Текст книги "Ошибка Бога Времени"

Глава 9
Житейские откровения и житейские премудрости

Нынче выпал ясный день.

Но откуда брызжут капли?

В небе облака клочок.

Мацуо Басё (1644—1694)

И снова он улетел на рассвете – еще не было семи. Но Юлия была начеку и поднялась раньше. Осторожно оделась, постояла, глядя на него, спящего, испытывая такой восторг, такую радость, такое желание погладить, дотронуться, почувствовать вкус его тела и губ, что темнело в глазах. Она проскользнула в ванную комнату, с любопытством рассмотрела себя в зеркале, умылась и подкрасилась – чуть-чуть. Сказала «привет» и улыбнулась своему отражению, как советовала одна ведьма из телепередачи про магию зеркал. Лицо горело от вчерашнего солнца, и Юлия с сожалением подумала, что идет осень с дождями и сыростью, становится холодно… лучше бы весна, когда все впереди! Или лето. А еще она подумала, что выглядит просто потрясающе, даже с покрасневшим от загара носом!

Она спустилась вниз, накрыла на стол и принялась доставать из холодильника продукты. Включила кофейник. Она так увлеклась, что не услышала его шагов, и вскрикнула, когда Алекс обнял ее, зарываясь в волосы, и шепнул:

– Доброе утро! Как спалось?

– Прекрасно!

– Мне тоже! Я колючий, – сказал он, осторожно целуя ее, и Юлия счастливо рассмеялась.

– А я сгорела, – сказала Юлия. – Но ничего, осенний загар недолго держится…

Она осеклась, подумав, что осенним был не только загар – осень была в ней самой. После наступления осени лето, к сожалению, возвращается лишь ненадолго. Мысль эта была отголоском вчерашних раздумий, она мелькнула и тут же растаяла. Юлия не узнавала себя, в ней появилось что-то от Иркиной бесшабашности – хоть день, да мой! Она представила себе улитку, медленно выползающую из раковины, похожей на тюрбан. У нее было лицо Юлии, томный вид и длинные локоны. Она фыркнула. Алекс взглянул вопросительно, и она потянулась к нему губами…

Они сидели друг напротив друга за столом. Алекс отказался от завтрака и пил кофе. Сказал, что не завтракает раньше двенадцати. Они не знали друг о друге почти ничего, им предстояло узнать еще так много!

…Она стояла у окна, провожая его взглядом. Его черная машина мелькнула в последний раз перед поворотом и исчезла. Юлия вернулась на кухню. Взяла чашку Алекса, допила кофе, все оставшиеся капельки, испытывая радость и умиление…

Стук входной двери заставило ее вздрогнуть. Радостно взлаял Лапик и побежал в прихожую поздороваться. Пришла Лиза Игнатьевна. Охая, разделась, сбросила туфли, прошла босая в кухню и встала как вкопанная при виде Юлии.

– Доброе утро, – сказала Юлия, улыбаясь.

– Доброе, – отозвалась экономка, скользнув красноречивым взглядом по накрытому столу, двум чашкам и отодвинутой табуретке. – Юлюшка, ты не одна?

– Одна, Лиза Игнатьевна! Уже одна.

– А кто ж это с самого утречка? Ирина твоя бешеная ночевала? – Лиза Игнатьевна сгорала от любопытства.

– Нет, не Ирина, – Юлия рассмеялась. – Лиза Игнатьевна, я, наверное, скоро выйду замуж!

Это было не совсем так, но не объяснять же старомодной старухе, что у нее, Юлии, появился любовник. Можно было бы вообще ничего не говорить, но уж очень ей хотелось поговорить об Алексе…

– Замуж! – ахнула экономка. – За кого ж это? Кто ж такой, что я не знаю?

– Он работал с Евгением Антоновичем…

Упоминание о том, что Алекс работал у мужа, было чем-то вроде билета в звездную лигу – Лиза Игнатьевна очень уважала Женьку и прекрасно понимала, что абы кто у него работать не будет.

– Кем же это? – все еще недоверчиво спросила старуха.

– Программистом.

– Человек-то хороший? – допытывалась Лиза Игнатьевна.

– Очень! Замечательный человек!

– Ну, слава богу! Я давно говорила: ты женщина молодая, красивая, богатая… А где он сейчас работает?

– У него свой бизнес.

– Ага, тоже, видать, не бедный. Ну, и лады, совет вам да любовь.

Мысль об искателях быстрых денег и охотниках за приданым ясно читалась в замечании Лизы Игнатьевны. Юлия порозовела при мысли, что подумает старорежимная экономка, когда узнает, что Алекс моложе ее, Юлии…

– Он моложе меня, – сказала она, как в прорубь бросилась.

– На сколько? – простодушно спросила Лиза Игнатьевна.

– На много.

– Это ничего, это бывает очень даже часто, – нахмурившись, сказала экономка. – Лишь бы человек был достойный да понимающий. Видать, любит тебя крепко, вон, девчонок молоденьких полно, так и вешаются! А он с тобой.

Юлия хмыкнула – Лиза Игнатьевна была простой, что думала, то и говорила, зато камня за пазухой не держала. Глас народа, так сказать.

– А когда ж свадьба-то?

– Не знаю, Лиза Игнатьевна, мы еще не решили.

– Ты не тяни, поняла? Как говорила моя бабка: долгие выбирачки – от Бога болячки! И я подмогну, чем смогу. Вы где гулять хотите? Дома или в ресторане? И платье заране заказать! А подружкой кто? Эта баламутка, Ирка? Ох, не лежит у меня к ней душа, Юлюшка! Подлость чувствую тайную. Муж у нее, Марик – хороший человек, а эта… глаза б мои не видели! Помяни мое слово, Юлюшка: нахлебаешься ты с ней.

– Да что нам делить-то, Лиза Игнатьевна! Я ее знаю с детства, к ней привыкнуть надо, она неплохая.

– Ну, смотри, мое дело предупредить. А ты уже кушала или одним кофием жива? Ты посмотри, на кого ты похожа стала! Кожа да кости! – Лиза Игнатьевна оседлала любимого конька. – Ты теперь с мужчиной, им женщина в теле нужна, хочешь, картошечки нажарю? Евгений Антонович, помню, очень уважал!

– Не хочется, Лиза Антоновна, спасибо.

– Да подожди ты со своим «спасибо»! – с досадой сказала экономка. – Тебе ж силы теперь нужны! А откуда ж им взяться на одном кофе? Молодой муж знаешь сколько соков тянуть будет? Тебе и мяса поболе теперь, и картошечки… давай, а? – она с надеждой смотрела на Юлию, ей страшно хотелось угодить, она действительно была за нее рада. – И я с тобой вместе, я тоже не завтракала сегодня.

– Давайте, – согласилась Юлия. – Только чуть-чуть!

Лиза Игнатьевна с готовностью взялась за приготовление завтрака, а Юлия отправилась принимать душ…

Они еще долго сидели за столом, разговаривали. Лиза Игнатьевна наставляла неопытную в бытовых вопросах Юлию и иллюстрировала сказанное примерами из собственной жизни, а также из жизни многочисленных соседей, друзей и знакомых.

А потом Юлия ударилась в загул по магазинам и начала с дорогого бутика, в витрине которого стоял манерный манекен в том самом белом льняном костюмчике. Хозяйка бутика, почуяв выгодного клиента, страшно обрадовалась; она доставала нереализованные летние вещи и метала на прилавок – там вскоре образовалась разноцветная горка.

Юлия провела в бутике около трех часов, не торопясь, со вкусом мерила, крутилась перед зеркалом, испытывая забытое наслаждение от прикосновения к телу шелка, батиста, льна. Кроме присмотренного уже льняного костюма она купила шелковую юбку, белую, в больших синих цветах, к ней – черный короткий топик на бретельках; голубой короткий сарафанчик, тоже из льна, совершенно изумительной выделки; красное длинное платье и «маленькое» черное – оба из тяжелого сырого шелка; белую тонкую тунику с восточным магическим знаком на груди, которую можно носить как платье… Воодушевленная хозяйка бутичка на радостях подарила ей соломенную шляпу с широкими полями, совершенно очаровательную, цвета темного холста, с коричневыми и темно-оранжевыми цветами.

Юлия чувствовала себя как после бокала шампанского, ей хотелось смеяться! У нее мелькнула было мысль позвонить Алексу и позвать его на «смотрины» – в свое время Женька увязывался за ней по магазинам, одобрял все без разбора и кричал: «Берем!» Но она эту мысль пока отставила – не время. Точно так же она отмела мысль позвонить Ирке – они часто отправлялиь по бутикам на пару, – что-то удержало ее, она чувствовала, скорее инстинктом, чем разумом, как образуется пропасть в их отношениях. Она, Юлия, с молодым любовником, и Ирка с постылым старым мужем… и еще вопрос, выдержит ли их дружба подобное испытание?!

«Алекс, что ты со мной делаешь!» – восклицала она мысленно, рассматривая себя не без удовольствия в зеркале – в новой белой юбке в больших синих цветах, в символическом топе на бретельках, в шляпе с широкими полями. «Алекс, Алекс, чудо мое неожиданное!»

Хозяйка бутичка вдруг сказала, что они получают буквально на днях четыре свадебных платья, и Юлия, залившись жарким румянцем, сказала, что хотела бы взглянуть. Тут ей пришло в голову, что предложения ей никто пока не делал…

Глава 10
Долги наши…

– Я тебя люблю, – сказал Алекс, накрывая ладонью ее руку.

Юлия смотрела прямо ему в глаза, чувствуя, как вспыхнули скулы, ощущая тяжесть и тепло его ладони. Ей признались в любви. Странно, почему «признались»? Архаизм. Сейчас так не говорят. А как говорят? Он сказал ей, что любит. Сказал в ресторане, в кабаке. Как в мелодраме, среди ресторанного шума, запаха еды, цыганской, душу выворачивающей скрипки. А что должна сделать она? Испытать радость? Юлия и сама не знала, испытывает ли она радость, скорее неловкость – прийти сюда было ошибкой, она чувствовала себя раздетой под прицелом любопытных глаз, понимая в то же время разумом, что никому нет до них дела и что говорит в ней не что иное, как чувство вины. За молодого любовника, за измену Женьке… Человек, который привык копаться в себе, всегда найдет, за что. Она вспомнила, как Женька сказал ей: «Я тебя люблю!» Очень давно, в другой жизни. Помнила горячую волну, залившую ее от кончиков пальцев до макушки, помнила, как бешено заколотилось сердце и сорвалось дыхание.

– Правда? – прошептала она, с улыбкой глядя на своего нового мужчину.

– Правда! Я тебя очень люблю!

Черт, неужели теперь всю оставшуюся жизнь она будет сравнивать? Ирка сказала: гиблое это дело – сравнивать. В глубине души Юлия знала, или ей казалось, что знает: сравнивает она из-за чувства вины перед Женькой, и никуда ей от этой вины не уйти; она словно старается уверить себя в том, что их отношения были неповторимы и того, что было у них, никогда и ни с кем у нее уже не будет. А может, тогда все было по-другому, потому что они были молоды?

Ирка разыграла бы сцену признания в любви, как по нотам. Она долго смотрела бы Алексу в глаза, подрагивала уголком рта, смахивала слезинки…

Ничего этого Юлия делать не стала. Всю свою жизнь она боялась показаться смешной. После смерти Женьки ушел кураж, даже в тех небольших количествах, которые были ей свойственны. Она стала избегать людей, неохотно выходила из дома, а оставшись одна, все время разговаривала с мужем. Сначала это были жалобы, вроде того: зачем ты меня бросил, мне плохо, ты не имел права уходить, а потом целые сцены.

Она рассказывала Женьке, что расцвела яблоня, которую он привез из питомника, – подарок друга Павлика Заброды; что тетка Лизы Игнатьевны совсем плоха, видимо, не переживет зиму; что звонил Денька, все у него, слава богу, хорошо, выставки еще не было, но подготовка идет полным ходом, уже есть галерея, которую они снимут на три месяца вместе с двумя другими художниками, рента божеская; что живет он по-прежнему у Барбары в Нью-Йорке, вернее, с Барбарой, в Гринвич-Виллидже, пишет портреты ее знакомых в «рашен фолкстайл[5]5
  Russian folkstyle (англ.) – русский народный стиль.


[Закрыть] со стихами». А Барбара переводит стихи на английский. Всем очень нравится. И конечно, все дружно притащатся на выставку, будут есть канапе и пить на халяву дешевое шампанское. Жень, ты помнишь его московскую выставку?

Денис позвонил им как-то из Москвы, где «болтался», по Женькиному определению, последние два года, занимаясь неизвестно чем и валяя дурака, и восторженно закричал, что открывается его персональная выставка в одном из престижных выставочных залов столицы.

– Дожили, можно сказать! – отреагировал Женька. – Сын – знаменитость!

Будут свои и иностранные журналисты, друзья-художники и вообще прорва народу, сказал Денис. Тусовка что надо! Был он страшно возбужден и, кажется, слегка пьян.

– Ма, я счастлив! – сказал он напоследок. – И у меня для вас новость!

– Какая новость? – испугалась Юлия, зная своего сына.

– Расскажу, когда приедете!

– Женится! – воскликнула Юлия. – Чует мое сердце, – женится!

– У тебя одно на уме, – ответил Женька. – Успокойся, пусть женится, если такой дурак! А на какие шиши семью содержать?

– А выставка? – сказала она, хотя правильнее было бы: – А родители?

– Надо еще посмотреть, что это за выставка, – буркнул Женька, втайне гордясь успехами сына.

В Москве они остановились у Женькиного друга Эдика, с которым Женька отбывал воинскую повинность в Саратове. Конечно, удобнее было бы в гостинице, но Эдик и слушать ничего не стал. Жил он в Солнцеве, а это почти что Москва, в трехкомнатной квартире улучшенной планировки, вдвоем с женой.

– Какая гостиница? – орал он. – Вы чего, ребята, совсем обалдели? Какое далеко? Почти центр Москвы, двадцать минут на электричке! Мимо парка Победы, очень художественное произведение. Все ругают, а мне лично нравится. И не думайте! Посидим как нормальные люди, поговорим! Сколько лет не виделись!

Она надела свое любимое вечернее платье, черное, короткое, с глубоким вырезом. Поколебалась, держа в руках бриллиантовое колье.

– Давай застегну! – предложил Женька.

Мужчины были в черных костюмах. Эдик при галстуке, Женька с бабочкой. Люда, жена Эдика, гордилась дружбой мужа с Евгением Антоновичем и немного стеснялась Юлии. Была она простой женщиной и работала на местной почте приемщицей. Она уже рассказала своим подружкам, что приезжает Эдькин друг, миллионер, с женой, и остановятся у них. А потом они все вместе поедут на персональную выставку их сына, известного художника. Слово «персональная» отдавало нездешней ослепительной жизнью, как в иллюстрированных журналах, полной блеска, приемов, мировых знаменитостей и нарядных прекрасных женщин. Ради такого случая Люда причесалась у лучшего солнцевского парикмахера.

Лимузин из проката привез их к дому с нужным номером. Ни афиш, ни толпы вокруг дома не наблюдалось.

– Может, адрес неправильный? – сказал Эдик.

Люда с блестящими от лака волосами, в выходном костюме цвета жидкого кофе, сидела не шевелясь, чтобы не помять юбку, только глазами водила, как фарфоровая немецкая кукла. В Москве она была в последний раз около двух лет назад и теперь удивлялась переменам, не узнавая города.

– Пошли! – скомандовал Женька и полез из машины. – Шеф, сможешь заехать за нами через два часа?

– Сюда же? Смогу, – ответил «шеф», подумав.

Они вошли в вестибюль обыкновенного жилого дома. Интеллигентного вида дежурная, старушка лет семидесяти, сидела за столом. Отложив в сторону толстый журнал, она выжидательно посмотрела на нарядную компанию. Особенно ее заинтересовало бриллиантовое колье на шее Юлии.

– Добрый вечер, – сказал Женька, обаятельно улыбаясь. У него была маленькая слабость, он любил нравиться, причем всем подряд, без разбору. – А где тут у вас выставка?

– Вниз, пожалуйста, – дежурная махнула рукой в сторону ступенек, ведущих куда-то в подвальное помещение. Она смотрела им вслед, и в ее глазах светилось любопытство.

– Вперед!

Женька, придерживая Юлию за локоть, двинулся вниз по ступенькам. Она шла осторожно, боясь споткнуться на высоких каблуках. На лестнице было темновато и пахло пылью. Но зато здесь уже было слышно гудение голосов, доносившееся откуда-то снизу. Они вошли в довольно большой, ярко освещенный зал без окон, с неровным дощатым полом, с толстыми трубами, тянущимися вдоль стен, где было душно, пахло масляной краской и кладовкой. На стенах яркими пятнами висели картины. Вспышка фотокамеры ослепила их, навстречу шагнул Денис в белом смокинге, красивый, растрепанный, удивительно юный и, похоже, выпивший.

– Отец!

Он бросился на шею Женьке – удивительные нежности, не принятые между мужчинами в их семье. Верткий, небольшой человек с большим носом, в кожаной куртке, защелкал камерой. «Ма!» – пробасил Денис, отрываясь от отца и прижимая к себе Юлию. Она почувствовала родной запах своего мальчика. Денька пах, как в детстве, чисто вымытыми волосами и манной кашей. Правда, сейчас к знакомым запахам примешивался запах хорошего одеколона и спиртного.

– Ма, познакомься! – он взял за руку девушку, стоявшую рядом. Юлия заметила ее с самого начала и приняла за официантку из-за необычного наряда. Она попыталась скрыть удивление, но почувствовала, что ей это не вполне удалось. Рослая молодая женщина в красном русском сарафане до пят, в белой блузке с широкими рукавами и кружевами вокруг ворота и на манжетах, с коралловыми бусами, какая-то белесая, без бровей и ресниц, очень румяная, пожала Юлии руку, потом обняла и звонко чмокнула воздух около ее уха.

– Это Барбара! – сказал сияющий Денька, – моя…

Юлии показалось, что он замялся на миг.

– Моя муза!

– Очень приятно, – сказала Барбара с едва заметным акцентом, выпуская Юлию из объятий. – У вас очень талантливый сын!

– Барбара – американская журналистка, – объяснил сын, – она помогла мне с выставкой.

– Будьте как дома! – Барбара улыбнулась еще шире и сделала приглашающий жест рукой.

Юлия во все глаза рассматривала музу своего сына. Крупные черты лица, нежная красноватая кожа в веснушках – такая вянет в ранней молодости, блекло-голубые глаза альбиноса, бесцветные волосы, очень белые зубы и ни капли грима – заурядная, почти деревенская внешность. Но манера держаться выдавала в Барбаре человека, уверенного в себе, человека, который привык быть хозяином положения.

«Она же старая!» – подумала Юлия почти в смятении. «Ей же лет тридцать, если не больше, а Деньке только двадцать два! Вон у нее морщины под глазами, даже не скрывает, и не красится совсем, квакерша какая-то… А сарафан зачем?»

Народу в зале было немного, человек десять от силы. Фотограф деловито щелкал камерой, работал. Юлия и Люда подошли к первой с краю картины, написанной в технике примитивизма – что-то новое! – яркими сочными красками, без полутонов. Казалось, рисовал ребенок: нарочито выписанные детали, искаженная перспектива, синее небо и висящие в нем галушки облаков, летящие вороны с раскрытыми клювами и растопыренными хвостами. В самом низу картины, посередине, помещалась подпись-четверостишие. Юлия достала из сумочки очки, подошла поближе. Картина изображала раскоряченную серую в яблоках кобылу в венке из ромашек, с пышной львиной гривой, запряженную в перекошенную телегу с громадными колесами, груженную сеном. Под телегой чернел какой-то сложный асимметричный механизм с выпирающими ребрами. Рядом с кобылой, со стороны хвоста, лыбился мужик, разведя руки в стороны. Был он в черной тройке, в картузе и при галстуке. Брюки заправлены в сапоги гармошкой, на траве у ног – большой парусиновый портфель. Морда у мужика круглая, глазки радостно-голубые, нос картошкой. Стишок под картиной гласил:

 
На горе стоит телега,
Под телегой – борона.
Бригадир живет с кобылой,
Наше дело – сторона!
 

Ошеломленная Юлия, оглянувшись на Люду, перешла к следующей картине. На ней здоровенная краснощекая деваха, белесостью похожая на Барбару, может, с нее и писанная, уперев руки в боки и широко разинув пасть, выговаривала частушку: «Полюбила парня я, оказался без…!» Такое и выговорить-то неприлично! Рядом с ней стоял голый мужик малинового оттенка с усиками, прикрыв срам двумя красными ручищами. На голове его красовалась фуражка с желтой бумажной розой, из-под которой выбивались смоляные буйные кудри; громадные ступни были разведены в стороны, пятки вместе.

Юлия выпрямилась и повела глазами, высматривая мужа. Женька, разумеется, распустил хвост перед Барбарой, очаровывал. Там же отсвечивал Эдик. Барбара громко хохотала, запрокидывая голову. Подбежал фотограф в кожаной куртке, и Юлию ослепила вспышка. Фотография века – мать известного российского художника на фоне одной из его работ. Юлия в негодовании повернулась к нему спиной. Поздно, правда, но пусть хотя бы знает, как она относится к подобным шпионским приемам. Люда, вцепившись в сумочку, багровая от смущения, смотрела в сторону.

Третья картина, к которой Юлия и Люда подошли по инерции, не зная хорошенько, что же им теперь делать, как вести себя и куда девать глаза (хорошо хоть людей почти не было!), изображала толстую растрепанную голую тетку с дурной мордой и толстыми ляжками, лежащую на поляне среди цветов. Тщательно были выписаны ее розовые обвисшие сиськи, здоровенные, как вымя коровы, и кудрявая рыжая щеточка на лобке. Одной рукой она подпирала голову, в другой держала зеленую бумажку, на которой был красиво нарисован американский президент в белом парике и написано: «Три доллара», и с изумлением на нее взирала. Из-за кустов скалили зубы мужики и показывали на нее пальцами. И, разумеется, стишок.

 
Напоили меня пьяную,
Свели меня к реке.
Я проснулась: сама голая
И трешница в руке!
 

– Ничего не понимаю, – пробормотала Юлия. – Ведь у него же были нормальные картины! – Ей казалось диким, что это безобразие рисовал ее мальчик, такой чистый и такой тонкий.

– Я думаю, – сказала Люда, не глядя на Юлию, – нормальные картины больше никому не нужны. Я читала, что некоторые художники ходят по улицам совсем голые, и парни и девчата, раскрашенные красками, а иначе их картины никто и не покупает.

Доброй Людмиле хотелось утешить Юлию, которой она теперь совсем не стеснялась, а, наоборот, жалела.

– Это у них называется свобода самовыражения.

Они растерянно топтались у картин. Юлия сняла колье и сунула его в сумочку. Она и себе самой не сумела бы объяснить толком, почему она это сделала, может быть, чтобы меньше бросаться в глаза? А может, потому, что бриллианты здесь были вовсе уж неуместны? Скорее уж сарафан и лапти!

– Девочки мои! – весело закричал Женька, обнимая их обеих. – Заждались?

Подошел Эдик с шампанским, протянул им бокалы. Мальчики уже выпили, и настроение у них было самое благодушное.

– Ну, что он здесь натворил? Показывайте!

Юлия залпом осушила свой бокал. Шампанское было сладким и теплым, оно сразу же ударило ей в голову. Она с любопытством смотрела, как меняется Женькина физиономия.

«Так тебе и надо! – думала она невнятно. – За Барбару!»

– Ну и как… вам? – наконец спросила она, удерживаясь, чтобы не расхохотаться.

Женька резко выпрямился. Он рассматривал картину, наклонившись вперед, словно не веря своим глазам.

– Твою мать! – сказал Женька.

– Вот именно! – Юлия хихикнула.

Женька перешел к следующей картине.

– А ты… в ба-а-бо-о-чке!

Юлия, не в силах сдерживаться больше, захохотала. Слезы потекли по ее щекам. Люда растерянно смотрела на Юлию, не зная, плакать или смеяться. Эдик, раскрыв рот, изучал раскоряченную бабу с трехдолларовой бумажкой в руке.

– Все ясно! – сказал, как припечатал, Женька. – Пошли отсюда!

– Отец! – бросился к ним Денис. – Вы куда?

– Спасибо, сынок, нам пора, – процедил сквозь зубы Женька.

– Сейчас приедет пресса, – сказал Денис. – Я бы хотел сняться с родителями.

– Нас ждут, – сказал Женька.

– Спасибо, родной! – Юлия поцеловала сына в щеку. – Прекрасная выставка!

– Тебе правда понравилось? – обрадовался Денис. – Барбара говорит, что это должны увидеть в Америке. Америка не представляет себе всей глубины и народности нашей культуры.

– Правильно, сынок, вези свою выставку в Америку, знакомь американцев с нашей культурой, – Юлия, боясь обидеть сына, с трудом удерживала истерическое желание смеяться. – Так им и надо!

На улице они постояли немного. Темнело. Небо было еще светлым, а внизу уже зажигались уличные фонари. Вечер был мягкий и теплый. Толпа обтекала их, как остров. Женька взглянул на часы. «Машина придет через час двадцать, можем погулять». И они неторопливо побрели вдоль улицы.

– Извините меня, ребята, – сказал Женька. – Ну, балбес! Не ожидал!

– Ладно, забыли! – ответил Эдик. – У них свое, у нас – свое! Я, например, Репина очень уважаю. «Бурлаки на Волге». Или этот, который море все время рисовал, «Девятый вал»! Помнишь, у нас в красном уголке висел?

– Айвазовский, – подсказала Люда.

– Да, Айвазовский! А этих, современных, я не принимаю… Душа не лежит. Как будто издеваются над тобой, за дурака держат.

…Они поужинали в каком-то ресторанчике, куда привез их шофер прокатного лимузина. Эдик и Люда, увидев цены в меню, переглянулись и выжидающе посмотрели на Женьку – может, ошибочка вышла, не туда попали?

Они хорошо посидели тогда. Выставка была забыта, неловкость прошла. Мальчики наперебой вспоминали Саратов, где служили когда-то, давным-давно, в молодости еще. «Эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне?» Женька полгода был прикомандирован к госпиталю, числился кем-то вроде нянечки, научился делать уколы и лечить солдатиков от триппера крадеными медикаментами. А однажды, не сумев разыскать дежурного хирурга, зашил рассеченную в драке щеку парню из их части, которого доставил в госпиталь военный патруль. Тот подрался с местными хулиганами. Хирург Кирилл Степанович даже похвалил его за смелость. Шов получился крепкий, но слегка неровный.

– Тебе в медицинский надо было, – сказал Эдик.

– Нет, – отвечал Женька, – мне всегда машины нравились.

– А как же бизнес?

– Случайное стечение обстоятельств.

По дороге домой, когда они уже улеглись в своем купе первого класса и погасили свет, Женька сказал:

– Ну, идиот! А ведь талантливый же, паршивец! Это все из-за американки, она его с толку сбивает. «Фоуклерный а́ртист»! – передразнил он акцент Барбары. – Лапти, бабы, сарафаны!

Они рассмеялись, вспомнив Барбару в сарафане.

– Он еще маленький, – примирительно сказала Юлия, протягивая через проход руку. Их руки встретились, и Юлия так и уснула под мерное покачивание вагона, чувствуя тепло Женькиной ладони.

У Женьки были небольшие руки. Они почти никогда не ходили «под руку», а всегда только держась за руки. Женькины руки были горячими, и даже в мороз он не надевал перчаток. Юлии всегда казалось, что температура тела у Женьки другая, чем у остальных людей, выше на пару градусов.

Денька приезжал на похороны отца – всего на два дня. Во время службы в соборе Святой Екатерины он держал Юлию за руку. У него были небольшие горячие руки, такие же, как у Женьки. И как Женька, сын не носил зимой перчаток…

Женька жил в другом ритме, намного быстрее, чем все вокруг. Жил с перегрузками. Мгновенно принимал решения. Не ходил, а летал. Им ничего не стоило сняться с места и рвануть куда-нибудь на край света, отдохнуть и порыбачить, на день, на два, на неделю. Так они и в Италию попали – случайно, можно сказать.

– Юльця, хочешь в Италию? – спросил однажды Женька, рассматривая на экране телевизора папу римского. К чести ее будь сказано, Юлия всегда была готова лететь за Женькой хоть на край света.

– Хочу! – ответила она, не задумываясь.

Они собирались в Англию, Исландию, Грецию и еще много куда. Теперь без Женьки ей там делать нечего…