Текст книги "Стихотворения Я. П. Полонского как педагогический материал"

 
Мишенька мой не был глуп,
И когда снимали
Цепь с него, стоял как пень,
Чуть глаза, мигали.
 

Радость Мишеньки в родной дебри, на свободе, производит светлое, приятное чувство. Мы так рады видеть Мишеньку свободным гражданином леса, что нам не жаль даже, когда он ударом лапы свалил своего бывшего вожака. На стороне Мишеньки все наши симпатии, потому что он борется за свою самостоятельность.

Такова художественная сила поэта, что и медведь кажется нам симпатичнее человека, когда его желание законно, а стремления вожака корыстны и несправедливы. «Мишенька» Полонского написан задушевно и просто, в нем нет никаких сатирических, мимоходных целей. И потому он в педагогическом отношении кажется нам ценнее некрасовского «Топтыгина».

Мы кончили с первою частью нашего разбора. В следующей статье я постараюсь охарактеризовать язык и склад поэзии Полонского, – вопрос первой важности для школы, и дать нисколько общих выводов из частных этих руководящих замечаний. А теперь, покуда, и сказанного, я думаю, достаточно, чтобы от души поблагодарить маститого нашего поэта, одного из немногих

 
Хранителей огня на алтаре
 

от лица русской школы, в которую он сделал богатый вклад навеки.

II

Стихотворения Я. П. Полонского

Когда поэтические произведения попадают в школьный обиход, их не только читают – их изучают. Изучить произведение в школе, конечно, нельзя, в той мере или в той форме даже, как это сделает глубокомысленный критик; школа изучает поэта со своими педагогическими целями: она ищет научиться, извлечь себе полезную пищу. В поэзии изучается содержание, изучается и форма. Часто (в словесности вообще, а в поэзии особенно), эти две стороны так тесно соединены между собою, что их изучение идет рука об руку; иногда пути расходятся. Мне хочется посвятить эти несколько страниц на изучение поэтической (формы произведений Полонского).

Как давно люди говорят о поэтической форме, о живописности, гармонии, красоте, пластичности поэтических созданий, и как произвольны до сих пор в большинстве случаев эти суждения, и Пиитики, теории изящной словесности, просто теории поэзии, и модные Поэтики, кто не брался за вопрос о поэтической форме? Но до сих пор мы, русские, по крайней мере, не имеем ничего, кроме фраз или а priоr'ных суждений о форме нашей поэзии. У нас нет ни словарей отдельных поэтов (попытки были сделаны для Державина и Крылова), ни синонимик, ни даже свода данных сравнений, метафор, эпитетов у отдельных поэтов. Мои беглые наброски не могут, конечно, иметь ни малейшей претензии решать этих вопросов теоретически, да и по отношению к изучаемому поэту я думаю ограничиться лишь известным, уже намеченным циклом произведений, рассматривая их с точки зрения главным образом педагогической. Изучать форму поэтического произведения полезно, мне кажется, с трех сторон: 1) со стороны живописной – сюда должно войти рассмотрение всей обширной области сравнений, характеристик (в слове) и поэтических сочетаний; 2) со стороны музыкальной – здесь рассматриваются преимущественно метры; 3) со стороны собственно языка – т. е. новых слов, любимых слов, особенно смысла в словах, барбаримов, архаизмов, а также особенностей грамматического строя. Замечания мои должны касаться всех трех сторон, но особенно первой – в нашей, вообще, мало музыкальной поэзии она выдвигается на первый план.

Поэзия всегда существенно отличалась от прозы преобладанием метафоры (в разнообразных ее видах) в языках. Предметы, лишенные души и жизни, изображались в ней живыми, отвлеченные – осязательными. Наша обыденная речь, которая, особенно у простолюдинов, несравненно ближе к поэзии, чем к прозе, служит тому примером. Мы говорим день прошел, время пролетело, стон стоит, злая тоска, хотя все это выражения совершенно неточные и логически неправильные. К многим метафорам мы так привыкли, что их не замечаем, и лишь некоторый анализ может убедить нас, что во фразе: стоит прекрасная погода, заключается такая же метафора, как во фразе: кудрявый лес задремал на солнце. Мне представляется полезным, чтобы дети постоянно при анализе поэтических пьес отличали метафоры от логически точных выражений и среди метафор различали бы более употребительные и менее употребительные. Это, во-первых, может содействовать выработке точной речи, а во-вторых – пониманию оттенков в употребительных выражениях. Если мы вглядимся попристальнее в различные оттенки поэтической речи, то заметим, что ее живописность является результатом трех форм душевной работы: сравнения, анализа и синтеза. Сравнение кристаллизуется в метафору, является в полной двучленной форме, разрастается в параллелизм и аллегорию, оно принимает оттенки отрицательности, гиперболы, иронии и разнообразные виды контраста. Анализ свойств предмета или явления дает в результате такую черту, которая оказывается в воображении поэта наиболее характерною для данного предмета – и вот является эпитет. Отдельные поэтические штрихи и изображения не остаются разрозненными: они соединяются в целые фигуры, в группы, в картины – это работа синтеза. Я не останавливаю внимания читателя на особых примерах, потому что наблюдения над поэзией Полонского вероятно вполне выяснят то, что я сказал. Замечу только, что указания деления в сущности очень грубы. Всякое поэтическое явление оказывается результатом сложной душевной работы во-первых, а во-вторых, у всякого поэта, кроме его личной поэтической работы, есть богатый запас форм, который он бессознательно черпает из источника народной речи и мысли; как слова, так берет он и целые выражения, и мы бы ошиблись, если бы, например, встретив у поэта сочетания сине море, красна девица, стали видеть в этих сочетаниях результат его творческой деятельности. В области же самостоятельной работы поэта проявляются обыкновенно зараз все его творческие силы, и поэтические формы различаются лишь большим преобладанием одной из трех главных сил в их создании. Если мы скажем, например, железная воля, мы найдем здесь и сравнение (воли с железом) и выделение характерного признака (результат анализа), но анализ преобладает над сравнением. Обратное получим, разбирая выражение кремень-человек – здесь сильное сравнение; еще сильнее его преобладание в выражениях: сердце не камень, мальчик с пальчик.

Рассмотрим в поэзии Полонского группу метафор; большая часть из останавливающих на себе внимание, указывают на приписывание предмету свойств человека.

 
Ползет ночная тишина
Подслушивать ночные звуки.
Ясные звезды потупили взор,
Слушают звёзды ночной разговор.
Старая печаль
Опять в душе моей проснется.
На эти вершины,
Вечно объятые сном —
Облокотились руины.
Шепчется волна с утесом.
И насмешливо лепечет.
Начнет рыдать и петь вечерний соловей.
 

Соловей рыдает.

 
Соловью, чья песнь далеко
На заре в саду рыдала.
 

С этой последней метафорой можно сравнить прекрасную майковскую метафору в переводе эсхиловой «Кассандры» (отрывка):

 
Поет соловей, поливая страданье
В сладкозвучных рыданьях своих.
И тяжко стонет пароход.
Прикоснется ли клавиш – заплачет рояль.
Шушукают березы.
Плывут (льды) и в ясный день, и тают под лучами.
Роняя слезы в океан.
Пляшет тень веретена.
В горах бубенчики лепечут.
Труба хрипела.
Ночь глядит миллионами тусклых очей.
Белый призрак луны
Смотрит в душу мою и былую печаль
Наряжает в забытые сны.
То солнца
Глаза золотые глядят.
Ветер ставнями шатает.
Солнце поднимает
Из-за сосен шар свой.
И ему колосья кланяются в пояс.
Перед Божьим троном зажигая свечи.
И закапали серебряной росою
Слезы месяца.
 

Пример сложной метафоры, не переходящей в олицетворение:

 
(Ветер) Думал что воскреснет молодая фея:
Шевелил у мертвой, легкими крылами
И дышал в лицо ей влажными устами.
И запела пчела над малиной.
Нас добрая зима косматыми руками
Сгоняла…
Ребра утесов.
Лохмотья туч.
Уж растут, должно быть, к урожаю
На кладбищах новые кресты.
Как злое море под грозой.
Тоска-змея
Сосала сердце мне.
 

Я не привожу здесь примеров метафоры ходячей, вроде – дышать (гневом, войной), ласкает (ветерок).

Во всех указанных примерах метафоры можно, как мне кажется, с учеником составить тот первоначальный вид сравнения, из которого должна была выработаться та или другая метафора. При этом ученик, соображаясь с разбираемым местом стихотворения, должен определить при помощи учителя, какими подобными словами может замениться подчеркнутое слово; затем показать, из какого и в какой ряд предметов переносится предмет по своему значению. Например, дана метафора злое море. По этому поводу могут быть предложены следующие задачи: в каком слове метафорический (переносный) смысл? Из какого сравнения образовалось это выражение? (Ответ: из сравнения – море походит в бурю на злое существо). Нельзя ли заменять слово «злое» равносильными (сердитое, свирепое, буйное)? Определите несколько оттенков этих слов. Из какого разряда предметов и в какой перешло море, благодаря эпитету злое? (Из разряда неодушевленных в разряд одушевленных). Мы, впрочем, не думаем, чтобы можно было ограничиться всегда указанной формой вопросов. Несомненно, что они могут разнообразиться и усложняться от частных педагогических условий.

Сравнение не всегда перерабатывается в тип метафоры. Иногда в нем остаются на месте обе сравнимые части. Виды его и в этом случае могут быть разнообразны. Может сравниваться предмет с предметом, или явление с явлением, по одному признаку и по совокупности признаков; сравниваемые члены, могут различаться степенью качества, могут быть сравнения отрицательные; из сравнения могут возникать контрасты.

В поэзии Полонского много сравнений, но сравнения – это не его главная сила. В нашей русской поэзии первое место в области поэтических сравнений должно быть приписано, как мне кажется, Лермонтову, а у немцев – Гейне. Вот данные для характеристики сравнений у Полонского:

Сравнения предметов по одному какому-нибудь признаку.

 
Дума была как свинец тяжела.
Луна светла, как трон Аллы.
Подползет, как змей.
Луна светла, как лампа.
Я пел, как птица после бури.
Из уст его бледных живою волной
Высокая речь потекла вдохновенно.
Летит, как Буря.
Свинцовой горой
Поднялася громада-волна.
Над его бровями дума бродит,
Точно тень от тучи грозовой.
Гнев великого был страшен
И отраден, как в засуху гром.
Темно нам, темно, темнешенько,
Словно в темницах сырых.
Холодно нам, холоднешенько,
Словно в гробах ледяных.
Луна из за черной решетки
Сияет холодным серпом.
Словно зверь голодный, воя
Ветер, ставнями шатает.
 

(Можно сопоставить у Пушкина – То, как зверь, она завоет – про бурю; или его сравнение Терека с голодным зверем).

Некоторые сравнения Полонского замечательно сильны и красивы.

Например, говоря о смерти любимого человека, он чувствует, что весь мир стал для него большим гробом, где Солнце является прилаженной к нему и роскошно золоченной бляхой.

 
Или – тень на нем (лес зимой)
Ну точно кружево тончайшее.
Тяжелые, как жемчуг крупный,
На грудь к нам с листьев дождевые капли
Слетают.
И луна в сквозные
Своды темной рощи
Словно золотые
Струны протянула.
Как дымный факел, гаснет день.
И солнца заходящий лик
Из сизой тучи, как язык
Горящий.
И брег горел, как сноп.
И облака с родных полей,
Как клочья пряди золотой,
Летят разорванной каймой.
 

Иногда сравнения не имеют живописного характера, напр.

 
Глаза без блеска, без лучей
Как тьма кромешная.
Лежит, как нищий босяком.
И пропал, как тень.
Что она-то, как ангел смущалась,
То, как бес, свои губы кусала.
Промелькнула, как гроза,
Отчаянная мысль.
И, как черт, играет (хорошо).
Чтоб солнце, как сердце, горело.
 

Таких сравнений у всех поэтов много; их нельзя, мне кажется, называть поэтическими – они скорее риторические.

Иногда сравнения носят характер шуточный.

 
И лежит, как Падишах (про медведя),
Протянувши ноги.
Развалился на снегу
Точно на перине.
 

Но охотнее всего прибегает, кажется, Полонский к сравнениям цвета.

 
Скакала пена за рулем
И рассыпалась жемчугом.
И блестя, как зимой иней,
Пена белая плывет.
И, как пена, мы мерцаем,
Колыхаясь на волнах.
 

Это замечается и в тех сравнениях, где в параллель ставятся не отдельные призраки, но целые картины.

 
Весь лес… напудрен и сверкает. Точно
В хрусталиках и мелких бриллиантах.
Вдруг свежие листы деревьев со всех сторон,
Как будто бабочек зеленых миллион.
И серебряной каймой шевеля, как рыба плесом,
Шепчется волна с утесом.
Где тысячи корней
Болотных трав невидимо сплетались,
Подобно тысячи живых, зеленых змей.
 

Иные сложные сравнения переходят уже в язык аллегорический:

 
Иль мысль стесненная твоя
Спасенья ищет в жале ядовитом,
Как эта медная змея
Под медным всадником, прижатая копытом
Его несущего коня.
 

Некоторые сравнения очень красивы, но трудны для разбора, а может быть иногда неточны.

 
С ветерком промчался чей то вздох протяжный,
Словно колокольчик звякнул в отдаленье.
 

Здесь очевидно сравнивается (и прекрасно сравнивается) со вздохом этот след, отзвук удара колокольчика, удивительно жалобный, особенно на морозном воздухе: он больше заметен при тихой езде; но все это недостаточно выражено.

 
И луна в сквозные
Своды темной рощи словно золотые
Струны протянула.
 

Удивительно красиво, но неточно!

 
Плаксивое лицо старухи разряженной,
Как желтое пятно мелькает надо мной.
 

(Здесь изображается а lа Гейне судьба в виде злой старухи; но мне кажется, что не лицо старухи надо сравнивать с желтым пятном, а, наоборот, желтое пятно, мелькающее в глазах, принимает вид старушечьего лица.)

 
Солнца свет
Вдали серебряным пятном
Блуждает, тускнет.
 

Трудно себе представить эту картину. Совершенно неудачными кажутся мне следующие сравнения:

 
И волоса,
Как будто вещим ветерком
На них повеяла гроза, —
Зашевелились.
Гляди на них (на играющих мальчиков) без озлобленья,
Как ты глядишь на журавлей.
 

(Вероятно это стихотворение – une piece de circonstance.)

 
Вас бичевать тягучими стихами,
Хлестать по вашим головам —
Да это то же, что пахучими цветами
Бить по обугленным столбам.
 

Это сравнение вычурное и едва ли художественное.

Кроме сравнений одиночных, можно указать на двойные и на сложные.

В двусложных или многосложных сравнениях должно быть разнообразие или градация уподоблений, но это не всегда мы находим у нашего поэта.

 
Моря длинный вал,
Крутясь, дробился, как кристалл.
Иль как зеленое стекло.
И стала зыбь ровный дышать,
Круглясь, как грудь океанид,
И, как стальной, сверкая, щит.
Исчезла как виденье, сна,
Как чудный призрак.
 

Иногда двойное сравнение в живом рассказе идет естественной поправкой —

 
Мелькает, как перед зарей
На горизонте смутный день.
 

Или:

 
Верней, как лунный свет —
На белом мраморе.
И точно зарево…
Нет, точно веер
Из розовых лучей.
 

Неудачно многосложное сравнение:

 
Клали спать-почивать, как малютку,
Как цветок, как фарфор, как игрушку.
 

Отрицательные сравнения есть характерный вид сравнений в нашей народной поэзии.

Его изредка употреблял и Пушкин, напр. в начале Братьев Разбойников (Не стая воронов слеталась), Некрасов (в изображении Мороза-воеводы). У Полонского отрицательные сравнения встречаются в «Зимней невесте» и «Кузнечик-музыкант»; напр.:

 
То не вопли, то не стоны
То бубенчики звенят, —
То малиновые звоны
По ветру летят.
 

Теперь надо сказать несколько слов о гиперболическом характере изображения. Гипербола в сущности захватывает в поэзии гораздо большее место, чем то, которое ей отводится в учебниках. В «Анчаре» Пушкина фраза «И пот по бледному челу струился хладными ручьями» есть гипербола, такая же как огурец с гору, даже большая, ибо первая есть бессознательный художественный прием, а вторая образец наглой лжи. В нашей обыденной речи мы сыплем гиперболами – я ужасно устал, я смертельно голоден и т. п. Склонность поэта к гиперболе, как у Державина или Виктора Гюго, делает часто речь вычурной или монотонной, но доза гиперболизма вполне естественна во всяком поэте.

Приведем, несколько образцов из нашего поэта.

 
С печатью ада на челе.
Невозмутим был, как кремень.
Я, как бес,
На драку с братьями полез.
Ведь врагов
Религии моих отцов
Не меньше этих комаров.
Растопленный свинец
Как бы прожег меня, гора
Легла мне на сердце.
 

Все эти примеры взяты из Келиота; это обилие объясняет общую монотонную приподнятость и тон поэмы. Очень красива гипербола в «Кузнечике-Музыканте».

 
Это приглашенье
Принял мой кузнечик с той надеждой темной,
При которой искра кажется огромной
Огненной звездою.
 

Рядом со сравнением можно поставить параллелизм. Народная песня любит параллелизмы; они свойственны собственно лирической поэзии – эпос их не знает. Вот пример из известной народной басни:

 
Ах, кабы на цветы да не морозы,
И зимой бы цветы расцветали.
Ах, кабы на меня да не кручина,
Ни о чем бы я не тужила.
 

Распутывать и разъяснять параллелизмы народной поэзии представляет интересную и трудную задачу для историков литературы и мифологов. Но в поэзии художественной параллелизм имеет не такую глубокую, древнюю основу – он основывается на том же психологическом процессе, что метафора и сравнение; только при этом обе части сравнения самостоятельны и порой разрастаются в целые картины. Наши художественные песни и романы дают много примеров параллелизма. Вспомним напр., у гр. А. Толстого в его романсе «В отлива час не верь измене моря». Здесь параллельно развертываются две картины. У Полонского мы находим прекрасные образцы параллелизмов. Напр., в стихотворении «Чайка».

Рисуется прелестная картина обломков корабля, над которыми носится чайка, а потом та же картина является с лирическим характером.

 
Счастье мое, ты – корабль.
Море житейское бьет в тебя бурной волной,
Если погибнешь ты, буду, как чайка стонать над тобой.
 

Это параллелизм очень поэтичный, но уже с характером аллегории.

Вспомним еще его параллель (Из Бур-Дильона) между ночью и днем, умом и любовью: «Ночь смотрит тысячами глаз» или лирическую пьеску «Не мои ли страсти»; «Звезды».

Но поэт наш гораздо более параллелизма любит аллегорию, как мы уже говорили выше. Таковы стихотворения его: «Нищий», «Фрина». Этот характер поэзии переходит и на крупные вещи (см. выше).

С точки зрения художественной гораздо ценнее и выше кажутся мне те произведения Полонского, где, вместо параллелизма, переходящего в аллегорию (как в «Звездах») или полной аллегории (как в басне) является олицетворение, «довлеющее себе», ни на что не намекающее. Метафора, разрастаясь, дает такие олицетворения, внося чувства и страсти, борьбу и страдания людей в отдаленнейшие от человеческого духа уголки природы. Скала, туча, звезда перед нами действительно оживают, а не только называются живыми, и художественная сила поэта, заставляет нас испытывать порою то же чувство, которое некогда ощущал вероятно политеист-грек среди своих одухотворенных дубов, рек, утесов. Может на минуту возникнуть вопрос: не вредит ли развитию ребенка это волшебное возвращение чуть что не на порог фетишизма? Но вопрос легко разрешается, как я думаю, следующими соображениями. Человеческий ум, давая нам новые поэтические создания, вкладывает в них и новое содержание. Поэты, повторяя старые приемы и формы, дают новые идеи, изображают новые чувства. Сосна и пальма Гейне думают совсем не то, что Лавр-Дафна у Овидия, а гейневский утес не похож на гомерических Сциллу и Харибду. Живость просопопейи (олицетворения) только помогает поэту лишний раз иллюстрировать сердце, как оно бьется у современных ему людей.

Затем, не следует думать, чтобы впечатление от художественного создания могло когда-нибудь сравниться с впечатлением от реальности. Во всяком случае, впечатление от поэтического олицетворения будет похоже на ощущение, которое производит декорация, картина, не более.

У Полонского есть прекрасные олицетворения: ночи (в стихотворении «Холодеющая ночь», о котором мы уже говорили), зимы («Зимняя невеста» – см. выше). Но еще лучше представляются мне олицетворения конкретных предметов: скалы, волны, деревьев.

Хмурые тучи, блуждая по небу в знойный вечер, спорят, и их спор разрешается ударом молнии. Скала отвечает на этот удар, сопровождаемый раскатом грома, протяжным жалобным стоном; и, повинуясь чувству жалости, они смиряются и ложатся у ее ног.

Вспомним также «Влюбленный месяц» прекрасное олицетворение волны в одном из лучших лирических произведений нашего поэта «На закат».

Поразительно художественно изображена Галлюцинация поэта в пьесе «Тишь и Мрак»:

 
Дымясь, неподвижные звезды
В эфире горят, как смола,
И запахом ладана сильно
Ночная пропитана мгла.
И месяц холодный, как будто
Мертвец, посреди облаков,
Стоит над долиной, покрытой
Рядами могильных холмов.
 

Дальше картина выдерживается в том же тоне: месяц катится, как будто на нем везут тяжелый гроб; темные тучи висят печальным балдахином, а красные звезды горят, точно свечи повитые крепом; от них распространяется какой то фосфорический дымок, который, расплываясь в черной дали, одевает «Мертвый череп земли».

У греков страх, жалость, война, сон, смерть – все получало в верованиях поэзии человеческие формы. В современной поэзии можно усмотреть подобные же олицетворения: вспомним Красную Смерть Эдгара По, Судьбу в виде старухи у Гейне. У Полонского есть замечательное олицетворение Нищеты, Смерти и гораздо менее удачное – Голода. В последней, XVI главе поэмы «Куклы» являются две мрачные фигуры – Нищета и Смерть.

Нищета – жалкая старуха, которая обращается потом в грязный комочек и катится по дороге. Смерть обрисована страшными, но характерными красками.

 
У ямы, мелькая
Желтизной, тень как призрак, стояла —
Смерти страшная тень, – то сквозила,
То сквозной свой скелет прикрывала.
На челе ее венчик, как обруч,
Красовался, и кость шевелилась.
 

Едва ли в школе было бы удобно разбирать эту главу «Кукол». Но нельзя налагать безусловного veto на бьющие по нервам сцены. Я думаю, например, что юношам (не детям, конечно) полезно для характеристики средневекового миросозерцания читать баллады вроде биргеровских: они вводят в самый центр, в душу возникающего романтизма, и Шиллер, который, может быть, лучше объяснит, осветит средние века своим «Кубком» или «Перчаткой», никогда не даст до такой степени их почувствовать, как Биргер, Уланд, Саути. Надо только заботиться, чтобы это страшное читалось не для бессмысленного щекотания нервов, а сознательно, как характерное изображение известной ступени народного миросозерцания. Но пойдем далее.

Из сравнения может выясниться сходство, или, наоборот, различие. Различие, противоположность могут не менее сильно влиять на фантазию читателя, чем сходство. На контрастах основываются у поэтов часто сильнейшие эффекты. У нашего величайшего поэтического наставника, Пушкина, на системе контрастов построены порой чудные картины.

Внимательно прочитав, например, описание Полтавского боя, мы найдем, что это волнообразная линия из контрастов, из вечных противопоставлений покоя и движения, света и тьмы, мерности и стремительного натиска, торжества и уныния, победы и смерти. Контраст в поэзии может иметь множество различных оттенков и он может быть конкретный в отвлеченный, частный и полный; может давать в результате идею гармонии (как, напр., в «Торжестве победителей» Шиллера) и разлада (как часто у Лермонтова).

Вот образцы контрастов у нашего поэта в изображении сфинкса:

 
Когтисто-злой, как лев,
Как дева – трепетный и лживо-сладко-гласный.
 

Замечательное стихотворение «Корабль пошел на встречу темной ночи…» все построено на контрасте впечатлений поэта, когда он смотрит на небо и потом на волны: сначала ему кажется, что Плеяды зажигают ему вечные лампады и обещают покой бессмертия. А внизу, в пучине Наяды роют ему могилу на глубоком и темном дне и тоже обещают «забвения покой». Контраст увеличивается от этой одинаковой нотки в обещаниях наяд и плеяд.

Контраст может быть выражен и очень коротко:

 
Ледяное сердце будет
К сердцу пламенному льнуть.
Меж темных волн
И золотой предрассветною звездой.
 

Как живописец комбинирует в своих картинах краски, так и поэт образует из них словами красивые сочетания. Припомним пушкинское:

 
Грудь белая под желтым жемчугом
Румянилась…
Меж нив златых и пажитей зеленых
Оно, синея стелется широко.
 

Или у Фета:

 
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря.
 

У Полонского мы видим прелестные сочетания:

 
И не заметили они моих
Зеленых кос, когда мой синий глаз
Сверкал…
Меж темных волн и золотой
Предрассветною звездой
Ложится розовая мгла.
Бледно-розовый коралл.
(при луне)
Сизые с золотом тучи.
Озарил румяным блеском
Серебро своих седин.
Темный вал морской,
Кой-где у бледно-золотой
Зари заимствуя отлив.
Бледно-зеленые подводных нити трав
Да белые кувшинки, да стада
Золотоперых, вольных рыбок.
Жаркий май с золотыми кудрями
Ей дарит диадему из роз.
 

Эпитеты у Полонского встречаются в большом количестве: по большей части они характеризуют внешнюю, особенно световую сторону предмета. Кажется, что поэт наиболее любит эти световые оттенки, игру красок: ясные звезды, бледно-серебряное одеянье, прозрачно-синяя темнота, янтарные соты, красный месяц, красные звезды, седые скалы, золотая заря, бледный луч, бледно-мраморный лик, бледно-розовый коралл, золотой мед, белизна (жемчужная, матовая, снежная), лиловая мгла, лиловые тени скал, бледно-золотая заря, синие волны, голубой туман, знойно-серые скалы, зеленые змеи, бабочки, бледно-зеленые нити.

Пристрастие к цветовым эпитетам заставило поэта два раза допустить смелый эпитет розовая улыбка (усмешка). Очень красивыми кажутся мне следующие эпитеты: искристое мерцанье, летучий локон, бледно-серебряное одеянье, скачущая пена, чешуистая зыбь, заревые облака. Тифлис хорошо характеризуется эпитетами знойно-каменный много балконный, Зари роскошный холод – живописный эпитет. По внешней форме, у Полонского большое пристрастие к эпитетам сложным. Он не стесняется даже образовать такие сочетания как зелено-золотой (отлив), лживо-сладкогласный (см. пример выше).

Это замечается и в отвлеченных эпитетах: загадочно-опасный, спокойно-зоркий, жидовско-римский, загадочно-простой и т. д.

Некоторые неологизмы вроде сложных слов шелкомотальный, пленно-продавец не могут назваться удачными.

Вторая особенность эпитетов у Полонского, это обнаруженное здесь пристрастие к причастным формам: соблазняющие глаза, вечереющий блеск, душу гнетущая мгла.

Но особенно много их в «Молитве» (в ущерб, как мне кажется, красоте, и гармонии), напр.:

 
И цепенеющую,
В лени коснеющую
Жизнь разбуди на святую борьбу.
 

Иногда эти эпитеты очень хороши, напр. сверкающая тишина, скачущая пена (см. выше), напухающие очи с накипевшею слезой. Морозной мглы сверкающие иглы. При мерцающей луне.

Изредка у Полонского встречается неумеренное пользование эпитетами, которые накопляются неживописной и беспорядочной группой.

 
Выбейте костлявое.
Чудище мозглявое,
Хриплое, увечное
И бесчеловечное.
 

Этими замечаниями и покончим мы разбор живописной стороны поэтического языка Полонского. Мы, конечно, далеко не исчерпали его красоты, его значения – целью было только наметить не бесполезные для школы данные об этом предмете и способ пользования ими, для развития в детях хорошей речи и вкуса к поэтическим красотам.

Нам остается сказать несколько слов о музыкальной стороне поэзии Полонского. Он много дал в смысле разнообразия и музыкальности размера – я говорю, конечно, о лирике. Рифмованные стихи встречаются у него чаще белых. Из белых стихов я уже упоминал «Ночь в горах Шотландии». Замечательно также «Мраморное сердце». Его структура напоминает фетовские «Вечера и ночи» с их короткими, как бы набросанными стихами. Рифмой Полонский владеет виртуозно и временами, кажется, ею злоупотребляет; напр., ставить рифму на четвертом слоге от конца строки, это – до некоторой степени играть рифмой. Мы находим пример в стихотворении «Старая няня»:

 
Непричесанная,
Не отесанная…
Сон мой спутывался.
Я закутывался.
 

Рифма получает характер чего-то искусственного и лишает чтение легкости и свободы. Тоже находим и в «Молитве».

 
Дай силу страждущему
Разуму жаждущему.
 

Нельзя не отметить в стихах Полонского не всегда удачных refrains.

Например, в хорошенькой пьесе «На пути из гостей» на конце каждого куплета повторяется две строки:

 
Боже мой! Боже мой!
Поздно приду я домой.
 

Прочитать первую строку анапестом невозможно, потому что все стихотворение построено на дактилях, а прочитать дактилем Боже мой, – не будет рифмы.

Странен также и некрасив припев: О эллада, эллада! в пьесе «Статуя».

Совершенно незаконным, по крайней мере не обычным, кажется мне (в маленькой пьеске, ст. 16, 1-го т. Ах, как у нас хорошо на балконе, мой милый! Смотри.) рифмованный гекзаметр с пресеченной мужской рифмой.

Стихи с мужской рифмой, по-видимому, особенно любимы нашим поэтом: Келиот весь написан 4-стопным ямбом с мужскими рифмами. В «Закавказье» есть длинные пьесы с пятистопными мужскими стихами («Заступница»). Сплошные мужские рифмы очень красивы в стихотворениях: «Ночь – Отчего я люблю тебя, светлая ночь?», написанном четырехстопным анапестом; в «Зимнем пути» и особенно в «Агбаре» – эта последняя пьеса очень выдержана: двухстрочные куплеты придают ей эпический балладный склад и тон, несколько резкий, обрывистый, но мужественный.

Говорить о словаре Я. П. Полонского, о его неологизмах мне не придется много. Вопросы словарные трудны, специальны и могут завести нас далеко. Я буду считать в настоящем случае свою задачу исполненной, если мне удастся указать на несколько характерных черт предмета, преимущественно со стороны отрицательной, потому что заслуги нашего поэта, как мастера слова, легко оценятся всеми, кто прочитает его стихи. Прежде всего, наш поэт злоупотребляет причастными формами, как я указывал уже и выше. В нашей народной речи чаще употребляются деепричастия, а формы членные или причастные являются в форме прилагательных, преимущественно:

 
Выше дерева стоячаго,
Чуть пониже облака ходячаго.
Доставай ты татарина мерзлаго.
 

Наши церковно-славянские причастия на щий и мый чужды духу народной речи. Замечательно, что Пушкин очень редко прибегает к этим причастным формам. Затем, пользование уменьшительными словами, этой силой русского языка (в которой он из всех европейских языков, может быть, уступает одному итальянскому) – у Полонского не всегда, как мне кажется, равно удачно.

Например, рассказ ведется в торжественном тоне (в Келиоте) и вдруг уменьшительные слова – диссонансом:

 
Да знаком
Мне с детства был тот бережок
Тот густо-лиственный лесок (?)
 

Или изображается сила, страсть, и она приписывается предмету, отмеченному уменьшительным именем:

 
И вот
Из-за басов, как бы смычок,
Волшебный женский голосок
Стыдливо, робко, нежа слух
Дрожит и тянется, и вдруг.
Могучий страстный, молодой
Все покрывает.
Как будто вещим ветерком
На них повеяла гроза.
 

Любит наш поэт, между прочим, слово конек (в смысле лошади). Он употребляет его и в прямом смысле! (в «Ми-ми»), и в переносном (Железный конек. На железной дороге). В народной речи и поэзии это слово очень редко. Ершовский конек-горбунок – деланное выражение.