Текст книги "Бедный Юрик"

Нет, и все же я правильно сделал, что приехал сюда. Узнать цену свободы, цену времени – это чего-то стоит. И потом, нигде, ни в какой другой обстановке не думается о тебе так много, неотвязно, ежеминутно, как здесь. И не потому, что здесь – казарма, которая все мысли ребят направляет к женщинам. У меня это – от дикого поступка, разлучившего с тобой. Вот уже несколько дней думаю: не вызвать ли тебя к телефону, чтобы послушать голос. Ведь прошло уже десять дней, как…

Только ты не думай, что я такой уж бедный и несчастный. Ту пользу, какую я усматривал в сборах, я интенсивно извлекаю и извлеку еще. Впереди пятьдесят дней. Будут и поле, и стрельба, понтоны, даже акваланги (вот уж здесь ты мне позавидуешь!), будет вождение машины, ночные работы с инфракрасными лучами. Словом, можно будет немного отвлечься от навязчивых воспоминаний о тех трех четвертях чувств, которые вроде бы никому не принадлежат…»

(Это намек на один из наших последних новосибирских разговоров. Генрих добивался: испытываю ли я к нему соответственные чувства? Я осторожно, чтоб не породить безосновательных надежд, отвечала: «Да. Но это всего лишь одна четверть того, что можно назвать любовью».)

«…Интересно, злишься ли ты на меня за этот отъезд? И вообще, скоро ли я прочту от тебя хоть строчку? Инна, со мной творится что-то удивительное. Подступает к горлу какая-то теплая волна, держит и не отпускает ни на минуту. Ты в глазах. Специфическое солдатское ожидание писем от родных, любимых, знакомых, которое лихорадит ребят, завладело и мной со страшной силой. Все бы отдал за маленькое твое письмо. Понимаешь, здесь это переживается иначе, чем на гражданке. Здесь все это – на глазах. И хоть не читается вслух, но вопросов задают много. Но не в этом дело. В общем, не считай, что я написал тебе. Это совсем не то, что хотелось. Я попробую в другой раз выразиться яснее, умнее.

Привет Чижам и Валентине Акимовне. Твой Генрих».

Экспрессивное письмо, не правда ли? А вот как вяло, занудно я на эти всплески эмоций отвечаю:

«Во-первых, советую тебе посетить алма-атинский главпочтамт и спросить там письмо «До востребования». Во-вторых, нет у меня сейчас никаких интересных событий, мыслей, чувств, о которых стоило написать тебе. Впрочем, некоторые строчки твоего письма требуют отклика. Я почему-то думала, что мы не будем в письмах касаться наших чувств и взаимоотношений. У меня такие вещи получаются очень вымученно. Даже устно. Я убеждена: прежде чем заговорить о серьезных вещах, надо о них долго и серьезно думать. Но уж если было сказано тобою «А», то мне приходится говорить «Б». Ты пишешь, что веришь мне. Я ведь ничего не говорила. Веришь в мои чувства? Но я в них еще не разобралась. И пока даже не пытаюсь. Ты можешь только верить в мою искренность. Но это не моя заслуга. Просто я не могу и не хочу скрывать свои симпатии и антипатии, свои настроения. А вот какими будут эти чувства и настроения через два месяца – этого я достоверно не знаю. Как, собственно, не знаю тебя. Хорошо тебе! В такой короткий срок ты сумел определить и свои чувства, и даже степень нашего родства. У меня все это происходит медленней и сложней. И по пути к ясности меня сотни раз будет отбрасывать назад, а повторить пройденный путь я захочу только тогда, если цель будет меня сильно притягивать. Не суди меня строго, Генрих, я совсем не такой уж осторожный и расчетливый человек. Наоборот, я легко и охотно вступаю в душевный контакт с людьми. Мне со многими из них, мужчинами и женщинами, было хорошо, просто, интересно. Многих из них я любила и люблю. И еще много новых встречу и полюблю. Они будут ходить ко мне в гости, мы будем пить вино, петь песни и вести разговоры о смысле жизни. И их, и меня эта степень близости будет устраивать. Но тебя ведь – нет! Ты ведь не хочешь занять в моем сердце место где-то между Чижиком и Надей? Да и мне, пожалуй, этого не хочется. Все между нами сложилось как-то по-другому. А вот есть ли серьезные основания для этой «другости»? Я пока толком не разобралась. Всего за неделю до твоего отъезда я считала, что никаких. И вообще полагала наше знакомство и встречи необходимым лекарством от странной твоей болезни. А потом… Нет, я не заразилась. Тут иное… Просто я сделала открытие. Ведь узнаёшь человека по-разному. Самый верный способ, когда люди вместе живут, как мы жили в бийском общежитии. Или вместе работают. Или учатся. Тогда уж безошибочно знаешь, что думает, что чувствует этот человек, как поступит в той или иной ситуации. Насколько его внутренний мир созвучен твоему. В таком случае прикипаешь к людям накрепко. Со всех сторон тянутся ниточки, которые соединяют тебя с этими персонажами. И тут уж никакие случайности, никакие настроения ничего не могут изменить и испортить. Но случается, что малознакомый человек вдруг откроется тебе сразу: в каком-нибудь, черт возьми, выступлении на собрании. В ссоре с женой. Во время стихийного бедствия. Короче, в чем-то большом или малом, но что резко обозначит главные черты его личности, которые сразу тебя оттолкнут или привлекут. Черты совершенно индивидуальные, частные, только в эту ситуацию вписывающиеся, а в действительности проливающие свет на все остальное.

Вот так вышло у меня с тобой. Я о тебе за месяц узнала довольно много, но все эти знания были умозрительные, а главное – никаких ответных импульсов не пробуждающие. Ну, умный, ну, интересный, ну, интеллигентный, ну, туризмом и природой увлекается. Ну, взгляды на жизнь, как у всякого культурного и порядочного человека. Но это же всё слова, слова, слова. В теории – мы все такие. Почувствовать мне этого было не дано. К тому же подобным набором достоинств обладают все мои друзья. Меня не удивишь умом и не растрогаешь порядочностью. А то, что ты далеко не просто ко мне относишься, нисколько не способствовало возникновению ответной симпатии. Скорее наоборот. Такие вещи меня обычно настораживают, раздражают, мешают, делают меня подозрительной. Я уже не верю, что человек таков, каким он выглядит, а думаю, что он подлаживается, приукрашивается. Короче, я уже выше писала, как рассматривала наши отношения в первой их фазе: филантропия, с легкой примесью любознательности, чисто профессиональной.

Я об этом пишу прямо потому, что дело это – прошлое. К настоящему же я отношу только последнюю неделю. Тебе даже не понять, да и я не сразу сформулировала. Меня очень задела, захватила твоя юность, внутренняя какая-то чистота (не в физиологическом смысле, а сугубо в духовном), громадный запас любви к жизни, уважения к людям. Это все раскрылось в мелочах, но абсолютно достоверно. Я так давно таких качеств не встречала в окружающих, почти изверилась, что они есть. А мне эти черты страшно дороги, просто необходимы для существования. И потому мне было так хорошо с тобой (очень хорошо!). Хотя и не всегда. Как только у тебя пробивались нотки двусмысленности, как только тебе изменял такт (в лесу, когда шли на автобус, еще в один из вечеров) – у меня сразу пропадало всякое ощущение внутренней близости, даже просто интерес к тебе. Но все же общее настроение недели, особенно в последний день, сложилось в твою пользу. Черты, которые я в тебе обнаружила, имеют для меня огромное значение. Ты даже не представляешь, какое! И поэтому вот – пишу тебе письма, часто вспоминаю и есть потребность тебя увидеть, что-то тебе доверить. Даже неясно – что. Но я не случайно употребила это слово. Я именно безоговорочно доверяю тебе; то есть мне кажется, что ты всегда верно истолкуешь любое мое слово, жест, поступок.

Ну, вот – понеслась без оглядки… Начала за упокой, а кончила во здравие. Я ведь хотела сказать обратное: хорошо-то хорошо, но достаточно ли этого, чтобы люди стали друг другу по-настоящему необходимы? А если недостаточно, то найдется ли что-нибудь еще, что нас свяжет? Я лично не могу ответить на эти вопросы. Да и не хочу. Пусть жизнь и время рассудят. Вот и все, что я хотела тебе написать по поводу твоих сомнений и скулений. И давай раз и навсегда условимся – не возвращаться к этой теме. Переложенные на слова чувства теряют свое обаяние, делаются много примитивней, тускнеют, становятся всего лишь предметом словесных экзерсисов. Жизнь каждого человека должна быть настолько разнообразна и богата, чтобы можно было найти тему для писем и разговоров, помимо этой.

Ты все пойми как следует. Я на тебя надеюсь, ладно? До следующего твоего письма. Я уже засыпаю. Очень люблю это состояние – переход от одной жизни к другой, в мир легких теней и фантастических путаниц.

А вот я целовать тебя не буду. Во-первых, на расстоянии нет потребности. Во-вторых, у меня такие вещи плохо выходят. Я бы вот сейчас голову вместо подушки тебе на колени положила и поболтала о чем-нибудь перед сном. Ты не возражаешь? И.

P. S. А 60 копеек на марочку пожалел, чтоб «авиа» послать?»

Ответ пришел почти мгновенно, то есть не через десять дней, а через пять.

« 13.VII Милая Инка! Сейчас я действительно пожалел, что «пожалел» тогда 60 копеек на авиамарку. Ты получила бы мое письмо раньше, была бы другая погода, иное у тебя настроение или еще какая-то случайность – и ты не отнеслась бы так серьезно к моему нытью и словоизлияниям. А то я чувствую себя человеком, получившим в магазине сдачу, во много раз превышающую сумму, которую он уплатил. Вернуть тебе излишки? Нет, я лучше припрячу (приберегу) их до лучших времен, например, когда встретимся. Кроме того – принимаю условия – не писать о самом трудном.

Позволю себе перейти на военный язык. Никита Сергеевич и то сравнивал литературу с тяжелой артиллерией, а я все-таки сейчас самый младший лейтенант. Так вот, два твоих письма, как две атомные бомбы – много света, тепла, проникающей радиации и большого радиуса действия. (Я-то как ядерный взрыв воспринимала письма Генриха, а свои – как рытье мелких щелей. Какими различными, прямо противоположными бывают взгляды людей на один и тот же предмет!) Правда не смертельного, но повергающего в смятение.

Смятение № 1. Писать «подлинней и посмешней». Получить такое требование после того, как отправил письмо, правда, не очень короткое, но зато нудное, как Васисуалий Лоханкин. Не мог же я бежать на почтамт и просить письмо назад под предлогом, что не вложил туда незабудку.

Смятение № 2. Второе письмо через два дня после первого! Если так пойдет дальше, мне не захочется уезжать из лагеря. Я вызываю зависть взвода (аллитерация невольная). К тому же я растерян перед твоей способностью писать, когда совсем не хочется (первое письмо), и о том, о чем совсем не хочется (второе). У меня только одна способность – не уметь писать, когда этого больше всего хочется, тем более «посмешней», тем более, когда запрещено писать о том, чем живу.

Смятение № 3. Перед человеком, писавшим эти письма. Все-таки очень интересно переписываться с человеком, которого не знаешь. Какой противоречивый, сложный, умный, смешной и милый человек писал. У него есть только один недостаток – он журналист. Из этого недостатка, помимо профессиональной легкости пера, вытекает потребность играть словами. Ты только не обижайся, но почему-то до конца не веришь в искренность тех переживаний, о которых ты пишешь… Не то сказал… Я хотел сказать, что истина в твоем письме таится между строк. Гроза, комары, темный лес, рассуждения о ничтожности человека – все это написано здорово, только пусть бы все это было неправдой, потому что похоже на красивую неправду… Вот написал и сам не знаю – зачем, для чего?.. Ловлю теперь самого себя на тщетной погоне за красивым словом… Как-то в мастерской у новосибирских художников Гешка Трошкин сказал моему приятелю, который упрекал его за тусклую работу: «Миша, в натуре-то совсем нет живописи. Если бы она там была, оставалось бы только переносить ее на холст готовенькую». И вот, когда я читал твое описание ночной грозы, то вспомнил этот разговор. Только человек творит красоту. Объективно красота природы открыта эстетами. Диапазон эстетического безграничен. Мы находимся в самом начале этого открытия, а уже как интересно жить!.. Так вот, между строчками твоего письма открывается душевный мир маленького эстета, кропотливо, как муравей, работающего над освоением мира природы, анализирующего человеческие переживания.

Смешно я пишу? Ты же просила посмешней. Когда я приеду в Новосибирск, мы с тобой посадим два дерева в честь всех хороших людей, с которыми мы встречались и которые оставили в душе тот след, о котором ты прочла мне в чьем-то стихотворении. (Это я открывала ему Леонида Мартынова.) Договорились?

Самая ценная способность – умение видеть «небо в чашечке цветка». Здесь я познакомился с одним архитектором. Его зовут Юрий. Он на два года моложе меня, а я кажусь себе в два раза старше. Но с тех пор как мы одновременно остановились перед небольшими лужами от дождя, пораженные необыкновенным отражением в них неба, и стали ходить вокруг этих луж, даже приседать, чтобы разглядеть причину глубокого цветного отражения; когда лужа, вызывающая у других желание обойти ее как можно дальше, чтобы не запачкать обувь, казалась нам дырой, пробитой сквозь земной шарик – вот с этих самых пор мы перестали чувствовать себя одинокими. Хотя одиночество на лоне природы меня никогда не тяготит. Просто интересно делиться впечатлениями, когда спутник переживает те же чувства, когда находишь понимание и поддержку. Со стороны, если кто-нибудь наблюдал за нами, мы с Юрой выглядели по меньшей мере странно. Я не принадлежу к неумеренным восторгателям (не нашел другого слова), готовым петь дифирамбы каждому красивому пейзажу. Но здесь, где нас с Юрой никто не подслушивает, никто за нами не подсматривает, а главное – мы сами скоро разъедемся, чтобы, вероятно, никогда не увидеться, сдержанность становится излишней. Тем более природа здесь совершенно неожиданная. Мы на каждом шагу делаем открытия и тут же посвящаем в них друг друга. Между нами даже идет своеобразное соревнование – кто раньше и лучше увидит. Например, один может подойти и таинственно увести другого. Он покажет ему горячую от заката стену домика, стоящего на пригорке. К дому поднимается пыльная, мягкая дорога, фоном стене служат далекие синие горы и пирамидальные тополя. Мы рассматриваем этот пейзаж, как будто перед нами картина Ван Гога. А прохожие недоуменно оглядываются на нас и на домик, не понимая, какая между нами связь?

Меня очень радуют такие встречи. Во-первых, они нечасты и тем уже драгоценны. Во-вторых, приятно убедиться, что ты не один, что есть еще такие же странные, невзрослые люди, готовые променять воскресный день в городе на утро в горах. Горы мне понравились так же, как несколько лет назад море. Они расширили мое представление о мире. Хорошо, что они есть, они дают масштаб земле и людям, в них выражается понятие величественного. Мне стали понятны твои рассказы об альплагере. Можешь поздравить меня с первым восхождением. Гора Мохнатка – 2300 м над уровнем моря. От подошвы высота – 700 м. Восхождение заняло полтора часа. Снега нет, ледников нет, до облаков можно доплюнуть. Спускаться трудней, чем подниматься. Можно убедиться, что земля поката. Местные туристы так и делают – нарезают хворост, плетут из него подобие салазок – и по-суворовски…

14.VII Вот не думал, что у меня не будет времени на письма тебе. Дни уплотнены до предела. Последняя возможность – писать на занятиях – была принесена в жертву свободной плотницкой профессии. Я уже жаловался, как разочаровали меня сборы этими дурацкими занятиями в помещении. А тут вчера утром ротный пригласил пятерых добровольцев на плотничьи работы с освобождением от лекций на четыре дня. Мы своим «усердием» растянем, конечно, этот срок до десяти. Но какая началась жизнь! Два дня пролетели молниеносно. Под солнцем я уже начал высыхать. Ни одна губная помада не сравнится по яркости с моим носом! Работаем, точнее загораем с 9 утра до 4-х дня. Загорать можно, но писать нельзя! После обеда тяжелой, качающейся походкой идем в тень спать на часок. Оставшееся время можно бы писать, но ведь надо и рисовать, хотя бы часа полтора (моя норма на этюд). Я снова, после нескольких акварелей, почувствовал себя человеком. Хотя работать надо здесь прорву. А там до ужина как не сыграть в волейбол или не поболтаться по гимнастическому городку, преимущественно наблюдая, как упражняются другие. А после ужина снова дилемма – писать тебе или браться за несчастные, заброшенные немецкие тысячи, которые мне через два месяца сдавать? Но не такой уж я безвольный, чтоб не суметь отказаться от немецкого в пользу письма. Вот если так некогда – это и называется жизнью.

Придется прерваться до завтра: «Рота, строиться на вечернюю поверку!»

15.VII Все «мои» ушли в кино. А я вот остался. И ни тени сожаления. Если бы я к тому же умел писать! Между прочим, маленькое совпадение. В тот день, когда я получил твое письмо, где ты пишешь о «Последнем дюйме», в нашем расположении казали эту картину. Ты понимаешь, что я, конечно, пришел на сеанс за час, чтоб без меня, не дай бог, не начали фильм, который за несколько дней до этого тебе хотелось посмотреть со мной. (Мне с тобой хочется все: ходить на лыжах, бродить по картинным галереям, ночевать в шалаше…) Я рад, что ты вспомнила меня. Массовый зритель фильма не понимает. После сеанса я слышал реплики, за которые хотелось дать в морду этим ни в чем не повинным людям. Как ты говоришь: «Это не их вина, а их беда». Ты высказала очень верные мысли о мальчике и девочке. Мне, возможно, такое суждение не пришло бы в голову. Большинство впечатлений я переживаю без мыслей, как собака. Во время сеанса старался проверить твои суждения, вынести им оценку. Ставлю Вам «пять». Это фильм о мужском мужестве. Мне он очень понравился.

Ты меня извини, но я все-таки обязан ответить на один твой риторический вопрос. Это – в чем я верю тебе? Да только в ту одну четверть чувства, в которой ты призналась перед моим отъездом. И ни в чем больше. Как раз в искренность и честность этого признания. Между прочим, это не мало, искренность и честность, особенно у женщин. Кстати, эта вера моя далеко не так стабильна и окончательна, как хотелось бы. Слишком много было в моей жизни разочарований, чтоб я не испытывал тревоги. Ты права: чтобы узнать человека, нужны не несколько дней, а несколько лет. А главное – не слова его, а дела. И все-таки я чувствую, что встретился с надежным человеком, и как бы эти чувства ни подвергались уколам сомнений, вера побеждает. И мне хорошо от того, что у нас всё еще впереди. Борьба за наши чувства, борьба за взаимопонимание, борьба, в которой оба выигрывают. У меня ведь тоже пока нет ощущения полета, которое ты считаешь главным признаком настоящей любви. Скорее это ощущение птенца-слетка, у которого первые парения чередуются с падениями, когда крылья еще слабы и не верится в материальную силу воздуха, на который приходится опираться. Но есть вера в то, что в конце концов полетишь, преодолев все сомнения и трудности. Об этой вере я и писал тебе. Мне действительно хорошо, но только от того, что ты есть, что каждый шаг сокращает расстояние между нами.

Но какова будет встреча, об этом я не знаю, это тревожит, об этом стараюсь не думать. Ведь главная твоя особенность – настоящая свобода от предрассудков и условностей. Ты ни перед чем не остановишься, если почувствуешь себя несвободной. Что тебе последние вечера! Что тебе все! Ты – кошка, которая гуляет сама по себе. А я – собака. Я, наверное, сеттер. Или, в лучшем случае, ирландский терьер. Надеюсь, на этой аналогии ты не построишь поговорку, что кошка с собакой не уживаются? Все-таки отправляю тебе всю эту галиматью. А завтра начну снова. Генрих.

О, жалкий жребий мой!»

И действительно, следующее письмо помечено следующим числом:

« 16.VII Милая Инна! Мои занятия немецким, наверное, в лагере не состоятся. Бог с ними, наверстаю в сентябре. Хочешь, я расскажу тебе про нашу ротную собачку? Это маленькая грязно-белая дворняжка, лохматая, нечесаная, вся в соломинках и колючках. Она живет под деревянной верандой, напротив нашей казармы. Это ее дом, значительно больший любой конуры, но такой же холодный три четверти года. Для этой собаки не существует понятия отдельного человека, она не знает привязанности к отдельному хозяину, для нее существует только рота, то есть определенная масса людей, стоящих или движущихся строем. Взвода она не признаёт, из чего мы заключили, что по чину она считает себя по крайней мере заместителем старшины роты. Правда, она благосклонно принимает угощение или ласку отделившихся от этой массы индивидуумов, но для нее они – только случайные частицы, ненароком отколовшиеся от целого. Распорядок дня у собачки такой же, как у роты. Не установлено – просыпается ли она по общей команде, но при построении на зарядку она уже возглавляет колонну, чрезвычайно обрадованная высыпавшему многоликому хозяину. Во время упражнений она деликатно сидит в стороне, ерзая от радостного возбуждения. Затем она идет с ротой на завтрак. Бежит быстро, весело, рядом со строем, обгоняя шеренги, останавливаясь возле каждого столбика или дерева, чтобы потрогать его задней лапкой. Где она завтракает – неизвестно, но уже ждет всех у выхода из столовой и носится от одной группы к другой. Собачка разборчива в еде, с бутербродов слизывает масло, из хлебного признает только печенье. Недавно ее приучили к сахару. Она не знала, что это за твердый, белый кусочек, который ей предлагают. Тогда один младший лейтенант присел на корточки, сказал «делай, как я» и проглотил кусок, выразительно кинув его себе в рот. Урок был моментально усвоен. Когда кто-то подзывает собачку из строя или толпы – конечно, не по имени, имени у нее нет – она подбегает к любому, причем ласки приводят ее в дикий восторг. Но она не переносит более или менее длительного внимания одного человека: сначала ласкается, лижет руки, переворачивается на спину, а потом начинает носиться по кругу, как сумасшедшая. Обычно собаки боятся толпы. Эта же боится одиноких людей и признаёт только строй. Если бы кто-нибудь вдруг увез ее в город, она бы убежала в один прекрасный день от хозяина, увидев шагающий строй солдат. Вот и все про ротную собачку, помстаршины роты. Военный вариант Каштанки. Продаю идею. Не торгуйся, не скупись.

19.VII Четвертый час утра. Дневалю, то есть имею 16 часов из 24-х совершенно свободными, чем и воспользуюсь. Можешь не верить, но в последние три дня не случилось даже свободной минутки. Как я уже упоминал, в эти дни мы плотничаем и то, что полагалось сделать за два дня, мы не успели за неделю. Зато загорали, валялись на траве, шатались на речку, травили анекдоты. И все это коллективное шалберничанье мешало мне писать. Я даже ничего не читал, хотя здесь хорошая библиотека. За исключением эпистолярного творчества молодой журналистки из Н. Твои письма приобрели жалкий вид от постоянного перечитывания. Такой образ жизни очень засасывает, и я постараюсь его продолжить. У меня уже есть три новых наряда от начальства: первый – оформлять стенды в саперном классе вместе с Юркой. Причем заказчик, подполковник, милейший человек, считает, что мы оказываем ему громадную услугу. Естественно, дешево мы себя не продадим, у нас пойдет день за три. Второй – я проявил инициативу и буду делать стол для пинг-понга. Будто бы он нужен лагерю, а не мне!.. И еще одна столярная работа для класса одного интеллигентного майора, которому я рассказал истинные обстоятельства своего приезда в Алма-Ату, и поэтому только мне, как высокоинтеллектуальному аспиранту-архитектору, он доверил изготовить стеллажи на складе и какие-то для чего-то ящики. Свет все же не без добрых людей! Правда, в последнее время у меня закрадывается мысль – пойти к генералу, рассказать, как я сюда попал, пообещать, что больше никогда так не буду, если он отпустит меня к тебе. Но на это я, конечно, не решусь. Во-первых, попытка явно обречена на провал. Во-вторых, разве тебе хочется, чтоб однажды в твою дверь постучался дезертир?

Вопрос: были у тебя в жизни такие впечатления, воспоминания, которые связаны с переломами в судьбе? Или отражают глобальный момент в формировании личности? Я говорю не об этапах возраста: детство, юность, зрелость. Речь о периодах больших потрясений, особого душевного подъема. Они могут быть краткими и долгими. Но всегда интенсивными. И обычно к ним уже не возвращаешься, как бы израсходовав все резервы эмоций, предназначенные только для этого периода. Зато в дальнейшем они становятся источником постоянной нравственной опоры; они нашептывают тебе: ты хорошо прожил эти годы (или даже всего лишь дни), чисто, достойно любил, страдал, радовался. Обычно такие воспоминания у меня связаны с каким-то человеком и в то же время со зрительным образом – природы, архитектуры. В моей истекшей жизни такой важный период прошел под знаком любви к Ирине (я не боюсь тебе говорить об этом). И ассоциации, с ним связанные – та самая Бугримская роща, в которую я тебя таскал, московские улицы и храмы, неопределенность и возвышенность наших отношений, особый душевный настрой. В моем настоящем – главный источник всех чувств и действий – ты. Хотя отношения с тобой во многом сложней, трудней и беспокойней. Мое же недавнее восьмилетнее прошлое не оставило в душе никакого светлого следа, никакого зримого образа. Видимо, я жил, любил, чувствовал, поступал неправильно, нехорошо. Мне в воспоминаниях о нем не на что опереться, чтобы почерпнуть сил на будущее. И я боюсь порой – не надломило ли это прошлое меня так, что мне уже не подняться к былой цельности и непосредственности чувств? Но уже то хорошо, что миновал мой вчерашний, позавчерашний кризис, приводивший к трезвым расчетам о благополучной семье с обязательным набором детей (жена мыслилась в основном как деторожающее существо, а ее главное достоинство – уважать и «бояться» мужа. Представляешь такой идеал?). И сменился погоней за таким призрачным существом, как ты.

И вот этот лагерь. Эта добровольно избранная обстановка, казалось бы нелепая по форме и по содержанию. Что он символизирует? Он – показатель тупика, в который завели меня последние восемь лет? Или какое-то средство его разрешения, преодоления? Но я чувствую, что это время моей жизни раз и навсегда отольется в конкретный зрительный образ. В памяти и сердце моем останутся только горы, облака, дальние горизонты и глубочайшее одиночество оттого, что уехал от тебя, что ты далеко…

Я опять пишу «не смешно». Снова ты мной недовольна. Слушай, писать смешно – это вообще не мое амплуа. И давай больше не будем!

Вахта моя кончается. Прошелся по комнатам, пооткрывал всем форточки. Кто-то спросонья заворчал, что я делаю сквозняк. И опять вернулся к письму. Ты знаешь, у меня очередная фантазия. Не решу: писать о ней сейчас или когда ты сообщишь о своем отпуске? Будет ли он у тебя, если ты перейдешь в «Огни»? И переходишь ли ты? Сообщи поскорее. А идея очень хорошая. Кратчайший путь из Новосибирска в Ленинград (ты не рассталась с этой задумкой?) совсем не через Владивосток. Есть куда короче. Надо сесть в конце августа на 73-й или 77-й поезд (лучше 73-й) и приехать в Алма-Ату. Твой покорный слуга встретит тебя и потащит в город и в горы. Правда, горами тебя не удивишь. Но это не паршивый Кавказ, а Тянь-Шань. Красота неописуемая! Уверен, что недели тебе не хватит. А потом я посажу тебя в другой поезд и увезу в Ташкент, где нас будет ждать Юрка, который берет на себя добровольно роль гостеприимного хозяина и гида. Из Ташкента через пару дней мы поедем в Бухару рисовать минареты, есть плов и шашлыки по-узбекски. Не обещаю тебе путешествия на верблюдах, но экзотики хватит и без них. Ведь ты, как и я, не знаешь Средней Азии. И этот пробел в образовании не вредно восполнить. А уж потом отправляться в Ленинград. Отнесись к моему предложению серьезно. Это не плод моего воспаленного воображения. Объясняю на пальцах. Очевидно, службу свою за заслуги на строительном поприще я закончу досрочно, т. е. числа 25 августа. Все твое путешествие по Средней Азии, включая двое суток в поезде «Новосибирск – Алма-Ата», займет дней десять. Ты вполне успеешь в оставшееся отпускное время поговорить с неким Димой в Ленинграде. Хотя (тяжелый вздох) куда-куда, а в Ленинград тебе надо ехать со мной (как и в Москву). И вообще (рассердился) тебе следует всюду ездить со мной, побывать в Новгороде, Пскове, Владимиро-Суздальской Руси, где я не был еще!

Продолжаю живописать свое существование, воспользовавшись невольной паузой в настоящей живописи. Мы с Юркой – на этюдах. Он забрал мои краски и сидит в сторонке, макает кисточку в речку (бокал сегодня разбил). Я же, хотя закончил набросок, красить не могу. Жду, когда освободятся краски. Пишу тебе. Когда крашу я, Юрка читает, захлебываясь, «Золотую розу» Паустовского и вынашивает преступную мысль – стащить эту книгу из лагерной библиотеки. Наблюдая за Юркой, я решил прочесть тебе маленькую лекцию о влиянии климата на почерк акварелиста. Юрка – ташкентец. Синее небо, желтые стены, фиолетовые тени, контрасты и яркость красок Узбекистана он перенес бы даже на Северный полюс, если бы ему пришлось там рисовать. У нас, флегматичных северян, этакая сдержанность, серость цвета готова превратить любой азиатский пейзаж в ненастный денек какого-нибудь Мочища.

А вы, гады, сегодня снова там, в Мочище! И пьянствуете в том сарае, который мог бы снять я, если бы… Не много ли если?.. Скоро возвращаться в лагерь, продолжать мое дневальство. Еще четыре часа – с трех до семи вечера. Ох, как не хочется отсюда уходить! С реки. Та самая заманчивая Алма-Атинка, о которой я тебе писал, давно взята нами приступом. Ведь даже китайская стена преодолима, а лагерный каменный забор много ниже. Любого из нас можно узнать, что он пришел не через проходную, по выпачканной известкой гимнастерке. Некоторые поступают иначе: снимают форму, перебрасывают ее через забор, а потом уже перелезают сами. Тогда белое у них не гимнастерка и галифе, а пузо. Но его легко обмыть в воде. Алма-Атинка – это река! Есть очень глубокие места – по колено! Здесь, на территории города, она течет сравнительно спокойно, ее можно перейти вброд, не вывихнув ногу. Можно даже плавать. Для этого надо лечь на спину и стараться не задеть пятой точкой за дно, одновременно следя за тем, чтоб не разбить затылок об камни, когда тебя несет. От жары помогает.

Кажется, мои мысли и впечатления исчерпаны. Ты, Инка, задавай мне побольше конкретных вопросов, а не ограничивайся такими общими директивами, как «побольше и посмешней». Ты даже не представляешь, как приятно и трудно тебе писать!