Текст книги "Думки девичьи горькия. Запуталась девка я"

Какая новость

 
Я умерла? Какая новость!
Ведь мёртвый поэт не напишет повесть,
поэту мёртвому повестей не надо,
ему со стихами нет сладу:
строчки пляшут как хочут
и хохочут, хохочут, хохочут.
 
 
А на дворе год совсем нехороший
2013 лето. А осень
обязательно будет!
И от поэта мёртвого не убудет,
он нарисует вам повесть про небо:
новую, новую небыль.
 

Так люблю я Ивашу или нет

 
Люблю я Ивана иль нет (гадаю)?
А сама на сносях и не знаю:
замуж ходить или нет?
И никто ведь не плюнет во след!
 
 
Вот если бы поплевали,
то сразу б мы поскакали
венчаться в сельский совет.
Так люблю я Ивашу иль нет?
 
 
Говорят, нынче модно одной.
Но ходит Иван холостой,
а значит, жених завидный,
и будет мне очень обидно,
если он женится на другой.
 
 
Тьфу, с ума меня свёл, дурной!
 

А вдруг я самая умная

 
Посижу, погрущу, подумаю:
а вдруг я самая умная?
 
 
Но что-то со мной не махаются,
не ссорятся и не ругаются.
А посему понять невозможно:
загадочная я или сложная,
корявая или складная,
видная иль неприглядная?
 
 
Посижу, погрущу, подумаю,
думу такую надумаю:
как ни крути, ни верти,
а замуж зовут, так иди.
 
 
До чего же я мудра, однако!
Хотя… назовут разве браком
дело хорошее?
Нет, я всё-таки сложная!
 

Январь молодой не пускает меня никуда

 
Я скоро стану звездой,
потому что уже пора!
И плевать, что январь молодой
не пускает меня никуда.
Ведь январю не место
рядом со светлой невестой.
 
 
То ли дело, январская вьюга
так и ложится на руку:
«Выходи да гуляй, родная,
безвестная в сорок лет, молодая!»
 

Глава 3. Горемычная я

Инна и её раны

 
Зализывала Инна раны
каким-то образом странным:
то пила, то ела,
то в окно пустое глядела.
 
 
А жизнь как-то не торопилась
отвечать на «Ты б отпустила!»
и не мучила ежедневно
своим временем верным.
 
 
Ведь лет было – середина.
Инна у неба просила:
нет и не смерти даже,
а чтоб старость была покраше.
 
 
Но с чего бы ей быть покраше,
когда юность босая машет,
а невесёлая зрелость
кивает на дом, там серость
и полный таз мыла:
«Ты не все углы перемыла!»
 
 
И этот круг бесконечный
раны её не залечит,
боли её не залижет.
Огонь в печурке всё ближе.
 
 
Кушай, Инна и пей,
нет судьбы добрей,
чем твоя одинокая,
такая, как яма, глубокая!
 

Мальчики, которых не забуду

 
Эти мальчики, смотрящие устало
на мои молчащие уста.
Я сегодня что-то не сказала?
Я наверно, просто молода!
 
 
Эти мальчики, смотрящие устало
на неповторимое чело.
Я всегда глядела, вроде, прямо.
А намедни просто понесло!
 
 
Эти мальчики. Нет, вас я не забуду!
Каждого в уме переберу.
И назло судьбе сильнее буду,
потому что мимо них пройду.
 

То что я икона, не сознаюсь

 
На меня, как на икону, не смотри.
У иконы много плесени внутри,
на иконе много гала-волокна.
Я такою никогда и не была.
 
 
Я такою (пыль сдувать) не стала,
прожила биллион лет – устала.
Вот, уставшая живу… нет, прорицаю:
что нас в будущем всех ждёт – не знаю.
 
 
Не смотри ты на меня, как на икону.
Я в мужской любви совсем не тону`,
не тону в руках, в губах – не надо.
Я и так сама себе – прохлада.
 
 
Прохлаждаюсь я голодная и злая,
всех бы на пути перекусала!
А на самом деле, улыбаюсь.
То что я икона, не сознаюсь.
 
 
Не сознаюсь я, что пыль с меня не сдули,
гала-волокно не натянули,
как простые нервные волокна.
Я устала, взгляд мой – поволока.
 

Мои стихи и непродажные коровы

 
На бумажные мосты
понавесили хвосты
непродажные коровы:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.
 
 
Из-за этих то хвостов
треснул остов у мостов:
подкосились мосты,
и бумажные листы
полетели по ветру!
 
 
А через пару километров
камнем на воду упали
да плотинищею стали,
и стоит плотина та
непреклонна, как сама
природа!
 
 
И не было урода,
проходящего мимо,
не плюнувшего в плотину.
 
 
Вот сижу оплёвана,
нервная, не сломлена.
Хоть ложись, помирай
да коров хвосты считай:
Сидоровы, Ивановы,
Петровы, Водкины, Зубковы.
 
 
И хочется крикнуть в воздух:
– За что же меня этот остров
так не уважает:
стихи мои не читает?
 

Плач девы красной

 
«Что, дева красная, плачешь?»
 
 
– Злые недруги надругались.
Злые недруги надругались,
они со мной целовались.
Они со мной целовались,
а я была безучастная,
у меня ведь горе ненастное.
Горе такое большое,
всеобщее горе, людское:
то мор, то голод, то дети
не слушаются. И плети
даже не помогают.
Уж которые розги ломают
об граждан приставы эти!
А мы всё бродим, как йети,
и песни поём дурные.
 
 
«А недруги то холостые,
те, которые целовались?»
 
 
– Я с ними больше не знаюсь,
я им ничуть не верю.
Я открываю двери,
а там писем целая куча.
Как рассказать получше?
Каждый в тех письмах хочет
в ответ получить мой почерк
с коротким ответом «да».
Говорю себе: никогда
не пойду за недругов замуж!
Потому как в пропасти канут
все земные народы —
таков вердикт у природы!
И не надо меня жалеть,
на Луну хочу улететь.
Ходят слухи, там дети послушны
и приставы бродят ненужны.
А природа, так та – королева,
лунных жителей пожалела
и ни топит, ни мочит, ни жжёт,
а лелеет и бережёт!
 
 
«Ты б замуж пошла за меня?»
 
 
– А ты кто таков? Ну да.
«Беги тогда, девка, за мамкой,
пусть та приготовит санки.
Увезу я тебя на Чукотку.
А родителям вышлем фотку:
ваша дочь, куча внуков, хибара.
Чего ж ты хотела, родная?»
 
 
– Ой, ничего не хотела.
Это мамка кричит: «Перезрела!»
Увези меня, милый, отсюда,
клянусь, про Луну я забуду.
Приставы есть там?
 
 
«А как же!
У каждого галстук наглажен,
и ждут от тебя письма
с коротким ответом «да»!»
 

То грязь на дворе, то простуда

 
Когда ты одна,
а твоя квартира, как клетка,
то выйди на улицу, там ворон на ветке
в чёрный цвет разукрашен.
Нет, снаружи мир не менее страшен:
там на ветке синице
никак не сидится,
журавлю не летается,
убийцам не кается;
прошлое с будущим перемешалось,
настоящее не отзывалось,
а вокруг тишина.
 
 
Ты искала себя сама,
не находила.
В саму себя уходила,
зачем-то рыдала.
Чего тебе было мало?
Что пропало, то и пропало —
не подберёшь, не склеишь,
дыханьем не отогреешь.
 
 
Вот и ходи теперь с богом
всё одним и тем же порогом.
Ключ у тебя с собой,
им свою дверь закрой,
и дома сиди очень тихо:
не пролетит ли лихо,
ворон ли не прокарчет,
дитя ли где не заплачет?
 
 
Тебе нет до этого дела,
ты наружу выйти не захотела,
тебе мир за дверью так страшен,
в черно-белый цвет перекрашен.
 
 
Но выходить когда-нибудь, да придётся:
шаг-другой и нога разойдётся,
размашутся руки,
от величайшей скуки
раскричится голова,
и пошла, пошла, пошла
на «Вы» одна-одинёшенька!
 
 
* * *
Какая ж дева у нас хорошенькая
в пустой квартире томится.
Спи родная, пусть тебе снится
море, берег да оберег —
твой родной человек
и с ним любовь или дружба
(если он тебе нужен).
 
 
Что ж, выбор за ней иль за вами,
а я подожду, когда свалит
цвет черно-белый отсюда.
То грязь на дворе, то простуда.
 

Десять тысяч некрасавцев

 
Ой да на нашу раскрасавицу
10 тысяч некрасавцев найдется:
«Мы тебя не сделаем счастливой,
мы тебя не сделаем любимой,
а ежели чего, с тебя же спросим:
почему таки мы нехороши,
почему живем мы небогато,
и пошто у нас кривые хаты,
в рукомойниках вода зачем застыла?
Как же так, царя ты не побила,
и весь мир не превратила в остров,
на котором жить было бы просто!»
 
 
Я думала, гадала, сомневалась,
с некрасавцами своими соглашалась,
ну а согласившись, заболела,
заболев, плохую песню спела:
как жила я вовсе небогато,
не имея ни двора, ни хаты.
Кошка воду выпила с корыта.
 
 
Вот, сижу больная, неумыта,
а до царской доли не допрыгнуть,
остаётся лишь к забору липнуть
у себя на острове дремучем,
проволокой окутанным колючей.
 
 
Отвернулись 10 тысяч некрасавцев:
«Ладно, мы пошли, одна справляйся,
тебе не привыкать… ну, поправляйся!»
 
 
Мне не привыкать, я поправляюсь
и на острове своем одна справляюсь:
я медведям плакаться устала.
Села, встала, села, встала, села, встала
и пошла по замкнутому кругу —
ни невеста, ни жена и ни подруга.
 

Песня плакательная про Любашу

 
Как играла на дудочке
наша девочка Любочка,
наша девочка Любочка
играла на дудочке,
а за девочкой Любочкой
журавли да цапли,
и росинки капали.
 
 
«День, день, дребедень, —
пела, пела дудочка
в руках, губах у Людочки. —
Дзень, дзень!»
Через пень,
через пень и кочку.
 
 
– Ах ты, наша дочка,
куда ж ты побежала,
куда, куда позвала
журавлей да цапель?
 
 
– Я, отец, на паперть,
я, маманька, в монастырь,
мне бел свет уже не мил!
 
 
Пойдёт Люба умирать, умирать,
позабыв отца и мать,
а за нею журавли, журавли
всё: «Курлы, курлы, курлы.»
 
 
А за нею цапли:
«Не хотим на паперть,
не хотим в монастырь,
Люба, Люба, не ходи!»
 
 
Люба, Люба, Любушка
девушка голубушка,
брось проклятую дуду,
а то я с тобой пойду
в монастырь, на паперть.
 
 
Будет папа плакать,
начнёт мать по мне рыдать,
завалившись на кровать.
 
 
* * *
Не ходите вы туды,
куды богу нет пути,
куда нету ходу
даже пешеходу,
пешеходу смелому,
судьбу который делает
само-само-самостоятельно!
 
 
Какая у нас плакательная
песня получается.
 
 
Терпение кончается
у нашего народа:
«Иди за пешехода
ты, Любаша, замуж —
тридцать лет, пора уж!»
 

Я одна с кошкой и чаем

 
А дома одной
хоть волком вой!
Кабы не дела,
сошла б с ума.
 
 
Вот день прошёл, другой проходит,
ко мне никто не приходит,
щи, СМИ и кошка.
Повышиваю немножко:
в паутине всемирной запутаюсь —
от своих плейлисточков мучаюсь.
 
 
Вот и третий день прошёл,
никто в гости не пришёл,
телевизор, fасеbооk:
друг, друг, друг, друг —
у меня друзей
да с разных волостей!
 
 
Рада я друзьям, как дура!
Толстеет сидячи фигура,
жирнеет кошка.
Чай попью совсем немножко:
литр, два, три…
Женихи не подходи!
 

Плакала девушка

 
Плакала девушка горькими слезами:
мокрыми глазами, белыми словами
горю не поможешь, прошлое не сложишь:
«Ты меня не бросишь, ты меня не кинешь?»
 
 
Он уйдёт, не спросит, не кивнёт, не обнимет.
В его чёрную спину камень ты не кинешь:
«Ты меня не обманешь?»
 
 
Он тебя не обманет,
всё как было оставит:
все твои девичьи слёзы
под ноженьки себе бросит —
перешагнёт, растопчет.
Он ничего не хочет.
 
 
Плакала девушка горькими слезами,
белыми губами шептала:
«Как больно, будто мама
в детстве побила.»
 
 
– А мать тебя также любила?
 

Хоронить или любить

 
Не спешите меня хоронить:
положите на скатерть белую,
и не надо по мне скулить —
я для вас ничего не сделала.
 
 
Плачь, не плачь – не вырастут розы,
от рыданий завянет цвет.
Некрасиво мёртвую спрашивать:
«Любила кого или нет?»
 
 
Не люблю, не люблю, не любила,
только косами травы косила,
косищами травы косила,
никого о том не спросила.
 
 
Петлю скрутила, лежу,
никем из мужчин не спрошенная,
не встану теперь, не пойду —
я трава зелёная, скошенная.
 
 
Я бы так век лежала,
но собака мимо бежала,
мимо бежала да разбудила.
И во мне невиданна сила
(не снаружи) внутри раскрылась.
Люди добрые, я влюбилась!
 
 
А в кого и сама не знаю,
но по нему скучаю.
Встану, пойду с косою
по деревне, все двери открою
и найду его, хоть за печкой.
 
 
Сяду с ним на крылечко,
ни о чем он меня не спросит,
лишь косу стальную забросит
подальше куда-то, куда-то.
Я живая, я не виновата!
 

Когда ветер на свете кончается

 
Я на лодочке вдаль уплывала,
уплывала я вдаль и не знала,
что кончается ветер,
кончается ветер
на всём белом свете.
 
 
А когда ветер кончается,
никто на пути не встречается,
никто на пути и не встретится,
ведь лодка больше не вертится,
не вертится моя лодочка,
стоит, никуда не торопится.
 
 
А как стоя стоять устанет,
так потонет. Никто не узнает,
что плыла я по морю синему,
по попутному ветру сильному.
 
 
Но ветер на свете кончается.
Недолго осталось маяться,
недолго осталось мучиться.
 
 
Безветрие – не попутчица,
безветрие – бесприданница.
Вы не знали, а я изгнанница.
 

Полетела б я душой до того света

 
Заболела я душой, захворала:
не пила, не ела, не писала,
а пошла гулять по белу свету:
где добро живёт, а где и нету.
 
 
Заглядывала я в больные души,
нашептала слов в чужие уши;
в оголтелые глаза глядела,
ничегошеньки я в них не разглядела:
кому рубль, кому два, а кому надо
дом, дворец и сад с златой оградой.
 
 
Посмотрела, плюнула на это дело
и на родину родную полетела.
А на родине лебёдушки да утки,
серые дома, пустые шутки.
 
 
Разболелась телом, расхворалась:
о несбыточном каком-то размечталась:
полетела б я душой до того света,
но писала письма. Жду ответа.
 

Не давалось мне счастье

 
Мне никак не давалось счастье,
я искала его, но «здрасьте»
говорили какие-то люди.
Мы этих людей забудем
и выстроим новое племя!
 
 
Я искала и бремя,
но никому нет дела
умерла я или сгорела.
А я в поиске билась:
на небе я или влюбилась?
 
 
«На небе, на небе счастье!»
Я и туда со стихами. Здрасьте!
 

Поиски моей жизни

 
Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес,
да мистер Твистер, который
в старую книжку полез.
 
 
Мистер Твистер наденет
на бумагу перо
и сто точек наметит:
«………. Это её ремесло —
водить пером по бумаге,
расставляя на место слова.
И кто бы её не гладил,
у ней болит голова.»
 
 
Кто с ней был? Только море.
Кто с ней спал? Только лес.
Шли поиски моей жизни.
Ты ищи! Я пишу полонез.
 

У меня умерла кошка

 
Я скоро, конечно, стукну
по столу кулаком.
Всё что было со мною —
это лишь сон дурной.
 
 
Даже если любимая кошка
сегодня уже мертва,
я промолчу об этом,
потому что мои дела
никого не волнуют,
даже природу саму.
Спи моя кошка спокойно,
скоро и я усну.
 
 
Зачем мне рождение это
дало грудастую жизнь?
Некому грудь мою трогать,
и ты к ней не подходи!
Не подходи, я сегодня
очень серьёзно больна.
Боль от тебя. Боль от кошки.
Боль стучит кулаком. Не ушла.
 

Жизнь на планете кипела

 
Странное было дело —
жизнь на планете кипела,
кипела и не сдавалась.
 
 
Я в электричке мчалась
и думала: «Странное дело —
жизнь на планете кипела.
И кому это нужно,
чтобы мы жили дружно
и никогда не болели?
(в вагоне народную пели)
Да, странное было дело,
я никуда не успела,
а может быть, не хотела.»
 
 
Так думала я, засыпая,
и век шёл какой – не знала.
 

Глава 4. Какая я девочка хваткая

Как я замуж выходила

 
Собралась я замуж, однако.
Зачесалась у бати срака:
– Доню, денег нет на это дело,
а с чего ты замуж захотела?
 
 
«Тятенька, пора бы, лет мне много,
вон Колян стоит возле порога.»
 
 
– Ты скажи-ка своему Коляну:
пусть он свадебку сам и играет!
 
 
«Ну, папанечка, спасибо за подмогу!»
 
 
– Извиняйте, доню, я не могу.
 
 
Я к маманьке (та у печки):
«Надо б замуж выйти вашей дочке!»
 
 
Мать поварёшку лизнула,
как-то странно на меня взглянула:
– Ты б пошла, дровишек наколола.
 
 
«Мама, у порога стоит Коля!»
 
 
– Правильно, пусть Коля и наколет;
а ведь замуж, донь, никто и не неволит.
 
 
«Да хочу я замуж, вы поймите!
Вы к Коляновым родителям сходите.»
 
 
Что ж, попёрлись наши к родичам Коляна.
Также странно на меня смотрела его мама,
у его отца тоже чесалась срака —
в огород послал нас за бураком.
 
 
Хошь не хошь, а свадьба состоялась!
Я столы накрывала, старалась
и за водкой бегала с Коляном,
низко кланялись мы папам, мамам.
 
 
На гармошке я сама играла,
песни деревенские орала.
А как выпила, пошла я, девки, в поле.
Замуж ведь никто и не неволит!
 

Смелая я, однако

 
Смелая девочка, смелая
на белом свете жила,
смелая девочка, смелая
по острому лезвию шла.
 
 
Но шла так осторожно,
что понять было сложно:
боится упасть она что ли,
или не в её воли
слезть с этого острия?
 
 
Шла безвольная я
по крайнему краю:
то ли болею, то ли не знаю,
что ждёт меня кто-то.
 
 
Кто ты, милый? Забота,
одна забота:
с высоты не свалиться.
Не упаду —
я успела влюбиться!
 

Замуж я за Пересвята

 
Бойтесь, люди, пересуда,
Перегуда, Пересвята.
Бойтесь, люди, душегуба,
Троекура, партократа.
 
 
Бойтесь, люди, бояться;
и не смейте смеяться
над моею обидой великою:
ведь кого на Руси ни покликаю,
никто ко мне не кидается,
народ на зовне сбирается.
 
 
Видимо, нет во мне силы.
Открою-ка рот я пошире
и позову Перегуда:
«Гыть, Перегуд, отсюда!»
 
 
Гыть, а он не уходит —
все рядом орет да ходит,
ходит и ходит кругами.
 
 
Боялась бы я вместе с вами
всех Переглядов на свете,
да выросли мои дети
и закончили школу.
Теперь с Троекуровым спорить
старую мать заставляют.
 
 
А я не спорю, я знаю,
что от пересуда
не спасёт душегуба простуда,
не затмит партократа награда.
 
 
В общем, замуж за Пересвята
собралась я, добрые люди.
А чего ору? Не убудет!
 

Я сама швея вышиваша

 
Не дарите мне цветов, не дарите.
В поле нет их милей, не сорвите!
 
 
На лужайку опущусь я вся в белом —
разукрашусь до ног цветом смелым:
красная на груди алеет роза,
на спине капризнейшая мимоза,
на рукавчике сирень смешная,
а на подоле астрища злая!
 
 
Я веночек сотку из ромашек.
А знаете, ведь нету краше
жёлтого, жёлтого одувана
и пуха его белого. Ивану
я рубаху разошью васильками:
бегай, бегай, Иваша, за нами!
 
 
Беги, беги, Иван, не споткнись —
во всех баб за раз не влюбись,
а влюбись в меня скорей, Иваша;
разве зря я, швея-вышиваша,
васильки тебе вышивала,
да на подоле астрища злая
просто так ко мне прицепилась?
И зачем в дурака я влюбилась?
 
 
А цветов мне не надо ваших!
Я сама швея-вышиваша!
 

Мой нынче ответный ход

 
Я провокатор судеб,
я провокатор сердец!
Если меня осудят,
то добра больше нет,
нет добра на планете,
оно ушло навсегда,
потому что на свете,
лишь одна я чиста.
 
 
Нет меня чище, и это
не пустые слова:
видишь дыру в пространстве —
это и есть дела
все мои и поступки,
от которых так стынет кровь
у прорицателей. Шутка?
Нет, мой нынче ответный ход!
 

Берегись меня, родня

 
Не жила я у вас нежилою,
не была бы я небылою,
не было б меня и не надо,
да разрослась в огороде рассада,
рассада вишнёвого сада.
 
 
А раз рассада пробилась,
значит и я прижилась,
прижилась тут, вот и маюсь:
лежу не поднимаюсь.
 
 
И когда поднимусь, не знаю,
потому как встав, поломаю,
обломаю все ветки из сада,
подопру я ими рассаду:
расти, вырастай рассадушка,
буду тебе я матушка.
 
 
А что касаемо сада,
то нам чужих вишен не надо,
у нас лук, свёкла и морковка.
Берегись меня, родня, я мордовка!
 

Увезите меня в края таёжные

 
Не дружите со мной, не играйте,
и в друзья меня не добавляйте!
 
 
Потому как не ваше дело,
что мои пироги пригорели,
не накрашенная я сегодня
и хожу, как дура, в исподнем.
 
 
Не смотрите на меня, я плохая,
а с утра вся больная-пребольная,
злая, голодная, не поевши,
на бел свет глядеть не захотевши.
 
 
Не дружите со мной, не дружите!
Поскорей отсюда заберите,
увезите в края таёжные,
где избушки стоят молодёжные,
пацанятки гуляют скороспелые
и девки с топорами несмелые.
 

Тебе зиму, ему лето

 
Торговала я планетой:
тебе зиму, ему лето.
Торговала я едой:
кому кашу? Мне ж в пивной
пенку пенную от пива,
чтобы я была красива,
чтобы я была полна
снегом, ветром, и одна
засыпала, просыпалась,
говорила, улыбалась —
всё любименькой себе
да мерцающей звезде.
 
 
Проверяла я себя
на лето, зиму. А весна
улыбнулась: «Ну, встречай,
наливай мне, дочка, чай,
да продай уж всё на свете:
кошку, мужа, дом.» Но дети
посмотрели и сказали:
– Мама, как жила в печали,
так и дальше лучше жить
и не надо ворошить
на планете лето, зиму.
Зыбь – не сон, а пелерина.
Вот ей накройся и сиди
да стихи свои пиши.
 
 
Торговала я планетой:
ему зиму, тебе лето.
Торговала я едой.
Рот закрой, иди домой.
 

Благая весть

 
Никому не будет страшно
в тёплой сытости своей.
У кого одна рубашка?
Не отдашь? Ну и бог с ней.
 
 
Я последнюю раскрыла
неземную благовесть:
дикой повестью покрыта
пыль земная и известь.
 
 
А кого тут совесть мучит,
тот совсем её замучит,
и останется от ней —
пыль земная и иней.
 
 
Собирайся в круг народ:
девица в гости к вам идёт,
придёт и скажет:
«Кто пьёт да пляшет,
тому не страшно;
а кто поёт,
того сожрёт
велика совесть!» —
такая повесть.
 
 
Так собирайся ж народ,
к вам девка русская идёт!
А кому страшно,
так те не наши,
и бабы краше
у них, наверно.
 
 
А нам, неверным,
совсем не больно,
и совесть вольна,
сыта, красива
в тепле спесиво
скуля от боли:
«Доколе, доколе, доколе?»
 

Меня стали на улице узнавать

 
Меня никто никогда не спросит:
«Какой во времени век?»
И я никогда не отвечу:
– Каков человек, такой век.
 
 
«Есть ли на сердце рана?»
– Не бередит её
ни случайный прохожий,
ни смешное кино.
 
 
А когда на дворе очень жарко
(холодно, душно), умно
я разгребаю подарки —
улыбок веретено.
 
 
«Проходи, проходимка,
мы узнали тебя,
ты поэт-невидимка,
ты всегда голодна
этим городом пыльным,
лесом, полем!» Давно
смотрю взором остывшим —
мне уже всё равно
на мерцание улиц,
на мелькание лиц.
 
 
Нет, никто мне не скажет:
«Почему ты молчишь?»
– Я молчу потому что
не узнала тебя,
кто ты: призрак могучий
иль закон бытия?
 

Инна арлекина

 
Ничего не будет свято,
кроме совести твоей.
Нет, не простыни измяты,
просто надо быть смелей!
 
 
Ведь никто тебе не скажет:
«Как разделась, так лежи.»
Рот твой сильно напомажен
и гвоздищи из груди.
 
 
Молча смотрит арлекино
на нескромный твой наряд:
дуло в плечи, дуло в спину.
«Нет, с такой опасно спать!»
 
 
Будет Инна арлекином,
арлекиною сама:
дуло в плечи, дуло в спину
и усталый свой наряд
тихо снимет,
раскричится на бумагу и перо!
 
 
Подойдёт друг и поднимет
её тело всем назло!
 

Я победительница

 
Я победительница траурных шествий,
мой ласковый, ласковый бред
никогда не жил без последствий.
Что ты ел, сынок, на обед?
 
 
А я короля и капусту,
попа и церковный шпиль
и даже тролля за печкой
(чем мне он не угодил?)
 
 
Я зареклась бороться
и уходила в тень.
Но эти шествия траура
зовут меня по сей день.
 

Девочка проходимка

 
Девочка проходимка,
девочка, проходи!
Девочка невидимка,
вниз, смотри, не смотри!
 
 
Девочка невидимка,
это, наверно, я.
Девочка невидимка:
«Ну-ка, поймай меня!»
Нет, не изловит разведка;
нет, не вычислит царь.
 
 
Девочка невидимка
составляет словарь
для генерала разведки,
словарь для «просто меня»,
словарь для того, кто на ветке:
агента «00-без нуля».
 
 
Девочка проходимка,
девочка – тысяча лет,
кого бы она ни простила,
того уже просто нет.