Текст книги "Мужчины любят грешниц"

– Я не помешала?

– Ма, это Рената и Павлик, – сказал я и пододвинул ей стул.

Она неловко уселась и молвила:

– Очень приятно! Нина Сергеевна.

– Я так рада! – воскликнула Рената, нисколько не смущаясь моего халата. – А мы незваные гости, правда, Павлуша? Кофе?

– Да, пожалуйста, – произнесла мама официально. В отличие от актрисы, она чувствовала себя не в своей тарелке.

– Ма, а это потерявшийся Павлик. – Я попытался разрядить обстановку. – Знаете, Рената, удивительное совпадение – эта ваша воспитательница звонила маме и рассказала, что ищет мужа актрисы Ананко. Бывает же! Правда, ма?

Мать неопределенно кивнула. Она переводила взгляд с меня на Ренату и мальчика, видимо, в поисках фамильного сходства.

– Удивительно, что вы оказались знакомы, – сказала она наконец, и я внутренне хмыкнул – следствие ведут знатоки!

– А мы и не были знакомы! – рассмеялась Рената. – Мы познакомились только вчера. Артем позвонил, и я приехала за Павликом, но он спал… – Она погладила сына по голове. – И мы решили не будить его.

«Мы», – отметил я.

– Сколько тебе лет, Павлик? – спросила мама.

– Четыре! – Он показал четыре пальца.

– Пятого августа исполнилось, – уточнила Рената.

– Он Лев? – поразилась мама. – Как Тема?

– Я даже хотела назвать его Львом, но муж не согласился.

– А ваш муж…

– Умер! – поспешил я, закрывая тему.

– Почему умер? – удивилась Рената. – Наш папа живет в Германии, зарабатывает денежки, да, Павлик?

– Но вы сказали вчера… – начал было я.

Она слегка порозовела.

– Это была шутка!

Хорошенькая шутка – назвать мужа покойным! На лице мамы сложное выражение – незнакомая дама провела ночь в квартире холостяка и теперь сидит в его халате, распивает кофеи при живом муже, а у мальчика есть отец!

Рената, чуткая, поняла и сказала:

– Такая нелепая история… Эта Анечка, воспитательница, приняла Артема за отца Павлика, он тоже Хмельницкий. А я вчера закрутилась… совсем из головы вон. В театре сумасшедший дом, а потом этот колдун. Ужасный человек! Дьявол, а не человек!

Бывают такие неудачные ситуации, когда каждое новое слово усугубляет нелепость и сюр – мы все участвовали в подобной.

– Колдун? – Мама растерянно взглянула на меня.

– Ну да! Страшный человек!

– Павлик, а у тебя есть велосипед? – ринулся я с ходу в новую тему, не придумав ничего умнее.

– Есть! Взрослый! Мне папа прислал! А вы тоже мой папа?

– Ой, уже десятый час! – вскрикнула Рената. – У меня репетиция! – Она поспешно поднялась. – Павлик, допивай молоко! Нам еще в садик!

– Я могу отвести его в садик, – сказала мама, и я удивленно воззрился на нее. – Пойдешь с бабушкой, Павлик?

Мальчик кивнул.

– Спасибо! – Рената чмокнула маму в щечку и умчалась в спальню, что, разумеется, не осталось незамеченным – мать выразительно взглянула на меня, и я буркнул:

– Я спал в кабинете!

– Конечно, – молвила мама мягко, – я понимаю. Она сказала, колдун…

– Не знаю! Вряд ли тот самый. Их теперь столько развелось, сама знаешь!

– Темочка… – Мама озабоченно смотрела на меня.

– Ма, ты действительно отведешь его в садик? – Я вилял как заяц, преследуемый собаками.

– Конечно! Давай адрес! – Каков следовательский прием!

– Откуда у меня адрес? Сейчас спросим… Я вас отвезу.

Я отвез Ренату в театр, потом маму и Павлика в детский сад и поехал на работу. Рената на прощанье обняла меня, шепнув: «Спасибо! Сегодня у меня спектакль, я до одиннадцати!» – и упорхнула. За трогательным прощанием наблюдали две личности женского пола, курившие у черного входа. По тому, как оживленно они затрясли головами и обменялись фразами, я понял, что родилась легенда. Рената подошла к ним, и вся троица сердечно расцеловалась.

Мама повела Павлика в садик, а я посидел немного в машине, прикидывая, не зайти ли самому, мне хотелось увидеть вчерашнюю барышню и сказать ей… что-нибудь – «бу!», например, и посмотреть на ее испуганное лицо. Одернув себя, я уехал…

* * *

А вечером снова пришла та самая воспитательница Анечка с птичьей фамилией Чиликина.

– Артем Юрьевич, – сказала она, едва не плача, прямо с порога, – извините меня! Я не знаю, как это получилось! Честное слово! Я до сих пор не могу прийти в себя… Спасибо вам большое!

Благодарность была вполне нелепа, но я понял ее: «Спасибо вам за то, что не оказались растлителем малолетних, сексуальным маньяком и жуликом-вымогателем! За то, что не приставали ко мне, не пытались воспользоваться ситуацией и не рассказали актрисе Ананко, что я бросила Павлика».

Я зазвал ее на кухню – бедная девочка не посмела отказаться – и напоил кофе. Пододвинул коробку конфет, предложил не стесняться. Она не посмела поднять на меня глаза, но конфеты ей, видимо, понравились, и о фигуре она беспокоилась меньше всего.

– Сколько вам лет, Анечка? – вдруг спросил я.

Она испуганно вздрогнула, перестала жевать, вспыхнула. Проглотила конфету и сказала неуверенно:

– Двадцать один.

– Прекрасный возраст! – фальшиво обрадовался я. Теперь нужно снисходительно похлопать ее по плечу и озабоченно посмотреть на часы – делу время, потехе час. Но я медлил, смотрел на нее со странным чувством, как человек, пытающийся вспомнить что-то – то ли чье-то полузабытое лицо, то ли оброненное когда-то слово, то ли жест, интонацию, взгляд. То ли себя в ее возрасте…

Она неловко поднялась, не допив кофе. Похоже, я испугал ее – удивительно несовременная девица.

– Мне пора… меня ждут!

– Кто? – не удержался я.

Ей не пришло в голову, что можно не ответить, а лишь загадочно пожать плечами (именно так бы и поступила актриса Ананко!) – какое, собственно, тебе дело?

– Миша. Он во дворе. – И на всякий случай напомнила: – Это мой жених.

– Жених? Зовите сюда жениха!

– Не нужно, – смутилась она. – Он не пойдет. Спасибо, но мне пора, честное слово! Мы идем в кино.

Я сунул ей коробку с оставшимися конфетами, она запротестовала было, но потом взяла, прижала к груди. С облегчением попрощалась и выскочила за дверь. Помчалась вниз, как и в тот раз, даже лифта ждать не стала. А я стоял, смотрел ей вслед, слушал торопливое, затихающее внизу цоканье молодых копытец и испытывал удивительное чувство… даже слова не подберешь сразу – умиления, что ли. Поймал себя на том, что рот мой растянут до ушей. Славная девочка…

Потом позвонила мама. Она – человек деликатный, никогда не бьет в лоб, а заходит издалека.

– Приятная женщина, – сказала она, словно продолжая прерванный разговор. – И мальчик славный. А эта воспитательница… ее зовут Анечка, она так плакала! Она боится, что Рената пожалуется ее начальнице, но я сказала, что все в порядке, никто никому ничего не скажет. А Павлик спросил, кто его сегодня заберет…

Кстати! А кто его сегодня заберет? У актрисы спектакль до одиннадцати, потом, как я понял, мы встречаемся…

– Я могу забрать, он славный мальчик, – сказала мама слегка вопросительно, не дождавшись ответа.

– Неудобно… как-то, – промямлил я. – Может, у нее есть кому забрать…

– А ты позвони и спроси, – предложила она.

– У меня нет ее телефона, – соврал я. – Ма, ну что ты в самом деле… Зачем он тебе?

И тут она всхлипнула и снова повторила, как у нее болит сердце за меня, за мою несчастную неприкаянную жизнь и одиночество. Я положил трубку на стол и стал мыть чашки, краем уха прислушиваясь к неясному бормотанию.

– …и я все время… об этом… Артюша… знаешь… если бы… папа… еще Казимир…

Я сложил чашки в сушилку. Поднес трубку к уху:

– Ма, извини, мне тут надо кое-что сделать… Я перезвоню! – И отключился.

Это называется удрать, крикнув от двери, что скоро вернусь.

Глава 7
Лена

В начале девятого позвонила Лена. Я чертыхнулся – что у них опять стряслось? Я что, «Скорая помощь»? Что я могу? Казимир больше не смотрит на меня как младший братишка на старшего – вырос, заматерел, начнешь воспитывать – уставится тяжело, насмешливо: не лезь, мол, в мою жизнь, я больше твоего понимаю, приведи в порядок свою, учитель!

– Артем! – произнесла Лена торжественно. – Нам нужно поговорить.

– Что случилось? – неприветливо спросил я.

– Я здесь, внизу, поднимаюсь уже. Это важно.

– Лена, я занят, у меня встреча…

– Артем, это очень важно. – Она меня не услышала.

Голос был серьезный, даже мрачный – похоже, решилась на что-то и попросится пожить у меня, пока не устроится. Мысль, что Лена решилась уйти от Казимира, была вполне нелепой – такие, как она, с тайным удовольствием тащат свой крест, упиваясь жалостью и сочувствием окружающих. Я почувствовал привычное раздражение, но выхода, увы, не было.

Она вошла, подставила мне щеку для поцелуя, мельком заглянула в зеркало и поправила волосы. Сказала снова:

– Нам нужно поговорить…

Я махнул рукой – не то в сторону кухни, не то гостиной, пропуская ее вперед и оставляя выбор за ней. Она направилась на кухню. Осмотрелась и спросила настороженно:

– У тебя кто-то был?

– Да. – Я не стал вдаваться в подробности.

– Понятно, – сказала она печально. Сейчас добавит: «Конечно, у тебя своя жизнь…» Понимай: «А у меня жизни нет…»

Но она промолчала. Сидела на табуретке, смотрела на меня своими чистейшей фарфоровой голубизны глазами, на выпуклом лобике ни морщинки, тонкого рисунка рот строго сжат. Один общий знакомый, художник, сказал однажды, что Лена – акварельная женщина: легкая, изящная, без полутонов – одна розово-голубая чистота красок. За двадцать с лишком лет она нисколько не переменилась – казалось, ее хранили в вате, в коробке, перевязанной золотой ленточкой, и вытаскивали лишь по праздникам.

Молчание повисло облаком. Ангел пролетел, говорила в таких случаях бабушка. Мое раздражение росло, но я уперто молчал.

– Я виновата перед тобой, Артем, – произнесла она наконец, сглотнув, словно сдерживала слезы.

Я дернул плечом.

– Нет-нет! – живо воскликнула она. – Не перебивай. Я несу это всю жизнь. Это – кара. Я очень виновата и не жалуюсь.

«Что за театр?» – подумал я и сказал:

– Лена, ни в чем ты не виновата, успокойся. Мы были молодыми, глупыми… все быльем поросло. Хочешь кофе?

– Ты меня ненавидишь! – В голосе слезы, нос порозовел – не покраснел, а порозовел, что даже красиво. Лена не просто акварельная женщина, она эстетически-акварельная женщина. Комильфо. Прекрасная хозяйка, вышколившая не одну прислугу – несмотря на хрупкость и акварельность: идеальный порядок в доме, белая льняная скатерть и такие же салфетки к обеду, дворцовая посуда, фамильное серебро и обязательно букет в богатой вазе посередине стола – увидела в каком-то гламурном журнале. Казимир злится – не видно сидящего напротив, – уносит вазу, грозится разбить. Ему сервировка по фигу, ему со своими мастеровыми приходилось перехватывать на скорую руку и на газете.

– Лена, – начал я твердо. – Давай не будем… начинать. У всех проблемы. Я знаю, Казимир бывает невыносим, но не забывай, как он вкалывает…

– А я, по-твоему, ничего не делаю! – перебила она звенящим скорой обидой голосом.

Я смотрел на нее и думал уже в который раз, что должен быть благодарен Казимиру. Братишка неосторожно подставился и… вот. Привык тянуть ручонки к игрушкам старшего брата – нервный, завистливый, ревнивый, чуть что, сразу в рев, и вслед немедленно реакция старших: «Артем, не обижай брата, отдай, ты же старше!» Причем удивительно – других соперников у него не было! Только старший брат. С детства он хотел первенства – и, как правило, добивался его. Сначала истериками, позже, в школе и потом в институте – лестью, обаянием, живостью, трепом, клоунадой. Его вечной страстью, хобби, навязчивой идеей было первенство – и тут он шел напролом.

Старая история… Действительно старая. Забытая и пережитая. Я высмотрел Лену на первом курсе – тонкая, неуверенная в себе, растерянная девочка из предместья, она была так не похожа на бойких девчонок из нашей компании. Я же был на четвертом – взрослый, снисходительный молодой человек, без пяти минут финансист, меня уже пригласили работать в приличный банк, и будущее мое было вполне предопределено. Я присматривался к ней, мне нравились ее старомодность, понятия о приличиях, даже язык – без сленговых ненормативных словечек – был старомоден и тоже приличен. В ней была та основательность, которую серьезный и понимающий человек ищет в жене. Но не только это, конечно. Она была беззащитной… Лиска тоже была беззащитной, но по-другому – она не подозревала о своей беззащитности. А Лена, как вьюнок, искала опоры – неосознанно и ненамеренно, скорее всего. Такие, как она, всегда зависимы. Мне хотелось защитить ее, она трогала меня своей… цветочной хрупкостью, я боялся причинить ей боль, обидеть. И поцеловались мы только через две недели, а не в тот вечер, когда я впервые позвал ее в кино.

Казимир пропустил начало романа – его курс вкалывал на картошке. Разобравшись, что к чему, по приезде, он стал отпускать ядовитые замечания по поводу вечных девственниц из предместья и бледных немочей. Я, взбешенный, закатил ему оплеуху. Мы подрались. Нас разняли. Казимир, размазывая кровь по лицу, смотрел на меня с ненавистью. Я жалел, что не сдержался.

Короче, он отбил ее у меня. Я помню свою растерянность, я ничего не понимал – она вдруг стала сторониться меня, избегать, отказываться от встреч, прятала глаза. Я сходил с ума, пытался выяснить отношения, требовал, просил, однажды заплакал. Да, да, было и такое! Следил за ней, но Казимир был осторожен как дьявол. По ночам я метался на раскаленных простынях… Ни с одной женщиной ни до, ни после я не испытывал того, что испытывал с Леной. Близость с ней была как ожог. Я подыхал от ревности, но отказывался верить, что у нее кто-то есть – это не укладывалось в моей бедной голове. Раскрыла мне глаза моя однокурсница, заметив как-то, что мы по-братски делим одну… Она залепила неприличное словцо, и я будто прозрел. Вспомнилась торжествующая физиономия брата, то, что он вовсе не дулся за расквашенный нос, его кривая ухмылка заговорщика при взгляде на меня, и самое главное – он больше не отпускал шуточки насчет телок из предместья.

Я бросился к Казимиру – и он, раздувая ноздри, вмазал мне с садистским удовольствием, что они с Леной… «Они с Леной»! Я озверел. Мы снова подрались, что было ему только на руку. Я оказался невменяемым и неуравновешенным типом, чуть не психопатом, от которого нужно держаться подальше.

На их свадьбу я, разумеется, не пошел. Перевелся на вечерний, стал работать. Взял ссуду и купил скромную однокомнатную квартиру – в родительской мне места не было. И расстался с Казимиром на годы. Мама переживала и пыталась нас мирить, отец не вмешивался – понимал меня и жалел, я всегда был его любимцем. А однажды сказал: «Поверь, сынок, когда-нибудь ты будешь ему благодарен!»

Понял я это, когда отца не стало. И сейчас, глядя на сидящую передо мной женщину, которая ничего, кроме скуки и раздражения, во мне не вызывала, я в который уже раз вспомнил его слова.

Казимир делал ненастойчивые попытки восстановить отношения, но я был тверд. Я больше не хотел этого шалуна в своей жизни. Дорожки наши разошлись надолго. Мы встречались в доме родителей на семейных праздниках, я познакомил их с Алиской. Казимир даже однажды жил у меня с неделю, устав от семейной жизни, на которую, впрочем, никогда не жаловался. Сказал лишь, что она его достала. Лена держалась по-дружески. Сказала, что Алиса очень мила. Иногда она мне звонила – узнать, как жизнь. Старая подруга…

Когда умерла Алиса, брат ввалился ко мне пьяный, едва держась на ногах, с литровой бутылкой водки, и сказал, глядя на меня своими круглыми глазами маленького Казимира:

– Прости, брат! Ну, сволочь я, согласен! Подонок! Хочешь, дай мне в морду! На, бей! – Он подставил лицо, и я дал ему щелбан в лоб, как когда-то в детстве, после чего он с ревом бежал жаловаться маме. – Еще! – потребовал он.

Я сгреб его за ворот куртки, потащил на кухню. Он со стуком поставил на стол бутылку, упал на табурет.

Я был рад ему. История та уже давно выветрилась и забылась. Я был полон новой боли, и мне очень кстати пришлось его плечо. Мы надрались тогда, как пацаны-малолетки. Я глушил боль, глотая стакан за стаканом, и был благодарен Казимиру. Он, обнимая меня и похлопывая по спине, повторял:

– Ну, чего ты, братуха, все об… ораз… – Он никак не мог выговорить слово, а я все не мог понять, что он пытается сказать. Ему наконец удалось произнести раздельно, по складам: – … Об-р-ра-зуется! Все еще будет… вот увидишь… чесс… слово!

Я заливал в себя водку, чувствуя его теплую руку на спине, слушая вполуха его бормотание, и меня, кажется, стало отпускать. Разжался жесткий кулак внутри, разверзлась пустота, и резко защипало в глазах. Утробные, какие-то животные, страшные звуки исторглись из моей гортани.

– Поплачь, поплачь… – бубнил Казимир, наливая новый стакан. – Сейчас полегчает… бывает, жизнь… она, брат… такая! Давай, не стесняйся… ты крутой, я знаю, я против тебя говно… всегда был… ты… я тобой всегда восхищался… ты пра-а-а-иль-ный, а я – ш-шелупонь! Засранец! Против тебя… Если бы ты только знал, Артюша, как я тебя люблю!

Удивительно, мы сдружились после того случая. Нас потянуло друг к другу как магнитом. Мы словно поняли, что ближе и роднее у нас никого нет. Все, что нас разъединяло, казалось, ушло с возрастом.

Назвать удачной семейную жизнь брата не повернулся бы язык. Ему, желчному, раздражительному, острому на язык, нужна другая женщина – соперница, лидер, амазонка, с которой можно было бы со страстью скандалить и бросаться посудой. А Лена вечная жертва, тонкослезка, с ней неинтересно и скучно.

– Аж скулы сводит, – пожаловался он однажды. – Дурак, что ее отбил! Надо было жениться на Светке, с такой не соскучишься!

Училась у них на курсе забубенная оторва по имени Светка, с которой у него что-то было. Надо, не надо… Кто может сказать, что надо и чего не надо? Один писатель, язва и остроумец, заметил, что мы, подводя итоги, никогда не жалеем о том, что сделали, а только о том, чего сделать не успели.

Казимир брал у меня ключ от квартиры и приводил сюда своих женщин. Я, чертыхаясь, мыл посуду после их романтического ужина и стаскивал в стирку постельное белье, обещая себе, что – все! Хватит! Баста! Но Казимир просил, и я не мог отказать, стоило ему сказать, что его достала семейная жизнь, что он завидует моей свободе… А однажды он повторил слова отца: «Ты должен быть мне благодарен» – и не понял, почему я рассмеялся.

А потом как-то так получилось, что Лена стала жаловаться мне на Казимира. Брат пользовался моей квартирой для тайных свиданий, она рыдала мне в жилетку. В итоге оба осточертевали мне настолько, что я переставал отвечать на их телефонные звонки. Тогда под предлогом обеспокоенности за мои здоровье, судьбу и быт они начинали искать встреч, чтобы проявить братско-сестринскую заботу, все возвращалось на круги своя и катилось дальше по наезженной колее. Они оба буквально сели мне на голову.

Иногда Лена приглашала меня в «Белую сову» пообщаться. На кофе. После знакомства с Алисой ей захотелось поговорить на тему моего будущего.

– Ты не обижайся, – сказала она, глядя на меня кукольными глазами небесной голубизны, – эта девочка… она очень милая, но слишком проста для тебя. Ты… – Она окинула меня оценивающим взглядом. – Ты – респектабельный, солидный, а она… простушка.

Я едва не рассмеялся – она забыла, какой сама была в возрасте Алисы! И почувствовал досаду: Алиска – трудяга, а эта… домохозяйка, но считает, что имеет право по-родственному попенять и открыть мне глаза. Черт бы вас всех подрал!

– Неужели у тебя это серьезно? – спросила Лена.

– Пора остепеняться, заводить семью, – ответил я дурашливо. – Ты-то сбежала, бросила меня…

– Нет дня, когда я бы об этом не жалела, – призналась она, и кончики губ поползли вниз, превращая идеальные черты в гротеск.

– Да ладно! – отмахнулся я, чувствуя нарастающую досаду от никчемного разговора. – Рассказывай!

– Ты ничего не знаешь…

Тут, к счастью, зазвонил мой мобильный. Я срочно понадобился на работе, без меня там было просто не выжить. Я с облегчением извинился, прикоснулся к Лениной щеке, на миг ощутив приторный запах ее духов, и ушел.

А когда случилось… это, она пришла ко мне, принесла какие-то кастрюли, стала насильно кормить, расплакалась. Обняла меня, застыв на долгую минуту, обдавая запахом знакомых духов. Позже я понял, что стоило мне захотеть…

– Что стряслось? – спросил я деловито, косясь на настенные часы. – Опять драма?

– Я давно хотела тебе сказать… Я очень виновата перед тобой.

– Лена, о чем ты! Я тебя давно простил, успокойся.

– Артем, я… даже не знаю…

– Да в чем дело? – не выдержал я. – Что-то с Костиком?

– Нет! То есть… да. Ты знаешь, как он тебя любит! Артем, я давно собиралась тебе сказать… – Она замолчала, сцепила руки на столе, взгляд – затравленный, голос – испуганный, какой-то дребезжащий, и после паузы выстрелила: – Артем, Костик – твой сын!

– Что? – не понял я. – Костик…

– Костик – твой сын! – повторила она отчаянно.

– Как… мой? – по-дурацки спросил я. – А… Казимир знает?

– Знает. Всегда знал, еще тогда. Он заявил, что ты на мне не женишься, тебе не нужны дети, что для тебя главное карьера!

– И ты мне ничего не сказала?!

– Я боялась! – выкрикнула она. – Я была глупая испуганная девочка, ты стал у меня первым, я ничего не понимала в жизни! Казимир… он мне проходу не давал! Он дарил мне цветы, он меня… носил на руках, все время говорил, что любит, а ты… ни разу не сказал, что любишь! Ни разу! – Она наконец дала волю слезам.

Я был ошеломлен, выбит из седла, умерщвлен и погребен заживо.

– Поэтому он цепляется к Косте… издевается… – всхлипывала Лена. – Не может простить.

– А Костя знает?

– Нет! Конечно, нет! Я ждала, когда он подрастет… Артем, что нам делать?

– Что нам делать? – повторил я по-дурацки.

– Костик бросил институт. Казимир не позволит, он… он… ты же его знаешь! Поговори с ним! Я не знаю, что делать, я боюсь!

– И я не знаю. Ты извини, Лена, я должен подумать.

– Может, Костик пока поживет у тебя?

– Нужно все обсудить, – повторил я тупо. – Я поговорю с Казимиром.

– Спасибо. – Она робко дотронулась до моей руки. – Прости меня, Артем. Ты знаешь, я так тебя любила… все могло быть иначе. Казимир страшно ревновал, он тебя ко всем ревновал, даже к Алисе…

– К Алисе? – Сознание выхватило ее последние слова. – Откуда ты… Почему к Алисе?

– Он напивался и говорил… всякие гадости. Понимаешь, он постоянно считал тебя соперником, завидовал, ревновал, злился…

– При чем тут Алиса?

– Его тянуло ко всем твоим женщинам. Ты извини, что я вспомнила вдруг. А подружились вы, когда ты остался один. Помнишь? Ему удобно, когда ты один, понимаешь? Когда у тебя ничего нет – ни семьи, ни сына! Он не переживет, если узнает, что я рассказала про Костика… Он страшный человек, Артем.

– Лена, у меня встреча, – оборвал я ее, желая одного – чтобы она наконец ушла. – Я должен идти.

– Я понимаю, – заторопилась она, поднимаясь. – Обещай, что подумаешь, ладно? Может, возьмешь Костю к себе в банк?

Она смотрела на меня умоляюще. Я кивнул.

Оставшись один, я достал из холодильника бутылку водки – универсальное лекарство от всех душевных хворей. Налил. Выпил залпом. Я ей поверил. Мне и в голову не пришло, что она могла меня обмануть. Такими вещами не шутят. Костик – мой сын, я всегда чувствовал притяжение к нему… вот, оказывается, в чем дело. Какая нелепость, идиотизм, выверт судьбы! Не вмешайся тогда Казимир, у меня был бы сын, взрослый уже, выросший на моих глазах… Я снова выпил.

Звонок в дверь застал меня врасплох. Я попытался встать с табуретки, но центростремительная сила бросила меня обратно. А звонок все заливался райской птицей. Хватаясь за стены, я поплелся в прихожую, угрюмо соображая, кого это принесло на ночь глядя. На пороге как гений чистой красоты стояла актриса Ананко, о которой я начисто забыл. Немая сцена.

– У-у-у, – протянула она, присмотревшись ко мне. Таким тоном обращаются к детишкам и делают при этом козу. – Какие мы славные! Какие мы теплые! По какому поводу бал?

Я стоял столбом, молчал.

– Можно пройти? – спросила она деловито. – Или так и будем стоять?