Текст книги "Свой ключ от чужой двери"

Глава 12
Исчезновение

 
Что пользы, глупый чижик,
Что пользы нам грустить?
Она теперь в Париже,
В Берлине, может быть…
 

Н. Гумилев, Почтовый чиновник

– Ты, Федор, пролетел с мусором, – с удовольствием сказал Коля Астахов Федору Алексееву. В пузырьке из мусорного ящика были духи, причем довольно вонючие, и никаких следов яда. И пальчики неизвестного лица. Таких пузырьков на любой помойке навалом, бери не хочу! До сих пор не понимаю, как я повелся!

Федор пожал плечами и промолчал. Он был занят – изучал уже в который раз свадебные фотографии. Одну из них молча положил перед Колей.

– Опять идея? Имей в виду… – Коля стал рассматривать фотографию.

– Ты думаешь? – спросил он, насмотревшись.

– Не знаю. Давай спросим у него самого.

– Не получится. Сейчас у нас Дубенецкий, – отвечал Коля, и невольное уважение слышалось в его голосе. Уважение относилось не к Дубенецкому, а к Федору. Коля чувствовал досаду – фотографию он прозевал и в итоге получил щелчок по носу.

* * *

Сегодня со мной беседовали известный мне старлей Астахов и новый человек, который представился капитаном Алексеевым. Этот капитан Алексеев мне, пожалуй, понравился – лицо интеллигентное, голос спокойный, речь правильная. В отличие от старшего лейтенанта Астахова, он меня ни в чем не подозревал, а если все-таки подозревал, то делал это, не в пример старлею, тактично и ненавязчиво. И в мою личную жизнь он тоже не лез. Он попросил меня рассказать о венчании. Обо всем, что я запомнил, не упуская ни единой, даже самой малозначимой детали. О том, что, возможно, бросилось мне в глаза – резкий жест, движение, выражение лица, внезапная эмоция: удивление, страх, испуг, словом – все. С самого начала.

– Мне кажется, вы пишете дневник, – сказал капитан.

– Пишу, – ответил я честно.

– Вот и прекрасно, – обрадовался он. – Представьте себе, что вы делаете запись в дневнике. И подробнее, пожалуйста. Просейте все детали через сито. Давайте начнем с фотографий.

Я покосился на старлея, который делал вид, будто мы незнакомы, взял пачку фотографий и начал:

– Это Лара Бекк, моя бывшая студентка. Хорошая девочка, серьезная. Я с ней виделся около месяца назад, она сказала, что Лия ей что-то обещала, и спросила, не могу ли я помочь ее мужу. Лия мне ничего об этом не говорила. Я сказал: увы, не могу. По причине ухода из фонда. Они с Лией были в ссоре… что-то там не поделили… и меня удивило, что она свидетельница. Женщины, кто их поймет…

Я позволил себе улыбнуться. Капитан Алексеев улыбнулся в ответ. Старлей хмыкнул и взглянул на меня, как волк из сказки про семерых козлят. Козленок в данный момент был лишь один… Я поежился и приказал себе: «Фильтруй базар! (Любимое выражение Стаса, кстати.) Не болтай лишнего! Это же классика – добрый следователь, злой следователь, не ведись на их хитрости. Хотя, с другой стороны, – а что мне скрывать?»

– Это дикий человек Эдик Исоханов, – продолжал я. – Молчаливый красавчик с бесшумной походкой зверя, специалист по восточным единоборствам. Перешибает ребром ладони нетолстую доску. Говорят, кирпич тоже. Не знаю, не видел. Близкий друг Удовиченко. Они вместе уже лет десять…

Я задумался. Между нами, я всегда считал, что Эдик способен на все. А его «игра» в восточного человека всегда казалась мне притворством – он вырос здесь, без отца… Неприятный тип. Но в роли убийцы Лии я его не видел.

Капитан кашлянул, и я опомнился. Да, так о чем мы…

– Это Нонна, сестра Лии, любящая животных больше, чем людей…

Я вспомнил, как она однажды сказала мне, что никогда не смогла бы убить собаку, даже самую вредную, а человека – запросто. Запнулся, прикусил язык и посмотрел на своих мучителей. Кажется, они ничего не заметили. Мне Нонна, пожалуй, нравилась. Сильная, независимая личность. Что-то вроде молчаливого взаимопонимания существовало между нами. Она сочувствовала мне, я – ей. Негласно. Да и виделись мы редко…

– Сильная личность, умница, открыла приют для бездомных собак. Кажется, одна, но утверждать не могу. Мы с ней… не то чтобы дружили, но уважали друг друга. Как она относилась к Лии? – Я подумал и сказал осторожно: – Нормально, я думаю… Мы и встречались-то нечасто…

Я заткнулся и пожал плечами, стараясь, чтобы мой жест выглядел непринужденно. Даже улыбнулся – дескать, сами понимаете, все мы люди занятые, Фонд требовал полной отдачи, не до встреч с друзьями и родственниками.

Не рассказывать же им, что Лия издевалась над Нонной, а та ее презирала. При сложившихся обстоятельствах это выглядело бы… странно.

– Это мои коллеги! – Я с облегчением перешел к следующей фотографии. – Рита Марковна Атаманенко, правда, записная сплетница, но не злостная. А Инна Васильевна Зарецкая страшно циничная, но в чувстве юмора ей не откажешь…

Я хихикнул, вспомнив шуточку Инны Васильевны про настоящего джентльмена, который, даже споткнувшись о кошку и упав, все равно назовет ее кошкой. Подозреваю, это про меня. И тут вдруг я понял, что это были лучшие годы моей жизни. Я соскучился по кафедре и по вечно молодому бесшабашному и нахальному духу студенчества. Соскучился по профессору Барану с его неисчерпаемыми археологическими байками. Говорят, сильно сдал старик в последнее время. И еще я почувствовал, что хочу вернуться. Впервые после бегства. Представил, как читаю лекцию, расхаживая на подиуме в своей любимой аудитории-амфитеатре и размахивая незажженной трубкой, как подшучиваю над студентами, веду семинары, комментирую самостоятельные работы. Заряжаюсь их энергетикой…

Сладкое чувство ностальгии охватило меня. И уверенность, что все будет хорошо. Я непроизвольно улыбнулся. И тут же поймал на себе внимательный взгляд капитана Алексеева. Знал бы он, что дома меня ожидает женщина-кукла с рассеянным взглядом, бледно-рыжее чудо. При виде меня губы ее дрогнут в улыбке и приподнимутся уголки рта…

Утром я вытащил из тумбы письменного стола деревянную шкатулку, где хранились мамины украшения – тонкое колечко с александритом, коралловые бусы, медальон на золотой цепочке и бирюза, которую я решил подарить Анне. Бирюза была удивительно приятного глазу бледно-голубого цвета – иранская, в отличие от ярко-синей, как пластмасса, мексиканской, или зеленоватой с серыми прожилками китайской. Мама прочитала об этом в книжке о минералах. В незапамятные времена отец купил бусы у одной старой аристократки, когда узнал, что мама беременна мною. Уже тогда бирюза была очень старой. Это была длинная нитка небольших, с мелкую горошину, круглых бусин. С одной стороны нитка заканчивалась колечком белого золота, усыпанного мелкими алмазами, с другой – висела удлиненная капля, тоже белого золота с алмазами. Капля продевалась в кольцо и красиво висела на груди.

Мы завтракали на кухне, и за кофе я сказал Анне, что хочу подарить ей что-то. Мне показалось, она обрадовалась. Я ее понял. Я сам страшно люблю получать подарки. Я протянул ей бирюзу, зажатую в кулаке. Она подставила ладонь, и я разжал пальцы. Бирюза, теплая от моей руки, упала на ее ладонь. «Ах!» – выдохнула Анна, в восхищении рассматривая подарок. Надела на шею, продела каплю в кольцо. Голубые шарики вспыхнули на молочной шее, рыжие волосы стали еще рыжее, а бледные серые глаза засияли голубизной. Анна и бирюза дополняли и украшали друг друга…

Я, кажется, отвлекся. Да, так о чем мы… Эти двое смотрели на меня со странным выражением на лицах. Я нахмурился, пытаясь вспомнить, о чем только что говорил.

– Вот эта фотография, – пришел мне на помощь капитан Алексеев.

Я взял фотографию. На ней во всей красе – Стас Удовиченко, друг-соперник. «Друзей нет, – сказал герой одной французской пьесы, – а есть соучастники». Соучастник по фонду. Избавился от меня, увел жену. Наоборот: сначала увел жену, а потом избавился. Я пожал плечами. На фотографии Удовиченко почему-то с перекошенной физиономией – он вообще нефотогеничен, одно плечо выше другого, виден выпирающий живот… С чего это его так перекосило? А, понимаю, он, кажется, пытается залезть в карман пиджака, застегнутого на все пуговицы. Трудная задача. В первый раз за последнее время я смотрел на Стаса без горечи и стыда за то, что он без колебаний выпер меня из фонда. Без типично ложно-интеллигентского мучительного чувства стыда за то, что тебя оскорбляют, а ты не можешь дать сдачи. Смотрел и ничего не чувствовал. У меня была Анна, и я собирался начать новую жизнь.

– Это Удовиченко, мы с ним знакомы с детства… – промямлил я. Говорить о Стасе мне не хотелось. – Друг детства, можно сказать. – Не говорить же, что мне с ним не разрешали дружить! Правы все-таки были родители… Ему, конечно, сейчас не позавидуешь.

Разумеется, капитан спросил, почему я ушел из фонда. Как я понимаю, данный вопрос никак не дает им покоя. Меня уже спрашивали об этом, и я врал, что ушел сам. Но врать капитану Алексееву мне не хотелось… да и вообще, надоело, и я сказал:

– Удовиченко предложил мне уйти… по этическим соображениям.

– И вы согласились? – удивился он.

Я вздохнул и пожал плечами. И этот тоже не понимает. Никто не понимает! Я и сам себя не понимаю…

Она сказала: «Иди сюда», и я пошел в темноте на ее голос. Мы обнялись, и она тихонько застонала, прижимаясь ко мне. Я не сразу нашел ее губы. На шее ее тонко билась тонкая жилка, что безмерно тронуло меня. Поцелуй был, как ожог.

«Иди сюда», – прошептала она, и я поспешно и неловко, теряя сознание от желания и восторга, пошел на ее голос…

Я, кажется, опять отвлекся. Не знаю, что они читали в моем лице. Говорят, следователи хорошие физиономисты. В глазах капитана Алексеева светилось любопытство, в глазах старлея, кажется, презрение. Не любит меня… Ну и черт с ним!

Домой я летел как на крыльях. С нетерпением пережидал красный свет на перекрестках. В полдень я вынес на веранду плед, усадил Анну в кресло-качалку. Сказал: жди, я скоро вернусь. Это было почти четыре часа назад. Целая вечность. Я представил себе, как мы снова сядем за стол и будем неторопливо обедать и разговаривать. Я расскажу ей об институте, о своих студентах и коллегах – Рите Марковне, Инне Васильевне и профессоре Баране. Возможно, расскажу о Сонечке. Не знаю. У нас все еще впереди.

…Солнце светило вовсю, но было оно уже на исходе, вечерним, предзакатным. Дверь была захлопнута, и на звонок никто не откликнулся. Я, гоня от себя нехорошие предчувствия, отомкнул дверь. Заглянул в зал. Пусто. На веранде ее тоже не было. Одуряюще благоухала молодая трава, земля, деревянный пол веранды, нагретый солнцем за долгий весенний день…

Я побежал наверх в надежде, что она уснула в своей комнате. Там тоже было пусто. Анны нигде не было. Вместе с ней исчезли ее сумка и легкий светлый плащ. Я спустился вниз, подошел к столу, напрасно ожидая найти там записку. Пусто. Нигде ничего. Исчезла, растворилась, как и не было…

Я просидел на веранде почти до трех утра и ушел в дом, лишь когда забрезжили ранние утренние сумерки. В теплой кухне почувствовал, как замерз, и поставил на огонь чайник.

Грел руки о горячую керамическую чашку, чувствуя себя уставшим, брошенным и очень старым…

Глава 13
Стас Удовиченко

– Жаль, Савелий, что тебя с нами не было, – сказал Федор Алексеев своему другу Савелию Зотову, отчитываясь о проделанной работе. – Это нужно было видеть лично глазами. Генеральный директор господин Удовиченко принял нас в собственном кабинете в резиденции фонда… местной архитектурной достопримечательности, известной в городе как особняк купца Фридмана, ты знаешь. На входе охрана потребовала документы. Коля хотел им врезать, но я удержал его. Мне было интересно, Савелий, что это за фонд такой и зачем его охранять, как военную базу.

Входим. Тишина, покой и благость, только скрипит старинный узорный паркет под ногами. Навстречу плывет сам хозяин заведения, господин Удовиченко. Жмем друг другу руки. Ведет нас в кабинет, приказывает секретарше в предбаннике: «Ко мне никого! Буду занят… с товарищами».

Кабинет, Савелий, чисто тебе купеческие палаты – сводчатый потолок, окна-бойницы, солидная кожаная мебель, безразмерный письменный стол и сияющая музейная люстра. На столе – плоский монитор компьютера и бронзовая статуя Свободы, подарок американских коллег-экологов.

Мы с Колей прямо… сам понимаешь! Экология, оказывается, доходное дело!

– Да я особенно и не присматривался, – солидно откашлявшись, начал Удовиченко. – Знаете, такой день… Волновался. Лия все время… – Он удержался от какого-то словечка, показавшегося ему неуместным. – То мать позови, а та и так не отходила от нас, то платье поправь, а тут жара, духота, народу полно… Эдик говорит, из ресторана звонили, что-то у них там не утрясается… ну, я его… За что, говорю, я вам деньги плачу? Дурдом, одним словом! Это Лия придумала в церкви венчаться. Сейчас, говорит, все венчаются в церкви. Без этого свадьба – не свадьба. Она вообще праздники любила. Цветы, священник в золотой рясе, публика. А я человек простой, мне эти фраки и бабочки как ножом по… без надобности, одним словом. Но ничего не поделаешь, любимая женщина. Любишь – на, получай! Им лучше уступить, себе же спокойнее.

Кто был? Ну, все свои были. Слава был Дубенецкий, муж Лии, бывший, родители Лии, конечно, мать и отчим… Эдик, Лара Бекк, Дергунец недоделанный, он у нас по компьютера́м… Дружок мой приехал с Дальнего Востока, Дреня Разум, то есть Андрей Иванович Разумов, с женой. Он недавно женился на малолетке, так, ничего особенного. Да, сестра Лии еще была. Нонна. Ну как, знаю ее поскольку-постольку, через Лию. Лия ее приглашала с нами в ресторан раз или два. А больше нигде и не пересекались вроде. Точно, нигде!

Дубенецкий? Мы с ним еще в школе вместе учились. Да нет, особой дружбы не было. Он все книжки читал. А тут я вернулся… когда? Лет шесть будет… у нас с Дреней Разумом был рыбный заводик в Находке… да, шесть лет почти. Потом отбили его у нас… Был там такой Самсон, из местных…

Ну, ловить там больше было нечего, я и вернулся. А тут Дубенецкий! Идея у него была организовать неправительственную организацию по охране окружающей среды. Попросил меня раскрутить. Он ведь только по идеям мастер. Я сначала подумал: бред сивой кобылы. А потом, дай, думаю, попробую, почему не попробовать? Я ничего не теряю. Ну и раскрутились! Пять лет будет летом. Лия уже и программу юбилейную сочиняла. И фейерверк обязательно. Я обещал.

Почему ушел Дубенецкий? Да так… как-то… не мог пережить… что Лия его бросила. Оно и к лучшему. Я ему, правда, намекнул, что вроде как не выпадает теперь нам вместе… Он ее очень любил. Хотя какой из него муж? Ему бы все книжки читать. А она любила яркую жизнь, бедная. Погулять, повеселиться, потанцевать… я и сам такой же заводной. Ей с ним – с тоски хоть вешайся. И потом, если честно, Славик отстал от жизни! Слабак. Сейчас время такое… для настоящих мужиков. У нас с ним непонятки начались. Тут я с одной германской фирмой контракт надумал заключить, и правление не против. Сроком на год, по осушению болот в черте города, за химкомбинатом. Их разработки, техника, инженера. Рабсила местная. А Дубенецкий уперся рогом в стенку – зачем деньги бросать на ветер? Нужно решать социальные проблемы, которых выше крыши. А я ему: «Мы ж экология, а не собес. Мы природу спасаем, пойми, чудак!» Ну, бабки, конечно, немалые, это не бомжей кашей кормить! Для истории стараемся. Ну, там и другие моменты накрутились. А тут у нас с Лией началось… Они последний год и не жили вместе, считай. Он на даче, а она на городской квартире. Разве можно оставлять такую женщину одну?

Он всегда был не того… не понимаю я таких! Отмороженный. Книжки это хорошо, конечно, но кому они сейчас нужны? Совки были самой читающей нацией, ну и дочитались! Я понимаю еще – юморные или эти… триллеры, а то читает всякую фигню на английском! Он человек неплохой, я его, можно сказать, уважаю, но без перспективы, понимаете? Без полета! Он остался… понимаете, а поезд – тю-тю! Ушел. И Лия говорила – нудный, несет что попало, даже непонятно, как будто заговаривается. И вечное нытье: не надо рисковать, не надо то, не надо се… В наше время кто не рискует, не пьет шампанское! – Удовиченко довольно хохотнул. – Фонду нужны сильные люди, чтобы не потонуть. Я Дреню Разумова чего вызвал? Не только на свадьбу, но и по делу. Он мужик надежный, мы с ним делов хорошо покрутили в свое время. Сплоховали, конечно, по молодости. Теперь ученые. Он пока ни да ни нет – думает. А с Дубенецким мы по-хорошему разбежались, без обидок. Я ему зла не желаю.

– Что я кладу в карман? – Удовиченко берет фотографию и долго рассматривает. На лице его недоумение. Коля и Федор переглядываются. – А! – выдыхает он наконец. – Вспомнил! Я не кладу, я вытаскиваю. Вытаскиваю из кармана. Губная помада Лии, что, думаю, за черт, сунул руку, а там помада. Она, наверное, думала, чтоб под рукой была, ну и сунула ко мне в карман. Может, и сказала, не помню. Я вообще сам не свой был. Жара, духота, народу полно, все пялятся, как в цирке. Где она? Да выкинул, наверное. Или в кармане осталась. Не помню. А в чем дело? При чем тут помада? Вспомнил! Я ее в Лиину сумочку бросил, уже за столом. Маленькая такая, из белого бисера, лежала на столе около Лииного прибора. Я и бросил. Раскрыл и бросил. А потом мы пошли танцевать… Боялся, что помада растает от жары и испачкает карман, и бросил. Ага!

– Снимаю шляпу, – сказал Коля. – Видел я эти два тюбика в ее сумочке.

– А ты не спросил себя, зачем ей две одинаковые помады?

– Не спросил. Чего они только не таскают в сумочках! Косметические фабрики.

– Согласен. Но две одинаковые помады – не вижу логики.

– Это тебе не видно… – буркнул Коля. – Потому что ты не женат. А я всего навидался…

– Не видно, – согласился Федор. – У тебя опыта побольше, не спорю. Но вопрос все равно остается: зачем ей две одинаковые помады? Я бы наведался в лабораторию, пусть посмотрят…

– А на кой… – начал было Коля и замолчал. – Ты думаешь? – спросил с сомнением. – Идеи у тебя… До сих пор мусорка снится… вроде я выгребаю, потом загребаю, а оно не входит обратно… просыпаюсь мокрый! Совсем нервы ни к черту стали!

Глава 14
Явление

На другой день мне позвонил Леша Дергунец, мой бывший студент, ныне работник фонда. С такой фамилией тоже не нужна кличка. Но кличка у него все-таки была. Сначала Хакер, потом Хукер, производное от некоего словосочетания – неприличное прилагательного плюс «хакер», придуманное Эдиком Исохановым. Я объяснил Эдику, что «хукер» по-английски «шлюха», то есть вроде не прокатывает. Но восточный человек мрачно обрадовался: «Самое то! Суетится много. Хукер в натуре». Я подумал, что надо бы спросить, какой смысл вкладывает Эдик в глагол «суетиться», но не решился. Возможно, он находит его родственным глаголу «дергаться», от которого происходила фамилия молодого человека.

Вообще, Леша своей фамилии никак не соответствовал – это был спокойный, вежливый и услужливый паренек, излишне рассеянный, правда. Когда-то Сонечка попросила за него, и я взял его в фонд. Он закончил компьютерные курсы и обеспечивал нашу компьютерную матчасть. Обновлял сайт в Интернете, боролся с вирусами и вообще делал что было велено. До курсов он закончил наш иняз, почти год числился в моих студентах, но отнюдь не блистал. Помню, его даже отчислить хотели, но Сонечка заступилась. Кем-то он ей там приходился, сын подруги, кажется.

Трудно сказать, почему он не хотел учиться. Звезд с неба, конечно, не хватал, но вполне мог успевать. Он не был хулиганом, не курил, не пил, ни в чем дурном или странном замечен не был. То есть если не считать странными некоторые особенности его характера. Леша был начисто лишен чувства неловкости, и ему было абсолютно наплевать, что о нем могут подумать. Однажды на спор он спустился по водосточной трубе с третьего этажа нашего общежития. Причем совершенно голый, в результате чего столкнулись две проезжавшие мимо машины. На общем институтском собрании он обещал, что больше не будет, и его оставили условно. И действительно, по трубам он больше не лазил. Но зато ходил в ластах по улице и пытался влезть в них в троллейбус, но водитель захлопнул дверь перед его носом. В другой раз он загорал в плавках на газоне прямо под окном ректора. На третьем курсе он увлекся компьютерными играми, потом Интернетом. Сейчас увлечение его уже перешло ту черту, за которой хобби превращается в болезнь. Ей даже название придумали – Интернет эдикшен дизордер [9]9
  Internet addiction disorder (IAD) (англ.) – чрезмерное увлечение компьютером, что отрицательно влияет на повседневную жизнь.


[Закрыть]. Виртуальный мир заменил Леше реальный, и, судя по отсутствующему взгляду, бывал он больше там, чем здесь. Но с работой справлялся.

«Теперь Удовиченко наверняка выставит его из фонда», – подумал я. Он мне давно говорил, что с Лешей мы еще хлебнем, что он безответственный, все забывает, что ни поручи. Бывало, конечно…

Я схватил трубку, надеясь, что это Анна. Но это был Леша. Его интересовало, как мои дела. Я удивился. Лешу мои дела никогда не интересовали. Я ответил, что хорошо. Тогда он спросил, правда ли, что я ушел из фонда. Проснулся! Об этом знали все. Голос при этом у него был расстроенный. Сейчас попросит заступиться. Удовиченко времени даром не теряет. Леша держался на работе только благодаря мне. Но он не стал меня ни о чем просить. Только сказал, что услышал эту новость вчера и не поверил. Как же так, повторял он в трубку, ведь это же ваш фонд, как же так? Теперь все будет по-другому, теперь они… вообще… если бы вы только знали…

Он мялся и нес что-то совсем уж запредельное, и мне наконец это надоело. Я спросил, чем могу быть полезен. Он замолчал надолго, я слышал, как он дышит в трубку. Потом он сказал, что ему ничего не нужно. Просто так позвонил. Мне стало неловко.

– Спасибо, Леша, что не забываешь, – сказал я тепло.

– А вы не вернетесь? – спросил Леша с надеждой.

Я был тронут. И стал объяснять, что пишу в данный момент книгу – занятие, требующее от меня полной отдачи, посещения библиотек и архивов, включая столичные, и так далее. Тут мне стало стыдно за свое вранье, и я заткнулся. Леша все вздыхал на том конце провода, и я начал всерьез недоумевать, что же ему все-таки от меня нужно.

– Тут у нас говорят всякое… – вдруг решился он. Я замер. – Что… вы…

– Что? Ну? – подбодрил я.

– Что вы… Лию Вердиевну… из-за ревности. Но у нас никто не верит! Честное слово, Вячеслав Михайлович, никто! Ни один человек! Вы не думайте! Приходят из полиции почти каждый день, выспрашивают, что да как. Про вас, про ваши отношения с Удовиченко и Лией Вердиевной. Обыск был, стол Лии Вердиевны взломали, унесли бумаги. Работать не дают… Но мы никто не верим! – Последнюю фразу он выкрикнул.

Я молчал. Я как-то забыл об окружающей действительности, а она имела место быть. Слухи, сплетни, домыслы… И я – фаворит в забеге на приз для убийцы!

– Спасибо, Леша, – сказал я, чувствуя комок в горле. – Передавай всем привет. Не бойся за меня, все будет хорошо.

– Можно, я буду вам звонить? – спросил он напоследок.

Конечно, я разрешил. Он меня тронул, этот мальчик. Вот уж не ожидал от него.

«Возвращайтесь к вашим баранам, господин Дубенецкий, – сказал (сказало) alter ego. – Побузили, и будет! Новая любовь, новая жизнь, возвращение в институт… все это не суть важно. Может случиться так, что решать будут за вас. И капитан Алексеев ничуть не лучше Коли-старлея. Типичная пара, типичный прием – хороший следователь и плохой следователь. Как в цирке: клоун рыжий, веселый и радостный, и клоун черный – печальный и рыдающий».

Я представил себя рыдающим клоуном с раскрашенным лицом. Слезы текут по лицу, смывая краску, разноцветные капли падают на грудь… Плохо.

Я сидел на веранде, пытаясь читать. Но мне не читалось. Перед глазами стояла Анна. Я не понимал, что случилось. Я не понимал, почему она ушла. Почему ушла, не дождавшись, не объяснившись, не оставив записки, наконец. Исчезла, растворилась, растаяла. Я не мог найти ни малейшего объяснения ее странному поведению и терялся в догадках. Может, я ее испугал? Обидел? Нет! Утром мы пили кофе, и я подарил ей бирюзовые бусы моей мамы. Она обрадовалась, тотчас надела их. Я видел ее лицо, нахмуренные от усердия брови – она пропускает сверкающую белую каплю в колечко… Я чувствовал ее губы, чуть шершавые, с пленочкой, как у ребенка, ее податливое тело, запах ее кожи, прядки волос, щекочущие мое лицо…

Анна, Анна… Почему же ты ушла? Бежала как Золушка, как механическая женщина, оживающая раз в году на один день и одну ночь и убегающая в положенное время, бросая безутешного любовника. Даже туфельки не оставила… Не понимаю…

Во второй половине дня погода переменилась. Внезапно стало ветрено и холодно. Темные низкие тучи обещали дождь. Ну и прекрасно! Молодой зелени нужен дождь. Дождь, который смоет все следы. Я поплелся в кабинет. Заставил себя достать с полки книгу по истории английского языка, которую не раскрывал уже несколько лет, будучи занят экологией. Подержал в руке, положил на стол и сразу же забыл о ней.

Наверное, я уснул. Мне снилась Анна. Но не живая женщина, а кукла. У нее было плоское, ярко раскрашенное лицо, пронзительно-голубые фаянсовые глаза. На лбу и правой щеке краска отвалилась, и была видна желтоватая гипсовая основа. Один глаз был широко раскрыт, другой полузакрыт, видимо, ослабела пружинка в механизме, отчего казалось, что она подмигивает. Она пристально смотрела на меня широко открытым глазом и улыбалась двусмысленной неприятной улыбкой.

Меня разбудил гром. Было темно. Снаружи грохотала гроза. Первая весенняя гроза. За ослепительными стежками молний следовал оглушающий рев грома. Где-то хлопнула дверь, словно выстрел. Дверь на веранду! Я забыл ее закрыть. Я бросился в гостиную. Пронзительно пахнущий дождем и мокрой зеленью сквозняк ударил мне в лицо, и я задохнулся. Влажная ткань занавески вздулась пузырем и заскребла по полу. С трудом удалось мне запереть дверь – ветер рвал ее из рук. За ярким сине-белым шипящим разрядом молнии наступала на несколько секунд кромешная тьма, после чего следовал мощный раскат грома. И затем – оглушительная тишина, в которой не сразу проявлялся тяжелый равномерный шум ливня и порывы ветра, мотающего ветки деревьев. Я стоял около окна, рассеянно глядя на сад, периодически появляющийся в мертвом свете молний, на мокрые хлещущие ветки деревьев и тяжелые струи дождя, в которые, как в стену, с размаху ударял ветер.

Вдруг раздался звонок в дверь. Он показался мне оглушительным, и я вздрогнул. Галлюцинация? Нет. Звонок раздался снова. И снова. Кого принесла нелегкая в такую погоду? Может, не открывать? А вдруг Анна? Конечно, Анна! Больше некому! Я бросился в прихожую.

Дверь распахнулась, и тут же вспыхнул ослепительный разряд молнии, осветивший высокого человека в блестящей черной одежде до пят, стоявшего на пороге. Голова его показалась мне громадной, как котел, и на ней были рожки. Небольшие острые рожки торчали по обе стороны головы, чуть повыше того места, где полагается быть ушам. Я попятился. Тут же рявкнул чудовищной силы раскат грома прямо мне в ухо, и стало темно, как в преисподней. Сердце мое замерло, потом дернулось раз, другой, напрасно пытаясь восстановить сбитый ритм, в затылке неприятно кольнуло, колени ослабли. Если бы я сохранял способность мыслить образно, я бы сказал: тяжесть предчувствия сковала мои члены. Но я потерял способность мыслить не только образно, но и вообще. Стоял молча, с абсолютно пустой головой. Подозреваю, что у меня был открыт рот.

Добро пожаловать, Ваше Сатанинское Величество!

Я продолжал стоять в середине прихожей как парализованный, в кромешной тьме. Впереди виднелся высокий прямоугольник открытой двери – снаружи было светлее, чем в доме. Человека я больше не видел. Ветер швырял мне в лицо капли холодного дождя. Потом дверь с громким стуком захлопнулась и, казалось, стало еще темнее.

– Где тут у вас свет? – произнес резкий женский голос, и тотчас же вспыхнула люстра.

Передо мной в луже воды стояла высокая женщина в черном блестящем плаще. То, что я принял за рожки, было полями шляпы необычной конструкции из блестящей черной ткани в тон плащу. Даже в дождь шляпа выглядела элегантно. Видимо, была предназначена именно для такой погоды. С длинных мокрых волос женщины текло, макияж размазался, концы желтого шарфа жалко повисли.

– Ну и погодка! – сказала незнакомка. – У вас здесь всегда так? Или это в мою честь?

– Э…э… чем обязан? – проблеял я, приходя в себя.

– Чай, горячий душ и грелку в постель! – приказала женщина, проигнорировав мой вопрос и в упор меня рассматривая. Взгляд у нее был оценивающим и довольно неприятным. «Поворачивайся же!» – услышал я в ее тоне.

– Кто вы? – С гордостью я отметил решительные нотки в своем голосе. – Кто вы, черт возьми, такая?

– Я Мария, сестра Анны, – ответила она, расстегивая пуговицы плаща. – Где эта дура?

Очередной раскат грома как восклицательный знак в конце фразы. Три восклицательных знака!