Текст книги "Цветные виденья (сборник)"

В госпитале лицевого ранения

Памяти моего отца, погибшего на войне

Девушка пела в церковном хоре…

Блок

 
В свете войны, маскировочно-жёстком
Тот, кто подыгрывал ей на трёхрядке
И привыкал к наглазным полоскам,
Тот, кого девочка без оглядки
 
 
К морю, покрытому масляным лоском,
С чёрного хода выводит, чтоб сладкий
Вечер глотнул, – вдруг прижал её к доскам
Около морга, и, как в лихорадке,
 
 
Ищет он тесной матроски вырез,
Но повезло ей – с топориком вылез
Спавший в гробу санитар-алкоголик:
 
 
«Олух безглазый, она ж малолетка!»
…В детстве бывало мне горько, но редко.
Мне и мой нынешний жребий не горек.
 

Гордость и робость – родные сёстры.

Цветаева

 
Мне и мой нынешний жребий не горек,
Всё относительно в полном ажуре,
Божьи коровки обжили мой столик
При низкоградусной температуре,
 
 
И хоть мороз на Московщине стоек,
Муха местечко нашла в абажуре,
А почему я не в литературе —
В этом пускай разберётся историк.
 
 
Мне ж недосуг. Вопрошаю эпиграф:
«Гордость и робость – родные сёстры,
Как, без игры, – оказалась я в играх,
 
 
В братстве, как выяснилось, бутафорском?»
Поздно кусать локоточек свой острый,
Память, оставшаяся подростком!
 

В формах и красках содеяны чары.

Сологуб

 
Память осталась вечным подростком, —
Гордой, рассеянной, робкой осталась,
С голосом, треснувшим в зданье громоздком,
Мне сорок лет моя память казалась
 
 
Слепком былого, иль отголоском,
Или резонно вполне представлялась
Будущей жизни беглым наброском, —
Память живым существом оказалась.
 
 
Верит, что в жизни – на каждом этапе
В формах и красках содеяны чары.
Что ж она вышла в соломенной шляпе
 
 
В стужу Москвы и, взбежав на бугорик
Снежный, глядит сквозь встречные фары:
Я ли вхожу в олеандровый дворик?
 

Господи, сколько я дров нарубила!

Некрасов

 
Я ли вхожу в госпитальный дворик,
Чтоб полялякать с чудным санитаром?
Он же и слесарь, и плотник, и дворник.
Стружку отмёл и дохнул перегаром:
 
 
«Душу имел я, а нынче – топорик,
Образ имел – поистратил по нарам.
Был и кулак, и штрафник твой Егорик,
Смыл я пятно с себя не скипидаром, —
 
 
Так и живу с осколком в утробе.
Доченька! Сколько мы дров нарубили!
Пули свои на себя ж изводили
 
 
Много годов: вот и драп целым войском,
Вот и спиртуюсь, ночуя во гробе,
В городе нефти, в тылу приморском».
 

Значится в списках разве у Бога.

Случевский

 
В городе нефти, в тылу приморском
Госпиталь близко и к церкви, и к дому.
Девичья Башня над перекрёстком
Многоязычным укутана в дрёму.
 
 
Я же из церкви, заплаканной воском,
К морю иду, от мазута цветному,
И застываю перед киоском:
Всё же куплю газировку слепому!
 
 
Значится в списках разве у Бога
Эта бутылка с пузырчатой влагой.
К морю спиною в район недостроек
 
 
Мчусь, оскорблённая тем бедолагой,
Да, я лечу в оперенье убогом —
В тесной матроске, в туфлях без набоек.
 

Шум стихотворства и колокол братства.

Мандельштам

 
В тесной матроске, в туфлях без набоек
Всё же я встречу нашу победу, —
Даром ли из обнищалых помоек
Солнце встаёт и голодному бреду
 
 
Дарит кулёк золотящихся слоек!
Всё ещё ждёт меня, непоседу, —
И общежитье, и зыбкость попоек,
Где подкрепляет рифма беседу.
 
 
Это – реально. Но сколь утопична
Книжная мысль – услыхать на столичной
Почве (в понятии старомосковском)
 
 
Шум стихотворства и колокол братства!
…Ну а пока надо с духом собраться
Девочке в зале консерваторском.
 

Глядя на них, мне и больно и стыдно.

Лермонтов

 
Девочка пела в консерваторском
Зданье, чью внутреннюю отделку
Остановила война, но к подмосткам
Козлы приставлены, чтоб хоть побелку
 
 
Кое-как сделать. А в свете неброском
Лица, попавшие в переделку,
Скрыты бинтами… В окопе отцовском
Легче ей пелось бы под перестрелку,
 
 
Чем под хлопки, – только руки и видно.
Глядя на них, ей и больно и стыдно:
Сердце привыкнуть ещё не успело,
 
 
Сердце на 118 долек
Здесь разрывалось, – девочка пела
В зале на 118 коек.
 

Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки.

Пастернак

 
В зале на 118 коек,
Где резонанс – отнюдь не подарок,
Где вперемешку и нытик и стоик,
Где, на подхвате у санитарок,
 
 
У медсестричек и судомоек,
Где под диктовку пишу без помарок
Письма без всяких идейных надстроек,
Не выходящие, впрочем, из рамок,
 
 
Я прижилась. Я забросила книжки,
Пятый забросила, вольному – воля,
Яблоне – яблоки, ёлочке – шишки,
 
 
Да и в какой я узнала бы школе
Сущую правду: у нас, как ни странно,
Что ни лицо, то закрытая рана.
 

Лучше заглядывать в окна к Макбету.

Ахматова

 
Что ни лицо, то закрытая рана
В сон и сегодня глядит издалече:
В марле плотнее морского тумана —
Щели для зренья, дыханья и речи:
 
 
«Дочка, достань табачку из кармана
Да закрути самокрутку покрепче…
Двину из вашего Азербайджана,
Только куда? Не признают при встрече…»
 
 
Лучше заглядывать в окна к Макбету,
Чем в эту чистую прорубь для зренья
Страхом взлелеянного поколенья.
 
 
Вздрогну, проснусь, закурю сигарету,
Бинт размотать – что версту за верстою…
Что моя жизнь перед этой бедою?
 

Мы – заражённые совестью: в каждом

Стеньке – святой Серафим…

Волошин

 
Что моя жизнь? Что назвать мне бедою?
Божьи коровки в моём жилище,
В дарственном столике с ножкой витою,
В письмах, в тетрадках, в бумаге писчей
 
 
Зажили жизнью своей непростою,
То ли духовной питаясь пищей,
То ли иной пробавляясь едою, —
Много ли надо братии нищей?
 
 
Нынче лишь с нею да с памятью знаюсь.
Я, заражённая совестью, каюсь,
В каждом ответную вижу совесть.
 
 
В тёртой компашке, такой знаменитой,
Я – откровенная дурочка, то есть
Только моё здесь лицо открыто.
 

Думать не надо, плакать нельзя.

Липкин

 
Только моё здесь лицо открыто,
Да и лицо гармониста-солдата:
В битве прошито, в тылу перешито,
Ну а каким оно было когда-то,
 
 
Даже зеркальным осколком забыто.
Вижу глаза без повязки помятой.
Пей, говорю, газировку, Никита!
Но что слепые глаза виновато
 
 
Могут смотреть, – так меня поражает,
Что разревелась, а он утешает
То ли растерянно, то ли сердито:
 
 
«Что ты, певунья, разводишь слякоть,
Думать не надо, нельзя и плакать,
Пуля не ранит, не будешь убита!»
 

Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.

Баратынский

 
Пуля не ранит, не буду убита,
Памяти мнится иная расправа.
Память на карту глядит деловито,
Пальцем обводит места лесосплава,
 
 
Тычется в «химию» ссыльного быта,
Где – есть надежда – напишет держава
На несгибаемом теле гранита:
«Павшим за Родину вечная слава!»
 
 
Что ж, я легко соберу узелочек!
Мне – что голубке под сводом ковчега —
Нужды нет, близко ль, далёко ль до брега.
 
 
И на этапе смогу невозбранно
Вслушаться, как в предпоследний разочек
Ломко звенит колокольчик сопрано.
 

Утро туманное, утро седое…

Тургенев

 
Ломко звенит колокольчик сопрано,
В третьей октаве дрожит он впервые,
Всё уже поздно, поскольку рано
Голосу лезть на верха роковые.
 
 
Девочка, это не Жизни Осанна —
Славит кантата Оспу России,
Завтра на музыке Хачатуряна
Связки порвутся голосовые!
 
 
Это с дороги голосом хриплым
Память моя окликает былое.
Нет, не с дороги, я всё же в столице!
 
 
Скоро весна. Скоро к ёлочным иглам
Верба прильнёт, и светло распушится
Утро туманное, утро седое.
 

Странник прошёл, опираясь на посох.

Ходасевич

 
Утро туманное, утро седое,
Сорок лет минуло, как не бывало!
Утро, я вовсе не лицевое
Нынче ранение разбинтовала,
 
 
Я размотала еле живое
Сердце моё у того перевала,
Где начинается внебытовое
Время без всякого интервала
 
 
Меж госпитальным и ангельским пеньем…
Утро! Привыкший к объедкам, обноскам,
Странник прошёл, опираясь на посох.
 
 
Кто же Он? Кровь на ногах Его босых
Рдеет надеждой и цветом весенним
В свете войны маскировочно-жёстком.
 

 
В свете войны маскировочно-жёстком
Мне и мой нынешний жребий не горек.
Память осталась вечным подростком, —
Я ли вхожу в олеандровый дворик?
 
 
В городе нефти, в тылу приморском,
В тесной матроске, в туфлях без набоек,
Девочка пела в консерваторском
Зале на 118 коек.
 
 
Что ни лицо, то закрытая рана.
Что моя жизнь перед этой бедою?
Только моё здесь лицо открыто, —
 
 
Пуля не ранит, не буду убита!
Ломко звенит колокольчик сопрано:
«Утро туманное, утро седое…»
 

1984

Из книги
ВЕТЕР ПОКОЯ

Ночь на Рождество

 
Кто говорит, что мы должны страдать,
Уязвлены терновою занозой,
Когда звезда умеет так сиять
И пахнуть осликом и розой.
 
 
Кто дарит блеск рассветного луча
Звезде, напоминающей о розе, —
И ночь тепла, как с царского плеча
Соболья шуба на морозе.
 
 
Что нужно яслям прежде и потом? —
Избыток сердца и остаток сенца.
Мы связаны друг с другом не крестом,
А пуповиною Младенца.
 

1993

В грозу

 
Что мне делать в такую грозу?
Пахнет молния мокрой сиренью
И в больные глаза населенью
Запредельную сеет росу.
 
 
Что воскликнуть под этакий гром?
Мы росой, а не кровью умыты
И давно и настолько убиты,
Что уже никогда не умрём.
 

1991

Колыбельная

 
Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
На земле играют дети
В жертвы-палачи.
Кто тебя так искровавил?
Вижу кровушку при свете
Трепетной свечи.
 
 
Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
Ты с начальных дней прообраз
Убиенных без вины —
Тех, которых ты возглавил.
Слышу я твой кроткий голос
Из-под глубины.
 
 
Спи, мой ангел, спи, мой Авель.
 

1991

Осенние озёра

 
Звёзд догадливые взоры,
Световые письмена,
Как осенние озёра
Михаила Кузьмина.
Ну а тот, кого он нянчит
В сердце и в стихах поёт —
Храбрый отрок, хрупкий мальчик, —
Скоро сам себя убьёт.
И озёрная осока —
Купидонова стрела —
До одной звезды высокой
Струйкой крови дотекла.
И горит звезда, алее
Поминательных свечей…
Всех ушедших я жалею,
Но Кузьмин мне всех жалчей:
Неужели, многогрешный,
С тёмной музыкой в ладу
И с молитвою утешной, —
Мне он встретится в аду?
 

1992

«Главное, чтоб сияло…»

 
Главное, чтоб сияло,
Главное, чтобы пело,
А остальное мало
В памяти уцелело.
 
 
Солнце ещё сияет,
Голубь ещё воркует,
Дьявол, и тот не знает,
Кто у кого ворует:
 
 
Раб ли у государства,
Власть ли у человека,
Время ли у пространства,
Или оно у века.
 
 
Факт обогнал событье,
Событье опередило
И русской музы наитье,
И то, что она сокрыла:
 
 
Идея – окаменелость,
Мысль – звуковая вспышка.
И чтоб светилось и пелось,
Надобна передышка.
 

1992

«С годами любовь становится жалостью…»

 
С годами любовь становится жалостью,
Сочувствием к птице и к зверю милостью,
Жалею жука под прижимистой жимолостью
И кошку, чьи очи мерцают усталостью,
Как цвелью покрытые воды нильские.
Но более всех я жалею ангела,
С которым смеялась я меньше, чем плакала,
Ведь муки приносят нам самые близкие.
Пусть только живёт! Не желаю лучшего.
Пусть только увидит, что жизнь переменится.
Ещё я жалею небесного лучника,
Незримого за тетивою месяца.
 

1993

На кухне времени

 
На этой кухне падает, как снег,
Извёстка с потолка, и перекручен
Над мойкой кран, и капает вода,
Озвучив времени атомный бег,
Кран отмерять минуты и года
Подстать часам песочным не приучен.
А стрелки на будильнике лишь знак
Безвременья. И если Пастернак
– Какое, – бы спросил, – тысячелетье? —
Ну что бы я ответила ему,
Природы русской певчему ребёнку?
Наверное, сказала б: – Это третье
До Рождества, о коем никому
Неведомо в Давидовом дому.
Или волхву мерещится спросонку?
 

1993

«Что за мельник мелет этот снег…»

А.И. Солженицыну

 
Что за мельник мелет этот снег,
Что за пекарь месит эту вьюгу?
Делается волком человек,
Волком воет да на всю округу.
Где же лекарь русскому недугу?
 
 
Ничего я нынче не пойму,
В голове ни складу и ни ладу.
Ломтик льда я за щеку возьму,
Глядь – и подморозится надсада
Хоть на миг… А большего не надо.
 

1995

«Тебя тащили в эту жизнь щипцами…»

 
Тебя тащили в эту жизнь щипцами,
Щипцовым и осталась ты дитём,
Вот и живёшь между двумя концами —
Недорождённостью и забытьём.
 
 
Вот и живи и не нуждайся в сходстве
С тебе подобными. Какая дурь
Не видеть благости в своём юродстве
Среди житейских и магнитных бурь.
 
 
Ищи угла, огрызок жуй московский.
Непрочная, тебе ли в прочность лезть?
Есть у тебя заморские обноски,
Даже кольцо салфеточное есть.
 
 
Переводи на пузыри обмылки,
Дуди в необручальное кольцо.
Ну что тебе охулки и ухмылки,
Да и плевки не в спину, а в лицо?
 
 
Ты погляди, как небеса глубоки,
И как поверхностен овражий мрак,
И научись отваге у сороки,
Гуляющей среди пяти собак.
 
 
Как барственна походочка сорочья
Средь пригостиничных приблудных псов!
Я расстелю тебе и этой ночью
Постель из лучших подмосковных снов.
 

1995

«Человек бредёт, а время бродит…»

 
Человек бредёт, а время бродит
В черепушке, как винишко в бочке,
И руками человек разводит:
Где тут думать в нашей заморочке
О материи, теснящей душу,
О дороге, о криминогенной…
Ну, а время рвётся вон наружу,
Чтоб вернуться в бочку к Диогену.
Чем недвижней плоть – душа мобильней.
Это ли хотел сказать философ?
Или сам был первою бродильней,
Или мир, как ягода, был розов?
Разольём-ка время по стаканам,
Разожмём-ка стиснутые души!
Но бредём по выхлопным туманам
Океана, воздуха и суши.
 

1995

Ветер покоя

1

 
Утро такое, что ветер пропах жасмином
Да и сиренью.
Время такое, что словно на поле минном
Жду со смиреньем
Взрыва. Но разве можно в утро такое
Думать такое?
Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
Ветер покоя.
Утро такое с веком в испарине смерти
Не совпадает.
С чем мы вступаем в тысячелетие третье,
Ветер не знает.
Разве что сердце – дрожащая роза —
Мыслит тверёзо
В утро такое, где лучше б не думать о взрывах
Разного рода.
Небо – в надрывах, во вскрытых нарывах
Матерь-природа.
 

2

 
Ветер жасмина, ветер сирени, ветер левкоя,
Ветер покоя
В противоречье с враждой людскою,
С лютой тоскою.
Утро такое со временем родины бедной
Не совпадает, —
Время разбоя, время тротила, радиобездны…
Рёбра бодает
Сердце – рогатая роза, роза терпенья,
Роза раденья.
 

1995

Первая поминальная

Стойте справа, проходите слева

Булат Окуджава

 
Там семистороннее
Лунных струн движение,
Там не раз с иронией
Вспомнишь наши бдения,
 
 
Юность поднадзорную,
Младость подцензурную,
Дружбу многоспорную
Да весёлость бурную.
 
 
Вспомнишь, как на Соколе
С алкогольной тарою
Мы по лужам шлёпали
За твоей гитарою,
 
 
Из обувки походя
Выливали дождики.
Где же наши, господи,
Локоны и ёжики —
 
 
Жизнь полураздетая,
Правда недобитая,
Песня недопетая,
Чаша недопитая.
 

1997

Воробей

 
Ах, воробушек, как ты продрог!
Превратился в дрожащий комок,
 
 
Бедный мой, ты мокрее, чем дождь,
И твоя тёмно-серая дрожь
 
 
Равносильна скорбям мировым
И становится сердцем моим.
 

1999

Из книги
МУЗЫКА И БЕРЕГ

«На ноте седьмой и ели…»

 
На ноте седьмой и ели
Замерли на Руси, —
Над бездною еле-еле
Держится нота «си».
 
 
Себя в настройщики прочим,
Гремя скрипичным ключом,
А музыка, между прочим,
Держится ни на чём.
 

1998

Разговор

 
– Почто, собрат Арсений,
Нет от тебя гонца,
Ни весточки весенней,
Ни почтой письмеца?
 
 
– А я сижу на тучке,
Здесь дивные места,
Да жалко – нету ручки
Для синего листа.
 
 
– Но раз меня ты слышишь,
Пришлю я сизаря,
Крылом его напишешь
Про дивные края.
 
 
– Живу я на воздусях,
Где всё, как мир, старо,
Пришли мне лучше с гуся
Державина перо.
 
 
– Про этот мир, Арсений,
Всё сказано, а твой
В прекрасном остраненье
От плоти мировой.
 
 
– И здесь ранжир устойчив
Не плоти, так души…
Грущу о звёздах ночи, —
Как вспомню – хороши!
 
 
– Неужто нет в пределе
Твоём цариц ночей?
– Скажи, а в бренном теле
Наш дух звезды ярчей?
 
 
– Дух светится незримо.
Слова имеют вес,
– А ты неизлечима
От шелухи словес.
 
 
– Спрошу тебя попроще,
Однако не грубя:
Там, где Господни рощи,
Кем чувствуешь себя?
 
 
– И здесь, под райской сенью,
Я убедиться мог,
Что я, Его творенье, —
Царь, червь, и раб, и Бог.
 
 
– И звездочёт! И вправе
Был вывезти в гробу
Свою, в стальной оправе,
Подзорную трубу.
 
 
– Без груза спать удобней,
Да я и не ропщу,
О звёздах, как сегодня,
Я изредка грущу.
 
 
– Но лишь звезда о крышу
Споткнётся в тишине,
Во сне тебя я слышу.
 
 
– И я тебя – во сне.
 

1999

«Настолько раскидиста осень, что мы…»

В.Л.

 
Настолько раскидиста осень, что мы
С листвою и птицами вместе парим
Поверх разуменья толпы и молвы,
Где всякий огонь превращается в дым.
 
 
Вкруг листьев – взамен обручальных колец —
Нам дым дорисует сюжет неплохой:
Я помню тебя, словно книгу слепец,
Ты помнишь меня, словно скрипку глухой.
 
 
И в этом загвоздка, и в этом залог
Того, что мы видимся только во сне.
А птицы, а листья летящих дорог
Без нас хороши в золотистом окне.
 

1999

«Часы остановились. Кот чихнул…»

 
Часы остановились. Кот чихнул.
Фонарь мигнул на уличном столбе.
Ты постарался так, что зачеркнул
И тень воспоминанья о себе.
 
 
Ты постарался так, что навсегда
Забыла я, как постарался ты,
Чтоб от тебя – ни эха, ни следа,
Ни даже очертанья пустоты.
 
 
Так постарался, чтобы мне вовек
Не вспомнить, как не вспомню и сейчас:
Ты – небожитель или человек,
Обрывок сна иль времени запас?
 

1999

«На слова мой век разменен…»

 
На слова мой век разменен
И летит, как вьюга:
Друг от слабости надменен —
Пожалею друга.
 
 
Я не вследствие недуга
Жалостью крылата:
Спесь бессилием чревата —
Пожалею брата.
 
 
В нищете гнездится злоба —
И сестрицу злую
Пожалею, – в глаза оба
Песней поцелую.
 
 
Грех на святости алеет —
Оставляет метку, —
Пожалею, пожалею
Я свою соседку.
 
 
А за то, что в зимнем бреде
Правда еле тлеет, —
И меня на этом свете
Кто-нибудь жалеет.
 

1999

Чёрный год

 
Кто пред скинией пропляшет
В этот чёрный год?
Дождик мочит, время пашет,
Вечность жнёт.
 
 
Кто себя в благую жертву
Нынче принесёт?
Время косит, вечность жатву
Соберёт.
 
 
Ветер сеет, косит время.
Кто ж кропит росой
Человеческое племя
Под косой?
 

1999

«Вновь изумруд дерев…»

 
Вновь изумруд дерев
И неба аквамарин.
Снова на обогрев
Сердца продрогшего —
Ты у меня один.
 
 
Даже среди руин
И нам посулит весна
Много хорошего.
Ты у меня один,
Я у тебя одна.
 
 
Только бы не заесть
Будущего глоток
Крошевом прошлого.
Мы друг у друга есть,
А Благовест одинок.
 

1999

Триптих берега

1

 
В детстве мечтаем о реках молочных
И берегах кисельных,
В юности – о парусах полуночных
И берегах беспредельных,
В молодости – о пространствах заочных,
О берегах сопредельных,
В зрелости думаем о водосточных
Трубах, квартирах отдельных.
В старости думаем, пусть о непрочных,
Но берегах скудельных.
 

2

 
Сбежала река из русла,
Будто бы молоко.
Под рученькой заскорузлой
Око заволокло,
На пальце желтеет сушка
Кольцом последнего сна…
Что высмотрела старушка,
Из своего окна?
А видит: большой водою
Смоет её судьбу, —
С козочкой молодою
Старенькую избу.
Остался стакан бесцельный
Козьего молока…
Поправила крест нательный…
Зверем ревёт река,
А сушка, как жизнь, легка.
 

3

 
Что за плечами? – Берег, море, рыба.
Что пред глазами? – Мост, река и берег.
Что на сердце? – Любовь, вина и дыба.
Что на уме? – Сокрытие америк.
А что на картах? – Гробовая глыба.
А что за гробом? – Музыка и берег.
 

1999

Из книги
ПРИ СВЕТЕ СНЕГА

Костёр на снегу

 
– Забудь об огне и не помни огня! —
Костёр говорит кусту.
– Забудь обо мне и не помни меня! —
Я говорю костру.
Тетрадки ли жгу, чья безумная быль
Опасней огня была?
И пахнет зола, как палёная пыль
Из-под копыт осла
На въезде в бакинскую крепость. Иль то
Ворота в Иерусалим?
И кутаюсь я в меховое пальто,
В беспамятство, в снег и дым,
И машет костёр мне кошачьим хвостом,
И я сказать не могу,
Тетрадки ли жгу перед голым кустом
Иль мусор обычный жгу.
Но лето настанет, и вспыхнет жасмин,
И в белом его огне
Воспомнит пчела и выпьет в помин
Выжженного во мне.
 

2000

Рождественские бабочки

Наталье Ивановой

 
В этом лесу не нашли бы волхвы ночлега.
Но, не забывшие с горней средою родства,
Кружатся бабочки, кружатся бабочки снега —
Нежные вестницы русского Рождества.
Кружатся так, что рисуют мне влажные лица —
Мать и Младенца в овечье-воловьем тепле.
…Гусь, начинённый яблоками, лоснится
Лишь на имеющем твёрдый достаток столе.
Есть и такие столы в этой хвойно-дубовой,
Смешанной местности, но не о них разговор.
Мы разговляемся в складчину у Ивановой,
Нашей коллеги, живущей через забор.
Нам обсусоливать беды России обидно,
Вот и болтаем о всяческой ерунде.
Кружатся снежные бабочки так первобытно,
Словно пора не настала заветной Звезде.
Mpут на стекле шестикрылые бабочки снега,
Бабочка сердца трепещет, вопросы тая.
Да неужели Звезда закатилась с неба
За календарное время, за край Бытия?
 

2000

«Среди игольчатой чащобы…»

 
Среди игольчатой чащобы,
Как гробы, горбятся сугробы,
И крупнопорист март.
И в этой в подмосковной хмари
На иглах, словно на гитаре,
Играет ветер-бард.
 
 
О чём он воет, серый ветер?
Лоснится карт военных веер
Среди игральных карт.
Приснись, приснись жених невесте,
Но только не приснись груз 200.
О чём он, ветер-бард?
 
 
Нет, это я во мгле потёртой,
Склонясь над молодостью мёртвой,
И вою и дрожу,
Мне снится: как в сороковые
Грузила трупы молодые,
Так и сейчас гружу.
 
 
Оратора сменил оратор,
Арбу сменил рефрижератор,
Похожий на ломбард,
Где не опознаны останки.
И воет, и пустые санки
Толкает ветер-бард.
 

2000

«Мы, русские, на мифы падки…»

 
Мы, русские, на мифы падки.
Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,
Мы все заложники загадки
Своей же собственной души.
 
 
Змею истории голубим,
Но, как словами ни криви,
Себя до ненависти любим
И ненавидим до любви.
 
 
Заздравные вздымая чаши,
Клянём извечную судьбу, —
Болит избранничество наше,
Как свежее клеймо во лбу.
 

2000

«Свистульки, трещотки, звонки, гребешки…»

 
Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты —
Какое в лесу вавилонское разноязычье!
К Создателю птичьи молитвы и гнёзда воздеты,
Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.
 
 
А что небородные думают о земнородных, —
Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
А птицам известно ль, что несколько точек исходных
Мы взяли у них для старательного подражанья?
 
 
Так музыка создана, так создаются поныне
С Икаровых дней все летательные аппараты.
Но прежде – Господни крылатые стражи в пустыне,
И на Арарате – ковчега разведчик крылатый.
 
 
Целительна музыка. Флейты, виолы и лютни
Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
И я забываю, что дни моей родины люты,
Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.
 

2000