляется. Довлеет над ним.

Но он не боролся с нею. В терзаниях, которые приносили ему приступы темной страсти, он находил некое удовлетворение. Как находит удовлетворение скорпион, откусывая себе хвост.

Да, Мастридия казалась ему святой. Святой, чистой, строгой. Но чем чище она представлялась ему, тем острее было желание обладать ею. Подчинить ее себе. Всегда иметь ее рядом. У своих ног.

Сегодня он, как прежде, проследовал за ними до дома. Глупая служанка заметила его. Это было ему даже на руку. Теперь ему нечего скрывать. Не надо прятаться.

Хотя бы измором, но он добьется своего.

* * *

На белом пальце показалась красная капля крови. Снова укололась.

Мастридия отложила челнок в сторону и в бессилии упала на свои руки.

Что-то случилось. Ее мир, спокойный и незыблемый мир, рушился, расползался, исчезал. Господи, что же это?

Уже несколько дней подряд она не выходила из дома. Не посещала богослужения в храме, даже не выглядывала в окно.

Она почти перестала есть и спать.

И это рукоделие, которое позволяло ей давать щедрую милостыню беднякам, не сдвинулось с места. Ткань выходила неровной, выдавая ее тревогу, девушке приходилось то и дело распускать нити и ткать заново. Она исколола себе все пальцы, искусала губы, на ее лбу уже образовалась розовая выемка от частного крестного знамения. Лучше не становилось.

И сейчас, откинувшись на руки и закрыв глаза, она почувствовала свою усталость.

Тот мужчина… Юноша. Сначала он просто следил за ней. Затем стал неотступно следовать. После стал пытаться заговорить с нею. И когда это не получилось, он просто шел рядом и говорил сам.

Она не слушала его, она молилась, перебирала свои четки, взывала к Богу, но слова проникали в нее. И после подобных встреч она долго не могла избавиться от этих назойливых фраз.

Ее сердце, некогда холодное, уверенное сердце дрогнуло. И теперь она вопрошала себя – было ли новое чувство ответной влюбленностью, или – жалость и недоумение овладели ей?

А может быть – это чувство вины? Но перед кем? Перед Богом! Если она пленила мужчину, хотя бы и невольно, как она могла носить имя «невесты Христовой»? Если ее внешность, ее плоть соблазняет кого-то, как может она спокойно обращаться к Богу и считать себя целомудренной девой?

Мастридия подняла голову, села, окинув взглядом комнату. Измученная, опустошенная.

Надо что-то делать. Надо положить этому конец.

Но как?

Тот человек, он как будто ослеп от своей страсти. Он ничего не понимал и не хотел понимать. Словно был прельщенным. Одержимым.

Мастридия выпрямилась. Именно – одержимым!

А одержимость – это почти болезнь. Он сам не совладает собой.

Что же она?

Задумалась.

Его одержимость пугает… но пойми же, Мастридия, эта страсть и влечет тебя. Искры греха, разлетаясь, могут поджечь. А потом – огонь выжжет, испепелит, ветром разнесет пепел.

И не будет Мастридии…

Решимость появилась на ее тонком лице.

«Бонита! – позвала девушка. – Бонита, прошу тебя, позови этого господина ко мне!»

* * *

«В этом нет ничего страшного. Нет никакого греха, если я постою здесь! – думала Бонита. – Я ей почти как мать. Да, именно! Сейчас я заменяю ей мать».

Сердце громко билось в груди у этой седой, немного неповоротливой женщины. Она любила свою госпожу, свою маленькую Масю, как она ее называла, когда той было пять лет.

Сколько же времени пошло с тех пор. Мася выросла…

Будучи мудрой служанкой, Бонита обычно не показывала своих чувств, и никто, кроме старого священника и самого Бога, не знал, как она переживала за свою госпожу. Со смертью родителей девушка совсем замкнулась, бедная. Стала жить как какая-то затворница, прячась от людей в этом шумном городе. А ведь она – красавица!

Что греха таить, когда появился этот юноша, Бонита даже обрадовалась. В ней вспыхнула надежда увидеть Мастридию женой, матерью, понянчиться еще с малышами. Как же она, Бонита, любила малых деток! Таких сладких, таких непосредственных!

Но все пошло не так, как желала бы служанка. Мастридия не приняла внимания юноши. И с каждым днем стала изводить себя постом и ночными бдениями. Да, Бонита слышала, как по ночам ее госпожа кладет земные поклоны. Один за другим. Один за другим.

Мастридия совсем отощала, поблекла и осунулась. Даже былой свет в ее прекрасных глазах стал меркнуть. Какие-то мысли терзали ее душу.

И Бонита мучилась за свою любимицу, молилась, как умела, и потихоньку вздыхала от своих дум.

Когда же госпожа повелела позвать к себе того юношу, Бонита испугалась.

За свой век она видала всякое. И знала несколько случаев, когда девы, не справившись с искушением плоти, падали, а затем не могли перенести стыда. Одни тут же лишали себя жизни. Другие же, согрешив, сразу теряли всякую надежду на спасение и в отчаянии предавали себя пороку, так что вылезти из нечистот уже не имели сил. Несчастные души!

«Я просто постою за дверью! – думала Бонита. – И если что…» Дальше она даже не смела подумать.

* * *

Когда он вошел, она сидела за ткачеством.

Она кивнула ему, приглашая сесть на лавку. Он сел, с жадностью глядя на нее.

Тишина, как струна, натянулась в комнате.

– Зачем ты, брат, доставляешь мне столько огорчения и печали, что не даешь мне даже сходить в церковь? – тихо спросила она, не сводя глаз со своей ткани.

– Я… – начал юноша, – я… очень люблю тебя. И когда тебя вижу, я весь бываю как бы огненный. Это так!

Ее губы плотно сжались, она немного помолчала и спросила:

– Что же ты видишь во мне? – в голосе ее не слышалось и тени игры. Лишь непонятная ему решимость.

– Я вижу очи твои настолько прекрасными, – сказал он пылко, – что они прельщают меня.

Она подняла брови. Что-то одновременно грустное и отчаянное мелькнуло в ее лице. «Как хороша она в своей грусти», – подумал он.

– Значит, глаза… – задумчиво сказала она.

И вдруг (он даже не успел понять, что происходит), она подняла руку и резко ударила себя острым челноком. В один глаз и в другой.

Кровь залила ей лицо.

В комнату вбежала служанка.

– О, госпожа, госпожа! – запричитала старая женщина. – О, бедная моя девочка!

* * *

Бонита обняла рукой голову Мастридии и белым чистым платом отирала ей кровь, соображая, что делать дальше. Бежать за врачом? Кричать о помощи?

Тут служанка заметила темную фигуру, неподвижно застывшую на лавке. Лицо юноши вытянулось, подбородок дрожал. Бонита сверкнула глазами:

«Это вы… Разве не видели, госпожа… она – агница Божия, а вы… вы…»

* * *

Он не помнил, где провел тот вечер и ту ночь. Образ Мастридии с выколотыми глазами не выходил у него из головы.

Что он наделал?

Что теперь будет с нею?