Текст книги "Бедный Юрик"

Так что Чижи не были единственными персонажами заключительных манипуляций судьбы. Но все же… Уж очень не только я, но и бабушка стремилась жить с ними по соседству. Прежде всего нас связывал Ростов. И вообще – за эти полтора года они стали не только главными моими друзьями, но и соучастниками нашей повседневной жизни. Как, впрочем, и мы – их. Тут и какой-то обмен услугами, помощь в житейских затруднениях, готовность разделить горе и радость. Верка приносила к бабушке заболевшего маленького сына, когда надо было отлучиться. Я покупала на их долю какую-то рыбу в военном городке. Чиж помогал мне отнести белье в прачечную. Верка подшивала длинноватое платье. И ходили мы всюду вместе. И на Давида Ойстраха. И на авторский концерт Кабалевского и Хачатуряна. И на тот самый фильм «Коммунист» в тот самый день, когда Надя забегала и сообщила Зое Гавриловне, что «рисунки принесет автор».

Короче, я просто уже обязана была сообщить Чижам о своем новом знакомстве. Ведь были же они в курсе моего длительного и неудачно завершившегося романа. И Верка очень радовалась его окончанию, потому что Рогов ей не нравился решительно и бесповоротно. До сих пор не могу понять причины такой яростной неприязни. Но именно поэтому она так обрадовалась переменам на моем личном горизонте. Ей, как большой любительнице всего определенного, хотелось, чтоб точка на моем прошлом была поставлена раз и навсегда. И в то же время, при ее закоренелой буржуазности, почему ее не смутило, не насторожило, что мой новый знакомый женат? Правда, много лет спустя Верка рассказывала, что после первого общения с Ивановым, которое и длилось всего час-полтора, они с Чижом решили: вот этот Инке подходит, не то что Рогов.

А знакомство состоялось какое-то тоже как бы подстроенное плохим кинорежиссером. Мы с Генрихом задержались в центре, то ли в кино, то ли загулялись. И он взял такси. И когда уже катили по Шестой пятилетке, мимо его дома к моему, я заметила идущих по тротуару Чижей (окна их дома прямо заглядывали в окна дома, в котором жили Ивановы). «Выйдем здесь!» – крикнула я. И мы вылезли. И я их познакомила. Лично. А по моим рассказам они были друг другу уже известны. Чижики все-таки уговорили заскочить к ним «на минуточку». Которая как раз и обернулась тем часом, когда обнаружилась наша подходящесть. Впрочем, тогда они ничего такого не сказали, что могло бы повлиять на меня, и все это уже оставалось позади. А вот сегодня? После ночной исповеди? Какое же я в конце концов принимаю решение?..

Я вернулась с работы и застала бабушку в неважном состоянии. Оказалось, что прошлой ночью она таки переволновалась. Не спала, ну не до полтретьего – время моего возвращения – но до полпервого. Решила днем прилечь, но замучила внезапно ударившая жара. А когда открыла окно – оглушил грохот панелевозов, таскавших целыми днями откуда-то с Затулинки строительные блоки. Где-то начинали строить первые панельные дома. Кажется, на той же «Башне».

– А что же будет летом? В июле? Я же погибну от жары, – жаловалась бабушка. И мы принялись обсуждать варианты. Первый – поехать нам в отпуск в Ростов. Но пока у меня не решилось с журналом, я была привязана к Новосибирску. Второй – попробовать взять для бабушки путевку у меня на работе в военный санаторий в Боровое, где-то в Казахстане. Наши офицеры-журналисты эти места очень хвалили. Но это далеко от меня. Страшновато. И наконец, третий: снять ей комнату где-нибудь в лесу под Новосибирском, куда я смогу приезжать раза два в неделю. Неплохая идея. Узнать бы еще – где и как?

Но главное, что-то реальное и удачное нарисовалось. И бабушка приободрилась, накормила меня ужином, потом пошла на кухню мыть посуду. А тут Зоя Гавриловна позвала ее смотреть телевизор (Господи! До собственного ящика нам оставалось целых пятнадцать лет!). А я, вымыв в коммунальной ванной лицо, шею и ноги (не мешало бы после вчерашних скитаний искупаться вообще, но втайне я все-таки ждала визита Генриха и не хотела бы в это время быть в ненадлежащем виде), надела любимое голубое ситцевое платье и улеглась на диване с книжкой. Прежде долго думала, что бы такое взять в шкафу. Взгляд упал на «451° по Фаренгейту». Любимая, почти наизусть знакомая книга. Кстати, подарок Рогова. Но читалось плохо. Мешало некое беспокойство, раздражение. Причем непонятного происхождения. То, что Генрих не появился ни утром, ни вечером и даже в редакцию не позвонил, скорее всего, объяснялось тем, что он одумался, спохватился. Или, разбередив свое прошлое, почувствовал, что какие-то нити, связи не сносились. Да и вообще – несносимы. Я ведь по книгам знала, что любовь во многом строится на чувственности. И догадывалась, что у нас с Роговым ничего не вышло именно из-за отсутствия влечения. Но ведь и в сегодняшней ситуации я, во всяком случае, ничего похожего не испытывала. Так что слава Богу. Что было, то было, было и прошло. И прекрасно!.. Не надо ничего решать, выбирать. Ни с чем соглашаться. Ничего отвергать… Каждый вернется на круги своя…

Это моя голова так рассуждала, так себя уговаривала. А чтото внутри… Нет, не в области либидо. Там все тихо спало. А в какой-то тонкой сфере, которая зовется душой. Как раз там это беспокойство гнездилось. Нет, скорее вакуум. Мне этого человека элементарно не хватало. Даже не знаю, чего именно: видеть, говорить, молчать, слушать? Да просто, чтоб он был в этой комнате. Дышать с ним одним воздухом… Сначала это были слабые импульсы, которые удавалось заглушить рассуждениями о бесперспективности ситуации. Размышлениями о моей вероятной фригидности. Вялым чтением Бредбери. Но постепенно мои эмоциональные, душевные страдания превратились в чисто физические. Я поняла, что если Генрих немедленно не предстанет «передо мной, как лист перед травой», что-то сейчас во мне разорвется. Может быть, сердце. Но не в переносном, возвышенном смысле. А вот эта туго набитая сумка в груди. Или легкие. Наверное, что-то похожее испытывает человек, которого пытают полиэтиленовым мешком. Конец мой приближался…

И тут завизжал звонок. Я вцепилась в спинку дивана, чтобы не броситься в коридор. Но когда Генрих открыл дверь, даже не постучав, я, положим, не встала, но мысленно так рванулась навстречу, так была счастлива, что все дневные рассуждения и постановления были отменены в одну секунду. Новых я, конечно, никаких принять не успела. Но готова была погрузиться в любые перипетии, любые неожиданности, в любые сложности… Лишь бы они были. Лишь бы был он…

Наверное, все это отразилось, написалось на моем лице. Или я эти эмоции излучала. Потому что Генрих впервые повел себя у нас в доме раскованно. По-свойски. Увидев на диване Бредбери – тут же схватил. Так обрадовался: «Ты уже много прочитала?»

– Это я перечитываю. Книга для постоянного чтения.

– Не может быть! – Он аж засветился весь. – Я ее всего раз получил в руки от приятеля. Прошлой осенью. Но прочел дважды. Только тогда вернул. И вот странно… Последний месяц постоянно о ней думаю. Об этой книге. Я тебя с Клариссой отождествляю. Только не смейся!

Ну, как же было не смеяться? Я-то считала себя книжной, беспочвенной фантазеркой, сплетающей нереальные сюжеты, высасывающей из пальца чувства. И вдруг сама попала в выдуманные персонажи. Но что общего у меня с этой семнадцатилетней, бесплотной как дух, светящейся, как лунный луч, героиней Бредбери? Только страсть к чтению. Вот как он меня позиционирует! А Милдред, наверное, ассоциируется у него с женой. В общем-то совпадений много. (Я не подозревала, что даже сюжет с говорящими стенками позже появится.) Но Генрих – навряд ли Монтег. Так что всех нас может постигнуть разочарование.

Нет, не так связно я думала. Мелькнула тень мысли. А скорее всего – всплеск интуиции. И мы бурно заговорили о Бредбери, об американской фантастике, которая только вырвалась первыми книжками на прилавки магазинов. «Я – робот» Азимова, несколько рассказов Каттнера о Хогбенах, «Случай на Меркурии» в каком-то журнале.

Генрих спросил:

– А тебе не хочется написать что-нибудь эдакое фантастическое, мистическое? Мне последнее время чудится, что мистика витает не только в мировом пространстве, но и в повседневной жизни.

Я взялась объяснять, что мои вкусы, читательские и творческие, абсолютно противоположны. Мечтаю делать маленькие, а потом, может быть, и большие, но точные слепки с действительности. Истории живых людей. Таких разных. И прежде всего этим интересных. Фантастически интересных. Но реальных. И тут же пообещала дать ему свой рассказ, напечатанный два года назад в центральной газете, и записную книжку с «гениальными» планами, заметками, набросками. Генрих пришел в восторг от моей щедрости.

Вернулась от соседей бабушка, и пришлось пить чай. По-моему, они друг другу нравились. За чаем бабушка вдруг спросила – не подскажет ли Генрих, как коренной новосибирец, где стоит поискать частное жилье за городом? На месяц. Для нее. Он загорелся:

– Давайте мы с Инной в воскресенье съездим в Мочище. Лучше места не найти. Обь там чистейшая. Лес сосновый. И автобус ходит от центра до самого поселка.

После чая мы отправились на свежий (загазованный панелевозами) воздух. Все-таки какая-то скамейка, может быть, на территории близлежащего детского сада, нашлась. Мы на ней устроились. Теперь настала моя очередь исповедоваться. Задавал ли Генрих мне какие-то вопросы? Или чутье мне подсказывало – раз я не собираюсь прерывать это знакомство, то должна отплатить ему той же мерой искренности. Но что такого интересного я могла рассказать? Мою прекрасную бийскую жизнь, мою нежную дружбу с киевскими ребятами я уже по кускам, по эпизодам, по поводу и без повода выложила в нашей ранешней сумбурной болтовне. Со смехом поделилась своими юношескими влюбленностями. Ведь я, в отличие от Генриха, попала уже на раздельное обучение. И на филфаке ребят почти не было. Так что влюбляться приходилось в незнакомцев. На расстоянии.

– Но что примечательно, – рассказывала я, – стоило нам познакомиться, тем более – пообщаться – все чувства пропадали. Исчезали куда-то. В них, в парнях, не оказывалось ничего, что я нафантазировала. А мною никто не интересовался. И ведь я не урод какой-нибудь, – нахально заявила я. – Дефект где-то внутри сидит. Каких-то женских флюидов не хватает. Мне это один раз прямо сказали…

– Тот, кто это сказал, – законченный болван. Это в тебе-то женских флюидов не хватает?.. Ты просто не знаешь себя…

– Да нет… Он не болван.

Вот тут-то я стала подробно описывать наши отношения с Роговым. Нашу взаимную духовную и душевную привязанность. И в то же время… Я не знала, не умела тогда объяснить, почему у нас ничего не вышло. Теперь-то я догадываюсь, что мешала моя фригидность. И когда на какой-то вечеринке я, поковыряв вилкой в тарелке, сказала: «Фу, котлета холодная», а Рогов зло буркнул: «Сама ты эта котлета», – он именно мою особенность имел в виду.

Теперь надо было сообщить последнее… Я этого не стеснялась. Но просто не могла подобрать слов. Мы с Роговым оба надеялись, что наша близость как-то прояснит, наладит, поможет сохранить, укрепить ту удивительную сердечную тягу. А вышло наоборот. Как-то обидно, оскорбительно. Антиэстетично. Во всяком случае, для меня. А для него, наверное, просто никак…

Меня опять удивило, как легко было все это Генриху рассказывать. Он даже иногда помогал мне словами. А потом совсем по-свойски, как-то по-домашнему, по-родному взял за руку.

– А ты и Рогов уверены, что разобрались в себе? – он говорил с высоты своих тридцати лет, несложившегося брака, случайных и неслучайных романов. – Первая близость часто бывает неудачной. Я, конечно, лицо заинтересованное. Я рад, что твоя любовь окончилась… Но окончилась ли? Я ведь прежде всего тебе счастья хочу…

Я сидела, съежившись, притихнув в этом коконе нежности, оберега. Потом тихо проговорила:

– Это все испарилось безвозвратно. То есть дружба осталась. Но никакого сексуального влечения нет. Да его и не было. Я тебе говорю – я для этих дел человек безнадежный. Даже хуже бесплотной Клариссы. Так что, если ты решил расстаться с женой, то на замену надо поискать кого-то другого.

– Глупая девочка, – сказал Генрих и погладил меня по волосам.

* * *

Поздно ночью я копаюсь в своих записных книжках. Выбираю, какую из них дать Генриху? Останавливаюсь на последней, в которой уже явственно присутствуют следы нашего с Роговым отплывания друг от друга. Есть даже сюжет рассказа с упоминанием «холодной котлеты». А вот стихи, написанные после роговских разговоров о том, что жениться все равно рано или поздно придется. Такие:

Радость бродячего щенка

 
И прихожу я в гости к вам,
И говорю вам: «Здрасте!»
Машу приветно хвостиком
Твоей супруге Насте.
Обнюхиваю выводок,
Притихший на диване,
И тонко льщу вам выводом,
Что дети сходны с вами.
Клыки улыбкой сжало
(Рычать в гостях некстати),
Выслушиваю жалобы
На мизерность зарплаты.
Я тявкаю сочувственно
(От скуки сводит скулы).
И над былыми чувствами
Мы умиленно скулим.
Вот ночь в окне очутится,
Луна плывет за дачей…
И жизнь твоя мне чудится
Решенною задачей…
 

Кассандра, как позже обнаружилось, из меня получилась неважная. В супруги Рогов себе подобрал не Настю, а Люду. И зарплату получал всю жизнь хорошую, а уж жаловаться вообще не имел привычки. Особенно при наших редких, но всегда теплых встречах. Детей завел двоих. На выводок, притихший на диване, не походили – крупные, шумные парни. Да и с родителями мало схожие. Совпало только наличие дачи. И бережно поддерживаемые нами обоими дружеские отношения. Как-то в них и Генрих умудрился забраться, затесаться, стать их частью. И даже другом Рогова.

«Супруга Настя», с которой у меня сложились хорошие отношения, никак к нашей юности не присоединилась. Не захотела? Или не смогла?

А еще через двадцать страниц вдруг обнаруживаю такое восьмистишие:

 
Начинается самое-самое.
Начинается жизнь настоящая.
Все вопросы решаются заново –
И прошедшие, и предстоящие.
И любовь начинается новая.
Начинается, чтобы не кончиться.
И событий вихрем снова я
Управляю, как мне захочется.
 

Это что же я, после знакомства с Ивановым сочинила, что ли? Пытаюсь определить по текстам, окружающим эти беспомощные строки. Предшествует им конспект рассказа «Недоразумение». Такой:

Героиня – Ниночка. Некрасивое, скуластое личико десятиклассницы, редкие зубы, вывернутые губы. Когда он увидел ее обнаженной, то удивился подарку судьбы: смуглое, нежное тело, маленькая, прекрасной формы грудь. Она не сопротивлялась, но и не льнула к нему. Она терпела. А все началось с любопытства – больно уж не похожа она была на других. Потом родилась чуть снисходительная, покровительственная с его стороны, но все же чистая дружба. Эта девочка не мыслилась ему женщиной. Она была слишком юной, забавной в своем дикарстве для этого. Мысль о близости пришла как шутка, как забавное искушение. Он был готов к отпору и принял бы его без обиды, даже с радостью. Ему нравились их отношения. Но отпора не было. Она все стерпела. Тоскливое недоумение им овладело. Это не было похоже на внезапное чувство подростка. Она была слишком холодна. И расчета тут никакого не было. Ее честность и гордость не вызывали сомнения. Он смотрел, как она одевается, как сдержанны, спокойны, полны достоинства движения ее юных женственных рук. Он должен был спросить – почему? Он не мог отпустить ее так. Но спросить не хватало духу. И все-таки он спросил, когда они уже вышли на улицу. Она ответила. О, вся его прошлая легкая жизнь, полная мимолетных связей, так хорошо сдобренная философией: «Им самим это больше нужно, чем мне», вдруг обернулась против него в чистом, правдивом ответе этой девочки. Нет, она не любила и не любит его. Но он так хорошо умел слушать и советовать. А ей так тяжело и одиноко. А на заводе ни для кого не секрет, чем кончаются все его отношения с женщинами. Она понимала, что он ждет платы за свое общество, и заплатила за доброе слово, за участие. Так, как он этого хотел. И ушла – спокойная, маленькая дикарка. Цветок, выросший в мире пьяных драк, мещанских предрассудков. И он не посмел сказать, что и ему от нее ничего не было нужно. Ведь он сам создал себе такую славу, и теперь тернии кололи его. Вместо того чтобы показать этому ребенку, что не все на свете грязь (и ведь он знал по ее рассказам, в каком окружении она живет и какие у нее формируются взгляды), он только лишний раз утвердил ее в этом мнении. Он, который считал себя умным, честным, справедливым. Скверное состояние…

…Она была лет на десять-восемь моложе и выглядела ребенком, сестренкой, приехавшей в гости от бабушки. В сером платке. В куцем пальтишке с большим, длинноворсым воротником, в подшитых валенках. Она работала секретарем главного инженера, но ничем на обычных секретарш не походила. Времени свободного было немало. И она сидела, уткнувшись в книжку. В приемной вместо валенок обувала туфли на низком каблуке. Носила темно-красный, начавший рыжеть жакет и синюю школьную юбку. Когда рассказывала о своей жизни, своей семье, то была философски спокойна. Неудачное замужество сестры, жадные братья, скандальные снохи, еженедельные попойки казались ей естественными, другого мира она не знала. На заводе жила одиноко, замкнуто. Гымер, который сам юность прожил нелегко, удивлялся ее недетской серьезности, чересчур трезвому взгляду на жизнь. И в то же время полному неведению простых вещей и понятий. Маленький человек – цельный и чистый, обещающий в будущем стать личностью.

Так и остался этот конспект нереализованным. Это я хотела набросать реальный портрет реального Рогова, подрисовав к нему секретаршу редактора «Советского воина». О ней я знала очень мало, пробегая по редакционному коридору. Только внешний вид. И действительно – непременный книжный том перед глазами. Остальное все сочинила, опираясь на опыт общения с типографскими, общежитскими сибирскими девушками. Конечно, главным персонажем рассказа должен был стать Рогов (Гымер). Хотелось покопаться в его внутреннем мире. Изобразить его сложнее, чем в жизни. И в то же время послать предупреждение, предостережение… Лень помешала осуществить замысел.

А вслед за стихами шел такой набросок:

Рассказ «Жемчуг»

Ему было уже двадцать восемь, а все звали его в глаза и за глаза Петькой. Потому ли, что щуплый и мелкий, как мальчишка? То ли потому, что безотказно свойский: готов был подыграть на гитаре на любой вечеринке, прийти на помощь в любой ситуации. Одалживал вещи, деньги, кто бы ни попросил. Такой непременный персонаж общежитской, холостой, кочевой жизни. Уж его-то никто не мог представить солидным, семейным человеком. Петьку никто не принимал всерьез. И он не обижался. Хотя втайне, больше чем кто бы то ни было, стремился как раз обзавестись собственным домом. Но по женской части не ладилось. Как на грех, вкусы у Петьки были изысканные. Ему нравились девушки изящные и миловидные. Попав в компанию, он сразу примечал какую-нибудь миниатюрную, с большими глазами. И чтоб танцевала хорошо. Кроме завышенных требований к женской внешности, у Петьки были две страсти: музыка и котлы. Познакомившись с девушкой, Петька водил ее на симфонические концерты и рассказывал о циклонных котлах малой и большой мощности. Девушка терпела. И ждала продолжения. Но Петька не спешил. Он проверял свои и ее чувства. Тут появлялись друзья-монтажники. Красивые, высокие парни. Они уводили хорошенькую Петькину девушку в угол, говорили ей пошлые комплименты, тискали по мелочам (а то и не по мелочам). Потом забывали о девушке. И она рада бы вернуться к Петьке. Но он не мог простить измены. Он знал, что некрасив, немужественен. Но ведь это видно сразу. Зачем же было подавать надежды? А друзья добродушно подсмеивались над Петькой, над его неудачами. И, кстати, над своими победами. И продолжали пользоваться Петькиной безотказностью. Впрочем, готовы были и сами помочь ему… В случае чего… Но случай как-то не предоставлялся…

Это я, наверное, нашего Ваську пыталась изобразить. Нет, оба наброска еще полны бийской жизнью, бийскими проблемами. Генрихом тут и не пахнет. Скорее всего, стихи о «новой любви» продиктованы какими-то неясными надеждами на светлое будущее. Ну, бог с ним! Отдам, что есть, пусть читает. И отдала на следующее утро на трамвайной остановке.

* * *

Наступило воскресенье. Июнь в Сибири – еще не лето. Скорее – поздняя весна. Погода неустойчивая. Еще вчера бабушка изнемогала от духоты. А сегодня, собираясь за город, я надела юбку от суконного немецкого костюма и раздумывала, что бы взять ей в пару. Пиджак – показалось уж чересчур. Я остановилась на сиреневом индийском пуловере. И поймала себя на том, что натягиваю его перед зеркалом. Более того, постучалась к Зое Гавриловне, попросила ее разменять сто рублей, а пока она копалась в кошельке, я разглядывала себя в ее большом трюмо. Мое-то зеркало было настольным (хотя стояло на подоконнике), и увидеть фигуру целиком не получалось. Ну, что ж! Сойдет. Эх, еще бы голову привести в порядок! Бабушка права. Между прочим, когда я была влюблена в Рогова, то значительно больше заботилась о своей внешности. Духовная общность духовной общностью, но я знала его вкусы. И хотела соответствовать. А ведь для Генриха, судя по тому, как подробно он описывал красоту Ирины и Стеллы, тоже много значит внешность женщины… Тем хуже для него!.. И тем быстрее все закончится… Или выяснится… Черт возьми! Я так в конце концов и не знаю – насколько завязла в этой истории! А пока надо спешить!

– Бабушка! Так я буду договариваться с десятого июля. Уже точно наступит жара, – кричу я, выбегая в коридор.

Мы встречаемся на той же трамвайной остановке и едем на «четверке» до центра. Генрих тоже оделся по-новому. Вместо светлого хэбэшного комплекта облекся в серые брюки и темно-серый, буклированный пиджак. Разговор сразу завертелся вокруг моей записной книжки и рассказа в «Учительской газете». Он успел все прочитать. Ну, о рассказе говорить было нечего – такое гладенькое, сладенькое, среднеарифметическое сочинение недавней школьницы. Хотя комплименты, пусть и не заслуженные, я слушала с удовольствием. А вот что он скажет о записной книжке?

Генрих говорил о ней много и главным образом в панегирическом тоне. В автобусе нам повезло сесть рядом, и он сразу стал разбирать по косточкам сюжет о Ниночке, объяснять мне, невежде, почему порядочный мужчина, не развратник, не ловелас даже, сближается со случайными женщинами, даже не слишком желанными. Тема была весьма щекотливая. И я удивлялась, как он подбирает слова. Как сочетает точность с деликатностью. Да еще умудряется в это же время замечать входящих в автобус старушек и женщин с младенцами, немедленно вскакивать, уступая им место. Но едва они выходили, быстренько плюхаться рядом со мной и продолжать прерванную на полуслове фразу.

В такой сверхинтересной для меня беседе мы доехали до остановки «Карьер». И вылезли не без приключений. Автобус завис над глубокой канавой, в которую прыгать никому из пассажиров не хотелось. Мой спутник легко перелетел с верхней ступеньки автобуса на противоположную сторону рва. Оттуда протянул к двери руки, поймал и поставил на землю сначала меня, потом дородную тетку в фланелевом халате, который при полете распахнулся, как парашют, обнажив синеватые ляжки пассажирки, далее – ее тощенькую, похожую на белую мышку, дочку-школьницу и, наконец, бодрого, слегка поддатого дедушку, который все рвался прыгать самостоятельно, но в конце концов дал себя уговорить. Правда, прыгнул не прямо Генриху в руки, как все остальные, а куда-то вбок, так что мой герой едва сумел зацепить дряхлый пиджак старикашки, чуть не оторвав рукав. Автобус гукнул и укатил дальше, обдав нас остатками позавчерашнего дождя из лужи на дороге.

Наши попутчики, в благодарность за рыцарство Генриха, объяснили нам во всех подробностях, как дойти кратчайшим путем до Мочища и где, скорее всего, сдают жилье. И мы отправились. Это было первое наше путешествие на природе вдвоем. Не считая Бугримской рощи с ее комарами! Сегодня все складывалось удачно. Солнышко сияло, но не жарило. Дорожка бежала через светлые лесные массивы – то белоснежные березовые, то золотые сосновые, с кронами, улетающими в бесконечную синеву. То мы пересекали небольшие поляны, цепляясь ногами за высокие травы, осыпанные мелкими белыми цветами. Я принялась было собирать букет, но Генрих отговорил: «Когда все сделаем. На обратном пути». Он подстерегал мой всякий неосторожный шаг, всякое рискованное движение. То протягивал руку, то подхватывал за талию. И все время рассказывал. Про деревенское детство. Про свое самое первое ружье. Лет в тринадцать-четырнадцать. Пневматическое. Про рыбалку. Это когда мы вышли на берег реки. Обь здесь была сама на себя не похожая. В Новосибирске правый берег был одет в бетон, вздымался березовым холмом. И было отчетливо видно, как стремительно несется серая масса воды. В Мочище большая река скромно, робко разливалась по песчаным отмелям. Потом, отступая от черных коряг и голубоватых ракушек ручейника, легко, но бесшумно катилась вдаль. В каких-то десяти шагах от сосен, цветов, бабочек. «Как здесь понравится бабушке», – подумала я.

К сожалению, в самых близких к реке домах или хозяев не было (дачный сезон еще не наступил), а те, что были – ничего не сдавали. Пришлось походить немного по поселку. И минут через пятнадцать нам повезло: в славном домике у симпатичной пожилой пары мы нашли то, что искали: чистенькую комнатку, уютно обставленную, с отдельным входом, за подходящую цену. Я побегала по участку, заглянула в туалет, открыла и закрыла кран колонки, пощелкала выключателями. Везде было чисто, все работало. Генрих тем временем беседовал с хозяйкой. До меня долетали обрывки дифирамбов бабушке, мне. Давал понять хозяевам, как им повезло. Чудак! Напоследок мы обговорили сроки вселения. Я предложила задаток. Но хозяева отказались.

Вот теперь мы двинулись в обратный путь самым что ни на есть прогулочным шагом. Но, во-первых, я предложила вернуться к Оби. Хотелось еще раз детально осмотреть: каков будет маршрут бабушкиных прогулок? Пока я высчитывала шаги, поглядывая – есть ли тенистые уголки на солнечных полянках, Генрих перетащил какое-то бревно с места сырого на сухое, а небольшой валун с берега – под дерево – будет бабушке, где посидеть. Когда он возвращался ко мне сквозь березовый колок, я вдруг увидела его какими-то совсем новыми, особыми глазами. Не как моего спутника, компаньона, а как персонаж театрального спектакля. Или он шел по страницам известного романа. В эту минуту Генрих совершенно не совпадал со своими рассказами о рыбалке, охоте, крестьянском быте, со студенческими сюжетами. На фоне очень чеховского пейзажа вроде декораций к «Дяде Ване» шел именно чеховский персонаж. Серый в черных букольках пиджак контрастировал с белыми в темных пятнах березами. И очки, и стрижка, и походка его были из совсем другого века, мира, общества. Какой-то чертой, пленкой от меня отгороженные. Так мне в эту секунду показалось. Но когда Генрих приблизился и спросил, идем ли мы на автобус или отдохнем в лесочке, и еще что-то, из бытового, повседневного, совкового ряда, это впечатление рассеялось…

По дороге на остановку я таки нарвала огромный букет цветов. Ждать автобуса пришлось довольно долго. Зато он оказался полупустым. И когда мы сели на предпоследнее двойное сидение, когда Генрих сложил букет себе на колени, накрыл его пиджаком, то моя голова сама собой опустилась сначала ему на плечо, потом – все ниже, ниже, на этот самый пиджак… И убаюканная цветочным запахом, автобусной тряской и легким прикосновением его пальцев к моим волосам, я задремала. Проснулась уже перед самым центром.

– Что тебе снилось? – спросил Генрих, придерживая меня за плечи, подхватывая цветы, которые поминутно выпадали из букета, и помогая перешагивать через трамвайные рельсы. Мы шли к нашей «четверке».

– Ничего. Сегодня абсолютно ничего. Как младенцу. А вообще сны снятся сюжетные, цветные. Очень длинные.

– Да, об этом в записной книжке есть.

Мы уже забирались в трамвай. Я оживилась:

– Мне в этом году такой странный, дурацкий сон приснился… Такой… Как будто война… Или какая-то катастрофа… Нет, война… Или экспедиция. Я где-то в лесу. В тайге… Постепенно всех потеряла. Брожу по лесу… Голодная, холодная… И без сил. Падаю все время… Больная. В каких-то лохмотьях. И лицо, и руки покрылись какими-то прыщами, язвами, паршой. Я это вижу во сне, чувствую и понимаю, что это конец. И одновременно сама себе противна… Эта короста!.. Но все же выхожу к «своим». Война все же. Похоже на сюжеты военных романов. Но вот конец совсем про другое… Мне все рады, все приветствуют, рвутся отправить в больницу… А среди них – один мужчина. Он ни о врачах, ни о еде, ни о моем здоровье не говорит. Он просто кидается ко мне, обнимает, целует эти язвы, эти нарывы с такой нежностью, с такой страстью, как будто ему жизни без меня нет. И странно: я во сне чувствую эту его нежность и страсть. Их силу, искренность. И погружаюсь в эти ощущения. И они мне сейчас нужнее, важнее еды, воды, лекарства. И в то же время я удивляюсь – я же такая отвратительная. Как можно меня любить? Целовать? Но мне – хорошо.

– Это я тебе во сне встретился, – целуя мои волосы, тихо сказал Генрих. И я ему сразу поверила. Хотя все это мне приснилось еще зимой. До нашего знакомства…

* * *

Между тем, пока наши отношения, наши чувства потихоньку, извилисто, исподволь, как слабые экзотические растения, прорастали, развивались, раскрывались сначала по одному листку, а потом – по лепестку – параллельно шла будничная жизнь. Как она развивалась у Генриха – я скорей догадывалась, чем знала. Его жена, видимо, ушла к родителям. Он сдал на «пять» кандидатский экзамен по философии. Мать собирала Генриха в Алма-Ату – до отъезда оставалось чуть больше недели. Он же без конца проклинал себя за опрометчивость, поспешность. Я тоже жалела об этом случае. Только позже узнала, что это – стиль его жизни, логика характера – следовать порывам. Узнала – и смирилась с этим. Потому что у каждой медали есть обратная сторона. У светлой – темная. Но у темной, плохой – хорошая, добрая. На эту тему мы говорили за день до смерти Генриха…

Но это все – сорок пять лет спустя. Сегодня я была больше всего озабочена своими служебными проблемами. Что-то там затормозилось, застопорилось в «Сибирских огнях». Что именно – не догадаться… Поэтому и разговаривать не стоит. Лучше пойти в кино. На этот раз уже с Чижами. А когда мы возвращались через громадный пустырь между кинотеатром «Металлист» и «Больничным городком» и бурно радовались тому, что наконец наступило настоящее лето, Генрих предложил в последнее свое «штатское» воскресенье поехать за город. В то же Мочище, на рыбалку, с ночевкой, большой компанией. Чижи пришли в восторг. А я уже раз и навсегда (о чем не знала) вступила в этот поток больших и мелких происшествий, потрясений, приключений, которые отныне будут подстерегать меня за каждым углом сегодня, через месяц, через год, через две минуты… До сих пор не могу определиться – мне этот стиль нравился? Или лень было сопротивляться? Но в тот день просто захотелось побывать на природе с веселой компанией.