Текст книги "Рукопись, найденная на помойке"

Магазин ненужных вещей

III

В декабре одна знакомая пригласила Владу съездить в Хельсинки: там была выставка Модильяни, а на автобусные билеты как раз случилась распродажа. После выставки они зашли в сетевой бар «Хемингуэй» недалеко от «Атенеума». Там оказалось очень симпатично, тихо, местами забавно: на дверях туалетов, вместо традиционного «эм-жэ» висели портреты молодого Хемингуэя и Мерлин Монро. Владе сразу вспомнилось, что Никита почему-то очень хотел зайти в такой же бар в Лаппеенранте, но им это не удалось: он был прочно закрыт на рождественские каникулы. А хельсинкский почему-то ни разу не попался им на глаза. И вот, сидя там и согреваясь чаем с бренди, Влада поймала себя на мысли о том, как она приедет домой и расскажет Никите, что побывала в «Хемингуэе». А потом спохватилась.

Возможно, чтобы не пропасть в жалости к себе самой, Владе стоило начать писать что-нибудь такое… не о себе, а о других… Найти сюжет. Хотя, что это значит? В жизни разве бывает сюжет? С завязкой, кульминацией, развязкой? Почти никогда. В жизни бывают события. Да и то не всегда.

Сестра ее деда, бабушка Вера, на старости лет написала мемуары. Дядя перепечатал их на пишущей машинке, переплел в мастерской, и разослал всем родственникам по экземпляру. Владе тогда было лет двадцать. Она взялась было читать эти записки, но постепенно ей стало не то чтобы скучно, но как-то… обидно, что ли, как будто ее ожидания все время обманываются. Вот пишет бабушка Вера о своей еще дореволюционной молодости: юг, дача в Хосте, цветущие магнолии или что там еще цветет, неожиданное знакомство с красивым молодым человеком на набережной… Ну и ждёшь ты: а что дальше? Как будут развиваться их отношения? А никак. Ну, просто, поговорили и разошлись. Масса ружей на стенах, и ни одно не стреляет. Рассказывает она что-то про своих знакомых, занимательная история, вроде, но чем кончилось – неизвестно. Потому что она и сама не знает: потеряла навсегда с этими знакомыми связь. Вот эти мемуары – это и есть жизнь как она есть, поняла Влада намного позже. Сплошные незавершенные истории. А литература – это выдумка. Там, как в ваянии: у неотесанного камня убирается все лишнее – и получается Венера. И Влада впервые засомневалась в своей способности что-то внутри этой глыбы разглядеть, предвидеть. Скала и скала. И в плесени на стене – ничего таинственного.

Волшебная флейта

Я влюбилась в неё с первого взгляда. Вернее, с первого звука.

Мама работала уборщицей в доме культуры, и иногда, когда ей было не с кем меня оставить, брала с собой на работу и сажала в подсобку – маленькую комнату, где стояли вёдра и швабры, – чтобы я никому не попадалась на глаза. Не потому, что маму бы стали ругать за то, что она привела с собой ребенка, – дело было во мне. В детстве я была такая миленькая, рассказывала мама, прямо ангелочек, и поэтому всем хотелось меня потискать или поговорить со мной на том странном сюсюкающем языке, на котором взрослые разговаривают с маленькими детьми. А я не выносила, когда меня трогали и заглядывали мне в глаза. Стоило кому-то ко мне прикоснуться, как я с рыданиями падала на пол.

Обычно я тихо сидела в подсобке и играла со своим плюшевым котенком. Он был таким мягким, его хотелось всё время обнимать, прижимать к себе – тогда было не так страшно. Я думала, что это, наверное, хорошо, когда тебя обнимают, но стоило кому-нибудь попытаться это сделать, как мне тут же становилось трудно дышать, сердце начинало колотиться быстро-быстро, и я плакала. Мама сказала, что, если я научусь обращаться с моим котенком так, чтобы не делать ему больно, она подарит мне настоящего. И вот я сидела в подсобке, обнимала его, а потом играла с бутылками, которые стояли на окне. Мама их собирала по кабинетам, когда делала уборку, а потом сдавала в магазин, где ей за это давали деньги. Если налить в бутылки воду на разную высоту, а потом начать ударять по ним карандашом, получатся разные по высоте звуки. Я могла часами переливать воду и выстраивать бутылки в нужном порядке, так, как мне казалось правильным, чтобы получалась музыка.

Но в тот день я неожиданно услышала откуда-то издалека звуки другой, настоящей музыки. Её волны, зародившиеся где-то в глубине здания, минуя коридор, проникали в подсобку, мягко накатывались на меня и щекотали внутри. Вначале до меня донесся приливный шум множества струн – их мощные, согласованный удары и переливы. Было чуть-чуть страшно и беспокойно, но очень приятно. Я насторожилась, прислушалась – и тут сквозь странно тревожащий рокот волн прорвался этот голос – светлый, звенящий, летящий, словно птица над морем. Играли первый концерт для флейты Вивальди Ор.10. Нет, тогда, в пятилетнем возрасте, я, конечно, этого не знала, как и слова «флейта». Но музыку-то я запомнила! Некоторые люди не могут в это поверить, но у меня в памяти хранятся все мелодии, которые я когда-либо слышала. Я помню, когда и где они звучали, кто их пел или играл. Я даже могу их повторить … Сначала мне казалось, что так происходит со всеми. Но потом выяснилось, что это не так. Что люди вообще – другие. Например, они не боятся обнять друг друга, понимают по лицу чужие чувства, но не знают, о чем говорит музыка.

Я слезла со своего стула, вышла из подсобки и, следуя за волнующими и щекочущими звуками серебряного голоса, оказалась в конце концов перед неплотно закрытой дверью в актовый зал, где репетировали музыканты. Там я простояла все время, пока они играли, не осмеливаясь даже заглянуть в щелку. Смятение солирующего инструмента передавалось мне и захватывало с такой силой, что руки и ноги у меня дрожали. Радость и грустные жалобы, волнение и ликование сменяли друг друга – и от всего этого у меня начала кружиться голова и всё в душе перепутывалось.

Потом музыка смолкла, раздался шум отодвигаемых стульев, чей-то смех, голоса и звук шагов. Я спряталась за одной из пыльных портьер, висевших по бокам двери. Музыканты вышли в коридор и поспешили куда-то – в буфет или в курилку, – почему-то не заперев дверь… И тогда я тихонько проскользнула в зал. Даже не понимаю сейчас, как у меня хватило на это смелости. Наверное, это было что-то вроде гипноза.

Инструменты лежали на стульях и подставках, такие красивые, вроде бы бессильные без людей, и в то же время могущественные, как волшебная палочка. Их было много, но я сразу же узнала её. В плохо освещенном зале она не то чтобы блестела, но будто бы сама светилась. Конечно, только она могла издавать эти волшебные звуки!

Я не выдержала, подошла к ней совсем близко и протянула руку, чтобы погладить. Мне захотелось прижать ее к губам и держать так долго-долго. Я ненавидела, когда меня слюнявили и никогда никого не целовала, даже маму. Но это было совсем другое. Я подумала, что эта серебряная трубочка поможет мне рассказать о том, что я чувствую. Словами говорить я тогда еще не умела.

Не знаю, решилась бы я к ней притронуться или нет, но в этот самый момент я поняла, что, кроме меня, в зале есть кто-то еще. Поэтому они и не заперли двери. Это была молодая женщина. Она сидела в углу на откидных креслах и пила чай из термоса.

– Привет! – сказала она. – Ты кто?

Я не знала, как ответить. Я не умела. И еще я испугалась, потому что боялась женщин: они гораздо чаще пытались меня потискать и тянулись ко мне своими слюнявыми крашеными ртами. Но эта женщина даже не встала с кресла. И у нее был такой красивый голос, почти как тот, что привел меня сюда, – высокий и блестящий.

– Меня зовут Ася. А тебя?

Я молчала. Только не могла оторвать взгляда от волшебной трубочки.

Обычно люди сердились, если я не отвечала. Они не могли понять, как это может быть, чтобы такая большая девочка не умела говорить. Но женщина не рассердилась. Она допила чай, завинтила крышку термоса, поправила свои медово-рыжие волосы и внимательно на меня посмотрела.

– Хочешь потрогать?

Я не ответила. Я только очень хотела.

Тогда женщина подошла ближе, взяла в руки заветную трубочку, протянула мне, и я прижала ее к лицу. Женщина сказала очень медленно:

– Это флейта. Она называется – «флейта».

И тогда я сказала свое первое в жизни слово:

– Флейта.

И у меня во рту стало вкусно. И я повторила:

– Флейта.

* * *

Я провожу август в Комарово. У Кристины, с которой я вместе работаю в музыкальной школе, там дом – старая академическая дача, доставшаяся ей от родителей, – и она предложила мне пожить в нем, совсем одной. Ее родители умерли, а сама она любит путешествовать, поэтому дача часто пустует. Но Кристина не хочет, чтобы дом забыл про людей. Да, так она сказала: дому нужны люди.

А мне здесь нравится. Вокруг двухэтажного деревянного здания – небольшой участок, но на нем нет всяких дурацких грядок с картошкой и теплиц с помидорами, а растут только сосны, большая кривая рябина, несколько старых яблонь да кусты сирени. Под самыми окнами разбита длинная цветочная клумба. Кристина все же сажает там цветы − «как при маме». Сейчас на клумбе цветут флоксы – белые, розовые и лиловые. Их запах слышен даже в комнатах. Это приятно, но немного слишком громко. Поэтому сплю я наверху, в мансарде. Оттуда видна дорога к морю, и пахнет там только разогретыми на солнце сосновыми стволами. Я выхожу на балкон и играю на флейте, и серебряные шарики звуков, цепляясь за ветки сосен, повисают, как дождевые капли.

Перед домом между двумя соснами пристроился старый гамак. Я кладу в него клетчатый плед, запасаюсь кислыми яблоками и долго сижу с Флажолет на коленях. Я взяла ее с собой, потому что мне не с кем ее оставить. Сначала она очень нервничала. Кошки – они такие, привыкают к дому. К тому же Флажолет никогда не выходила из квартиры. И здесь я ее тоже сначала не выпускала на улицу. Держала двери и окна закрытыми, опасаясь, что она убежит и потеряется, но потом поняла, что кошка даже выйти за порог боится. Тогда я подумала, что, может, было бы совсем неплохо, если бы она иногда погуляла в саду.

Я вышла и стала играть ее любимую мелодию. Играла минут десять, пока Флажолет, наконец, решилась. Она осторожно шла по заросшей тропинке, занося каждую лапу и задерживая ее на мгновение в воздухе, прежде чем с опаской поставить на траву. А потом я села в гамак, и она тут же устроилась у меня на коленях, похожая на валторну, но тёплая и мягкая. И мы долго сидели, глядя на то, как удлиняются тени, и слушая вечерние звуки.

Мне хорошо здесь, потому что я одна и никто не мешает мне слушать тишину, никто не врывается в мой мир со своим шумом. Хаос – вот что меня пугает больше всего. Например, телевизор. Там так много грохочущих и резких звуков, и все это одновременно, совершенно не согласовано друг с другом. В детстве, стоило родителям включить телевизор, как я с рыданиями падала на пол. В результате папа от нас ушел. Вместе с телевизором, потому что не мог без него жить.

В своей городской однушке, доставшейся мне от бабушки, я сделала полную звукоизоляцию. И теперь слышу только те звуки, которые хочу: мурлыканье Флажолет, мелодии Рахманинова, Шопена и, конечно, Вивальди. Но здесь, на даче, звукоизоляция не нужна. К счастью, соседей совсем не слышно. Только пение птиц и шум ветра в деревьях. Слева за забором, похоже, вообще никто не живет. Во всяком случае, я там ни разу никого не видела. А справа – очень тихая женщина, которая иногда сидит за столом в саду с ноутбуком и что-то пишет. Только однажды до меня донеслись оттуда звуки концерта Баха, того самого, который мы играли с Ильей. И я еле сдержалась, чтобы не побежать и не попросить выключить музыку. Правда, может быть, на самом деле я и не хотела, чтобы ее выключили. Я просто лежала в гамаке, прижимая к себе Флажолет, и ревела. Хотя все это – и Бах, и Илья – было давно. Так давно, что пора бы уже забыть.

* * *

В него я тоже влюбилась с первого звука. Это было уже в Консерватории. Он занимался по классу скрипки. На третьем курсе мы вместе играли Второй концерт Баха для скрипки, флейты и клавесина. На первой же репетиции я сразу поняла, что все, что говорила скрипка: ее волнение, и страсть, и настойчивая мольба – адресовано только мне и что я больше не одинока. Это было непривычно, странно, и я лишь робко и испуганно вздыхала в ответ…

После репетиции мы с Ильей вместе пошли в буфет пить кофе. И он повторил словами то, что уже сказали мне струны: что он уже давно обратил на меня внимание, что я самая красивая девушка и самая талантливая флейтистка на курсе и что он рад играть со мной вместе… Мне было приятно это слышать, хотя меня и удивило то, что он это говорит. Неужели он думает, что я не поняла там, в классе? Или он не понял того, что ответила ему моя флейта?

На каждой репетиции его скрипка говорила все больше, и каждый раз мы пили кофе, а иногда даже вместе выходили на улицу и шли до автобусной остановки. Илья брал меня под руку, и мне было хорошо, оттого что он и отдельно, и рядом со мной – чуть ближе, чем другие.

Но потом был концерт, и всё рухнуло.

Скрипка страдала, желала чего-то и почти требовала, волновалась и стремилась, и я поняла, что моя флейта почти не слышна, она тонет в волнах скрипичной страсти, растворяется в ней, она лишь робкий бледный подголосок… А после концерта Илья обнял меня за кулисами и поцеловал.

Мне было очень страшно, когда я поняла, что он хочет сделать, но я подумала, что смогу преодолеть этот страх. Я ведь его люблю, а все влюбленные целуются, к тому же я давно чувствовала, что изнемогаю от какого-то непонятного желания, странной тревожной вибрации во всем теле… Возможно, мне нужно именно это? Я ведь целую свою флейту, я прижимаю её ко рту, я отдаю ей своё дыхание, почему бы мне так же не сделать с ним? И я позволила Илье притянуть меня к себе и обнять. Я позволила нашим губам соединиться, хотя вся дрожала от страха. Но тут произошло страшное: он раздвинул мои губы, и его язык проник мне глубоко в рот. Он вошел в мое тело, внутрь меня! Я хотела закричать от ужаса, но не могла, потому что его язык заткнул мне рот… и я почувствовала, что мне не хватает воздуха и я теряю сознание… С трудом мне удалось освободиться. Меня трясло, а Илья смотрел на меня, ничего не понимая. А я ничего не могла объяснить, просто разрыдалась и ушла. На пол я к этому возрасту уже не падала.

Я рыдала, потому что поняла, что мы с Ильей никогда не сможем быть вместе. Если я не могу выдержать даже поцелуя, тем более я никогда не смогу лечь с ним в постель и впустить его в своё тело ещё глубже, туда, где всё так вибрирует при мысли о нем или при звуках его скрипки. Я знаю, что так нужно, но не понимаю, как можно допустить, чтобы кто-то другой вошел внутрь тебя. Он же никогда не сможет сделать это так, как музыка: так обнять, так ласкать, так проникнуть в тебя и пронизать все твое существо.

И дело не в Илье. Просто я вообще не способна на то, чтобы быть с кем-то рядом. Сейчас я иногда жалею о том, что живу одна, что у меня нет детей. Но невозможно даже представить себе, чтобы внутри меня начал расти другой, посторонний человек. Превратиться в какой-то кокон, оболочку… А потом, когда он отделился бы от меня, то все равно остался бы чужим, непонятным, может быть, совсем не таким, как я бы хотела! И не важно, что большинство женщин через это проходит, что говорят об ощущении чуда и всяком таком, что многие страстно этого хотят … Я знаю, что сошла бы с ума от ужаса.

Если бы я сказала об этом Илье, он бы не понял. Поэтому я даже не стала пытаться ему объяснить.

* * *

Она забыла запереть на ночь дверь на веранду. Флажолет обнаружила это совершенно случайно – просто хотела поточить когти, а дверь приоткрылась.

Кошка уже давно перестала бояться того, что находилось снаружи, хотя там по-прежнему было непривычно. Ведь в этой непривычности было столько чудесного! Незнакомые звуки, ощущения, запахи… Да, прежде всего, запахи. Они просто обрушивались на Флажолет, когда она выходила в сад. Запахи шли от цветов, от травы, влажной земли, старой древесины, каких-то маленьких зверьков… и еще один… полузнакомый, но манящий аромат подобного ей существа. Да, она смутно помнила, что котёнком жила рядом с мамой и двумя маленькими существами, такими же, как она. Но ее рано увезли от них, и потом она больше не встречалась с теми, кто был бы на нее похож. Осталось только смутное воспоминание о запахе… А потом однажды хозяйка принимала какое-то лекарство и пролила немного на стол. Флажолет тогда просто опьянела и чуть с ума не сошла от томления и неги. И сейчас в саду она чувствовала похожий запах, он витал в воздухе и манил, манил…

Флажолет любила хозяйку, которая умела при помощи серебряной трубочки издавать странные звуки, похожие то на птичье щебетание, то на кошачье мурлыкание, а иногда даже сама пыталась мяукать, хотя это у нее не очень хорошо получалось; хозяйку, которая вкусно кормила и нежно чесала под горлом и за ушами. Но иногда ей хотелось чего-то… Она не знала точно, чего именно, но это было связано с ее сородичами. Её обуревало смутное томление, переходящее вскоре в яростное желание, и она начинала истошно мяукать, не находила себе места и терлась головой обо что попало. Тогда хозяйка давала ей какие-то капли. Вкусные. И она на какое-то время успокаивалась. Но ее все же мучило смутное подозрение, что то, чего ей хотелось, было намного слаще этих капель.

И вот сейчас, стоя возле приоткрытой двери, она снова почувствовала, как невнятное беспокойство, мучившее ее уже несколько дней, перерастает в неудержимое влечение. Ночной воздух щекотал ей ноздри, вибриссы её вздрагивали, и все тело напряглось. Там, в саду, был кто-то, похожий на нее, – тот, чей запах она уже различала раньше. Флажолет помедлила на пороге, но только пару секунд – и в два прыжка оказалась в траве, утробно и призывно урча.

Большая лохматая тень скользнула из кустов сирени ей навстречу…

* * *

Мне часто снятся музыкальные сны. Вот и в эту ночь тоже…

Мне снилось, будто я иду по голому, пустому полю, над которым плывут по небу облака, похожие на басовые ключи. Я иду босая, и ноги по щиколотку погружаются в теплую мягкую пыль. Неожиданно начинается дождь. Дождь из звуков. Струи, сначала тонкие, струнные, клавесинно звенят; затем крепчают и гудят трубами органа. Бах. Токатта. И навстречу этому дождю из увлажненной почвы начинают подниматься хрупкие серебряные и золотые ростки флейт и кларнетов, раскрываются на тонких стеблях листья их клапанов, расцветают головки труб и тромбонов, созревают ягоды колков, завиваются валторны и скрипичные грифы, прорастают мелодии Вивальди… «La Notte». И вот уже вокруг меня не пустое поле, а дикие заросли аккордов и арпеджио, осыпающие меня золотыми семенами и почти заслоняющие небо… И где-то в самой гуще этих зарослей зарождается утробный звук, безумные кошачьи рулады.

От этого звука я и проснулась. Видимо, в сад забрели чужие коты, подумала я, еще не до конца проснувшись. Но один из голосов… да, он был мне знаком – голос Флажолет, когда ей хотелось кота. Наверное, на нее опять накатило. Нужно дать ей капли. И тут я проснулась окончательно: голоса раздавались из сада. Из сада! Я вскочила и подбежала к окну.

Полная луна освещала большую клумбу и кусты сирени. И там, на открытой полянке возле клумбы кружились в странном танце две тени. Одна, знакомая, переминалась на месте, слегка поворачиваясь, а другая − большая, лохматая, чужая − подходила к ней то с одного, то с другого боку…

Я кинулась вниз по лестнице, теряя тапочки и даже не накинув халат. Выскочив на крыльцо, я увидела, как огромный чужой кот хватает за загривок мою Флажолет и наваливается на нее сверху. «Брысь!» – закричала я, но они уже ничего не слышали. Несколько секунд они были одним существом, потом Флажолет ужасно закричала и кот отскочил в сторону, но она успела дважды ударить его лапой. Я бросилась к ним, машинально схватив стоявший в сенях веник, но кот в то же мгновение, мелькнув лохматой тенью, скрылся в кустах. А Флажолет, внезапно показавшаяся мне такой чужой, словно бы и не нуждаясь во мне и не замечая меня, принялась кататься по траве, тереться головой об землю, как будто хотела протереть шерсть на загривке, и издавать какие-то совсем новые звуки – звуки боли и блаженства…

Магазин ненужных вещей

IV

А еще в литературе должно наблюдаться развитие характера главного героя. С этим у Влады тоже были сложности, даже если она черпала материал из собственной жизни.

Как это ни покажется странным, думая о себе – прошлой – она не могла провести четких границ внутри периода, тянувшегося от начальной школы до окончания института. Как ей теперь казалось, разницы было мало. Влада даже не могла как-то особо выделить подростковый возраст, о котором столько потом всего начиталась и наслышалась. Похоже, он начался раньше и закончился позже, чем следует. Наивность, инфантильность, страсть к преувеличению своих чувств и переживаний, демонстрация своей уникальности и более серьезное, чем нужно, отношение к некоторым вещам, свойственные ей в детстве и в юности, – может быть, все это было следствием того, что до школы Влада почти не общалась с другими детьми. В детский сад ее не отдавали, и со сверстниками она почти не встречалась, потому что почти все время проводила не в городе, а в папиной загородной лаборатории, среди его сотрудников и аспирантов. Да и в городе ни на какие детские площадки ее не водили: родителям было некогда, а бабушка, с которой ее оставляли, предпочитала играть в карты и настольные игры, а не ходить на улицу. Только изредка Влада встречалась со своим троюродным братом Илюшечкой, бывшим на год ее старше – когда папина двоюродная сестра тётя Рена приходила к ним в гости – и всё.

Родители с Владой никогда не сюсюкали и не говорили «детским языком». Никаких там: «бо-бо» или «бибика». Поэтому подобные слова, однажды услышанные из уст Илюшечки, вызвали у нее культурный шок, а сюсюкание некоторых взрослых доводило до белого каления.

Одновременно у неё было чёткое сознание того, что она – центр вселенной.

Влада могла долго молча заниматься своими делами (с тех самых пор ей никогда не бывало скучно наедине с самой собой), но когда она создавала, к примеру, какой-нибудь «музей», открывала «магазин» или устраивала «концерт», туда добровольно-принудительно доставлялись все папины сотрудники и члены их семей, если таковые наличествовали. И все они должны были восхищаться и писать серьезные отзывы в специальную тетрадь.

Имевшиеся пустоты вокруг себя Влада заполняла фантазиями. Она создавала воображаемых людей и строила с ними воображаемые отношения. Решала, всерьез переживая, выдуманные проблемы и конфликты. И все эти созданные её фантазией люди так или иначе должны были признавать Владу единственной и неповторимой, все вымышленные мужчины в нее влюбляться, несуществующие братья и сестры – обожать и слушаться. Себя при этом она видела взрослой, в белом платье, настоящей героинею романа..

Когда же в ее жизни появились другие, вполне реальные люди – сверстники, не склонные подыгрывать ей, как это делали папины сотрудники, – ей пришлось сложно. Нет, трагедии, какого-то ярого неприятия не было. У Влады, как у всякой девочки, появились подружки. Но чаще всего ее тянуло к ярким, интересным девочкам, а в друзьях оказывались другие – вялые, безвольные, готовые подчиняться. Причина была, наверное, в том, что без всяких на то оснований Влада неосознанно пыталась подчинить себе всех, с кем сталкивалась. Так повторялось в трех школах, которые она успела поменять, так продолжалось в институте: за редким исключением, рядом с ней оказывались слабые и неинтересные люди, мающиеся одиночеством.

А еще, как только вокруг Влады появились сверстники, она сразу же начала влюбляться. В первом классе это был мальчик, которого, кажется, звали Алёша. Влада помнит только, что жил он в доме через скверик от нее, в квартире на первом этаже, и мимо его окна она каждый день ходила в школу. Обнаружила она это совершенно случайно, когда вечером возвращалась с мамой из Филармонии. Влада очень любила по вечерам смотреть в окна, когда в них горел свет и у многих были не задернуты шторы или оставалась между ними заманчивая щель. Там, в окнах, она видела чужую жизнь. Это было интересно и ужасно странно, потому что она никак не могла представить себе, что совсем рядом, за стеклом реально существуют какие-то «не-я». Так вот, она шла с мамой по улице от троллейбусной остановки, заглядывая в окна первого этажа, и в одном них, с плохо задёрнутой занавеской, увидела Алёшу, который сидел за своим секретером и в свете настольной лампы что-то писал. Наверное, делал уроки. А на подоконнике под особой лампочкой стоял аквариум, в котором плавали красные рыбки.

Алёша не подозревал об этой Владиной любви ни сном ни духом, но Владе вполне достаточно было выдумать себе роман, как раньше она сочиняла любовные истории с вымышленными героями.

В семь лет она написала первое стихотворение и немедленно решила стать великой поэтессой. И после этого лет до двадцати пяти все время что-то писала: то стихи, то исторические драмы, то романы – частенько на уроках или, позже, на лекциях.

Как правило, у всех персонажей были прототипы: то есть, когда Влада писала о том или ином герое, она представляла кого-то из одноклассников и, конечно, себя саму, но поскольку допущение существования других, отличных от нее людей, давалось ей с трудом, то на самом деле герои ее не имели ничего общего с прототипами – это были плоды ее вымысла в телах этих людей, актёры на роль, разные грани или дополнения ее самой.

Другая жизнь началась, только когда Влада окончила институт и пошла работать. Сочинительство отошло на второй план, а потом и вовсе заглохло. Во-первых, на него не стало хватать времени, и писать ей теперь приходилось только умные статьи и никому не нужные пухлые отчеты, планы и программы. А во-вторых, она всё же повзрослела. Развитие героя худо-бедно произошло, и Владе стало понятно, что слово «великий» к ней никак не приклеивается. Наверное, думалось ей тогда, писатели рождаются с какими-то особыми «царскими знаками», которых она на себе не обнаружила. И Влада погрузилась в простую, понимаемую, предначертанную жизнь.

Родители были довольны, хотя и не одобряли выбора гуманитарных дисциплин: оба они были физиками, то есть действительно занимались наукой. А всякая там лингвистика-филология-философия – это не наука вовсе, а болтовня. Сейчас Влада была с ними задним числом полностью согласна. Недаром в английском языке понятие «science» не включает в себя гуманитарные дисциплины. Но что поделать, если естественные науки ей не давались.

В общем, началась серьезная жизнь. Но теперь, когда Влада уже на пенсии, ей кажется, что всё это было, в сущности, сплошной игрой. Вот как в детстве были у нее разные развлечения: газету выпускать, спектакли ставить, «музей» организовывать, – так и потом вся это суета на кафедре, имитация научных трудов, высиживание на скучных собраниях с умным видом, претензия на учёность, хотя кому эта филологическая премудрость нужна? – всё это было какое-то странное театральное представление.

Семейная жизнь тоже была игрой – во взрослую. Хозяйка из нее так себе, но отчего же не попробовать себя в этой роли? С сыном мужа – припозднившееся желание поиграть в дочки-матери. (Почему, кстати, говорят «дочки»?) Не всерьез, в общем. А своих детей не было, да и не хотела. Это слишком навсегда, это не муж, не работа – не бросишь.

Роковая женщина – тоже роль, любимая. Ладно, бодливой корове бог рог не дает.

Теперь вот игра в писателя. Писатель, у которого не наберется и сотни читателей. Уже без претензии на «великость», даже на хоть какую-нибудь известность. Проводили тут какой-то опрос – выяснилось, что на настоящий момент в России считают себя литераторами более ста тысяч человек. А книг на ЛитРесе выставлено рядом с ее опусами – миллионы.

И всё-таки желание продолжить эту «игру в писателя» не отпускает. Чешется вот что-то в душе. Но все сюжеты, которые приходят ей в голову, ужасно банальны. Наверное, это потому, что они из жизни, а жизнь, по сути, весьма тривиальная штука. Парадокс в том, что когда с тобой случается самая обыкновенная история, она тебе кажется уникальной, потому что твои чувства необыкновенны и ты сама тоже. Никто, как ты, любить не может, и всё такое… И пишешь, вот пишешь, стучишь пальцами по клавишам – всё про себя, хотя кому ты нужна? Всё равно тебя никто не поймет. Пожмут плечами и скажут, что это уже сто раз было, да и мысль изреченная есть, по большому счету, ложь.

Может быть, только чувство ее к Никите было настоящим, потому что она видела, что он совсем не такой, каким она его выдумала, но не могла его бросить. И он тоже, он ее понял, раскусил. И всё же любил ее. Именно такую.