Текст книги "На дне колодца лежала любовь. Стихи о девушках"

На дне колодца лежала любовь
Стихи о девушках
Инна Фидянина-Зубкова

© Инна Фидянина-Зубкова, 2017

ISBN 978-5-4474-5977-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Горемычная я

Инна и её раны

 
Зализывала Инна раны
каким-то образом странным:
то пила, то ела,
то в окно пустое глядела.
 
 
А жизнь как-то не торопилась
отвечать на «Ты б отпустила!»
и не мучила ежедневно
своим временем верным.
 
 
Ведь лет было – середина.
Инна у неба просила:
нет и не смерти даже,
а чтоб старость была покраше.
 
 
Но с чего бы ей быть покраше,
когда юность босая машет,
а невесёлая зрелость
кивает на дом, там серость
и полный таз мыла:
«Ты не все углы перемыла!»
 
 
И этот круг бесконечный
раны её не залечит,
боли её не залижет.
Огонь в печурке всё ближе.
 
 
Кушай, Инна и пей,
нет судьбы добрей,
чем твоя одинокая,
такая, как яма, глубокая!
 

Мальчики, которых не забуду

 
Эти мальчики, смотрящие устало
на мои молчащие уста.
Я сегодня что-то не сказала?
Я наверно, просто молода!
 
 
Эти мальчики, смотрящие устало
на неповторимое чело.
Я всегда глядела, вроде, прямо.
А намедни просто понесло!
 
 
Эти мальчики. Нет, вас я не забуду!
Каждого в уме переберу.
И назло судьбе сильнее буду,
потому что мимо них пройду.
 

То что я икона, не сознаюсь

 
На меня, как на икону, не смотри.
У иконы много плесени внутри,
на иконе много гала-волокна.
Я такою никогда и не была.
 
 
Я такою (пыль сдувать) не стала,
прожила биллион лет – устала.
Вот, уставшая живу… нет, прорицаю:
что нас в будущем всех ждёт – не знаю.
 
 
Не смотри ты на меня, как на икону.
Я в мужской любви совсем не тону`,
не тону в руках, в губах – не надо.
Я и так сама себе – прохлада.
 
 
Прохлаждаюсь я голодная и злая,
всех бы на пути перекусала!
А на самом деле, улыбаюсь.
То что я икона, не сознаюсь.
 
 
Не сознаюсь я, что пыль с меня не сдули,
гала-волокно не натянули,
как простые нервные волокна.
Я устала, взгляд мой – поволока.
 

Мои стихи и непродажные коровы

 
На бумажные мосты
понавесили хвосты
непродажные коровы:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.
 
 
Из-за этих то хвостов
треснул остов у мостов:
подкосились мосты,
и бумажные листы
полетели по ветру!
 
 
А через пару километров
камнем на воду упали
да плотинищею стали,
и стоит плотина та
непреклонна, как сама
природа!
 
 
И не было урода,
проходящего мимо,
не плюнувшего в плотину.
 
 
Вот сижу оплёвана,
нервная, не сломлена.
Хоть ложись, помирай
да коров хвосты считай:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.
 
 
И хочется крикнуть в воздух:
– За что же меня этот остров
так не уважает:
стихи мои не читает?
 

Плач девы красной

 
«Что, дева красная, плачешь?»
 
 
– Злые недруги надругались.
Злые недруги надругались,
они со мной целовались.
Они со мной целовались,
а я была безучастная,
у меня ведь горе ненастное.
Горе такое большое,
всеобщее горе, людское:
то мор, то голод, то дети
не слушаются. И плети
даже не помогают.
Уж которые розги ломают
об граждан приставы эти!
А мы всё бродим, как йети,
и песни поём дурные.
 
 
«А недруги то холостые,
те, которые целовались?»
 
 
– Я с ними больше не знаюсь,
я им ничуть не верю.
Я открываю двери,
а там писем целая куча.
Как рассказать получше?
Каждый в тех письмах хочет
в ответ получить мой почерк
с коротким ответом «да».
Говорю себе: никогда
не пойду за недругов замуж!
Потому как в пропасти канут
все земные народы —
таков вердикт у природы!
И не надо меня жалеть,
на Луну хочу улететь.
Ходят слухи, там дети послушны
и приставы бродят ненужны.
А природа, так та – королева,
лунных жителей пожалела
и ни топит, ни мочит, ни жжёт,
а лелеет и бережёт!
 
 
«Ты б замуж пошла за меня?»
 
 
– А ты кто таков? Ну да.
«Беги тогда, девка, за мамкой,
пусть та приготовит санки.
Увезу я тебя на Чукотку.
А родителям вышлем фотку:
ваша дочь, куча внуков, хибара.
Чего ж ты хотела, родная?»
 
 
– Ой, ничего не хотела.
Это мамка кричит: «Перезрела!»
Увези меня, милый, отсюда,
клянусь, про Луну я забуду.
Приставы есть там?
 
 
«А как же!
У каждого галстук наглажен,
и ждут от тебя письма
с коротким ответом «да»!»
 

То грязь на дворе, то простуда

 
Когда ты одна,
а твоя квартира, как клетка,
то выйди на улицу, там ворон на ветке
в чёрный цвет разукрашен.
Нет, снаружи мир не менее страшен:
там на ветке синице
никак не сидится,
журавлю не летается,
убийцам не кается;
прошлое с будущим перемешалось,
настоящее не отзывалось,
а вокруг тишина.
 
 
Ты искала себя сама,
не находила.
В саму себя уходила,
зачем-то рыдала.
Чего тебе было мало?
Что пропало, то и пропало —
не подберёшь, не склеишь,
дыханьем не отогреешь.
 
 
Вот и ходи теперь с богом
всё одним и тем же порогом.
Ключ у тебя с собой,
им свою дверь закрой,
и дома сиди очень тихо:
не пролетит ли лихо,
ворон ли не прокарчет,
дитя ли где не заплачет?
 
 
Тебе нет до этого дела,
ты наружу выйти не захотела,
тебе мир за дверью так страшен,
в черно-белый цвет перекрашен.
 
 
Но выходить когда-нибудь, да придётся:
шаг-другой и нога разойдётся,
размашутся руки,
от величайшей скуки
раскричится голова,
и пошла, пошла, пошла
на «Вы» одна-одинёшенька!
 
 
* * *
Какая ж дева у нас хорошенькая
в пустой квартире томится.
Спи родная, пусть тебе снится
море, берег да оберег —
твой родной человек
и с ним любовь или дружба
(если он тебе нужен).
 
 
Что ж, выбор за ней иль за вами,
а я подожду, когда свалит
цвет черно-белый отсюда.
То грязь на дворе, то простуда.
 

Десять тысяч некрасавцев

 
Ой да на нашу раскрасавицу
10 тысяч некрасавцев найдется:
«Мы тебя не сделаем счастливой,
мы тебя не сделаем любимой,
а ежели чего, с тебя же спросим:
почему таки мы нехороши,
почему живем мы небогато,
и пошто у нас кривые хаты,
в рукомойниках вода зачем застыла?
Как же так, царя ты не побила,
и весь мир не превратила в остров,
на котором жить было бы просто!»
 
 
Я думала, гадала, сомневалась,
с некрасавцами своими соглашалась,
ну а согласившись, заболела,
заболев, плохую песню спела:
как жила я вовсе небогато,
не имея ни двора, ни хаты.
Кошка воду выпила с корыта.
 
 
Вот, сижу больная, неумыта,
а до царской доли не допрыгнуть,
остаётся лишь к забору липнуть
у себя на острове дремучем,
проволокой окутанным колючей.
 
 
Отвернулись 10 тысяч некрасавцев:
«Ладно, мы пошли, одна справляйся,
тебе не привыкать… ну, поправляйся!»
 
 
Мне не привыкать, я поправляюсь
и на острове своем одна справляюсь:
я медведям плакаться устала.
Села, встала, села, встала, села, встала
и пошла по замкнутому кругу —
ни невеста, ни жена и ни подруга.
 

Песня плакательная про Любашу

 
Как играла на дудочке
наша девочка Любочка,
наша девочка Любочка
играла на дудочке,
а за девочкой Любочкой
журавли да цапли,
и росинки капали.
 
 
«День, день, дребедень, —
пела, пела дудочка
в руках, губах у Людочки. —
Дзень, дзень!»
Через пень,
через пень и кочку.
 
 
– Ах ты, наша дочка,
куда ж ты побежала,
куда, куда позвала
журавлей да цапель?
 
 
– Я, отец, на паперть,
я, маманька, в монастырь,
мне бел свет уже не мил!
 
 
Пойдёт Люба умирать, умирать,
позабыв отца и мать,
а за нею журавли, журавли
всё: «Курлы, курлы, курлы.»
 
 
А за нею цапли:
«Не хотим на паперть,
не хотим в монастырь,
Люба, Люба, не ходи!»
 
 
Люба, Люба, Любушка
девушка голубушка,
брось проклятую дуду,
а то я с тобой пойду
в монастырь, на паперть.
 
 
Будет папа плакать,
начнёт мать по мне рыдать,
завалившись на кровать.
 
 
* * *
Не ходите вы туды,
куды богу нет пути,
куда нету ходу
даже пешеходу,
пешеходу смелому,
судьбу который делает
само-само-самостоятельно!
 
 
Какая у нас плакательная
песня получается.
 
 
Терпение кончается
у нашего народа:
«Иди за пешехода
ты, Любаша, замуж —
тридцать лет, пора уж!»
 

Я одна с кошкой и чаем

 
А дома одной
хоть волком вой!
Кабы не дела,
сошла б с ума.
 
 
Вот день прошёл, другой проходит,
ко мне никто не приходит,
щи, СМИ и кошка.
Повышиваю немножко:
в паутине всемирной запутаюсь —
от своих плейлисточков мучаюсь.
 
 
Вот и третий день прошёл,
никто в гости не пришёл,
телевизор, fасеbооk:
друг, друг, друг, друг —
у меня друзей
да с разных волостей!
 
 
Рада я друзьям, как дура!
Толстеет сидячи фигура,
жирнеет кошка.
Чай попью совсем немножко:
литр, два, три…
Женихи не подходи!
 

Плакала девушка

 
Плакала девушка горькими слезами:
мокрыми глазами, белыми словами
горю не поможешь, прошлое не сложишь:
«Ты меня не бросишь, ты меня не кинешь?»
 
 
Он уйдёт, не спросит, не кивнёт, не обнимет.
В его чёрную спину камень ты не кинешь:
«Ты меня не обманешь?»
 
 
Он тебя не обманет,
всё как было оставит:
все твои девичьи слёзы
под ноженьки себе бросит —
перешагнёт, растопчет.
Он ничего не хочет.
 
 
Плакала девушка горькими слезами,
белыми губами шептала:
«Как больно, будто мама
в детстве побила.»
 
 
– А мать тебя также любила?
 

Хоронить или любить

 
Не спешите меня хоронить:
положите на скатерть белую,
и не надо по мне скулить —
я для вас ничего не сделала.
 
 
Плачь, не плачь – не вырастут розы,
от рыданий завянет цвет.
Некрасиво мёртвую спрашивать:
«Любила кого или нет?»
 
 
Не люблю, не люблю, не любила,
только косами травы косила,
косищами травы косила,
никого о том не спросила.
 
 
Петлю скрутила, лежу,
никем из мужчин не спрошенная,
не встану теперь, не пойду —
я трава зелёная, скошенная.
 
 
Я бы так век лежала,
но собака мимо бежала,
мимо бежала да разбудила.
И во мне невиданна сила
(не снаружи) внутри раскрылась.
Люди добрые, я влюбилась!
 
 
А в кого и сама не знаю,
но по нему скучаю.
Встану, пойду с косою
по деревне, все двери открою
и найду его, хоть за печкой.
 
 
Сяду с ним на крылечко,
ни о чем он меня не спросит,
лишь косу стальную забросит
подальше куда-то, куда-то.
Я живая, я не виновата!
 

Когда ветер на свете кончается

 
Я на лодочке вдаль уплывала,
уплывала я вдаль и не знала,
что кончается ветер,
кончается ветер
на всём белом свете.
 
 
А когда ветер кончается,
никто на пути не встречается,
никто на пути и не встретится,
ведь лодка больше не вертится,
не вертится моя лодочка,
стоит, никуда не торопится.
 
 
А как стоя стоять устанет,
так потонет. Никто не узнает,
что плыла я по морю синему,
по попутному ветру сильному.
 
 
Но ветер на свете кончается.
Недолго осталось маяться,
недолго осталось мучиться.
 
 
Безветрие – не попутчица,
безветрие – бесприданница.
Вы не знали, а я изгнанница.
 

Полетела б я душой до того света

 
Заболела я душой, захворала:
не пила, не ела, не писала,
а пошла гулять по белу свету:
где добро живёт, а где и нету.
 
 
Заглядывала я в больные души,
нашептала слов в чужие уши;
в оголтелые глаза глядела,
ничегошеньки я в них не разглядела:
кому рубль, кому два, а кому надо
дом, дворец и сад с златой оградой.
 
 
Посмотрела, плюнула на это дело
и на родину родную полетела.
А на родине лебёдушки да утки,
серые дома, пустые шутки.
 
 
Разболелась телом, расхворалась:
о несбыточном каком-то размечталась:
полетела б я душой до того света,
но писала письма. Жду ответа.
 

Не давалось мне счастье

 
Мне никак не давалось счастье,
я искала его, но «здрасьте»
говорили какие-то люди.
Мы этих людей забудем
и выстроим новое племя!
 
 
Я искала и бремя,
но никому нет дела
умерла я или сгорела.
А я в поиске билась:
на небе я или влюбилась?
 
 
«На небе, на небе счастье!»
Я и туда со стихами. Здрасьте!
 

Поиски моей жизни

 
Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес,
да мистер Твистер, который
в старую книжку полез.
 
 
Мистер Твистер наденет
на бумагу перо
и сто точек наметит:
«………. Это её ремесло —
водить пером по бумаге,
расставляя на место слова.
И кто бы её не гладил,
у ней болит голова.»
 
 
Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес.
Шли поиски моей жизни.
Ты ищи! Я пишу полонез.
 

У меня умерла кошка

 
Я скоро, конечно, стукну
по столу кулаком.
Всё что было со мною —
это лишь сон дурной.
 
 
Даже если любимая кошка
сегодня уже мертва,
я промолчу об этом,
потому что мои дела
никого не волнуют,
даже природу саму.
Спи моя кошка спокойно,
скоро и я усну.
 
 
Зачем мне рождение это
дало грудастую жизнь?
Некому грудь мою трогать,
и ты к ней не подходи!
Не подходи, я сегодня
очень серьёзно больна.
Боль от тебя. Боль от кошки.
Боль стучит кулаком. Не ушла.
 

Жизнь на планете кипела

 
Странное было дело —
жизнь на планете кипела,
кипела и не сдавалась.
 
 
Я в электричке мчалась
и думала: «Странное дело —
жизнь на планете кипела.
И кому это нужно,
чтобы мы жили дружно
и никогда не болели?
(в вагоне народную пели)
Да, странное было дело,
я никуда не успела,
а может быть, не хотела.»
 
 
Так думала я, засыпая,
и век шёл какой – не знала.
 

Думки девичьи горькие

Когда совесть с планеты ушла

 
Я проснулась и поняла:
совесть с планеты ушла,
совести больше нет —
закрылась она на обед,
в синем море купается,
с людьми и вовсе не знается,
а в чаще сидит иль на небе.
 
 
И пока наши мысли о хлебе
о домах, о яхтах богатых,
совесть ушла виновато
и больше уже не вернётся.
О над нами смеётся
где-то в чужих мирах.
 
 
Вот я сижу на сносях.
Кто ж у меня родится?
Без совести где пригодится,
куда пойдёт и зачем:
за золотом, к власти… «Почём
нынче совесть?» – скажет.
А если скажет – повяжут
и кинут в темницу. Да, да!
 
 
Ведь совесть ушла навсегда
и никогда не вернётся.
Ладно. Раз мать твоя не сдаётся
то и ты расти, мой сынок,
как в поле бессовестный колосок.
 
 
Беги, разыщи нашу совесть!
И я напишу о ней повесть.
 

Я, мой муж и ветер

 
Вспоминаю свою жизнь… Нет, не грешила.
Лишь самой себе постель стелила.
Песни сочиняла, их же пела.
И на власть, закрыв глаза, глядела.
Хорошо прожила. Кто поспорит?
 
 
На меня недобрый ветер смотрит:
«Эко нищета тебя скрутила!»
Хм, ну может, в этом сила!
«И какая сила?» Не посадят
за коррупцию. «Да ладно, хватит!»
 
 
Вспоминаю свою жизнь… Нет, не грешила.
«А кого ты, девочка, любила?»
Маму, папу, дочек, бриз на море.
«А мужчину?» С ним одни лишь ссоры.
Как-то так я век свой и прожила.
Может, может, может, в этом сила?
 
 
Я пишу, меня не поломает
вся любовь земная, солнце знает.
Я пишу, а значит, я писатель.
И пусть бог с другими время тратит
на переустройство мира!
Прости, господь, я не тебя хвалила,
разглядывая древние писания.
 
 
«Ну вот и виновата, ты в изгнании!» —
ветер носится и носится по кругу.
Я устала, где ты, смерть подруга?
Забери меня скорей, уйду я к мужу,
тот, в других мирах который, он мне нужен!
 
 
«Нет, любовь моя, побудь немного
на Земле смешной, – он скажет строго. —
Ты не все былинки написала.»
Он туда же, и ему всё мало?
Почему-то хочется на небо.
 
 
«Славы, славы, славы, славы требуй!» —
шепчет ветер в ухо, он голодный.
Осень на дворе, и вихрь холодный
закружит меня и вмиг прославит
среди ёлок, елей! Дух расплавит
костерочек слабый, маломощный.
Всё, поговорили. Пру до дочек!
 

Любовь на дне колодца

 
На дне колодца лежала любовь.
Я её вновь и вновь
не поднимала:
боялась вспугнуть, ведь немало
её от меня улетело.
 
 
Вокруг колодца несмело
я кругами ходила,
внутрь заглядывала, отходила.
 
 
А дома уже подумала:
«Какая ж я все таки умная —
каждому Антошке
досталось от меня понемножку!»
 
 
* * *
И вот последний Антошка
не очень то и рассердился,
когда от меня удалился.
 
 
Я вздохнула свободно:
вот она ваша любовь – проходит!
 
 
Проходящая любовь проходила,
я сама себе тихонько говорила:
«Какая девочка я разумная —
не прыгнула, как полоумная
на дно непростого колодца!»
 
 
Ну почему же прыгнуть так хотца?
 

Плач девицы

 
Ой, одна я у маменьки,
одна-одинёшенька я у папеньки,
никто меня замуж не берёт:
никто в наши ворота не пролезает!
 
 
«А широки ли ворота?»
 
 
Папка сделал для кота.
Ой, несчастная я, горемычная!
 
 
«К горю мы привычные!»
 
 
Да кто это лезет, плакать мешает?
 
 
«Сосед твой Мишаня!»
 
 
Я соседей с малых лет не видала,
маманя гулять не пускала.
Страшной ты сам али нет?
 
 
«Пригож собой, пока что не дед.»
 
 
Ой, жизнь моя нескладная,
гори она неладная!
Замуж меня, Мишаня, возьмёшь?
 
 
«Через забор ко мне сиганёшь?»
 
 
А зачем мне через забор сигать?
 
 
«По другому мне тебя не украсть!»
 
 
Ой-о-ой, ведь папанька будет ругаться,
а маманька по полу кататься!
Уходи-ка подальше Михайло,
моего деда не видел ты хайло!
 
 
«Тьфу на тебя, дура деревенская!»
 
 
Ой да несчастная я, честная!
И зачем бог мучился: делал мученицу?
Пойду я, утоплюсь в корыте.
 
 
– Голову свою не простудите!
 
 
Кто ж это опять мне плакать мешает?
 
 
– Борька-хряк с корыта вещает!
 
 
Тьфу на тебя, Борька, сто раз тьфу!
 
 
– Доплюёшься, замуж не возьму!
 

Девочка-невидимка

 
Если Арктический Воин
обиделся навсегда,
то девочка-невидимка
не будет смотреть никогда
на эту тяжкую тяжбу,
на эту зыбкую зыбь.
 
 
Девушка-невидимка
сможет про всё забыть,
а также прощать не прощая
и не любя любить.
 
 
Женщина-невидимка
сможет в себя влюбить
города и народы,
неведомые пески.
Тебе понять это тяжко?
Значит, к ней не ходи!
 
 
Не ходи, она не полюбит
твои тревожные сны.
Она полмира погубит
от собственной простоты.
 
 
Её шокирует чудо,
её умиляет ложь.
И если она что забудет,
того уже не вернёшь.
 
 
Бабушка-невидимка —
это, наверно, я.
Перебираю числа:
в них лишь слова, слова…
 

Устала я

 
Предпоследние денёчки
между миром и войной.
Напишу… одни лишь точки
между мною и тобой.
 
 
Вот хожу, считаю правду:
сколько в мире было зла?
Всё пусто, несправедливо.
У меня болит спина.
 
 
Ничего уже не свято,
кроме этих островов.
Я не клята и не мята,
просто мало «просто слов».
 
 
Я не верю в наше счастье,
у меня ведь нет и платья,
нету у меня и слёз,
а без слёз ты не возьмёшь!
 
 
Всё, прощай. Письмо помято.
Я устала, но не клята,
я любила острова
и немножечко тебя.
 
 
       * * *
Это милому письмо.
Не смотрите, что оно
не любовно и не свято,
так, в преддверии утраты.
 
 
Гляжу на Родину устало:
стороной, войной? Немало
ещё ворогов на нас.
Ну что ж, а мы – рабочий класс!
 

Заболела я

 
Захворала я, заболела,
не спала, не пила и не ела,
а по бережку морскому ходила
на море синее дулась, говорила:
 
 
«Ай плевать уже на всё на свете,
несчастливые растут мои дети,
горемычные будут и внуки,
а сама я то в печали, то в разлуке.
На пороге почему-то война,
никому она не нужна;
а у бога
одна дорога:
от рожденья к погосту.
Ну здравствуй, родной, я в гости!»
 
 
Заболела я, захворала,
не пила, не ела, но встала
и отправилась на работу,
а там всё плохо. Я бродом
бежала от них и плакала.
 
 
Смотрю на себя: я жалкая,
жалкая, пустомельная,
обессиленная, не дельная.
 
 
А на улице кружит вьюга —
не моя родная подруга.
Просто я жить устала.
 
 
Опять скажешь: «А ну села, встала,
отжалась, пошла по кругу!»
 
 
Нет, не к милому другу?
 

Тебя кто-нибудь да признает

 
Каждый на этой планете мужчина
мог бы быть моим мужем,
чёртом и даже сыном.
 
 
– Но на кой ляд мне такой нужен? —
говорила я мрачно. —
То турок, то арапчонок
и даже вроде бы негритёнок
Куда же, скажите, деваться
мне, татаро-монголочке?
 
 
Сяду-ка я на лодочку
и подальше от этого края,
туда, где я не узнаю
в каждом проходящем мужчине
чёрта, сына и даже мужа.
На святую звезду Андромеду,
короче, пойду и поеду!
 
 
И скажут мне там: «Ну здравствуй,
будь с нами ты лаской,
медузой или Горгоной.
Но хотим от тебя одного мы:
чтобы ты была нам женою,
дочкой, мамой, свекровью.
Иди-ка пройдись, родная,
тебя кто-нибудь да признает!»
 

Она и люди, охраняющие праздник

 
Она любит свои приметы
она плачет, когда нету
ни зимы, ни весны, ни лета.
Она уходит не маясь,
с городом не прощаясь,
не встречаясь со своею роднёй.
 
 
Ей говорят: «Дверь закрой
и отойди отсюда
покуда, покуда, покуда
рассматриваем мы лица,
а на лицах ресницы.
Вот такой это, девочка, праздник,
праздник какой-то проказник.
Тебе не весело? Нам, вроде, тоже.
Наши лица на что-то похожи…»
 
 
– Они похожи на лица,
на которых должны быть ресницы,
на которых должна быть маска
арлекина или гримаса,
но почему-то нету.
 
 
Вы, люди в костюмах, раздеты,
разуты; не на ту, что ли, ногу обуты? —
она им задавала вопросы.
 
 
Они обещали бросить
стоять и следить за народом:
«Да что ему будет, приходу?»
 
 
Она тоже пообещала
пойти домой, выпить чаю
и не наблюдать за народом:
– Да что ему будет, уроду!
 
 
Вот так и закончилось лето.
Она рыдала с утра до беда,
вспоминая серых людей:
у ней не было никого родней!
 

Я тебя недолюбила

 
Мы совсем не виноваты
в своей жажде бытия.
Вольно, вольно иль невольно
умираем. Всё не зря!
 
 
Длинноногими шагами
мы идём куда-то вдаль,
длиннорукими умами
загребаем – что не жаль.
 
 
* * *
А ты нарисуй мне бой
самый кровавый такой,
и я в том бою тону.
 
 
Затеяли мы игру
из непролазных мечаний,
встреч, побед, расставаний.
Зачем же нам там сгорать?
 
 
Ты положишь меня на кровать
и мы вместе уснём.
А ночью сгорю я огнём
нашей ненависти и любви.
 
 
Я на небе, лови приветы мои,
и спеши ко мне, милый,
я тебя недолюбила!
 

Зареклась я насчёт сказок

 
Зареклась я рассказывать сказки,
в сказках слишком уж яркие краски,
в сказках чудо, герои смешные!
 
 
Нет. У меня лишь мысли больные
и фантазии не о принцессах.
Я полем пойду и лесом,
дойду до своей старой хаты:
 
 
там муж сидит страшный, лохматый,
курит, рычит и плюётся
в руки мне не даётся.
Я его не беру. Устала.
 
 
А как всегда, села, встала,
занавескою зло занавесила,
поклоны себе отвесила:
«Спасибо тебе родная
страшная в бою была,
теперь смешная.»
 
 
Вот и всё. Закончена сказка
никакая я не Златовласка.
На носу война, то ли слава.
 
 
Я чужую душу не крала,
свою уже еле несу.
Не к добру это, не к добру.
 

Пристрелить меня

 
Пристрелить меня захочешь?
Ты не бойся
я тебе оружие вложу прямо в руки.
Ты закройся
от прицела, потому что метко целит
металлическая пуля —
мяса хочет. Может, дура?
 
 
Ты, ковбой, не сомневайся,
мне осталось очень мало
жить на свете. Ты прицелься
и я буду виновата
в том, что время всё рассудит:
и посадят, и осудят.
 
 
Но об этом ты не думай,
а ищи кого покрепче,
коли сам ты не сумеешь
засадить мне дуло в спину.
Всё, прощай. И я уснула.
 
 
/ Так, ободранная кошка:
две детёшки, поварёшка
и мужик мой у постели
очень смелый, смелый, смелый… /