Текст книги "Лучшие уходят первыми"

Глава 5
Молодежный театр

Прямоугольник белого, когда-то атласного картона, реквизированный у малолетнего свидетеля Станислава Горлушки, был не чем иным, как визитной карточкой Виталия Н. Вербицкого, режиссера популярного молодежного театра-студии «Трапезная». Странное название объяснялось тем, что театр помещался в бывшей трапезной храма Спасителя. Храмовое начальство прилагало массу усилий, чтобы вырвать трапезную из рук безбожных служителей Мельпомены, но пока втуне. Трапезная была отторгнута от храма в незапамятные времена, поменяла с десяток хозяев, пока лет двенадцать тому назад в ней не поселился молодежный театр, который стал бельмом на глазу у порядочных верующих. Имя режиссера на карточке изображалось прописными буквами с завитушками, две стилизованные маски – смеющейся Талии и плачущей Мельпомены – помещались сверху над именем; номера телефонов, служебного и мобильного, – внизу.

Молодежный театр был скандально известен своими эскападами, а артисты хулиганили не только на сцене, но и в жизни. Два спектакля запретил лично мэр города, человек твердых моральных устоев и несколько ретроград. Запрещение сыграло роль тернового венца, придало театру ореол мученика и вызвало нездоровый интерес общественности. Один из спектаклей был о римском императоре Нероне. Местная газета назвала его крутым порно. Нерон по ходу действия чуть ли не в натуре совершал насилие над обнаженными героями мужского и женского пола. Глядя на сцену, зрители начинали понимать, что послужило причиной упадка Римской империи. Спектакль успели показать два раза, после чего он был снят. Это вызвало бурную реакцию демократически настроенной части общества, так как свидетельствовало об отсутствии в городе свободы слова и печати. Отсталая часть населения считала, что так им и надо – распустились, понимаешь! Но и те и другие испытывали гордость и удовлетворение от наличия у них в городе острой идеологической борьбы.

Второй спектакль был о жизни гомосексуалистов и лесбиянок. Назывался он «Упавшие звезды». Спектакль запретили сразу же после премьеры. Артисты устраивали шествия протеста и пытались давать представления на центральной городской площади. Виталий Вербицкий в тоге римского императора, лавровом венке на длинных кудрях и сандалиях на босу ногу призывал к гражданскому неповиновению властям. Актеры-мужчины были наряжены в женскую одежду и сильно накрашены. Буза продолжалась до тех пор, пока труппу не увозила полиция. Театр имел имидж enfant terrible[2]2
  Несносный ребенок (франц.).


[Закрыть], клоуна и городского сумасшедшего вкупе.

Как известно, негативной рекламы не бывает. На каждую премьеру зрители ломились чуть ли не в окна, справедливо полагая, что второго спектакля может и не случиться. Умники задавали себе вопрос: Виталий Вербицкий действительно дурак и психопат или умный и дальновидный руководитель? Тем более что, несмотря на сомнительную репутацию, запреты спектаклей и жалобы верующих, театр все-таки не закрывали! И билетов было не достать.

Виталий начинал свою карьеру режиссера в одной из закавказских республик, куда попал после распределения из столичного вуза. Он продержался там год и уволился по причине ностальгии, как записали в трудовой книжке. У него было подвижное лицо мима, похожее на лошадиную морду, узкий рот, растянутый в постоянной ухмылке, и карие глаза, в которых читались насмешка и постоянная работа мысли. Походка под стать характеру – стремительная, ныряющая и целеустремленная. Виталий не ходил, а летал, трепеща полами длинного извозчичьего плаща белого цвета. Добавьте сюда сильный звучный голос, высокий рост – и вуаля! Виталий Вербицкий собственной персоной.

«Что делал Виталий Вербицкий на поляне в Черном урочище?» – спросил себя Федор Алексеев. Разумеется, визитка могла лежать там с незапамятных времен. Дождя не было почти месяц.

Капитан позвонил дежурному отделения и попросил уточнить адрес Виталия Вербицкого. Железо надо ковать, пока горячо. Часы на городской площади отзвонили четыре. Желательно перехватить режиссера до вечернего спектакля, на который соберется вся передовая общественность города и произойдет великий обмен информацией.

Через двадцать минут адрес был у капитана в кармане. Улица Космонавтов, двенадцать, квартира семь. Почти в центре.

Он поднялся на второй этаж неохраняемого нечистого подъезда и нажал на кнопку звонка. Дверь седьмой квартиры поражала воображение хлипкостью и обшарпанностью. Ее, видимо, неоднократно выбивали из гнезда и затем снова водворяли на место. Из четырех разнокалиберных замков работал, как заподозрил капитан, в лучшем случае один. Никто не спешил открывать ему. Похоже, Вербицкого не было дома. На настойчивые звонки капитана выглянула соседка с написанным недоброжелательным любопытством на лице. Она окинула капитана диковатым взглядом. Правый глаз ее изрядно косил.

Федор был в цивильном платье, и тетка рявкнула самым хамским образом:

– Кого надо?

– Вербицкого, – ответил капитан.

– Никого нету, – сказала она, – пропади они все пропадом! Уже с неделю в Дымарях, там у них лагерь.

– У кого лагерь? – не понял Алексеев.

– У гоп-компании! Третий день. Живем как люди. Уже неделю нос не кажут.

– Вербицкого нет дома три дня?

– Ну! А вы кто будете? Что-то я вас не припоминаю! – Тетка подозрительно уставилась на Алексеева. Потертые джинсы и синяя футболка капитана не внушали ей доверия.

– А где в Дымарях? – спросил Федор, проигнорировав вопрос.

– Развалюха на берегу. Их, паразитов, все село знает. У меня кума оттудова. Голяком загорают, бесстыдники, лакают самогонку как собаки и песни орут всю ночь. Костры жгут на берегу. Местные мужики хотели им мозги вправить, а теперь неразлейвода. Кума говорит, в доме культуры представление будет.

– И что, все живут в одном доме?

– Не все, сам и еще два артиста. Малы́е. Остальные кто где. У них в кармане вошь на аркане, а в селе все ж и молоко дешевле, и рыбу ловят, и сараи с огородами грабят.

– Зачем? – удивился Федор.

– Инвентарь какой-никакой, яйца… опять-таки, – туманно ответила тетка.

Перегнувшись через перила, она следила за тем, как капитан сбегал по лестнице вниз.

В информации соседки был ряд неточностей. Еще на первом курсе Федор Алексеев пришел к выводу, что практически любое заявление любого человека носит расплывчато-условный характер. И понять его можно далеко не однозначно. В одни и те же слова разными людьми вкладывается разный смысл. Например, непонятно, «с неделю» артисты в Дымарях или всего три дня. Или «малы́е»? Почему «малы́е»? Имеется в виду размер или социальная значимость? Непонятно также про инвентарь. Про яйца, кажется, ясно, – видимо, куры несут яйца в сарае, а артисты их крадут. А огороды?

«Что можно украсть на огороде в июне? – задумался Федор. Своей дачи у него не имелось, а в деревне он бывал всего несколько раз, еще в годы студенчества, всякий раз осенью, на картошке. – Зелень? Укроп? Петрушку? Уха! – вдруг осенило его. – Какая уха без укропа и петрушки!»

Федор даже сглотнул, представив себе тарелку дымящейся наваристой ухи, остро пахнущей укропом и лавровым листом, и краюху черного хлеба. И большое блюдо жареных карасей. И запотевшую кружку пива. В холодильнике у него лежали пельмени, колбаса и кусок вологодского сыра, который давно пора выбросить. Набор холостяка. Он никогда не делал культа из еды, так как был уверен, что не это главное.

«А что главное? – задал он себе вопрос. Мысли его плавно потекли в другом направлении. – Что главное в жизни? Нет, – решил он наконец, – вопрос некорректен. Он должен звучать так: что главное в жизни отдельно взятого индивидуума? С коллективным сознанием в нашей стране покончено раз и навсегда, и мы вступили в эпоху построения крутого индивидуализма. Ergo, что является главным в моей жизни? Деньги? Работа? Творчество? Хобби?»

Федор так увлекся, что не заметил, как добрался до гаража, где держал свой белый «Форд-эскорт». Откуда, спрашивается, деньги на «Форд-эскорт» у мента, который не берет взяток? Очень просто – подержанный «Форд» был куплен на деньги из бабушкиного наследства. Денег хватило также и на однокомнатную квартиру в центре. При этом, нужно заметить, бабушка Федора, вернее, двоюродная бабушка, была жива и здорова. Два года назад она уехала жить к вдовой сестре в провинцию, а дом в пригороде продала и подарила деньги Алексееву, сказав при этом:

– Дом, внучек, завещан тебе, так что бери, не стесняйся, лучше раньше, чем позже. Ты молодой, тебе нужнее. А я еще поживу маленько.

Федор стал было отказываться, чувствуя дискомфорт оттого, что получает наследство при жизни бабки, но та сказала:

– Доживешь до моих лет и поймешь, какая это радость, когда есть что дать и кому дать. А что я жива, так это даже лучше, правда?

Всякий раз, возвращаясь домой в свою отдельную квартиру, Федор вспоминал бабку добрым словом. Не то чтобы ему было так уж плохо с родителями, но взрослые дети должны жить отдельно. Капитан Алексеев знал это как никто, насмотревшись всякого за годы работы.

Тридцать кэмэ до Дымарей «Форд-экскорт» пробежал, радуясь возможности вырваться из надоевшего города. День выдался замечательный. Светило оранжевое закатное солнце, зеленели поля, летали белые и красные бабочки.

В этом довольно большом селе почти не осталось сельских жителей – все дома раскупили горожане под дачи. Места там были красивые – танцующая речка Донка, заречные луга, а за ними бесконечный сосновый бор. Дымари живописно располагались на правом берегу реки. Донка мелкая, с песчаным дном, берега затянуты сочным ивняком и колючими кустами ежевики. Почти на всем протяжении ее можно было перейти вброд. Местные краеведы однажды достали со дна фрагменты греческих амфор, в которых в незапамятные времена хранилось вино или оливковое масло. Находка говорила о том, что Донка когда-то была судоходной и каких-нибудь две-три тысячи лет назад по ней к нам заплывали греческие торговые корабли.

Дом, вернее, избу, где жили актеры из «Трапезной», капитан нашел почти сразу. Женщина с полными пластиковыми торбами, которую он остановил, окинула незнакомого человека любопытным взглядом.

– Вон крыша с березой, – она повела плечом, – там они и живут.

На соломенной полупровалившейся крыше деревянной избы действительно росла карликовая береза.

Ее крошечные жесткие листья звенели под легким ветерком. Двор по самые уши зарос подорожником, веселыми желтыми одуванчиками и крапивой, что придавало ему необитаемый вид. Однако на веревке, натянутой между деревьями, сушились какие-то тряпки.

Дверь в сенцы была открыта настежь. Федор поднялся по скрипучим ступенькам на перекошенное крыльцо и заглянул внутрь.

– Есть кто-нибудь? – позвал он.

Молчание было ему ответом.

– Эй! – позвал он громче.

Тишина в ответ. Потоптавшись у порога, Федор переступил в сенцы, где тут же споткнулся о ведро, которое оглушительно загремело. Постояв с минуту в надежде, что кто-нибудь выглянет из комнаты, он потянул за ручку двери. Дверь открылась, и он вошел. Комната была пуста. На столе стояли немытые тарелки и мутные граненые стаканы, валялись обрывки газеты и огрызки снеди. Пьяные мухи весело кружились в воздухе.

Федор заглянул на кухню, подивившись, зачем людям столько хлама: пустые бутылки, кастрюли, дырявые тазы, канистры, старинный примус, ржавые пудовые гири и старинный чугунный утюг – это только то, что он охватил беглым взглядом.

Федор вернулся в комнату, прикидывая, что делать дальше. Куча тряпья на топчане вдруг зашевелилась, и он вздрогнул. Оторопело он смотрел, как из-под тряпья показались маленькие детские ручки – ребенок потянулся и, отбросив одеяло, сел, свесив ноги. Потер кулачками глаза.

– Блин, – донеслось до капитана неясное бормотание, – голова трещит, зараза… Говорил же, не буду… и сорвался… Нет, завязывать надо, пока не поздно! Уже черти мерещатся по углам… Чур меня!

Федор негромко кашлянул. Ребенок отнял руки от глаз и уставился на капитана. Тут капитан рассмотрел, что это не ребенок вовсе, а взрослый мужчина, лилипут. «Видимо, один из «малы́х», о которых упоминала соседка режиссера», – мелькнула догадка. У лилипута было маленькое сухое личико с жесткими складками в уголках рта, обвисшие щечки и мешки под глазами.

«Пьет», – решил Федор и сказал приветливо:

– Добрый день. Я ищу Виталия Вербицкого. Не подскажете, где он?

Лилипут зевнул, широко раскрыв пасть.

– Вы по поводу машины? – спросил он тонким голосом.

– Ну, – неопределенно ответил капитан.

– Виталя платить не будет, – продолжал лилипут, – мы уже месяц без бабок, а тот фраер сам виноват!

– А где он? – спросил Алексеев.

– На реке, – ответил лилипут, ловко спрыгивая на пол. Он прошлепал мимо капитана на кухню и загремел там посудой.

Федор вышел из дома и отправился на реку.

Глава 6
Уличные знакомства

Прекрасный летний день перевалил за полдень и начал потихоньку угасать. За столиком греческого ресторанчика «Атенас», что в переводе значит «Афины», вынесенного на улицу по причине погожего дня, сидели трое. Знакомый уже читателю банкир Юра Шлычкин с незапоминающейся физиономией и двое его школьных друзей и соклубников: местная культовая фигура, художник Коля Башкирцев и программер Гриша Блументаль, о котором и сказать-то нечего – нормальный человек, обремененный большим семейством. Юра молчал, так как был неразговорчив вообще. Гриша молчал вынужденно, так как рот у Коли не закрывался ни на минуту.

– Я шарманка с душой первой скрипки, – жаловался Коля горько. – Я артист, в смысле – художник. Мне, как воздух, нужно самовыражение. У меня замыслы! Я, например, хочу писать Христа и Магдалину. Умирающий Христос и рыдающая Мария Магдалина у его ног. Христа я буду писать с тебя, Блум, – обратился он к Грише.

Гриша пожал плечами.

– Не понял! – удивился Коля. – Почему?

– Потому. Тебе ж надо позировать, а у меня семья.

– Ну и что? При чем тут семья?

– Семью кормить надо.

– А Коля тебе хорошо заплатит, – подначил Шлычкин. – Он у нас классик, денег немерено.

Блументаль и Шлычкин переглянулись. Все знали, что Коля был скуповат.

– При чем тут деньги? – закричал Коля. – Почему все говорят только о деньгах? Мне нужно твое лицо, Блум, твои семитские глаза с вековой скорбью. Я так и вижу эту сцену. – Коля откинулся на спинку пластмассового стула и уставился в полосатый тент над головой. – Она мне снится по ночам. Она стоит у меня перед глазами. И вместо того, чтобы… Это мучительно! Из меня делают какого-то паяца на потребу денежным мешкам и их половинам. Она дергает за нитку, и я пляшу под ее дудку! Как раб! Я принимаю свое рабство как блаженство. Я знаю, что слаб. Я люблю эту женщину! Я ничего не могу с собой поделать. Кто посмеет бросить в меня камень? – Он перевел взгляд на друзей.

«Она» – так Коля называл свою жену Марину.

– А с чего вдруг Христа? – спросил Шлычкин, не заостряясь на теме душевных страданий.

– Много грязи кругом. Душа жаждет чистоты. Мне тут недавно попалась книжка Густава Даниловского «Мария Магдалина». Библиографическая редкость, между прочим. Двадцать восьмого года издания. Дали на один день. Там такой Христос… И Мария! Я плакал! Знаете, ребята, я только сейчас понял, что художники Возрождения писали Христа в состоянии экстаза. То, что я чувствую, не поддается никакому описанию. Христос и Мария, вытирающая ему ноги своими волосами! Он – созидатель, творец, мученик, она – у его ног. Извечная женская роль быть у ног мужчины… А в Средние века ролевой принцип извратили и поставили мужчину на колени перед прекрасной дамой. Гендерный нонсенс!

– Экстаз? – Шлычкин выхватил из монолога Коли «сильное» слово.

– Ну!

– Домострой какой-то! – возмутился Блументаль. – Ты путаешь понятия: мужчина, стоящий на коленях перед женщиной, – это дань ее красоте, любовь, восхищение, а стоящая на коленях женщина – это рабство!

Наступило молчание. Блументаль печально размышлял о том, что придется, видимо, искать новую работу, так как брокерская фирма, где он трудился до недавнего времени, разорилась. Шлычкин ни о чем таком не думал, провожал взглядом прохожих и одним ухом слушал Колю Башкирцева. Все, о чем говорил Коля Башкирцев, друзья его давно уже знали. Коля после четвертой рюмки сливовой водки впадал в минор и начинал себя жалеть. Он испытывал страстное желание предаться душевному эксгибиционизму в компании тех, кто его понимает. А кто понимает человека лучше, чем его школьные друзья?

– Я сейчас пишу портрет Регины Чумаровой, – сказал Коля. – Удивительно мерзкая баба, которая вызывает у меня протест на подсознательном уровне. Кстати, ее подруга

– Какой Чумаровой? – заинтересовался Шлычкин.

– Владелицы салона «Регина». В девичестве Деревянко.

– Дочка Деревянко?

– Она самая.

– Пьет, говорят?

– Пьет? – возмутился Коля. – Не то слово! Как лошадь! Я знаю кое-кого из… – Коля многозначительно замялся, – ее девочек. Так они рассказывают, что Регина периодически нажирается в соску. Они так и говорят: «Мадам сегодня нажралась в соску». Две недели назад она упала с подиума прямо во время дефиле. Удачно, к счастью. Вывихнула лодыжку. Официальная версия: перетрудилась перед показом, низкое давление, головокружение, стресс. Говорит: нарисуйте меня в соболях, как принцессу Диану. «Нарисуйте»! – Коля хмыкнул. – Считает себя красавицей, между прочим. Боже, как я устал!

– Не даром же, – сказал Шлычкин, подмигивая Грише. – За хорошие бабки!

– Свобода художника дороже! То, чем я занимаюсь, – это профанация высокого искусства. Это проституция, если хотите!

Коля устало прикрыл глаза рукой. Блументаль посмотрел на полосатый тент и подумал: «Мне бы твои заботы. Ленка снова беременна, а работы пока нет и не предвидится».

– Слушай, – он наклонился к Шлычкину, – у тебя нет работы? Я не сегодня-завтра вылетаю из фирмы.

– Обсудим, подгребай. У нас реорганизация, я там и ночевать буду. Давай через неделю.

– Я так больше не могу! – вскричал вдруг Коля.

Шлычкин и Блументаль вздрогнули и уставились на художника.

– Послушай, – сказал Шлычкин, – а кто тебе мешает?

– В смысле? – не понял Коля.

– Ну, халтурь себе на портретах, а в свободное от халтуры время твори для души, – поддержал Шлычкина Блументаль. – Делов-то.

– Как вы не понимаете? – взвился Коля. – Вдохновение – это вам не счетами щелкать! Оно, как райская птица, нечасто залетает в наши сады.

– А ты пробовал?

– Что?

– Щелкать счетами!

– Я – художник!

– Башкир, не зарывайся! – сказал Блументаль. – Шлычкин тоже художник. В своем роде.

– И Гриша, – поддакнул Шлычкин, – художник.

– Какие вы, братцы, все-таки сволочи, – горько сказал Коля и потянулся за бутылкой. Разлил водку, объявил: – За творчество! – Друзья выпили. – За что я тебя уважаю, – обратился Башкирцев к Грише, – так это за то, что ты водку пьешь, даром что еврей!

– А меня за что? – спросил Шлычкин.

– Тебя? – Коля задумался. – За то, что ты финансовый гений.

Некоторое время друзья молчали, думая каждый о своем, рассеянно провожая взглядом прохожих. Особенно женщин. Потом Коля Башкирцев сказал, понизив голос: – Она ко мне пристает.

– Кто? – спросили разом Блументаль и Шлычкин.

– Регина.

– А ты?

– А что я? Как женщина, она мне не нравится. Но… я же не каменный!

– Не понял, – удивился Гриша.

– Сколько ты берешь за картину? – поинтересовался Шлычкин.

– За портрет. А что?

– Платить не хочет. А если ты ее трахнешь, то… сам понимаешь.

– Ты думаешь? – с сомнением спросил Коля. Мысль о том, что Регина Чумарова хочет сэкономить на собственном портрете, не приходила ему в голову. Он почувствовал себя уязвленным и подумал, что, может, и не стоило с ней спать. – Да у нее бабок навалом!

– Я вас умоляю! Денег никогда не бывает достаточно, – назидательным тоном сказал Блументаль, поддержав тем самым версию Шлычкина. – И, если можно сэкономить, то варум нихт?

– За удовольствия надо платить, – добавил Шлычкин.

– Какое удовольствие! – разозлился Башкирцев. – Да меня блевать тянет от одного ее вида. Терпеть не могу пьяных баб!

– Она что, позирует подшофе? Лежа? – спросил Шлычкин. Блументаль хихикнул и замаскировал смешок кашлем.

– Идите к черту! – Башкирцев хлопнул ладонью по столу. Настроение у него было испорчено. – Вот гады! А еще друзья!

Все трое в свое время были учредителями знаменитого Клуба холостяков, одной из самых популярных городских тусовок. Им было тогда лет по двадцать. Шлычкин учился на инязе, Блументаль в политехе, Башкирцев в художественном училище. Устав Клуба гласил, что членами его являются убежденные холостяки, которые никогда в жизни не женятся. Они носят длинные волосы и, если захотят, бороду, как канадские лесорубы, пьют только водку – никаких вискарей и прочей дряни, качаются в спортзале. Шлычкин, правда, сказал, что длинные волосы носить не собирается, и для него сделали исключение.

Известный немецкий писатель описывает в одной из своих книжек героя, приехавшего завоевывать столицу. Тот остановился в самой дорогой гостинице и заказал на завтрак какую-то немыслимую комбинацию продуктов – яичницу с вишневым джемом и устрицами, например, сказав внушительно официанту, что у него такие вот вкусы и что он архитектор. Так его и запомнили: архитектор с нестандартными вкусами, снявший самый дорогой гостиничный номер. Это было началом его успешной карьеры.

Клуб холостяков заявил о себе необычным внешним видом – длинными волосами, бородами и галстуками-бабочками, в которых холостяки появлялись в общественных местах. Представьте себе красивых рослых парней, всегда вместе – на пляже, в ресторане, на природе, – и никаких вам баб-с! Это сейчас, в наше испорченное время, их приняли бы за представителей сексуальных меньшинств, а тогда весь город был заинтригован. Клуб за очень короткое время стал престижным и элитарным.

Они выпустили листовку с уставом Клуба и расклеили ее на телеграфных столбах. Потом от желающих вступить в члены не стало отбоя, и через некоторое время пришлось притормозить. Клуб просуществовал почти шесть лет, до тех пор, пока не женился Гриша. Бессменным председателем Клуба все эти годы был Коля Башкирцев. Даже сейчас, спустя почти пятнадцать лет, в городе помнили холостяков, и всякое упоминание о том, что такой-то состоял в Клубе, пробуждало в окружающих ностальгические настроения.

После Гриши женился Шлычкин, правда, неудачно; за Шлычкиным – другие. Последним – Коля Башкирцев, на ослепительной красавице Марине Селянкиной, бывшей невесте выпускника дипломатической академии, отбитой Колей у будущего дипломата. История большой любви Марины Селянкиной и Коли Башкирцева вошла в городские анналы. Променять блестящую карьеру жены дипломата на скромное положение жены художника-оформителя? Это, знаете ли… поступок! Одна из подружек Марины проговорилась, что дипломат… это самое… слабоват в известном смысле. Ха! Разве это причина? Были и те, кто считал, что дипломат нашел себе невесту получше, со связями и деньгами. Ведь не все равно, куда тебя зашлют после окончания учебы – третьим секретарем посольства в Монголию или первым в Вашингтон. Но, как бы там ни было, Марина и Коля поженились. На свадьбе были цыгане, тройки с бубенцами и даже фейерверк. А уж сколько водки выпито!

Марина Башкирцева работала искусствоведом в городском историческом музее. Ее профессия перекликалась с ремеслом мужа. Через некоторое время Коля заявил о себе как замечательный портретист. Умелая реклама, упоминание вскользь о портрете кисти Башкирцева, деньги, появившиеся у населения, а с ними и новые привычки привели к тому, что в одно прекрасное утро Коля проснулся знаменитым. Нувориши наперебой заказывали ему портреты чад и домочадцев. Сначала скромно – в кресле с книгой, в лучших традициях неумирающего соцреализма, дальше – смелее, с творческим огоньком, – в бриллиантах, мехах, на фоне умопомрачительных интерьеров собственных домов и шикарных автомобилей. А то и в виде известных исторических персонажей. Союз Коли и Марины, кроме всего прочего, оказался удачным экономическим предприятием.

Марина была высокой тонкой женщиной, узколицей и узкоглазой, как типажи Модильяни. От нее исходило ощущение удивительной хрупкости, слабости и нежности. Любому мужчине при виде Марины хотелось немедленнно схватить ее в объятия и защитить от всего мира. У нее было слабое сердце. Когда муж в чем-нибудь с ней не соглашался, у Марины начинался сердечный припадок. Она никогда не кричала и не скандалила, а просто ложилась на кушетку, бледнела и закрывала глаза. И Коля бросался дрожащей рукой капать в рюмку валокордин. Он очень любил Марину.

Несмотря на деловую хватку, Марина была женщиной романтичной и мечтательной, ей нравилось окутывать себя флером тайны, недосказанности и декадентской готики. Она любила себя в черном, увлекалась серебряными украшениями в стиле ретро, а кроме того, у нее была целая коллекция шляп с полями… Ее приятельницы взахлеб сплетничали о ее бурных романах на стороне. Поддерживая репутацию женщины-вамп, Марина могла подняться в середине дамского междусобойчика и заявить, что ей пора, ее ожидают в другом месте… «Где? Кто?» – естественно возникали вопросы, но Марина только улыбалась загадочно, заламывала бровь и притворно смущалась…

Самым удивительным было то, что на самом деле Марина хранила верность своему Башкирцеву. Во всяком случае, до недавнего времени. Из гостей отправлялась по лавкам или прямиком домой. Башкирцев, в отличие от жены, целомудрием не отличался. Но так как Марина об этом не догадывалась, то и проблем не возникало.

– Саша! – вдруг закричал Шлычкин, вскакивая со стула. – Санечка!