Текст книги "Мужчины любят грешниц"

Глава 8
Колдун

Человек – животное стадное. Ему нужно участие, локоть, плечо, слушатель. Рената не только говорила, она, как оказалось, умела слушать. Она сидела напротив меня, подперев голову рукой. Ритмично покачивала носком туфли. А я говорил. Я рассказал ей об Алисе и Колдуне. Она слегка кивнула, словно отвечая своим мыслям, а возможно, собиралась сказать: «Я сразу поняла, что вы его знаете! Я слышала об этой истории, город тогда просто гудел!»

…Помню, тогда я посоветовал Лиске:

– Не трогай его, не связывайся. Он опасный человек и, как мне кажется, бессовестный. Манипулятор.

– Боишься, что он превратит меня в мышь? – спросила она.

– Боюсь! Что я буду с тобой тогда делать?

– Посадишь в коробочку и будешь кормить сыром!

– Разве что. А не будешь слушаться, отдам в живой уголок.

– Ты его боишься? – спросила она, всматриваясь в меня. Иногда она поражала меня своей проницательностью, что было странно в ее нежном возрасте и при полнейшем отсутствии жизненного опыта.

– Боюсь? – высокомерно удивился я. – Я допускаю, что существуют способы воздействовать на психику, внушить человеку… разные вещи, заставить его видеть то, чего нет, и считаю это насилием. Твой Колдун – патологическая личность, и вызывает… ну, скажем, опасение – никогда не знаешь, что он выкинет. Хотя я в это все не очень верю.

– Я не верю, но на базаре одна тетка рассказывала! – перебила она меня нахально.

– Вот именно! – хмыкнул я. – Ты все поняла?

– Ага. На всякий случай. А что Лешка Добродеев говорит?

– Лешка Добродеев собирался писать о нем статью, но заглох. Подкинул его тебе, решил не связываться.

– Думаешь, он испугался?

– Спроси сама.

– Спрашивала. Но ты же знаешь его, он все время врет. Сказал, нет времени, совсем замотался и устал до чертиков.

– А ты и рада. Лешка не дурак, раз самоустранился.

– А я и рада, – повторила она.

– Алиса! – сказал я строго.

– Да поняла, поняла! – Она махнула рукой – отстань, мол! – А жаль, такой материал пропадает. Может, передумаешь, а?

Я не допускал мысли, что она ослушается. Со скрипом, воплями и недовольными гримасами она все-таки признавала меня за старшего и повиновалась. Но я не должен был терять бдительность. А я ее потерял. Лиска пробилась на сеанс к Колдуну – уж очень велик был соблазн. Я помнил ее каменную задумчивость в тот вечер, когда это, как оказалось, произошло в первый раз. Мне и в голову не пришло связать ее настроение с экстрасенсом. Мне она, разумеется, и словом ни о чем не обмолвилась. Несмотря на ее открытость, болтливость и птичью бесцеремонность, были, оказывается, вещи, о которых она мне не говорила.

Потом я часто думал, что не следовало ничего ей запрещать – тогда она делилась бы со мной и я был бы в курсе. Но я ничего не понял. А потом уже было поздно. Я был занят с утра до вечера, банк реконструировался, я вваливался домой только спать. Алиса же, как старательная ученица, ходила на сеансы Колдуна. Не знаю, что он им внушал и что они там делали. Его «ученики» на допросах показали, что говорили они о душе, мотивации поступков человека, предчувствиях, интуиции и подобной ерунде. И ни один не заикнулся о видениях, депрессии после «занятий», ни о чем паранормальном и сверхъестественном. Они как верные псы защищали своего гуру.

После одного из занятий, двадцать седьмого августа, Алиса выбросилась с балкона моей квартиры на одиннадцатом этаже. Когда ее привезли в больницу, она была еще жива. Я примчался туда и успел за минуту-другую до того, как она умерла. Я держал ее за руку…

Все, что завертелось вокруг меня после смерти Алисы: допросы, подозрения, копание в нашей жизни, истеричное любопытство толпы, – казалось кошмаром. Вместо того чтобы остаться одному, я должен был отвечать на их вопросы. Я не мог поверить, что моя Алиса, вприпрыжку радостно бегущая по жизни, покончила жизнь самоубийством! Я рассказал следователю о своем опыте с Колдуном, о своих видениях, депрессии и тоске впоследствии, призывал в свидетели Лешку Добродеева. Следователь смотрел на меня странно и расспрашивал о наших отношениях с Лисой – о ссорах, разногласиях, возможно, ревности. Ревности? К кому? С трудом я понял, что одной из версий гибели Алисы является моя ревность! Якобы она увлеклась экстрасенсом и… я убил Алису? Это было сумасшествие! Я, раздавленный и уничтоженный, должен был вспоминать, раскладывать по минутам, снова и снова прокручивать тот день. Они удовлетворились моим алиби. До девяти я был на работе, потом сидел в «Белой сове», ждал, каждую минуту набирая ее номер. А она в это время… Это случилось в девять двадцать три, как показали свидетели – подростки и старухи, сидевшие во дворе. Никто не видел, когда она пришла домой. Сеанс у Колдуна закончился в восемь тридцать, и Алиса ушла первой, как показали «ученики», причем, кажется, спешила. И вместо того чтобы отправиться в «Белую сову», пошла домой. Я сидел в «Сове» и ждал, а она в это время стояла на балконе и смотрела вниз. Прикидывала, как… Потом наклонилась или перелезла через перила и… и…

Я явственно видел, как она проделывает это, и думал: если бы я почувствовал и примчался домой, я бы успел… Успел! Я терзал себя этой мыслью до одурения. Если бы… Если бы! Но я ничего не чувствовал, кроме досады – она снова опаздывала! Лиска всегда опаздывала, а я был голоден как волк. Беспокоиться я стал, прождав час. Опоздать на час – такого Алиса себе еще не позволяла. И выключенный телефон… Когда он наконец забормотал дурашливым голоском: «Это я! Это я! Угадай, кто! Угадай! Не угада-а-ал…» – позывные Алисы, я испытал мгновенное облегчение и заорал: «Алиска, ну где тебя носит, чучело?» Но это оказалась не Алиса. Звонил по ее мобильнику какой-то старший лейтенант Шевченко…

Они не настаивали на своем – мол, проходная версия, несерьезная. Мысль, что я ревновал, что у Алисы и этого шарлатана был роман, казалась мне вполне нелепой, о чем я и заявил следователю. Он, загадочно прищурившись, рассматривал меня долгую минуту, и я вдруг вспомнил поговорку о том, что муж узнает обо всем последним. Как я узнал уже потом, их видели вместе. Кто, где, когда? Этого я не выяснил. В день убийства у Колдуна собирался очередной шабаш. А кроме того, возник вопрос: где она была почти час после окончания сеанса и до момента самоубийства? И с кем…

Я готов был убить следователя. Но что следователь? При чем тут он? Его дело отрабатывать версии, даже самые нелепые. И я пошел разбираться к Колдуну. Он был дома, его даже не арестовали. Я помню, как он открыл дверь, всмотрелся в мое лицо. Женщины находили его красивым. Не знаю, мне он был омерзителен. Возможно, к моему восприятию этого человека действительно примешивалась ревность. Синевато-белая кожа, жесткая черная с сединой щетина, глубокие морщины от углов рта – вполне тошнотворен! Волна ненависти захлестнула меня, и я схватил его за грудки. Он отступил назад и втащил меня внутрь. Я заметил настороженный взгляд, которым он скользнул по сторонам, опасаясь, видимо, что я не один.

– Что вам нужно? – спросил он, когда мы стояли в коридоре.

– Убью! – заревел я, бросаясь на него.

Дальше последовал провал в памяти. Черная дыра. Очнулся я на диване. Он сидел в кресле напротив и смотрел на меня. Весь в черном, со своей кадыкастой шеей в широком вороте свитера. С напряженным взглядом глаз цвета застывшей смолы. Я попытался подняться, но не смог пошевелить и пальцем. Мгновенный ужас пронзил меня – мне показалось, я парализован.

– Что вам нужно? – повторил Колдун. Выглядел он неважно – ввалившиеся глаза, запекшиеся губы. Выговаривая слова, он с усилием дергал кадыком, словно глотал. Длинные бледные кисти рук неподвижно лежали на коленях. Бросились в глаза его тщательно отполированные ногти.

– Вы меня помните? – выговорил я хрипло.

– Помню.

– А ее вы тоже помните?

– Алису?

– Вы убили ее!

Он усмехнулся и не торопился отвечать. Все смотрел, а мне казалось, что на меня уставился гад.

– Вы ведь сами не верите в то, что сказали, – произнес он наконец. – Я не причинял ей вреда.

Он называет это «причинить вред»?

– Но почему? – выдохнул я.

Он пожал плечами.

– Ведь должна быть причина? – настаивал я. – Пока она не ходила на ваши дурацкие сессии…

– Иногда причина скрыта. Или в другом человеке.

– В каком человеке? – закричал я. – Какой другой человек? Что вы несете?

Он молча смотрел на меня, в его глазах скользило что-то… сожаление, боль?

– У вас что-то было? – вырвалось у меня. Я не хотел об этом, но не удержался. Человек – животное не только стадное, но и подозрительное.

– Нет. – Он, похоже, не удивился.

– Не было причины, – сказал я с ненавистью. – Никакой причины, кроме…

– Значит, была.

– Какая?

– Не знаю. – Он отвечал короткими незаконченными фразами, что заставляло меня кипеть от ненависти. Подсознательно я ожидал, что он будет оправдываться.

– Она… любила вас? – Фраза далась мне с трудом.

Он снова пожал плечами и не ответил.

– А вы? – Меня корчило от боли и ревности.

– У нее была чистая душа, – выговорил он не сразу. – Да, я любил ее, но как человека, а не как женщину. Такие души – большая редкость, не от нашего мира. Она понимала всех и не судила. Понимание – редкий дар, благодать. Вокруг нее был свет. А где свет, там и мрак… – Он говорил монотонно, не глядя на меня, напрочь забыв обо мне, словно отвечая самому себе.

– Что ты несешь, мразь! – закричал я, снова пытаясь встать. – Какой мрак?

Он страшно уставился на меня, и я снова провалился в небытие. Очнулся уже вечером на скамейке в парке. Голова раскалывалась, неузнаваемый мир вокруг покачивался. Не помню, как я добрался до дому. Больше мы с ним не встречались. Казимир, который не отходил от меня в те дни, рассказал, что Колдун уехал. Дело было закрыто, и он свалил. Дьявол расправил крылья и улетел, а я даже не смог набить ему морду.

Неужели существует тайная власть этого человека над другими? Город роился слухами, о чем я узнал позже. Говорили, что у Алисы и экстрасенса завязался роман, что она безумно влюбилась в него, была сама не своя, не пропускала ни одного сеанса, а он перестал отвечать ей взаимностью, вот она и… И так далее.

А я сходил с ума, пытаясь понять почему. О чем она думала, стоя там… Помнила ли, что есть я? Что я жду ее в эту самую минуту? Наверное, помнила, раз отключила мобильник. Этот отключенный мобильник мучил меня безмерно, хотя, казалось бы, какая разница? Она отключилась от всех, не желая, чтобы ей помешали! Это говорило о последовательности и твердости задуманного: она не хотела, чтобы ей помешали! Пришла домой после встречи с Колдуном, отключила мобильный, вышла на балкон и… Что произошло в тот день? Что ее заставило?

И ведь не было ничего, что говорило бы о подобном намерении – ни депрессии, ни каменной задумчивости, ни дурного настроения накануне. Ничего! Все как всегда. Утром она дурачилась, визжала, бросала в меня подушкой – был у нас такой утренний ритуал: я стаскивал ее с кровати, она отбивалась и дрыгала ногами, как лягушка. Притворяться, как оказалось, она умела мастерски – посещая сеансы этого шарлатана, ни словом себя не выдала. «Почему» стало моей навязчивой идеей. «Почему» и «если бы». Если бы я не запретил, если бы разрешил, если бы подумал хорошенько, если бы, если бы… Почему, Господи?

Казимир занялся продажей моей квартиры, покупкой новой – оставаться в прежней я больше не мог. Ходил неприкаянно, всюду натыкаясь на Алисины вещи: джинсы, маечки, книги, ноутбук, каких-то стеклянных и плюшевых зверушек, всякие мелочи, вроде щетки для волос, пластмассовых заколок, серебряных колечек и цепочек, ключей с большеголовым медвежонком-брелком. Она была растеряха, вечно все роняла и теряла и чувствовала себя в бедламе как рыба в воде, в отличие от меня – педанта и зануды. Одежда все еще хранила ее запах, я зарывался в нее лицом…

Переехать к Казимиру или к маме я наотрез отказался.

…Не помню, что еще я рассказал актрисе Ананко, незнакомому, по сути, человеку, почему разоткровенничался, почему вдруг вспомнил все. Из-за водки? Признаний Лены? Ее слов… о Казимире, которые резанули меня? Или появление в городе Колдуна, который посмел вернуться, вышибло меня из привычной колеи? Оказывается, ничего не забыто – боль, загнанная глубоко внутрь, никуда не делась, она все еще со мной, подернутая тонким пеплом времени. И достаточно слова, жеста, звука имени, чтобы она вырвалась вулканом, раздирая кожу, нервы, кости.

…Проснулся я в собственной постели. За окном серел рассвет. В квартире стояла глубокая сонная тишина. Я скосил глаза, почувствовал резкую боль в затылке, и жаркая волна вдруг окатила меня – рядом со мной лежала женщина, которую я вначале не узнал. Я осторожно протянул руку, потрогал роскошные темно-каштановые кудри. Она действительно была – живая, во плоти. Актриса Ананко. Рената. Она открыла глаза, улыбнулась. Мы долгую минуту смотрели друг на друга, а потом она погладила меня по лицу. Провела пальцем по губам…

…Если мужчина лечит водкой, то женщина – поцелуями. Актриса Ананко не касалась моих вчерашних откровений и не пыталась утешать пошлыми фразами. Молчала, за что я был ей благодарен. Я чувствовал неловкость за вчерашнее размазанное состояние.

Она гладила мое лицо губами и щекотала пышной гривой, проводила пальчиками по груди, прижималась бедром – ласковая и легкая. И когда я потащил ее к себе, сдавил и притиснул, впиваясь в смеющийся рот, она вобрала меня так же легко и ласково, будто танцевала…

…Я лежа наблюдал, как она одевается. Не знаю, какова она на сцене, но в моей спальне она развернула передо мной целое действо. Она не стеснялась своей наготы, и я жадно рассматривал ее. Она была хороша! Прекрасно сложена, подвижна, гибка – она натягивала на себя свои кружевные тряпочки и при этом поглядывала лукаво. Кончилось тем, что я вскочил, сгреб ее в охапку и… Она уворачивалась и хохотала, крича, что ей надо на репетицию, а я молча, нетерпеливо освобождал ее от лишних оболочек, дергая пуговицы и застежки…

Я заставил ее выпить кофе. В прихожей мы снова поцеловались, и я с трудом ее выпустил. Она вытащила из сумочки конверт:

– Билеты для мамочки! На завтра. Передай ей привет и спасибо за Павлика!

Павлик! Ее уже не было, а я все еще стоял с разинутым ртом. Павлик у мамы? Ловкость и стремительность, с которой актриса Ананко завязывала дружбу с мужчинами и женщинами, была невероятна. Хотя что же тут удивительного? Она проводит ночь со мной, а моя мама присматривает за ее ребенком – все правильно, дело семейное! А куда же его еще девать? Попросить подругу? Пойдут сплетни.

«Ловка!» – с невольным восхищением думал я, и чувство, что меня обкладывают флажками как волка, уже брезжило внутри, хотя это нелепо – мы же современные люди и надо смотреть на вещи проще…

Глава 9
Бездна

Около десяти утра позвонила Лена. Говорила взволнованно, нервно, срываясь на крик. Мне показалось, что она плачет:

– Артем! Ты извини меня за вчерашнее… Я бог знает чего наговорила! Ничего не надо, слышишь? Не говори пока с Казимиром! Ты меня понял? Не нужно!

– Лена! Что случилось? – пытался я ее перебить, но она меня не слышала.

– Пожалуйста, Артем, я тебя очень прошу! Пожалуйста!

– Но… почему?

– Я тебе потом объясню. Пообещай, что ничего ему не скажешь! Поклянись!

Что за истерика?

– Лена, не говори глупости! Что произошло?

– Ничего! Костик возвращается в институт и… в общем, ничего не нужно. Мы с тобой еще поговорим. Извини, я спешу! – И сразу же короткие сигналы отбоя.

– Истеричка! – буркнул я, чувствуя облегчение оттого, что не нужно ничего решать немедленно.

Вчера я поверил ей безоговорочно, сегодня засомневался. О таких вещах не врут – это я понимал, но что-то мешало, червоточина какая-то, нежелание поверить, что они решили все без меня, что Казимир посмел промолчать. Это ведь совсем не то, что отбить невесту, это гораздо хуже… Легче думать, что она соврала… с какой-то целью. Какой? Вернуться ко мне и создать новую прекрасную семью с готовым ребенком, как в кино? Во всех этих пошлых сериалах? Мог ли подобный план созреть в ее недалекой и глупой голове? Не знаю! Мы не знаем, на что способны сами и как далеко можем зайти в поисках выхода. Лена не из тех, кто уходит в никуда. Такие, как она, уходят к кому-то, кто обеспечит им привычный комфорт и положение. Похоже, семейная жизнь моего брата исчерпала себя, и теперь самое время оглянуться в поисках запасного аэродрома. Она кинула пробный камень, сделала первый шаг – выбросила ложноножку, как амеба, и тут же втянула ее обратно – попросила не вмешиваться. Если я начну разбираться с Казимиром, получится скандал, дойдет до развода, и куда ей, бедной, деваться? Она в минуту слабости призналась, потом опомнилась, попросила все забыть, и если бы я не внял, она, безмужняя, оказалась бы с ребенком на улице.

Такие или примерно такие мысли проносились у меня в голове, я верил и не верил ей и не знал, что делать дальше. Главное, не рубить сплеча. Вряд ли это план и заранее обдуманное намерение, у Лены интеллект бабочки – кухня, шмотки, косметичка, сплетни, не потянет она на план. И тут же пришли на память ее слова о Казимире, в которых мне сейчас чудился намек. На что? Ему нравилась Алиса? Я попытался вспомнить, что он говорил об Алисе, когда я впервые привел ее в дом родителей, и не смог. Казимир, никогда не упускавший случая высмеять меня и потоптаться по моему хребту, был тогда удивительно сдержан – он не сказал о ней ни слова! Лена выразила снисходительное одобрение, на другой день позвала меня пить кофе, чтобы сообщить, что ожидала большего, а Казимир промолчал. Тогда я просто не обратил на это внимания, мне было ни до кого, а сейчас брошенный Леной камешек стронул лавину, и она, набирая скорость, устремилась вниз. Умело брошенный? Или случайно? Случайный умело брошенный камешек!

Хватит! Одиночество и цифры влияют на характер, человек начинает раскладывать все по полочкам и копаться во всем, что попадается под руку, – в себе, в других людях, в мотивах своих и чужих поступков, в словах и жестах, выискивая тайные намерения, погружаясь в трясину, из которой не выбраться. Он додумывается до чудовищных вещей, никому не верит, всех подозревает и в итоге сходит с ума. Запирается на замок, отключает телефон и задергивает шторы.

Примерно так описал мое будущее Казимир, стараясь вытащить меня из трясины после смерти Алисы. Есть вещи, внушал он, которые навсегда останутся закрытыми. Переступи и иди дальше. Ты все равно никогда не узнаешь – почему. Почему она это сделала. Помрачение нашло. Оставь, не ищи причину, не сходи с ума. Колдун? Возможно. Ненамеренно. Не верю, что намеренно. Ведь она убила себя не сразу, что было бы понятно, а лишь после пятого сеанса… ты понимаешь, что я хочу сказать? Она успела адаптироваться. Их видели вместе? Кажется, видели. Это не доказано, во-первых. Во-вторых, ни о чем не говорит. Случайно встретились на улице. Оставь. Давай лучше выпьем! За упокой. Алиса. Лиска…

«Ему нужно, чтобы у тебя ничего не было», – сказала Лена. Она облекла в слова то, о чем я всегда догадывался. Что там догадывался – знал! Проклятая ревность Казимира всегда толкала его на слова и поступки. Всегда – до смерти Алисы. Мы подружились после ее смерти… Нечего стало делить? Я был уничтожен, размазан, лишился всего, и он мог позволить себе роскошь впервые в жизни признаться, что он ничтожество, пустое место, что он всю жизнь завидовал мне… Я перестал быть соперником, брат сбросил меня со счетов и почувствовал себя неизмеримо выше – уничижаясь, возвышался. Он по-своему любил меня, но любил жалкого и слабого. Я всегда это понимал, просто не хотел додумывать до конца и облекать чувство в слова. Любовь редко бывает однозначной. Часто это гремучая смесь из преданности, ненависти, духа соперничества, мгновенных вспышек бешенства и желания. В отношениях любящих достаточно антагонизма, потому что человек – хищник, рвущийся довлеть.

Как писала Алиска в одной своей заумной псевдофилософской статье, которую я с удовольствием смаковал вслух, а она пыталась выдрать листки у меня из рук и орала при этом, что ненавидит меня: «Мир – это шумный базар, где идет вечная купля-продажа, торг, уступки, обмен: ты – мне, я – тебе, полный жадности, злобы, зависти и страсти. Людские отношения – тот же товар, есть деньги – покупай, нет – отойди. Если ты готов платить за любовь страхом потерять, болью, ревностью…»

– Глупостью, – подсказал я.

– Сам такой, – надулась она. – А что, разве это не правда? Базар!

– Ага! – согласился я, радостно хрюкнув. – Барахолка. Отойди, не мешай читать… опус! Кстати, а как будет женский род от «философ»? Философиня? Философка? И потом – а как же любовь? – спросил я с придыханием. – Святое, прекрасное, настоящее…

Закончить я не успел – Алиска бросилась на меня пантерой и вырвала злосчастные листки, я обнял ее, гневно вопящую, прижал к себе, вдыхая родной запах…

Любил ли я ее? Не знаю… Жалел – однозначно. Баловал, задаривая одеждой, которую она не носила – вкусы у нас были слишком разные. Она безмерно меня трогала – деловитостью, которая казалась мне смешной, наивностью, верой в человечество, победу добра и разума над злом, умением увидеть мир верх тормашками и вытаскивать глубинный смысл из всего, а если его нет, то и присочинить. Хотя, возможно, я, скептик и реалист, просто его не замечал. Не давал себе труда заметить, будучи вполне равнодушным и занятым взрослым человеком.

Вот оно! Моя взрослость против ее детства! Ее интереса к жизни, любопытства, щенячьего желания всюду сунуть свой нос. Возможно, я чувствовал себя с ней моложе? Легкомысленнее? Сбрасывал груз лет? Впадал в детство?

Иногда мне казалось, что у нее не два глаза, как у всех людей, а четыре или шесть, и все смотрят в разные стороны. А еще мне казалось, что я начинаю смотреть на мир ее глазами.

Вот это все и держало нас вместе, и, наверное, это и было любовью.

Ох, Лиска, любовь моя…

Она нравилась Казимиру… А он ей? Она никогда не вспоминала о нем. Однажды мы собирались с ней на день рождения Казимира, и Лиска, которая обожала ходить в гости, сказала, что плохо себя чувствует. Она не смотрела мне в глаза, старательно изображала умирающую, не решив окончательно, что болит – то ли голова, то ли живот, то ли вообще ударилась локтем и не может пошевелить рукой в результате паралича. Я приказал ей не валять дурака и через пять минут быть готовой.

И тут вдруг я вспомнил… Открыл нам Казимир, я двинул прямиком на кухню, они замешкались в прихожей. Лена возилась с тарелками, я поцеловал ее, вручил цветы. Она спросила, ты один? Тут появился Казимир, и Лена впилась в него взглядом, и лицо у нее сделалось такое… такое… Кажется, она обрадовалась! Если это не мое досужее воображение – что можно помнить через столько лет? – я бы сказал, что на лице ее появилось выражение злобного торжества. А Казимир был не в духе, буркнул:

– Давайте за стол! Жрать охота!

И Лиска, обычно оживленная, сидела тихо, как мышь под веником, не поднимая глаз. Лена радостно щебетала. По заведенной ею семейной традиции она и Казимир сидели на разных концах длинного стола, и букет белых лилий с одуряющим запахом стоял в вазе на месте, в центре. После стакана водки Казимир с ненавистью схватил букет и запустил им в стену. Ваза опрокинулась, вода залила скатерть. Женщины вскрикнули. Я сгреб буяна и потащил в ванную, где сунул головой под холодную воду. Он вырывался и запускал словеса, которых набрался у себя на стройке. Потом затих, утерся полотенцем, некоторое время рассматривал себя в зеркале, корча страшные рожи. Потом сказал скучным голосом:

– Если бы ты только знал, Тем, до чего же мне все обрыдло! Это же просто невозможно, до чего! И как подумаю, что это все, финита… спрашивается, на хрен?

Зная неспокойный нрав Казимира, представляя себе, как он сравнивает их обеих – Лену и Алису, не может не сравнивать, как в конце концов протягивает к Лиске руки, потому что не в силах удержаться, да и не собирается – женщина брата никогда не была для него табу, я понимал, что он испытывал. Какого накала достигли его ревность и зависть – я на свободе с Лиской, а он в клетке с Леной! Лиска ничего мне не сказала – постеснялась, пожалела, должно быть…

Мне было невдомек, что мы оба оплакивали Лиску, заливая водкой обоюдное горе…

…В почтовом ящике лежал мятый, криво оторванный кусок оберточной бумаги с просьбой зайти на почту и забрать… что-то. Слово было нечитаемым.

Это оказался маленький жесткий пакет с компакт-диском в прозрачном футляре. Пусто белела этикетка – ни знака, ни слова. Я пожал плечами. Первым побуждением было швырнуть посылку в мусорное ведро, почему-то вспомнился ящик Пандоры из мифологии.

Никогда не читайте анонимок! Друзья не пишут анонимок, а читать написанное врагами – себе дороже.

Это был фильм, снятый любительской камерой. Не особенно умелый, с дрожащим, дерганым изображением, но оттого не менее достоверный. Скорее наоборот – достоверный именно в силу безыскусности. Лиска смотрела на меня с экрана – живая, радостная, в желтой маечке и джинсах. Знакомая серебряная подвеска – монетка-«чешуйка» семнадцатого века… Вот она побежала, смешно подпрыгивая, волосы разбросаны по плечам, размахивает руками – торчат острые локти. Приостановилась было на красный свет, оглянулась по сторонам и тут же рванула через дорогу наперерез машинам. Я невольно усмехнулся – пацанка! Почувствовав боль в глазах, понял, что плачу…