Текст книги "Бедный Юрик"

И я кинулась приглашать в поход «всех-всех родных и знакомых кролика», как мы говорили (нет, это позже, когда прочли «Винни-Пуха»). Но Дуканичи и Граф уже уехали в отпуск. Васька (тот самый прототип «Петьки») собирался в командировку. Но, в соответствии со своим из записной книжки характером, дал мне напрокат (я их ему так и не вернула) свою старую ковбойку и сатиновые спортивные штаны. В результате – кроме Чижей в Мочище пожелали поехать моя хорошенькая коллега из «Советского воина» Тамарка Князева и все та же Надя Полежаева. Причем каждая почему-то на полсрока: Тамарка готова была отправиться в субботу «в ночное». Утром в воскресенье ей предстояли какие-то жизненно важные междугородние переговоры. А Надя собиралась встретиться с нами уже в Мочище. В одиннадцать утра в воскресенье. Для Генриха, насколько я поняла, все эти частности не имели значения. Нет – с Чижами он хотел подружиться, они ему очень понравились, особенно Марк. Тем более он счел их моими главными друзьями и надеялся использовать как группу поддержки. Что же касается девиц, то, по-моему, он просто не заметил, как изящная, кокетливая, рыженькая Тамарка, переспав с нами в палатке на берегу Оби, вдруг оборотилась пухленькой, белобрысой, слегка занудливой Надей. В эти дни он отчетливо видел только меня – правда, в розовом свете. Остальной мир расплывался в тумане.

Однако это умопомрачение не помешало ему тщательным образом подготовиться к путешествию. Кроме палатки, двух одеял (еще одно принесли Чижи) и пары маленьких, плоских подушечек, он взял топорик, котелок, алюминиевые кружки и ложки, спрей от комаров, зубную пасту и целый набор удочек. Да еще несколько полотен целлофана. На случай дождя. Чиж, уже на обратном пути, когда мы – он, Верка и я – оказались почему-то втроем, нам восхищенно нашептывал:

– Вот это организация! Не то что мы, дилетанты! Все до мелочей продумано. Даже зубная паста!

Как бывают обманчивы первые впечатления! Генрих был из той породы людей, которые позаботятся о зубной пасте, но забудут про голову…

Но эта вылазка оказалась восхитительна. Генрих нашел живописное место на берегу Оби. Не на сыром песке, а чуть выше, среди маленьких сосен. Быстро поставил палатку и подготовил ее внутри к удобному ночлегу. Закинул сразу три удочки и стал выдергивать одну за другой небольших, головастых, с вытаращенными глазами рыбешек. Часа через полтора уже набралось на уху. Мы натаскали хворост. Морковь, лук, картошка оказались у нашего вожатого в рюкзаке. Между двумя рогатками повис бывалый котелок (за водой Генрих сплавал подальше от берега), и вскоре мы уже хлебали из кружек обжигающее варево, приправленное и лавровым листом, и душистым перцем. Еще достались нам (запасливые Чижи принесли?) какие-то бутерброды. И что-то мы выпивали (вино или водку?) за знакомство, за дружбу и вообще за что попало. Потом забрались в палатку, кое-как утолклись впятером на правом боку, как сардины в банке. Одно одеяло снизу, два – сверху. Я с такими ночевками была знакома по альплагерям. И с этими одномоментными поворотами по команде, и с собственным носом, уткнутым в чужую клеенчатую спину, и с чужим храпом тебе в шею. Только на этот раз мне в шею не храпели. Сзади меня лежал Генрих, и я всю ночь осязала, как его губы порхают вокруг моих волос. Да и вообще мне не спалось. Перед моими глазами оказалось окошечко палатки. И за ним никак не наступала темнота. Сибирское лето с его белыми ночами было в разгаре. В конце концов я не выдержала – выбралась наружу. Генрих – за мной. И что я узрела!

Никогда я такого не видела. Не слышала. Даже не читала о таком! Это нельзя было назвать дождем. Даже не моросило. Просто воздух был пропитан микроскопическими каплями влаги, даже тумана. Нет, и туманом состояние погоды не назовешь. Все виделось, виднелось. Тончайший, острый серп луны в небе. Серо-голубой воздух. Силуэты деревьев. Но главное, главное! Через Обь повисла радуга! Радуга ночью! Вот главное чудо! Конечно, не та, которой я не раз любовалась днем после дождя. Никаких ярких – синих, оранжевых, малиновых красок! Тень, привидение, голубовато-желтовато-серое. Все, на что оказался способен хрупкий месяц, свет которого преломился в этой специально для нас заказанной отсырелой атмосфере, смешавшейся с остатками вчерашнего дня.

Почему-то на меня эта лунная радуга произвела необыкновенное впечатление. В ней чудился какой-то мистический знак, намек, чей-то перст. Генрих подошел сзади, обнял меня за плечи. Мне показалось, что он испытывает те же чувства… Но уже через десять минут мы будили наших приятелей, демонстрировали им волшебное явление, шумели, кричали, пугали ночь.

И в конце концов спугнули. Выглянуло солнце. Радуга растаяла. Воздух просох. А заодно и песок. Мы все сбросили одежду, полезли в воду, плавали, бегали по берегу. Я пыталась взглянуть на себя со стороны: хорошо ли сидит на мне сатиновая пара – синие в белый горошек трусики и лифчик? Я их чуть ли не на днях случайно купила в магазине на Красном проспекте. Вот пригодились!

Решали вопрос – завтракать или нет? Но вспомнили, что в условленном месте нас, наверное, уже ждет Надя. А Тамарка заспешила на свои переговоры на главпочтамт. Собрались и отправились. Поменяли Тамарку на Надю и стали рассказывать ей, как много она потеряла: и рыбалку, и уху, а главное – лунную радугу. А она охала, всплескивала своими пухлыми ручками, завидовала нам белой и черной завистью и оделяла нас всех какими-то необыкновенными сладостями – то ли тянучками, то ли финиками.

Тут Генрих предложил нам новое приключение. Где-то в этих местах отдыхает с женой двоюродный брат его главного школьного друга, ныне полярного исследователя, Мишки Извекова. Не нанести ли им визит? А заодно у них подкрепиться.

Мы дружно засомневались – удобно ли? Не нахально ли? Но Генрих, явно опьяненный своей ролью волшебника, стал рассказывать, что, по достоверным сведениям, хозяйка дома имеет отношение к сфере питания и три корочки хлебца должны у нее найтись. Кстати, в рюкзаке у Генриха катались еще две-три банки консервов, и мы решили, что с таким паем не окажемся бедными попрошайками.

Пошли. Нашли. И действительно были приняты с распростертыми объятиями. Тем более по дороге заскочили в сельпо и прихватили пару бутылок. Не бог весть чего. Но двоюродный брат Мишки Извекова, кажется, употреблял все подряд. А его дородная жена действительно всегда была готова оказать гостеприимство. Она сообщила, что работает в «филиале». Я-то сначала подумала о филиале Сибирского отделения Академии наук. Не могла только представить – в каком из институтов она двигала науку своим выдающимся бюстом и кровавыми ноготками. Но выяснилось, что речь идет о филиале главного Новосибирского треста столовых и ресторанов.

Короче, через полчаса на керогазе уже шипело-жарилось мясо, на электроплитке варилась картошка. Чиж открывал консервы, хозяин разливал выпивку, а Генрих рассказывал, как зимой встречался с Мишей Извековым и что тот сообщал о пингвинах и корове Стеллера…

Но самое опять мистическое произошло в начале нашего визита. Генрих познакомил хозяев с нами. Потом представил, почему-то первым, Чижа. И наконец, дам. Наверное, по месту нашего расположения у порога:

– Вера, Надежда…

И тут выскочил со своим остроумием хотя еще не успевший поддать хозяин:

– Ну, а третья, конечно, Любовь, – и указал на меня.

Верка захихикала удачной догадке. Я слегка смутилась. Генрих поспешил поправить:

– Третья – Инна. – Но тут же поддержал шутку: – Глаз у тебя, Сеня, – алмаз.

Так и повис вопрос в воздухе: случайное совпадение? Или действительно просвечивала на наших лбах печать?

Но день в конце концов мы провели отлично. И когда Генрих сопровождал меня к дому, то мне казалось, что нет в мире более родного, более близкого, более теплого человека, чем он.

* * *

При всем при том, когда на следующее утро я продрала глаза в семь часов, то с неким облегчением подумала, что сегодня Генрих уедет в лагеря и, следовательно, с меня спадут эти одновременно сладкие, но и тяжкие узы, цепи, которые распоряжаются моим временем, управляют моими чувствами. А если говорить точнее и откровеннее – в чем-то стесняют меня, мешают. Нет, не так длинно и высокопарно. Просто появилось предвкушение свободы и отдыха. И тут же обнаружилось, сколько у меня запущенных дел! По переходу на новую работу – раз. И по бабушкиному переезду на дачу – два.

Вот сегодня займусь и тем, и другим. Тем более что провожать Иванова «на войну» я не собиралась. Мы простились накануне у моей двери. Даже с объятиями и поцелуями. Причем взаимными. И с большими планами на переписку. Уходя на работу, я дала бабушке наказ: всерьез заняться сбором вещей. Следующие дни жутко суетилась по всяким служебным и бытовым поводам. По каким – станет ясно из моего первого письма в Алма-Ату. Но до того как я за него засела, случилось два события.

Первое – из Алма-Аты пришла телеграмма:

«Доехал ходил горы Новосибирска не видно как дачное новоселье мой адрес главпочтамт мне».

Второе – буквально через четыре дня получаю вот такое письмо:

«Инка, девочка моя! Начались занятия. Со дня отъезда молниеносно проскочило пять суток. Видишь, в отличие от классического влюбленного, я не пишу, что время без тебя тянется невероятно медленно. Живу как в бреду, как во сне. В сознании – неупорядоченный сумбур впечатлений на фоне постоянных мыслей о тебе. Представляешь, какой винегрет? Я не осознал еще, какая нелегкая занесла меня в это пекло, от которого два дня трещит голова. Все странно, неясно, смешно и весело. Мне было бы еще лучше, если бы не куча знакомых. Я нисколько не оторвался от новосибирской обстановки. Нас ехало шестеро, и все мы хорошо знаем друг друга. С одним, Петькой, я шесть лет учился в одной группе и жил в одной комнате в общежитии. С двумя другими просто знаком по институту. С художником Гешей Трошкиным познакомился ровно два месяца тому назад. Мне-то хотелось попасть в совершенно новую среду, а тут сразу образовался некий замкнутый клан, в котором чувствуешь себя как дома. Но при этом настроение ребят никак не согласуется с моим. Мне – хорошо, несмотря на жару, на нелепое обмундирование, на дисциплину. Все это не раздражает, а придает жизни некую остроту. Хорошо быть добровольцем! Жаловаться некому. Как говорил Райкин: «Пиши на себя жалобу…» В сознании ребят-архитекторов представления обо мне и добровольце как-то не умещаются рядом. Но об этом – потом. Может, я совершил величайшую глупость в жизни, но только потому, что не могу тебя взять с собой. Но и об этом – потом. Когда перестанет болеть голова. Это я очевидно перегрелся за последние два дня, когда бродили по городу и по горам. Но теперь эта вольница окончилась. Нам выдали форму, в которой мы напоминаем колониальные войска в Северной Африке. Самая ценная часть костюма – панама. Зеленая. С дырочками. Формы не имеет. Каждый пользуется ею в соответствии со своими гражданскими вкусами. Вид человека, одетого в эту амуницию, вызывает хохот. Мы пережили приступы этого смеха, когда пришли в лагерь и узрели впервые этих переодетых несчастных. Они же были очень серьезны и делали вид, что не замечают нас. Над нами уже никто не потешался – мы прибыли в лагерь последними. Как-нибудь я пришлю фото – и тебе не вредно лишний раз повеселиться. А сейчас я закругляюсь. Главная цель этого письма – сообщить мой адрес. Дай только чуточку поскулить в конце. Я уже не уверен, что все, что делается, делается к лучшему. И мне иногда (часто) становится грустно от некой мысли. Ты стала необыкновенно близка мне. Когда ты успела стать такой родной? Я тебе верю. И вдруг все, что было, не повторится? Или я приеду к женщине, которая одним словом поставит меня на место. Кажется, впервые я стал чего-то по-настоящему бояться. Или ценить? Мой адрес: Алма-Ата, 20, Межокружные курсы переподготовки офицеров запаса «А», мне. Не буду говорить, как я жду твоего письма. Скорее всего, больше ничего не напишу, пока не получу ответа. Я целую тебя, девочка! Поклонись бабушке. Г.»

Я отвечала так:

«Смешной ты парень! Ну о чем же я буду писать тебе письма, когда нет еще у нас с тобой того общего настроя, внутреннего мира, который позволяет непринужденно болтать и устно, и письменно? А темы, подходящей для абстрактной «беседы», я не вижу. И событий никаких за эти четыре дня не произошло. В воскресенье мы торжественно отвезли бабушку на дачу. Ездили вчетвером, с Чижами. Брали такси, которое безжалостно сбросило нас километрах в двух от цели (там прошли грозы, и дорогу развезло). Так что отдых бабушкин начался с туристического перехода. Которым она, кстати, осталась довольна. Картина была захватывающая. Впереди всех, в качестве проводника, шла я с тюком постели на голове. За мной – Чиж с чемоданом и какой-то кошёлкой. С большим разрывом – шагов триста – шли Верка с бабушкой. Верка несла «железо», как она выражалась, то есть раскладушку и авоську с бидоном, чайником и ковшиком. Бабушка несла свой жакет. Мы с Чижом вполне оценили знаменитую туристскую истину: тем, кто идет впереди, всегда легче. Пока они нас нагоняли, мы с комфортом устраивались где-нибудь на полянке и отдыхали. Впрочем, отдыхать было особенно не от чего. К обеду прибыли на место, где нас тепло встретила хозяйка. И потом почти час обсуждали – где и что будем есть, накрывали стол и прочее… К пяти часам кое-как насытились, натаскали воды, убрали в комнате и пошли втроем купаться, оставив бабушку обживать свои новые владения. До воды добирались по известному маршруту: из Москвы в Ленинград через Владивосток – пошли куда-то вправо. А оказалось, что до реки всего десять минут ходу по прямой. Купанье там чудное, куда лучше, чем в том месте, по которому мы бродили с тобой две недели назад. То было основное русло Оби. Действительно, у черта на куличках. А это – протока, метров 200–150 шириной, очень быстрая и неглубокая: почти до середины есть дно. Берег отлогий и песчаный. Дно тоже чудесное – чистый песок. Поплавали, почесали языками. Не загорали – дело было к вечеру. Зашли в магазин, купили кое-что бабушке на хозяйство, попрощались и отправились на автобус через лес – ради экзотики. В десять были дома.

Вот и всё. За остальные три дня я успела – дежурить по номеру, сделать кучу неинтересных хозяйственных дел, побывать с Надей на встрече с поэтом Василием Федоровым (он нынче в моде), посмотреть с Чижами «Неподдающихся», а в городке с родным коллективом – «Сороку-воровку»! Еще посещала я неких старушек из числа моих бывших соседей, оказывала им знаки внимания и вела беседы о всяческих их болячках. В промежутках между этими светскими вылазками я вернулась к очерку Маслова, который мне по-прежнему не нравится. Я бы лично его отдала автору, а не стала готовить в печать. Но в данном случае не столь важно мое мнение, сколь мое умение довести чужой брак до пригодного состояния. Буду стараться.

Ну, а в заключение попробую описать, как я в среду ездила к бабушке в гости. В этот день жизнь дала мне два урока: во-первых, сурово наказала за медлительность и манеру все оттягивать; во-вторых, я на собственной шкуре убедилась, что человек – совсем не царь вселенной, тем более – не бог и даже – не герой. А просто – жалкий червяк перед лицом всесильной природы. Теперь – к фактам. Во вторник я дежурила, в среду была свободна. Но ехать решила не с утра (возилась с очерком Маслова), а во второй половине дня. Эта «вторая половина» в конечном счете обернулась шестью вечера. И как раз в это время явилась Верка и сообщила, что взяла билеты в кино на восемь часов. В «Победу». Искушение было слишком велико, и я не устояла. Пока мы поужинали, пока Чиж оделся – еле-еле успели в город. А мне еще надо было кое-что купить для бабушки. По магазинам отправились после кино. Короче, у Дома офицеров мы были в десять. Маленькие автобусы уже не ходили, и я решила ехать на 25-м и идти через лес. Не тащиться же домой с грудой покупок и забытых при переезде, но совершенно необходимых в дачной жизни вещей. В одиннадцать я была уже на «Карьере». Попутчиков мне не нашлось, и я в гордом одиночестве углубилась в лес. Было почти совсем темно, ползла большая сизая туча, и громыхал гром. Я шла и восхищалась собой: ведь меня могли съесть комары, на меня могли напасть разбойники, наконец, я могла попасть под дождь. А я все равно – вот какая храбрая – гордо иду, пою песни и декламирую стихи. Правда, я втайне надеялась, что три угрожающие мне опасности взаимно уничтожат друг друга. Хотя бы частично. Если в лес забредут разбойники, то какоето количество комаров перекинется на них, уменьшив мою долю укусов. Или бандиты, опасаясь комаров, не полезут в лес. Или и те, и другие испугаются дождя. Я даже не предполагала, как недалека от истины…

Ой, Генрих, я пишу это письмо уже третий день! Но это моя обычная манера. Иногда пишу эпистолы по месяцу – когда скапливаются впечатления, а времени мало. Тогда в свободную минутку прибавляю страничку-другую, и через десять-двадцать дней набирается толстенькая пачка листов в 12–15, которую я и отправляю. Сейчас уже суббота, я – у Чижиков. Верка жарит сырники, чтобы взять их завтра на дачу, Марк моет посуду, а я пишу. Что-то у меня уже пропала свежесть впечатлений о ночном походе через лес в среду. Но всякое дело положено доводить до конца, и я, уже без энтузиазма, завершу эту историю.

Итак, гордая и решительная, я вошла в лес. Прошла первые триста метров, и вдруг стало мне весело. Почувствовала – кто-то меня хранит. Дождь даже не капнул. Значит, до ливня успею… Дойду… Но оказалось, что я плохо читаю в книге природы. Никто капать и не собирался. Вдруг стало совершенно темно. А слева зашумело, как в довоенных «Детях капитана Гранта». Или в каком-то еще фильме про катастрофы. Я не поняла, что произошло. Впечатление – будто я с головой вошла в реку. Такого ливня я за всю свою жизнь не видела, не переживала… Было больно и страшно. Дорога исчезла под водой, колеи переполнились, бреду по колено. Лес гудит. С неба, с деревьев непрерывно, со страшным напором льются потоки не дождя, а каких-то хлябей господних. Оказалось, шел и град, но струи дождя были настолько мощны, что градины в них не ощущались. И гремит, и сверкает… А человек, я то есть – такая маленькая крупинка, такая жалкая среди всего этого грохота. И так мне страшно. Хотя никаких поводов для страха нет. Даже комаров нет. Смыло ливнем. А вот страх остался. И он все растет. Страх бессмысленный, животный. В эту секунду ни на какие разумные действия ты не способен. Например, выполнять воинский приказ. Или кого-то спасать. Самое большее, что ты можешь, – заставить себя двигаться вперед, желательно – в нужном направлении. И в то же время… пока ты механически переставляешь ноги и одновременно расстаешься с жизнью, в голове крутятся крошечные, примитивные, чисто бытовые мыслишки: жалко, что размокнут бутерброды и печенье; досадно, что пропали труды по глаженью собственного платья и бабушкиного халата. И куда нести в починку часы, которые обязательно испортятся, побывав в таком потопе? От всего этого вместе – от страха, от обиды – кажешься сам себе вдвойне одиноким и безнадежно погибшим. Идешь – плывешь по воде и в воде, и по грязи. И причитаешь: «Мамочка моя!» – и нет никакой уверенности, что дойдешь. Готов к тому, чтобы погибнуть здесь. К тому, что кости твои обгложут дикие звери. Интересно, какие? Это сейчас «интересно». А тогда я в их существовании не сомневалась. Они очень соответствовали бы этому апокалипсису.

И так – минут сорок. А когда дождь стал уже не лить, а капать и блеснули редкие звезды, я вышла к какой-то избушке без окон и дверей, которой на моем пути быть не полагалось. И хотя я догадалась, что заблудилась – теперь было все это забавно и весело. Пугает только то, что сильнее тебя, что непостижимо, неуправляемо. А темнота, потерянная дорога – это реальность, вполне постижимая, изменяемая. И как только я это ощутила, как навстречу мне из темноты вышел какой-то парень. Я его нисколько не испугалась, бросилась к нему, как к родному. Он самым подробным образом объяснил мне дорогу. Может, это и был предполагаемый разбойник, но сбитый с толку моей беспомощностью, дружелюбием и бесстрашием, чем там еще? – забыл свой текст, свою роль и сыграл противоположную – доброго путника. До благородного рыцаря не дотянул – провожать меня не пошел. Но так или иначе – через час я добралась до бабушки. Тут мои подвиги были оценены сполна, я была вознаграждена за все муки заботами пожилых женщин, переодета в сухое, уложена в постель, напоена горячим чаем с малиной и заснула не на раскладушке, а под бабушкиным мягким боком. Сквозь сон слушала ее рассказы о том, что место прекрасное, хозяева – хорошие.

6 июля. Если сегодня не завершу это письмо, то отправлю его без конца. Ладно? А то оно никак не кончается. То меня что-нибудь отвлекает, то прорезаются какие-нибудь новые факты. А ты там, вероятно, занимаешься самоуничижением: «Вот я такой-сякой, немазаный, плохой настолько, что мне даже писать не хотят». Или нет? Надеюсь, что нет. Человек должен всегда высоко держать голову перед любым другим отдельным человеком (но считать себя малой величиной перед лицом человечества, разумеется).

Вот я и заговорила прописными истинами. И вообще – ужасно банальное письмо получается. Это потому, что нет еще дружбы. Это не в упрек никому из нас. А просто дружба требует времени. Друзьями становятся не в месяц и даже не в год.

Ну, что еще? В субботу я твердо решила закончить письмо, но на минуточку прилегла у Чижей на кушетку – и проснулась только утром, когда надо было в темпе собираться в Мочище. День провели неплохо: купались, немного загорали. Даже бабушка ходила на речку. Еще с нами ездила Надя. Мы теперь пользуемся исключительно 25-м автобусом – ради прогулки по лесу. Комаров почти нет, зато есть земляника и масса ромашек. Я их привожу в город каждое воскресенье. У меня странное, мистическое ощущение – если в вазах стоят цветы, то как будто кто-то со мной живет. А к субботе цветы завяли, я их выбросила, и пустые вазы наводили на мысль о смерти, разлуке, вообще каком-то душевном запустении.

О! Верка нам с Чижом прожужжала все уши, что мы ей надоели, что она нас презирает, что уволит нас без выходного пособия, как не соответствующих занимаемой должности. Что мы ленивые и неприспособленные (насчет моей лени я полностью согласна, но такой постоянно копошащийся по хозяйству и к тому же – передовик производства Чиж!..), эгоисты легкомысленные и бессердечные. Что она жить не может без тебя и хочет ехать с тобой на необитаемый остров (вот когда этот сюжет завязывался, чтоб проникнуть во все поры нашей жизни!). Мы уже смирились с этим Веркиным решением и только выговорили, что вы мне и Чижу построите на «нашем» острове шалаш. Кроме того, Верка забирает с собой мою бабушку (интересно, что бы на это сказала сама бабушка?) и своего сына и будет создавать образцово-показательный остров. Мы с Чижом утешаемся тем, что все образцово-показательное оказывается по большей части скучно. И надеемся проводить на «своем» острове время беспутно, но весело…»

(Как плохо мы еще разбирались в людях и даже в самих себе, если Верка включала Генриха в какие-то образцово-показательные планы. А вот Чиж-то как раз был готов ломать свой тонкий, сложный внутренний мир под скучные, буржуазные Веркины построения.)

«…Теперь о другом. Я до сих пор под впечатлением от фильма «Последний дюйм», который мы смотрели в пятницу. Я на протяжении всего сеанса думала: как хорошо было бы глядеть его с тобой. И еще через этот фильм впервые (хотя я читала рассказ Олдриджа и подобные ему и видела фильмы со схожими сюжетами); так вот через этот фильм мне вдруг открылось, что кроме физиологической разницы существует какое-то изначальное внутреннее, душевное, эмоциональное отличие между мужчиной и женщиной, которое воспитанием то усугубляется, то смягчается, но неотменимо. Поэтому в фильме никоим образом не поставишь на место героя – героиню, не заменишь мальчика – девочкой. Все мои теории о равенстве полов рухнули.

Да, еще – в Юргу я не еду. Никто из гражданских не едет, а наоборот – едут все офицеры. Жаль.

Теперь, как положено всякому банальному письму, – про погоду. Много дождей (потоп был все же один). Дней пять держалась прохлада. Так что загореть не придется. Но в последние годы это меня не волнует. Ну, что еще сказать? Телеграммы твои я, конечно, получила…

(Почему «телеграммы»? Была еще самая первая, из поезда: «Вторые сутки еду нету следу только степь весело мне девочка моя пиши алма-ату обмен яблоки некрут».)

…Это было очень хорошее напоминание о том, что буквально в последние дни знакомства в тебе открылось и что очень привлекает. Ну, это на бумагу не перекладывается. Встретимся – поговорим. Вот и всё. Привет тебе от Чижей, бабушки, Нади. Напиши подлинней и посмешней. Буду рада. И.»

А вот письмо Генриха, написанное, видимо, в ожидании моего ответа на предыдущее. Он вообще все время ведет в счете. У меня в семейном архиве нашлось девять его эпистол и шесть моих. Правда, мои значительно длиннее, есть даже двадцатидвухстраничное. Его самое объемное – десять. Обычно – четыре-пять. Но зато насыщенные такой эмоциональной энергией, что напоминают порой ядерные взрывы. Мои же – это вялые оборонительные работы осажденного гарнизона: надстройка крепостных стен, бестолковые вылазки, а чаще – обследование окрестностей с помощью бинокля и, наконец, подсчет и распределение боевых и продуктовых запасов. Так что отставание у меня не только по количеству, но и по качеству. Да плюс эти его телеграммы! А ведь были еще рисунки!

Ну, а что же пишет Иванов мне на десятый день сборов?..

«Сегодня у меня уйма времени, чтобы писать тебе. Я дежурю по роте, а это целая ночь, когда после отбоя можно не притворяться спящим. В роте – смешанный состав. Около половины – старослужащие, и старшина роты у них – свой человек. Поэтому они дежурят, когда им выгодно, то есть в будни или во время трудных занятий. А в субботу и воскресенье дежурят салаги. Я – салага. Вот мне и достались субботний вечер и воскресный день. Но я отмщен. Идет нудный дождь. Служивые возвращаются из города (увольнения у нас только по субботам и воскресеньям) задолго до срока (денег-то нет сидеть в ресторане), мокрые и пьяненькие. Дежурить мне на сборах больше не придется, значит, могу рассчитывать на удачное увольнение. Должно же хоть в этом повезти.

Я не думал, Инка, что буду считать дни. Я их считаю. Их осталось 50. Но это не меньше, а больше, чем вначале, потому что они тянутся всё медленней и медленней. И вообще, хорошо бы сократить это приключение вполовину. Одного месяца вполне достаточно, чтобы понять размер сделанной глупости. С другой стороны, это нельзя назвать глупостью. Все дело в страшной тяге к тебе, куда более сильной, чем я думал. Я вспоминаю время, когда было принято это скоропалительное решение. Хотелось убежать от всего света и вести первобытно-бездумную жизнь. (Надо сказать, что здесь я достиг этого идеала.) Потом я в последнее время физически раскис, стал типичным гнилым интеллигентом. А я их не люблю! (А я-то прельстилась именно его интеллигентностью!). Ничто не избавило бы меня от сибаритства – ни туризм, ни рыбалка, ни даже ты, в чьем присутствии я пытался быть стройным и неотразимым. А здесь, пожалуйста: подъем в семь утра и ни минутой позже. (Правда, в последнее время в Новосибирске я тоже регулярно вставал рано, чтобы увидеть на остановке одну даму. Знала бы ты, какая это обаятельная женщина! Правда, все робкие намеки на то, что она принадлежит к слабой и прекрасной половине человечества, приводят ее в ярость, как покушение на личную свободу; но кто сказал, что это ей не идет!) Потом хорошая получасовая зарядка, после которой так приятно мыться до пояса. К сожалению, мыться приходится только под краном, душа нет. А Алма-Атинка течет по ту сторону «железного занавеса», то есть за нашей крепостной стеной. В этой недоступности многих соблазнов местной природы – главный недостаток лагерной жизни. Как в вольере. Видишь вершины гор, деревья, слышишь шум реки, но на твою долю достаются самые общие блага – солнце, дождь и ветер. Прошло десять дней, а жизнь пока сосредоточена на территории лагеря. Размеренная до чертиков. Но и размеренность эту можно было бы терпеть, если бы весь строй лагерной жизни не подчинялся только учебе. Мне нужна эта учеба? Я приехал отдыхать, набираться сил. Я в конце концов уехал от тебя, то есть я – несчастный человек! Могу я компенсировать эту утрату чем-нибудь для души? Например, загорать, рисовать, шататься по горам. Но это так же невозможно, как увидеть сейчас тебя. С утра до четырех дня, т. е. семь часов подряд, самых солнечных, самых лучших часов, мы проводим в классах. Сейчас я тоже сижу в классе. Это невыразимо скучное занятие, это бездарное просиживание времени. (Разумеется, кроме тех редких минут, когда я пишу тебе.) Этот отрезок дня морально убивает меня. Я не ожидал такого подвоха от сборов. Я жаждал маршей, форсирования переправ, взрывных работ. (Архитекторы числятся в запасе младшими лейтенантами саперных войск.) А вместо этого мне читают лекцию о семилетнем плане развития народного хозяйства! (Загорел у меня только нос да маленький треугольник на груди от воротника гимнастерки, которую офицеры зовут «разгильдяйкой», так как воротник по форме не застегивается. Это за то время, когда мы переходим из одного класса в другой строем). Но несчастья на этом не кончаются. Начинаются более возмутительные вещи. После плотного солдатского обеда в четыре часа дня я, оказывается, не имею права отдыхать, а обязан заниматься самоподготовкой. Еще три часа! Причем снова строем, снова по звонку, только без преподавателя. Эти три часа я, конечно, постараюсь отвоевать для себя. Относительно свободен бываешь только после ужина, жалких полтора часа, по истечении которых ты обязан на вечерней поверке засвидетельствовать свое присутствие. Вчера с самоподготовки смылся с одним архитектором на этюды. Кончилось это короткой беседой с командиром роты. «Запретить вам рисовать я не смогу, но не разрешаю». Утром следующего дня разыскивал новые объекты для этюдов. Это не так трудно сделать. Пейзажи кругом великолепные, колоритные. Не могу никак привыкнуть к здешним облакам и закатам, хотя, собственно, только их и вижу. Самое же интересное – за нашей монастырской оградой.

Вот так, девочка моя! Из аспирантской обстановки, где само понятие «трудовая дисциплина» было чем-то лишним, очутиться в условиях, где контролируется каждый твой шаг.