Текст книги "Пушкин и Царское Село"
Автор книги: Иннокентий Анненский
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Иннокентий Анненский
Пушкин и Царское Село
I
Сто лет тому назад в Москве на Немецкой улице[1]1
…в Москве на Немецкой улице… – ныне Бауманская улица.
[Закрыть] родился человек, которому суждено было прославить свою родину и стать ее славой.
Бог дал ему горячее и смелое сердце и дивный дар мелодией слов сладко волновать сердца. Жребий судил ему короткую и тревожную жизнь и ряд страданий. Сам он оставил миру труд, ценность которого неизмерима. Этого человека звали Александр Сергеевич Пушкин.
Вчера и сегодня это имя у всех на устах. В церквах молятся об успокоении раба божия Александра, и нет, я думаю, того русского ученика, который, умея петь панихидные молитвы, не захотел бы примкнуть к хору молящихся за любимого поэта.
Не только урочища пушкинской славы, как Москва, Петербург, Михайловское и Царское Село чествуют Пушкина и вспоминают о своей прикосновенности к его жизни и творчеству. Даже случайные пристанища поэта, – а куда не бросала его судьба: от Виноградной долины до Арского поля, и от Невы до Арпачая?[2]2
…от Невы до Арпачая? – Пушкин упоминает Арпачай в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года» (1836); «Перед нами блистала речка, через которую должны мы были переправиться. Вот и Арпачай, сказал мне казак. Арпачай! наша граница!» (Глава II).
[Закрыть] Даже такие города, где он провел два-три дня в жизни, и те к юбилею собрали между старожилов клочки их старческих воспоминаний о дорогом госте: его обиталища разысканы и отметились надписями, и некоторые из них, верно, станут с этого дня читальнями, школами, богадельнями. Всякая черта не только в судьбе поэта или истории его рода, но даже в биографии его друзей получает для нас теперь какую-то новую ценность, и мы жадно роемся в пыли всевозможных архивов – и консисторских и военно-судных, чтобы добыть данные для освещения образа поэта, его творчества и судьбы.
Сооружаются новые памятники: у нас, в Одессе, в Петербурге.[3]3
Сооружаются новые памятники: у нас, в Одессе, в Петербурге. – В Царском Селе (ныне г. Пушкин) поставлен памятник поэту работы Р. Р. Баха; в Одессе – Ж. Полонской; в Петербурге – А. М. Опекушина.
[Закрыть] Не забыт и завещанный им нерукотворный – его сочинения, и надо надеяться, что наша Академия, издав их проверенный текст, раз навсегда положит предел наивным ошибкам и дерзким поправкам его издателей.
Пора вспомнить, каких часто мучительных усилий, еще с лицейской скамьи, стоили Пушкину точность его выражений и музыкальность стихов. Может быть, и в народных аудиториях подлинный Пушкин мало-помалу заменит рассказанного.
А кто исчислит эти речи, гимны, увенчанные бюсты поэта, цветы, которыми они будут засыпаны, и строчки пушкинских стихов, которые сегодня слетят с уст? Тени поэта вовсе не нужно наивной дани наших восторгов, и мы это знаем; но она нужна нам самим как залог светлых и долгих воспоминаний об исторических днях пушкинского юбилея. Справедливость требует отметить также, что родина поминает Пушкина не одними цветами и песнями: сколько стипендий, школ, читален и больниц наречется отныне во имя того, кто лирой пробуждал в нас добрые чувства!
Но чей же праздник сегодня? Кто идет на пушкинские торжества, кто их устраивает? Празднуют хранилища и рассадники русского просвещения – все, от Академии наук до самой скромной школы. Еще бы им не праздновать! Ведь все тайны нашего языка и народности и драгоценнейший залог их бесконечного развития – они там, в пушкинских творениях: там и уроки, и образцы, и школьный труд, и школьный отдых.
Празднуют и писатели: Пушкин не только дал им совершеннейшие из творений русского слова и доказал, что бессмертие может быть уделом и русского гения; он не только отлил для них новые формы творчества, ставшие мировыми под пером его преемников, но он дал им два новых орудия небывалой дотоле гибкости; свой язык и свой стих. Говорить ли о том, что своим гением, благородством натуры и высоким трагизмом жребия он поднял самое достоинство русских писателей.
Празднуют художники-живописцы, скульпторы, композиторы и артисты: не только поэзия и судьба, даже самые черты Пушкина близки их вдохновению. Чтобы не называть живых современников, я напомню вам только имена: Брюллова, Кипренского, Ге, Глинки, Даргомыжского. Мусоргского, Чайковского. Итак, на праздник идет школа, литература и искусство – но ведь для них Пушкин блистательный патрон, и связи их с поэтом, несмотря на все свое значение, все-таки связи профессиональные. Есть другие узы, которые связывают с Пушкиным всех русских без различия. Этим узам не суждено стареть, и пушкинскую поэзию можно сравнить с его Людмилой, над которой бессильны чары Черномора-времени. Разве теперь, читая или повторяя на память его «Пророка» или «Анчара», мы чувствуем на плечах гири столетнего юбилея? Разве божественная речь монологов «Бориса Годунова» кажется нам созданной 75 лет тому назад? Разве самые архаизмы Пушкина не дышат всей наивностью живого чувства?
Но детский лик царевича был ясен
И свеж, и тих, как будто усыпленный.
Я спрошу у вас, разве вы знаете хоть одного человека, рожденного под русским небом и умеющего читать по-русски, и чтобы ни разу в жизни и ни одна строка пушкинской поэзии не заставила его сердце хоть на минуту забиться сильнее обыкновенного?
Вот из этих-то непосредственных и живых впечатлений пушкинской поэзии и слагается настоящее торжество его памяти, в них и надо искать духовного центра наших праздников.
Но кто же мы, кто читатели Пушкина? Поэт мечтал когда-то о «народной тропе» к своему «нерукотворному памятнику», т. е. поэзии, – и время пролагает эту тропу…
На наших глазах сбывается и вещее слово поэта о широкой известности его имени «в подлунном мире». Пушкина называют и читают на 52 языках, вот уже 76 лет, как его стали переводить, и есть мировые языки, которые насчитывают более 250 его переводов и изучений, а среди обладателей переводов проходят перед нами не только «гордый внук славян», т. е. все славянские народы, но и финн, и «друг степей калмык», которых пророчески называл поэт в своей оде.
II
Судьба особенно тесно связала имя Пушкина с Москвой, где он родился, с Петербургом, где жизнь его, по словам биографа, «завершилась событием, исполненным драматической силы и глубокой нравственной цели»,[4]4
…по словам биографа, «завершилась событием, исполненным драматической силы и глубокой нравственной цели»… – См.: Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. См. в: Сочинения Пушкина. Изд. П. В. Анненкова. СПб… 1855, т. I, с. 428: «…все это делает кончину Пушкина… событием, исполненным драматической силы и глубокой нравственной идеи».
[Закрыть] и, наконец, с Михайловским, возле которого находится его могила. И совершенно справедливо, если на пушкинском торжестве первые места принадлежат нашим столицам и Святым Горам. Но и у Царского Села на всероссийской тризне есть свое и неотъемлемое место.
Здесь Пушкин провел 6 с половиной лет;[5]5
Здесь Пушкин провел 6 с половиной лет… – Пушкин учился в Лицее с октября 1811 г. по июнь 1817 г.
[Закрыть] в этих садах зацветал его дивный талант, наконец, здесь поэт два раза жил иллюзиями счастья: сначала в кругу лицейских друзей, а потом в медовый месяц, летом 1831 г.
Кто не помнит стихотворений и отдельных строф, посвященных Пушкиным Царскому Селу, – они блещут по всем страницам его поэзии, точно беглые и светлые улыбки воспоминания. Вспомните хоть эти строчки:
Пушкина привезли в Царское Село в 1811 г., когда ему было 12 лет, и он прожил здесь июнь и июль еще до поступления в Лицей, который открылся только 19 октября. И вот через четыре года в идиллии «Городок» он вспоминает свои первые впечатления от Царского Села:
Живу я в городке,
Безвестностью счастливом.
Я нанял светлый дом
С диваном, с камельком;
Три комнатки простые
В них злата, бронзы нет,
И ткани выписные
Не кроют их паркет.
Окошки в сад веселый,
Где липы престарелы
С черемухой цветут;
Где мне в часы полдневны
Березок своды темны
Прохладну сень дают;
Где ландыш белоснежный
Сплелся с фиалкой нежной,
И быстрый ручеек,
В струях неся цветок,
Невидимый для взора,
Лепечет у забора.
Далее в той же пьесе поэт описывает и озеро, которое поразило его детское воображение: там
…лебедь белоснежный,
Оставя злак прибрежный,
Любви и неги полн,
С подругою своею,
Закинув гордо шею,
Плывет во злате волн.
Вы видите, что форма стиха еще слаба; рифма условна и иногда изменяет; а самое подражание Батюшкову мешает свободной художественной передаче впечатлений, но разве вы не чувствуете уже правдивого пушкинского колорита на этих маленьких уютных домиках, бог весть откуда журчащих ручейках, великолепном озере с лебедями и старых, тенистых зарослях садов за ветхими заборами? Но более всего, конечно, Пушкин любил наш великолепный парк. Он воспел его в том стихотворении, которое так восхитило и растрогало старика Державина.[7]7
…в том стихотворении, которое так восхитило и растрогало старика Державина. – В 1815 г. на лицейском экзамене Пушкин прочел «Воспоминания в Царском Селе», Позднее Пушкин писал об этом: «Я прочел мои „Воспоминания в Царском Селе“, стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…» (Пушкин. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1962. т. 7, с. 275–276).
[Закрыть]
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках.[8]8
Навис покров угрюмой нощи… – «Воспоминания в Царском Селе» (1815).
[Закрыть]
Я не буду читать вам далее этого стихотворения. Его поэтический аромат уже испарился для нас и безвозвратно. В картине лунной ночи, озаряющей лилии на полях, и наяд, и бисерную реку водопадов, трудно узнать царскосельский парк. Живее передана разве поэзия памятников.
Но искреннее и сильное патриотическое чувство, проникавшее пьесу, придавало ей, конечно, в оживленном чтении Пушкина какое-то волшебное обаяние. «В этих великолепных стихах было затронуто все живое для русского сердца, – говорит лицейский товарищ Пушкина, – когда Державин со слезами на глазах бросился целовать поэта и осенил его кудрявую голову, мы все, под каким-то неведомым влиянием, благоговейно молчали».[10]10
…когда Державин… бросился целовать поэта… мы все… молчали. – Цитата из воспоминаний И. И. Пущина, приведенная, по-видимому, на память. Пущин пишет:
«Когда же патриарх наших певцов в восторге, со слезами на глазах бросился целовать и осенил кудрявую его голову…». Дальше цитата приведена точно. См.: Записки И. И. Пущина о дружеских связях его с Пушкиным. Атеней, 1859, ч. 2, с. 518.
[Закрыть]
Если внимательно приглядеться к ранним одам Пушкина, вдуматься в эту величавую красоту, которая когда-то пленяла и даже трогала, а теперь кажется и условной и холодной, то мы найдем в ней не только дань гениального юноши своему веку, воспитанию и возрасту. Кто-то говорил, что он глубже чувствует красоты трагедий Расина, когда думает о них, стоя на веранде Версальского дворца, в виду перспективы величавых аллей и строгой гармонии этих искусственных групп…
Я применил бы эти слова к царскосельским одам Пушкина, да, пожалуй, и к целой полосе его творчества. Если на его лире, бесконечно видоизменяясь, никогда не смолкали
и если слова Пушкина:
истинное поэтическое признание, то за юношескими впечатлениями поэта в Царском Селе должна утвердиться их настоящая ценность.
Именно здесь, в этих гармонических чередованиях тени и блеска: лазури и золота; воды, зелени и мрамора; старины и жизни; в этом изящном сочетании природы с искусством Пушкин еще на пороге юношеского возраста мог найти все элементы той строгой красоты, которой он остался навсегда верен и в очертаниях образов, и в естественности переходов, и в изяществе контрастов (сравните их хотя бы с прославленными державинскими), и даже в строгости ритмов (например, в пятистопных ямбах «Бориса Годунова», где однообразная и величавая плавность достигается строгим соблюдением диерезы[13]13
Диереза (греч.) – разделенность. В русской метрике диерезой принято называть особый стилистический прием фонетического характера. Термин «диереза» употребляется иногда для обозначения словораздела, совпадающего со стопоразделом. В этом смысле и употребляет его Анненский.
[Закрыть] после четвертого слога).
Вы скажете: он видел после Кавказ, море, степи. Не обесценивая впечатлений южного периода, я позволил бы себе заметить, что Пушкин любовался грандиозными картинами гор и волн после того, как глаз его воспитался на спокойно и изящно-величавых контурах Царскосельских садов. Этого мало: в Царском Селе поэта окружали памятники нашего недавнего прошлого, в нем еще жил своей грандиозной и блестящей красотой наш восемнадцатый век, и Пушкин должен был тем живее чувствовать славу и обаяние недавних подвигов русского оружия, что его первые царскосельские годы совпали с событиями Отечественной войны. Не отсюда ли, не из этих ли садов, не от этих ли памятников, простых и строгих, но много говоривших сердцу впечатлительного юноши, идут те величавые образы, которые так бесконечно разнообразны на страницах его поэзии? Вот великий Петр – этот железный исполин, бесстрашный и бесповоротный; вот измученный совестью Годунов, уже величаво спокойный в сознании неизбежного возмездия, вот величавый в своем смирении патриарх,[14]14
…вот величавый в своем смирении патриарх… – Патриарх из трагедии «Борис Годунов» (см. сцену «Царская дума»).
[Закрыть] вот раненный в голову капитан Миронов перед виселицей, вот идеал, синтез царственного и женственного обаяния императрица Екатерина, когда она поднимает с полу его испуганную, расплаканную и очарованную дочь. А эти грандиозные тоскующие тени Наполеона, Шенье, Байрона, Овидия?
Не здесь ли произошло у Пушкина и поэтическое зарождение еще смутного героического образа?
Еще в «Воспоминаниях в Царском Селе» (1815) поэт изобразил два памятника: великолепный – Орловский, а рядом
В тени густой угрюмых сосен
Воздвигся памятник простой
в честь победителя при Кагуле, Румянцева.[15]15
…великолепный – Орловский, а рядом… в честь победителя при Кагуле, Румянцева. – Орлов, Алексей Григорьевич (1737–1807) – военный деятель, генерал-адмирал. За победоносные сражения у Наварина и Чесмы (1770) получил титул князя Чесменского. Румянцев, Петр Александрович (1725–1796) полководец, генерал-фельдмаршал. Трижды разбил турок при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле.
[Закрыть]
В этом сочетании нельзя ли видеть первого намека, первого эскиза для тех грандиозных образов, которые позже Пушкин облек: один – чертами Кутузова, другой – Барклая де Толли?
Не здесь ли Пушкина стали волновать впервые идеи исторической правды и возмездия? Не от спокойных ли гранитов Царскосельского сада шла мысль поэта, которая вылилась потом в великодушный призыв к оправданию развенчанной тени Наполеона?
Не здесь ли Пушкин вообще получил вкус к историческим занятиям, эту склонность, столь определительную для всей его литературной деятельности?
Оставаясь в области лиризма, мы найдем, что именно в Царском Селе, в этом парке «воспоминаний» по преимуществу, в душе Пушкина должна была впервые развиться наклонность к поэтической форме воспоминании, а Пушкин и позже всегда особенно любил этот душевный настрой.
Воспоминания вырывали у него самые задушевные звуки и самые смелые признания:
Вспомните строчки, посвященные Дельвигу, няне, юности в Михайловском:
А его драматические сцены «Русалка»?
Прелесть этого, может быть, совершеннейшего из созданий Пушкина едва ли нарушается даже неоконченностью. Что дал бы конец?
Да разве руки Милосской Амфитриты – Венеры или голова Крылатой Победы[19]19
…голова Крылатой Победы… – Речь идет о статуе Нике Самофракийской.
[Закрыть] усилили бы для нас обаяние этих статуй? Анализируя впечатления, рождаемые «Русалкой», мы видим целую гамму настроений одного и того же типа: это воспоминания, это – различно ощущаемое князем и старым вороном, русалкой и княгиней сознание безвозвратности пережитого. Одна из сильнейших по лиризму пьес Пушкина – его «Воспоминание» (1828) имеет в основании то же душевное настроение.
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Интересно сравнить эту пьесу с написанной в следующем году, когда Пушкин, после долгой разлуки, зимой 1829 г. посетил Царскосельский парк.
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой.
Так отрок Библии – безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.[20]20
Воспоминаньями смущенный… – «Воспоминания в Царском Селе» (1829).
[Закрыть]
Обратите внимание, как смягчился тон «воспоминаний»: даже библейский символ – уже не тот: вместо мрачных хартий греха и ангелов с пламенным мечом здесь трогательная притча о блудном сыне.
И долго я блуждал, и часто, утомленный,
Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
Я думал о тебе, придел благословенный,
Воображал сии сады.
Воображаю день счастливый,
Когда средь вас возник Лицей,
И слышу наших игр я снова шум игривый
И вижу вновь семью друзей.
Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
Мечтанья смутные в груди моей тая,
Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,
Поэтом забываюсь я.[21]21
И долго я блуждал, и часто, утомленный… – «Воспоминания в Царском Селе» (1829).
[Закрыть]
Пушкин любил Царское Село, потому что там прошло его отрочество и юность, и нам возразят, пожалуй, что ранние годы жизни всегда кажутся розовыми в воспоминаниях.
Не сказал ли тот же Пушкин:
Да, но отчего же Захарове[23]23
Захарова – имение М. А. Ганнибал. Пушкин упоминает о нем в «Послании к Юдину»:
«Мне видится мое селенье,Мое Захарове; оноС заборами, в реке волнистойС мостом и рощею тенистойЗерцалом вод отражено».
[Закрыть] и Москва гораздо реже вспоминались Пушкину, и отчего в стихах его нет совсем трогательного образа материнской ласки, как у Гоголя, у графа Льва Толстого, у Гончарова (вспомните слезу Обломова)?
Отчего, с другой стороны, царскосельские воспоминания так тесно связаны у Пушкина с самим представлением о творчестве?
В лицейских пьесах, а частью и позднейших, у Пушкина мы найдем немало указаний на то, как это творчество пряталось по зарослям сада, а иногда властно порывалось наружу.
Наблюдение показывает, что процесс творчества соединялся у Пушкина: или с грезами «первосония» (пушкинское непривившееся слово),[25]25
…с грезами «первосония» (пушкинское непривившееся слово)… – См.: «Я находился в том состоянии чувств и души, когда существенность, уступая мечтаниям, сливается с ними в неясных видениях первосония» («Капитанская дочка». – Пушкин. Полн. собр. соч.: В 16-ти т. М., 1938, т. 8, с. 289).
[Закрыть] или с лесными зарослями где-нибудь около воды.
Вы помните?
Но еще гораздо ранее, в 1815 г., обращаясь к своему учителю, Николаю Федоровичу Кошанскому (на поэтическом языке – Аристарху),[27]27
Кошанский, Николай Федорович – профессор российской и латинской словесности в Лицее, прозванный Аристархом.
[Закрыть] Пушкин рисует подобную же картину, только она не идеализирована, она не успела еще, так сказать, оторваться от почвы.
Интересно, что уже здесь, в Царском Селе, природа создавала не только атмосферу для пушкинского творчества, но она позволяла и, может быть, даже звала его проверять силу и звучность созданного.
Не то же ли делал поэт и позже, когда в Михайловском спугивал своими стихами стаи молодых уток?[29]29
…когда в Михайловском спугивал своими стихами стаи молодых уток. – Анненский имеет в виду строки из «Евгения Онегина»:
«Тоской и рифмами томим,Бродя над озером моим,Пугаю стадо диких уток:Вняв пенью сладкозвучных строф,Они слетают с берегов»(гл. 4, с. XXXV).
[Закрыть] Не о том же ли читаем и в «Разговоре книгопродавца с поэтом» (написан в 1824 г. и касается южных впечатлений)?
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шепот речки тихоструйной.
Среди прогулок по Царскосельским садам, куда лицеистов летом пускали на целые дни, живая фантазия Пушкина не раз рисовала себе сад и дворец, какими они были, по рассказам, раньше, при императрице Елизавете и при Екатерине II.
Та лужайка направо от мраморного мостика, куда лицеистов водили играть в мяч и лапту, и при нем еще носила название «розового поля»:[30]30
…носила название «розового поля»… – Имеется в виду Розовое поле в Екатерининском парке в Царском Селе (при Екатерине II там росли розы), отведенное лицеистам для игр.
[Закрыть] в царствование Семирамиды севера[31]31
…в царствование Семирамиды севера… – Екатерины II.
[Закрыть] там действительно были розы.
Царскосельский дворец, построенный в 1744 г. графом Растрелли,[32]32
Царскосельский дворец, построенный в 1744 г. графом Растрелли… – Проект дворца был разработан архитектором М. Г. Земцовым в 1743 г., но не был осуществлен, С 1752 г. строительство дворца производилось по проекту Варфоломея Варфоломеевича (Бартоломео Франческо) Растрелли (1700–1771).
[Закрыть] был архитектурным чудом своего времени. Кто не слыхал рассказа о том, как французский министр, маркиз де ла Шетарди назвал дворец Елизаветы драгоценностью, которую бы надо было держать в футляре. Я склонен думать, что известные изображения волшебных садов и чертога во второй песне «Руслана и Людмилы»[33]33
…известные, изображения волшебных садов и чертога во второй песне «Руслана и Людмилы»… – См.:
«И наша дева очутиласьВ саду. Пленительный предел;Прекраснее садов АрмидыИ тех, которыми владелЦарь Соломон иль князь Тавриды…» и далее.
[Закрыть] не остались без влияния картины Царскосельского сада и дворца: только, конечно, переработанные фантазией, на основании преданий о золотой роскоши XVIII в. Это тем более вероятно, что первые песни «поэмки» были написаны Пушкиным еще в Лицее.[34]34
…первые песни «поэмки» были написаны Пушкиным еще в Лицее. – Поэма «Руслан и Людмила» была начата в лицее в 1817 г. (опубликована в 1820).
[Закрыть] Но не надо забывать, конечно, что он тогда же читал Ариостаза,[35]35
Ариосто, Лудовико (1474–1533) – итальянский поэт, автор знаменитой поэмы «Неистовый Роланд» (1516). Пушкин переводил отрывки из этой поэмы.
[Закрыть] бредил Богдановичем[36]36
Богданович Ипполит Федорович (1743–1803) – поэт. Особенной известностью пользовалась его поэма «Душенька» (1778) – вольное переложение романа Лафонгена «Любовь Психеи и Купидона» (1669). Ср. у Пушкина:
«Мне галлицизмы будут милы,Как прошлой юности грехи,Как Богдановича стихи»(«Евгений Онегин», гл. 3, с. XXIX).
[Закрыть] и что вообще природа действовала на него не деталями, а общим впечатлением, я бы сказал музыкой рождаемых настроений.
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам;
Под ними блещут истуканы
И, мнится, живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;
И ручейки в тени лесной
Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады,
Сквозь вечну зелень здесь и там
Мелькают светлые беседки;
Повсюду роз живые ветки
Цветут и дышат по тропам.[37]37
Летят алмазные фонтаны… – «Руслан и Людмила» (песнь II).
[Закрыть]
Преображенный Царскосельский сад мы находим и в одном из неразгаданных и неоконченных стихотворений 1830 г.: оно начертано в таких же простых и строгих штрихах, как позднейшие «Странник» и «Анджело», но его величаво мистический тон еще усиливается от формы дантовских термин; это – «В начале жизни школу помню я».
И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой юный ум,
И праздномыслить мне была отрада.
Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.
Все – мраморные циркули и лиры,
Мечи и свитки в мраморных руках,
На главах лавры, на плечах порфиры…
III
Но что же представлял из себя тот Царскосельский лицей, о котором Пушкин не раз говорил с любовью и для которого позже, в тяжелые годы аракчеевского режима, его имя, по признанию старого лицеиста (Грота), обратилось в спасительный палладиум?[38]38
…его имя, по признанию… (Грота), обратилось в… палладиум. – Грот Яков Карлович (1812–1893) – филолог, академик (с 1858), вице-президент Академии наук (с 1889). Окончил лицей в 1832 г. Автор книги «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники» (СПб., 1887). В этой книге Грот пишет: «Имя Пушкина было для лицея палладиумом и спасло его от духовного падения в ту нерадостную пору, когда железная рука Аракчеева исторгла лицей из под влияния князя Голицына и отдала его под военную опеку» (указ. соч., с. 40).
[Закрыть] Это учебное заведение возникло в тяжелое для России время-перед самой войной, и первые годы наступивших после войны перемен еще застали Пушкина в Лицее. Тем не менее в лицейском уставе и его порядках при Пушкине еще вполне чувствовалось
Казалось, тень великой монархини, ее высокие воспитательные заветы охраняли питомцев, которым ее благословенный внук отдал часть своих царственных покоев.
В Лицее были уставом запрещены телесные наказания – черта в высокой степени замечательная; в интернате не было обычного в наше время казарменного устройства; всем питомцам полагались отдельные комнаты-«кельи», как их называл Пушкин;[40]40
… «кельи», как их называл Пушкин… – «К сестре»:
«Все тихо в мрачной келье:Защелка на дверях,Молчанье – враг веселий,И скука на часах!»
[Закрыть] пансионский день распределялся гигиенично: на ученье 7 часов, остальное время прогулки, игры, гимнастика. Курс был общеобразовательный и рассчитан только на шесть лет. Прекрасная библиотека выписывала всю периодическую печать, и лицеисты читали много и свободно. Профессора аттестовали питомцев не цифрами, а отзывами, и еще теперь, благодаря этому можно видеть индивидуальные черты Пушкина и его товарищей в школьном возрасте. А где теперь такие педагоги и директора, как пушкинский, – к сожалению, на один лишь год, Егор Антонович Энгельгардт,[41]41
Энгельгардт, Егор Антонович (1775–1862) – директор Царскосельского лицея с 1816 по 1823 г. Многие годы поддерживал дружеские отношения с воспитанниками лицея; переписывался со ссыльным И. И. Пущиным.
[Закрыть] который остался на всю жизнь другом, опекуном и предстателем за своих питомцев? Правда, и немного их было на первых порах, при Пушкине всего тридцать.
Вот послушайте, как характеризуется лицейская жизнь первого периода в письме Илличевского к бывшему гимназическому товарищу: «Благодаря богу, у нас, по крайней мере, царствует, с одной стороны, свобода (а свобода – дело золотое). Нет скучного заведения сидеть a ses places;[42]42
На своих местах (фр.).
[Закрыть] в классах бываем недолго: 7 часов в день; больших уроков не имеем, летом досуг проводим в прогулке, зимою – в чтении книг, иногда представляем театр, с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся».[43]43
«Благодаря богу у нас… царствует… свобода… – Выдержка из письма Алексея Демьяновича Илличевского к Павлу Николаевичу Фуссу. Вероятно, Анненский цитирует по кн.: Грог Я. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, СПб., 1887. с. 79.
[Закрыть] Не правда ли, что это не походит на выдумку? Но вы заметите мне, что в тех же письмах Илличевского есть указания и на теневую сторону лицейской жизни: ученье шло несистематично, успехи были слабые и, во всяком случае, неравномерные: об этом не раз говорил впоследствии и сам Пушкин (например, в письме к брату).[44]44
…успехи были слабые… – об этом не раз говорил впоследствии и сам Пушкин (например, в письме к брату). – См. письмо к Л. С. Пушкину от первой половин» ноября 1824 г.: «Знаешь ли мои занятия? до обеда пишу записки, обедаю, поздно вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания» (Пушкин. Полн. собр. соч., т. 13, с. 121).
[Закрыть] Учителя? Я не буду тревожить сегодня теней почтенного Николая Федоровича Кошанского или математика Карцева[45]45
Карцов Яков Иванович (1784–1836) – преподаватель математики в лицее.
[Закрыть] из-за непройденных параграфов латинской грамматики или недосказанных теорем, тем более, что для своего времени и Куницын,[46]46
Куницын Александр Петрович (1783–1841) – профессор политических наук в лицее, известный юрист.
[Закрыть] и Кайданов,[47]47
Кайданов Иван Кузьмин (умер в 1843 г.) – профессор истории в лицее. Автор исторических учебников.
[Закрыть] и Кошанский, и Карцев были люди хорошо образованные, учились и за границей, писали книги. Поэт Батюшков когда-то сказал про своего молодого соперника Пушкина, что его следовало бы подольше продержать на молочном супе и логике.[48]48
Поэт Батюшков когда-то сказал про своего молодого соперника Пушкина, что его следовало бы подольше продержать на молочном супе и логике. – См. письме К. Н. Батюшкова к А. И. Тургеневу от 10 сентября 1818 г.: «Сверчок что делает? Кончил ли свою поэму? Не худо бы его запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою. Из него ничего не будет путного, если он сам не захочет; потомство не отличит его от двух однофамильцев, если он забудет, что для поэта и человека должно быть потомство» (Батюшков К. Н. Соч. в В 3-х т. СПб., 1886, т. 3, с. 533).
[Закрыть] Но судьба распорядилась иначе: ей было угодно, чтобы прилежный Кошанский при Пушкине часто прихварывал – и, кажется, белой горячкой; а заменявший его Галич,[49]49
Галич Александр Иванович (1783–1848) – преподаватель латыни в лицее; философ по образованию; один из первых последователей Шеллинга в России.
[Закрыть] вместо чтения Горация, вел с учениками беседы и даже – о ужас! – пил в их кельях гогель-могель.
Но если вглядеться попристальнее, то окажется, что воспитание Пушкина и его сверстников вовсе не было оставлено в пренебрежении, по крайней мере при Энгельгардте. Энгельгардт заботился о развитии в юношах литературных интересов и даже поощрял писательство; а это было далеко не так мелко, как может показаться с первого взгляда. Вспомните, что самые образованные выдающиеся русские люди того времени получали образование почти исключительно литературное.
В Лицее завелось под председательством Энгельгардта литературное общество «лицейские друзья полезного», и если оно, не получив официальной санкции, должно было через год, в 1822 г., прекратить свое существование, то журнально-литературные традиции сохранились в Лицее надолго, значит, у них был здоровый, крепкий корень. Во всяком случае для Пушкина, а значит и для всех нас, его читателей, эта молодая лицейская литература, эта гуманная свобода и дружеское общение лицеистов с профессорами сослужили большую службу. Пушкин написал в Лицее 130 стихотворений и уже здесь приучился серьезно работать над отделкой стиха. Товарищ, который сказал о Пушкине очень мало лестных слов, и тот признает, что «при всей наружной легкости его прелестных стихотворений, Пушкин мучился над ними по часам и сутками и в каждом почти стихе было бесчисленное множество помарок».
А кто знает, если бы еще в Лицее Пушкин не прошел практического курса поэзии и не пережил периода подражаний (Державину, Жуковскому, Батюшкову и ранним французским парнасцам), если бы вместо досуга для творческих снов и вдохновения и для отделки стихов он выучил вчетверо больше уроков и прослушал гораздо больше по-тогдашнему ученых лекций, если бы, наконец, у него не было литературных общений, подстрекающего соперничества метроманов-друзей, – удалось ли бы ему войти в жизнь уже сложившимся писателем, успел ли бы он в короткий срок, отмежеванный ему судьбою, создать все то великое и вечное, что он нам оставил? Не надо забывать и положительных знаний, и навыков, вынесенных Пушкиным из Лицея: он был несравненно грамотнее Лермонтова, я уже не говорю о Гоголе; он вышел из Лицея с порядочным запасом сведений по мифологии и истории, по русской литературе, и выучился по-латыни: по крайней мере на юге он читает Овидия в подлиннике, а поступая в Лицей, читал Вергилия во французском переводе. Положение Лицея в обществе установилось не сразу. Государь Александр Павлович и вся царская семья не раз удостоивали Лицей своими посещениями, лицеистов пускали проводить целые дни в аллеях царских садов, но для общества долго мундир лицеиста казался немножко диким. Вот что рассказывает И. И. Пущин, лицейский сверстник и друг Пушкина, о первом выпуске 1817 г.: «Мы шестеро, намеченные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса. Подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом, что мы за люди и какой это мундир? Услышав наш ответ, он несколько задумался и потом очень важно сказал окружающим его: „Да, это не то, что университет, не то, что кадетский корпус, не семинария – это лицей“. Поклонился, повернул лошадь и ускакал».[50]50
Мы шестеро, намеченные в гвардию… – См.: Записки И. И. Пущина о дружеских связях его с Пушкиным, с. 500–501.
[Закрыть]
В дамских устах Лицею присвоивался тоже не особенно лестный эпитет «l'inevitable».[51]51
Неизбежное (фр.).
[Закрыть]
В последние годы пребывания в школе Пушкин сблизился в Царском с некоторыми из офицеров лейб-гусарского полка. Из них один особенно, П. Я. Чаадаев, имел на юношу большое влияние, сохранившееся потом чуть ли не на всю жизнь. Он был несколько – года на четыре – старше Пушкина, но гораздо его серьезнее в период первого знакомства. В известном послании с юга[52]52
В известном послании… – «Чаадаеву» (1821).
[Закрыть] поэт связывает с именем Чаадаева все лучшие свои воспоминания о Царском; он ставит под эгиду своего друга и вдохновенный труд, и жажду размышлений, и стремления свои сравняться с веком по образованию. Я с почтением повторяю сегодня имя Чаадаева, потому что Пушкин повторял его всегда с любовью. Между лицейскими товарищами Пушкин выделялся начитанностью: еще ребенком он познакомился в библиотеке отца с литературой прошлого века, конечно, французской или той, которую знали и признавали французы, а в гостиной родителей перевидал всех корифеев нашей литературы начала века: и Дмитриева, и Карамзина, и Жуковского, и Батюшкова. Но, вероятно, не раньше Царского Села в нем созрела мысль посвятить себя именно писательству, и некоторых из товарищей Пушкин в связи с этим не раз вспоминал с благородной признательностью, особенно Дельвига:
Первое из стихотворений Пушкина, напечатанное в большом журнале («Другу стихотворцу»,[54]54
«Другу стихотворцу». – Стихотворение называется «К другу стихотворцу».
[Закрыть] в «Вестнике Европы» за 1814 г.), показывает, как серьезно работала мысль юноши, едва достигшего 15 лет, над вопросами о судьбе писателей, особенно поэтов.
Лачужка под землей, высоки чердаки
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг вступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он…[55]55
Лачужка под землей, высоки чердаки… – «К другу стихотворцу». После второй строки сверху пропущена строка: «Поэтов – хвалят все, питают – лишь журналы».
[Закрыть]
Эта юношеская пьеса была первой ступенью того «культа страданий поэтов и великих людей», который прославил Пушкина. Конечно, судьба не раз заставляла и самого Пушкина бросать милые ему места и порывать дружеские связи: так было с его поспешным отъездом на юг и с обязательным возвращением в Михайловское, и даже с препровождением в столицу. И сама жизнь могла научить Пушкина страданиям поэта. Но было бы неправильно думать, что, изображая Овидия, Шенье, Байрона, Пушкин проектировал на бумагу только свой собственный душевный мир, свои обиды. Люди, которые делали это, – Лермонтов в юности, например, – обыкновенно повторялись. Наблюдения над поэзией Пушкина, наоборот, убеждают нас в большом разнообразии, даже в картинах личного характера. Если он хотел иногда взглянуть прежними глазами, почувствовать себя прежним человеком, он не мог этого сделать: его воспоминания были сознанием чувства невозвратности: так было с «Воспоминаниями в Царском Селе», то же видим в пьесе «Опять на родине». Всякий раз кисть поэта с волшебной точностью воспроизводила то, что поэт чувствовал теперь, а не то, что переживал прежде. С этим связана и поэтическая смелость его признаний, и та возвышенная искренность поэта, которая так резко отличается и от экспансивной, безразличной правдивости ребенка, и от холодного цинизма «демонической» натуры.
Вспомните его стихи, посвященные памяти госпожи Ризнич:[56]56
…стихи, посвященные памяти госпожи Ризнич… – Речь идет о стихотворения «Под небом голубым страны своей родной…». Ниже приводятся строки из этого стихотворения. Под заглавием «На смерть Р» вошло в список стихотворений, предназначаемых для издания, составленный в 1828 г.
[Закрыть]
Но недоступная черта меж нами есть.
Напрасно чувство возбуждал я:
Из равнодушных уст я слышал смерти весть,
И равнодушно ей внимал я.
Надо ли говорить о том, как мало субъективности было у Пушкина в изображениях Шенье, Байрона и Овидия и как не похожи одна на другую эти «потревоженные тени»: изнеженного, рано поседевшего и беспомощного Овидия, который с бледной улыбкой принимает дань наивного обожания скифов;[57]57
…Овидия, который с бледной улыбкой принимает дань наивного обожания скифов… – Вероятно, контаминация: о скифах и Овидии Пушкин пишет в стихотворении «К Овидию» (1821), об «изнеженном» и «беспомощном» Овидии, принимающем «дань наивного обожания» жителей Дуная, – в поэме «Цыганы» (см. рассказ Старика об Овидии).
[Закрыть] Андре Шенье, этого светлого жреца поэзии, оправдавшего судьбою легенды об Арионе и Орфее; и Байрона, тоскующего и гордого гения бури?
Вообще самопризнания Пушкина в поэзии довольно редки, и надо относиться с большой осторожностью к заключениям, которые делает критика о намеках его на собственную судьбу: и Моцарт, и Алеко, и Альбер,[58]58
Альбер – персонаж драмы «Сцены из рыцарских времен».
[Закрыть] и даже Онегин, по-моему, дают очень мало материалов для пушкинской биографии или характеристики. Даже в лирических пьесах мы нередко встречаем у него какое-то болезненное целомудрие чувства, какую-то боязнь выставить перед толпой свой личный душевный мир, мир, в котором Пушкин считал себя единственным судьей и ответчиком.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
