Текст книги "Родить легко"

Глава 13
Потери и единственная хорошая роль

Естественно, ни о каких детях мы со Звягинцевым не думали, жили исключительно творчеством. Да и лет мне тогда было всего семнадцать… Какие дети? Я сама оставалась ещё ребёнком. И к Андрею относилась как к отцу-матери, взрослому человеку, взрослому мужчине – вверив ему свою одинокую жизнь.

Однажды моя двоюродная сестра попросила нас посидеть с совсем маленькой дочкой. Ей очень хотелось пойти на свидание (муж там отсутствовал), а ребёнка пристроить некуда. И мы с Андреем остались с годовалой девочкой на вечер.

Но сестра исчезла на три дня. И всё это время нам пришлось возиться с грудным младенцем – ничего более безумного в нашей жизни до того не случалось. Мы, разумеется, категорически не понимали, что делать с ребёнком (стóит также учесть принципиальное отсутствие в те времена вещей, без которых уход за детьми нынче немыслим и которые здорово облегчают многие моменты, – всяких памперсов, влажных салфеток, нормальных сосок, сменных бутылочек, готовых смесей для кормления и тому подобного).

Те три дня обернулись для нас сущим кошмаром. И по итогам неожиданно навязанного испытания я ещё больше укрепилась во мнении, что при наличии детей ты себе не принадлежишь. Когда мы наконец сдали ребёнка на руки изрядно загулявшей сестре, то ещё долго в полном ужасе смотрели друг на друга, не понимая, как это вынесли.

А потом наша с Андреем жизнь дала трещину: он стал уставать. Молодой двадцатичетырёхлетний мужчина начал утомляться от того великовозрастного ребёнка, каким была я. Думаю, что я слишком много требовала от него в эмоциональном плане. Из-за отчётливого охлаждения с его стороны мы стали всё чаще ссориться. Я хотела от Андрея того, что он, наверное, просто не мог мне дать. И наш молодой брак (а мы официально расписались и сыграли свадьбу, всё как положено) затрещал по швам.

К слову, студенческая свадьба получилась довольно смешной. На мне – чёрное платье, доставшееся от мамы, на Звягинцеве – светлый, почти белый костюм (он тогда всячески старался походить на своего кумира Андрея Миронова и сшил себе тройку цвета сгущённого молока). Происходящее казалось нам очень забавным: он в белом, я в чёрном – всё наоборот!

Андрей работал дворником, я уборщицей, и по ночам мы вместе кололи лёд, очищая тротуары. В частые и обильные тогда снегопады мы не спали совсем: снег приходилось чистить практически без остановки, иначе завалит так, что бульдозером не справишься.

Запомнился один эпизод. На нашем участке, состоявшем из двух длиннющих дореволюционных домов по Никитскому бульвару, аккурат напротив дома-музея Гоголя, прямо возле дороги стоял железный мусорный бак. Непростые местные обитатели – в том числе, что забавно, и знаменитый режиссёр «Белорусского вокзала» Смирнов, двадцать лет спустя сыгравший одну из главных ролей в «Елене» Звягинцева, – стаскивали туда бытовые отходы.

Каждый день в семь утра приезжал мусоровоз и стальным манипулятором опрокидывал неаппетитное содержимое огромного бака в свою зловонную утробу. А дворнику полагалось обязательно при этом присутствовать, дабы незамедлительно устранить неизбежные следы погрузки: самый центр города, средоточие туристических маршрутов.

Как-то тёплой весенней ночью бак подожгли – то ли непотушенный окурок бросили, то ли специально: полыхало внушительно, да и благоухало на всю округу. Примчались пожарные и оперативно ликвидировали возгорание. А утром, когда приехал мусоровоз, оказалось, что бак доверху наполнен перемешанной с разбухшим мусором водой.

Водитель-оператор в энергично-непечатных выражениях объяснил, что поднимать бак не станет – манипулятор не потянет, и вообще, это не его проблемы, мол, отходы положено принимать в чистом виде, а не водно-мусорный коктейль. И укатил, обдав нас удушающим облаком дизельного выхлопа. Пришлось какими-то невероятными, запредельными усилиями опрокидывать тянувший по ощущениям не менее чем на тонну бак на бок, а потом полдня соскребать с асфальта раскисший мусор…

В учреждении, где я подрабатывала уборщицей, раз в несколько недель выдавали характерный для скудной советской эпохи набор продуктов с гордо-нелепым названием «заказ» (банка скверного растворимого кофе, палка копчёной колбасы, ещё какой-то дефицит – впрочем, дефицитным тогда стало уже всё, кроме хлеба, серых макарон и кускового сахара). Ради этого я ежедневно драила гнилые, не перестилавшиеся явно со времён царского режима полы.

Так что жили мы голодно, но весело. И без каких-либо мыслей о детях.

Вскоре после трёхдневной эпопеи с ребёнком моей сестры у меня случилась беременность. То есть про ГИТИС можно забыть: потеря минимум года, если не нескольких, а то и расставание с учёбой вообще.

От этой новости я внутренне замерла, застыла, как будто в моей жизни стряслась беда. Я понимала – Андрею это совершенно не нужно. И тем более – это не предотвратит наше расставание. А ребёнок будет для него дополнительной обузой – плюсом к той, какой медленно, но верно для него становилась я. Так что вопроса, сохранять беременность или нет, не возникло.

Нашли знакомого доктора, которому я заплатила за возможность ничего не чувствовать при процедуре – тогда за это приходилось выкладывать большие деньги. Женщин сплошь и рядом «чистили» без наркоза, никто их не жалел, и абортарии изрядно смахивали на тюрьмы с камерами пыток. И, отдав триста рублей, я просто уснула, проснулась, оделась и поехала домой. Тряслась в промёрзшей электричке, подтекая кровью, и думала: надо же, как легко отделалась… Никаких ощущений!

Выдохнули и стали жить дальше. На фоне пропитывавших нас идей гуманизма и традиций классической русской литературы, не готовой к счастью всего мира в обмен на слезинку ребёнка, случившееся виделось не имеющим ко всему этому ни малейшего отношения. Высокие идеи – там, в книгах и фильмах, а здесь реальная жизнь: ГИТИС, учёба.

Очень переживала, когда наши отношения начали портиться и стало очевидно, что Андрею всё это больше не нужно. Я снова теряла единственную опору. Человек, который, как мне казалось, пришёл в мою жизнь вместо мамы, пробыл в ней совсем недолго. Однажды я собрала свои скудные пожитки и уехала – снимала какие-то жуткие комнаты, скиталась по углам, продолжала учиться.

Постепенно выяснилось: то, что мои преподаватели приняли за актёрский талант, оказалось не искусством лицедейства, а иным (надеюсь) талантом – способностью убеждать, высказываться, транслировать другим вдохновляющие меня идеи. Это не актёрское, а скорее преподавательское качество, оно необходимо учителям, пропагандистам, спикерам, тренерам. Все хорошие педагоги, встречавшиеся на моём пути, им обладали. Вот только глаза, как говорится, горели не у всех преподавателей.

Например, Марк Захаров, явно скучая и тяготясь, порой цедил: «Ну давайте, поразите меня…» – и ты сразу чувствовал себя полным ничтожеством – да чем ты можешь поразить самого Марка Захарова? Впрочем, на моей памяти одной студентке всё-таки удалось вызвать неподдельный интерес Марка Анатольевича (правда, не совсем уверена, что профессионального толка) – в ответ на требуемое она быстренько оголилась до пояса: «Хм… Смело, смело!»

А некоторые вели себя со студентами так, что сразу хотелось что-то делать, пробовать, творить, удивлять. Это наблюдение открыло мне качество, которое я всегда хотела применить в обучении родам. Чувствовала – у многих, кто этим занимается, не получается успокоить женщину, ей всё равно неуютно и страшно. На примере талантливых гитисовских преподавателей я поняла: хорошо учить – делать это так, чтобы человек вдохновлялся, стремился пробовать. И очень рада, что именно такие отзывы получаю после своих курсов Родить Легко – хочется рожать, становится не страшно.

А вот находиться в образе оказалось совсем не моим. Показательный момент: мне всё время давали роли героинь и красавиц. Я себя такой, разумеется, никогда не ощущала, особенно после «комплиментов» мамы на тему моей блеклости и невзрачности. И понятно, что по поводу своих внешних данных оставалась более чем скромного мнения. Когда меня ставили на роль очередной роковой красотки, не знала, куда деваться. Чувствовала себя неуютно, не понимала, как говорят, как двигаются уверенные в себе красавицы – а это должно идти изнутри.

Но однажды, когда требовалось представить какую-то самостоятельную работу, мы с напарником выбрали рассказ Андрея Битова, героиня которого, девочка-люмпен, почти бомж, пытается познакомиться с привлекательным юношей. И тот, поначалу толком не разглядев, так как дело происходит поздним вечером в какой-то тёмной арке, проявляет к ней интерес. А потом, когда светлеет и становится понятно, что девочка замызганная и неопрятная, хочет от неё избавиться, но та уже прилипла к нему.

Вот эта роль села на меня как влитая, в ней я выглядела полностью органично. Педагоги восторгались: «Инна наконец раскрылась, как здорово!» Никто из них так и не понял: это отнюдь не означало, что я раскрылась как актриса – нет, просто случилось точное попадание в самоощущение, совпадение образа с реальностью.

Наверное, это стало моей единственной по-настоящему хорошей ролью.

Глава 14
Про пену

После одних красивых, сильных родов девочка на прощание неожиданно выдала:

– А отдельное спасибо – за то, что ты за всё время ни разу не сказала «маточка», «схваточка» и «малышик»…

Вот, оказывается, чем ещё можно испортить впечатление от родов! Поди догадайся, что именно нужно каждой конкретной женщине. Для кого-то приходится выступать в роли нежной мамы, другой – опорой для давшей слабину силы воли, а кому-то нужно иметь рядом сурового друга, который строго велит утереть сопли и не сметь раскисать.

Сначала меня это просто позабавило, но благодарность запомнилась. Задумалась: а случайно ли я так не говорю? Какие смыслы и подтексты заложены в подобных уменьшительно-ласкательных формах?

В рассказах многих специалистов, помогающих в родах, часто встречаются умилительные определеньица: маточка сделала схваточку, помассировали спиночку, понюхали аромамаслице, шеечка раскрылась, долгожданный малышик выплыл в наши нежные рученьки – вот какие мягенькие родики!

Очевидно, что женщину хотят утешить: мол, всё будет не так страшно. Пугает же слово «схватка»! Представляется какой-то бой, рычание и кровавое мясо… Кто нападает? Конечно же, роды – кусают бедную женщину, хотят сожрать её.

Рожаю с молоденькой девочкой, самое начало, раскрытие небольшое. Слышу: на каждую схватку она громко и даже немного воинственно звучит (так говорят акушерки о звуках, которые издаёт женщина в родах). Звук при этом какой-то нарочитый, а не органичный и утробный, как бывает, когда роды уже в разгаре.

Послушала её «пение» и вот прямо чую – что-то она не то делает:

– Давай-ка попробуй всю ту энергию, которую ты со звуком выбрасываешь в потолок, направить вниз, внутрь и тссс… Тихо…

Послушалась, попробовала. И пошло раскрытие.

Роды прошли прекрасно. Через пару часов обсуждаем процесс и её странные звуки. И тут муж насмешил:

– Инна, я её сдам! Она тебе изменяла!

– ???

– С другими курсами!

И там её, оказывается, научили: «Представляй схватку драконом и не робей! Вот он набрасывается, а ты выставляй кулаки и звуком транслируй – ууууууууу, не боюсь тебя!!!»

Суть та же: схватка – это боль и страх, спасайся кто как может, а производит её злая матка, которая гонит плод, не жалея бедную девочку… И помогающие в родах хотят сгладить эти суровые понятия, свести их в восприятии женщины до миленьких таких штучек, безобидных пустячков.

Или совсем убрать из лексикона: слово «боль» мы не произносим, «матка» – по возможности избегаем, а схватку именуем исключительно «волной» (впрочем, тут я соглашусь, так как схватка действительно имеет структуру волны, и это гораздо лучше «схваточки»).

Получается, что и здесь, за всеми этими смягчениями, скрывается глубоко укоренившееся мнение, что роды – это мучение и страдание. И все хотят женщину как-то спасти: система – с помощью анестезии, естественное акушерство – травами, ароматами и прочим арсеналом в том же духе.

Лично мне путь к тому, чтобы роды не стали «адом», видится через уважение к серьёзности момента.

Вспомните, с каким почтением мы относимся к уходу человека в мир иной. Об этом говорят все религии и философии, в этом мы видим бесконечный поиск смыслов и себя в подлунном мире – экзистенциальное таинство, метафизическая глубина которого не вмещается в наши умы.

Почему же мы порой так неуважительно, обыденно относимся к приходу в этот мир? Разве в рождении человека нет тайны?

Сперматозоид плюс яйцеклетка, деление и дифференциация клеток, эмбрион, плод, сроки, приятные покупки, коляски, кроватки, одёжки, и уж как-нибудь да родим – главное, чтобы здоровый, маточка, схваточка, эпидуралочка и «никто от нас беременным не уходил», как любят шутить в роддоме. А потом – младенец. Всем всё понятно. Никакой мистики!

Только вот на фоне приятных хлопот в ожидании радости обретения ребёнка как-то неуместно затесалась эта нелепая родовая боль, которая всё портит и заставляет что-то придумывать. Отсюда повсеместное – а в системе ОМС практически тотальное – применение эпидуральной анестезии в родах. Путь для осознанных – рожать природно, но как-то перетерпеть.

А если посмотреть на роды более пристально и попробовать вникнуть как в волшебную тайну мироздания? Изучить до подробностей и нюансов. Не упрощать и не скрывать – тем более всякой пошловато-сомнительной милотой – мощные смыслы. Покопаться: отчего не корчатся в «родовых муках» братья наши меньшие?

Постичь роды как чудо и загадку, достойные изучения.

Глава 15
Депрессия, будущий секс-символ и церковь

Следующий год после того, как я ушла от Андрея, тянулся будто в тумане.

Всю свою жизнь я выстраивала вокруг него – в нашей дворницкой квартире, где вместе с нами обитали, творили и веселились множество талантливых, интересных людей. И всего этого я в одночасье лишилась.

Жила или одна, или с подружками, иногда по трое в одной съёмной комнате. Училась, порой даже крутила мимолётные романчики с институтскими парнями. И продолжала думать, что я – тощая, бледная, никому не интересная моль. Несмотря на то, что я пользовалась популярностью у противоположного пола – и не только студентов, но и преподавателей, – это никак не влияло на мою самооценку. Казалось, что их ухаживания – какая-то случайность, что меня просто не слишком внимательно разглядели.

Внутри было пусто, холодно и сиротливо, и случайные встречи не заполняли это пространство. Я чувствовала себя брошенной, даже, скорее, выброшенной из жизни, как ненужная вещь.

Потом образовалась некоторая лазейка, намёк на выход. Я тогда делала курсовую работу по письмам Марины Цветаевой к мужчине её несбывшейся любви. Читала и учила множество её стихов и прозы. И вдруг увидела красоту в страдании… Сначала я, как человек, травмированный расставанием, испытывала естественные в подобные периоды душевные муки. Но потом подумала: а ведь страдание – это же так красиво! И с удовольствием в него погрузилась. С такой, по-цветаевски депрессивной, трагически возвышенной атмосферой внутри. Примеряла на себя её образ и даже подумывала об аналогичном финале…

Одним промозглым осенним вечером, когда я возвращалась домой, на меня напали. Рубеж российских восьмидесятых-девяностых. Разруха, нищета, беззаконие, уличный беспредел и беззащитность. Остановилась машина, оттуда выскочили трое мужчин и стали затаскивать меня в салон – понятно, зачем и что они собирались со мной сделать. Я сопротивлялась как могла. Хотя что может хрупкая девушка сделать против трёх здоровых мужиков…

Самый центр Москвы, сто метров от станции «Арбатская». Рядом оживлённая дорога, ходят люди. Стали смотреть, останавливаться: это меня и спасло. В какой-то момент, поняв, что привлекли слишком много внимания, насильники бросили свою несостоявшуюся жертву, прыгнули в машину и уехали. Но перед этим один из них – от досады, что не вышло, или просто так – изо всех сил ударил меня кулаком в ухо.

Я потеряла сознание. Очнулась, когда какие-то молодые люди, почти подростки, поднимали, отряхивали и усаживали меня, прислонив спиной к решётке ограды. Расслышала сквозь мутную пелену расплывающейся реальности:

– Смотри, какая она красивая… Как мадонна.

Кое-как придя в себя, я на дрожащих, подгибающихся ногах еле добралась до дома. И надолго слегла с сильнейшим сотрясением мозга.

Как-то мне звонит из ГИТИСа моя однокурсница Лена, чтобы узнать о самочувствии:

– Ой, тебя тут один парень тоже подбодрить хочет!

Мимо проходил Володя Мишуков. Мы были знакомы, но шапочно – он учился на параллельном курсе, мы знали о существовании друг друга и как кого зовут, но не более того.

Лена передала ему трубку, он расспросил о здоровье и предложил меня навестить. Я всё время сидела дома, почти не вылезая из кровати, и сказала – да, приезжай.

Володя притащил сетку осенних яблок (стоял октябрь), и мы долго разговаривали. На следующий день он приехал опять, и на следующий тоже… И снова, как с Андреем, буквально через три дня стало понятно: вот оно, наше общее. У нас закрутилось – мы стали встречаться.

Я в ту пору, устав скитаться по убогим съёмным комнатушкам (с наглухо неадекватными, как правило, хозяевами), пыталась собрать документы для обмена. От мамы осталось «богатое» наследство – столь же убогая комнатёнка в насквозь прогнившем дощатом бараке послевоенной постройки, который вскоре снесли, выдав мне ордер на крошечную однушку в свежесляпанной посреди чистого подмосковного поля панельной многоэтажке.

Когда мне снова пришлось искать жильё, Володя предложил перебраться к нему: они с мамой и средним братом жили в трёшке на Варшавке, а комната брата, переехавшего к своей женщине, пустовала. Я согласилась и перед самым Новым годом перевезла вещи в показавшуюся роскошной квартиру, где мне выделили нормальную, «неубитую» комнату с приличным ремонтом и безо всяких насекомых.

И всё бы ничего, не окажись у Володи параллельных отношений. Однажды, вернувшись домой, я столкнулась с незнакомой девушкой, жаловавшейся на что-то Володиной маме.

– Инна, познакомься, это Наташа.

Сначала я не поняла, кто это. А потом выяснилось, что именно от неё, проведя до этого несколько лет вместе, Володя ушёл ко мне. И плакалась она тогда его маме именно на их разрыв.

Володя меня уверял, что всё в прошлом, но Наташа появлялась и появлялась, Володя исчезал и исчезал – понятно куда и зачем. Говорил, что он, как натура творческая, мечется, что не может так сразу порвать с девушкой, которая его любит и столько лет была рядом. Последней каплей послужил букет моих любимых тигровых лилий, который Володя принёс домой, а потом подарил Наташе. Уже в апреле я решила прекратить наши отношения, оставшись в качестве обычного квартиранта. Володя предпринимал периодические попытки всё вернуть, но я ему уже не верила.

Ещё в период развода с Андреем у меня на нервной почве возникли серьёзные проблемы с желудком, а тут обострились. Как-то в мае пошла к новомодному американскому целителю – «железный занавес» на глазах ржавел и осыпался, и через первые бреши в границах разваливающейся империи начали просачиваться всякие шустрые личности.

Целитель оказался протестантским миссионером. Холёный, дивно белозубый мужчина в отличном костюме громогласно вещал со сцены забитого разношёрстной публикой стадиона об Иисусе: как он всех любит и как всех спасёт. А напрочь разочаровавшиеся в официальной идеологии люди, утратившие привычные ориентиры, жадно ему внимали… Стильные штатовские музыканты исполняли заводные песенки под гитару на соответствующие темы. Кругом бродили мутные личности с горящими глазами, периодически возглашавшие: «Иисус любит нас!», «Господь пришёл лично за тобой!»

Я сидела, с трудом сдерживая тошноту от происходящего. Оно казалось мне – начитанной студентке, одухотворённой высоким искусством, – отвратительным. Но сквозь всё это безобразие меня вдруг пронзило жуткое чувство потерянности и страстное желание, чтобы меня любили. И это неожиданно совпало с вектором общего запроса несчастных, разуверившихся и брошенных людей вокруг. И церковь – не такая, вопящая на стадионах, а как идея – представилась тем самым местом, где меня могут полюбить.

Ко мне подходили какие-то люди с добрыми глазами, говорили: «Тебя любят!» А я ведь никогда такого не слышала… Их слова вскрыли панцирь одиночества, обнажив огромную дыру в душе, и в неё бурным потоком хлынули слёзы. Я прорыдала на том стадионе часа три – лацканы плотного шерстяного пиджака промокли насквозь. Потом приятный молодой парень сказал: «Не плачь! Приходи к нам. У нас все любят друг друга!»

Так я стала прихожанкой протестантской церкви, с головой погрузившись в религиозную жизнь, в служение. Пыталась смириться, когда её эстетика или какие-то проявления мне не нравились. Там говорили, что Бог являет собой всеприятие: он не взирает на лица, на внешность – и это тоже очень попадало в меня. Казалось, что здесь меня наконец-то будут любить любой: так, как должна была любить мать.

Там часто встречались хорошие люди, действительно хорошие. Там никто не вымогал (как это бывает в сектах) ни денег, ни квартир, ни иного имущества.

Мы собирались по домам, читали Библию, я отучилась в библейской школе и до сих пор помню наизусть многие места из Писания. Все накопившиеся во мне вопросы находили ответы.

Не могу сказать, что была каким-то фанатиком. Но я искренне верила в то, что делаю: пообещала Богу добрую совесть, раскаялась в своём блуде, потому что мне сказали, что любые отношения вне брака – блуд. Раскаялась в прочих грехах.

Раскаивалась и очищалась.