Текст книги "Колючка"

Глава 13

После встречи с Кестрином я хожу потрясенная и потерянная. Я не могла и представить, что он пошлет за мной стражу, что он так пристально следит за Валкой. Может, я наделала еще ошибок, или одно неосторожное слово Валки опять привлечет ко мне внимание принца? Все это кажется пугающе вероятным. Но дни текут один за другим, а за мной больше не посылают, так что утраченный было покой возвращается.

Каждый день я узнаю чуть больше о Менайе: что квадры воинов в казармах у ворот никогда не расслабляются, постоянно отрабатывая маневры и тренируясь; что подручные пекаря выносят товар прямо на улицу и, шагая мимо домов, громко зазывают покупать хлеб; что детишки много играют, но одежда у них потрепанная, а обувь и вовсе редкость.

От Сальвии и Виолы я понемногу узнаю названия того, что бывает на столе: лепешки, каша, корица, мускатные орехи, вода. Слушая Джоа, иногда встречающего нас с Фаладой вечером, запоминаю язык конюшен: упряжь, поводья, седла. Работники терпеливо смотрят, когда я с вопросом указываю на что-нибудь незнакомое, а потом тщательно выговаривают название, чтобы я расслышала каждое ударение, каждый слог. Меня поражает, сколько времени они готовы тратить – даже Ясень и Дуб, – слушая меня, заставляя повторять слово, пока не получится правильно. По правде говоря, жизнь моя полнится таким тихим счастьем, какого я не знала никогда.

Я проговариваю новые слова и днем, пока слежу за гусями; Фалада тихонько поправляет меня и помогает с выражениями, о которых не получается спросить у конюхов. Все это здорово отвлекает от мыслей о разговоре с Кестрином, о глубоко запрятанном в сундук плаще и о том, как сильно зависит эта спокойная жизнь от чужих прихотей.

– Ты им нравишься, – замечает Фалада однажды вечером после того, как заглядывает Джоа.

Я замираю со скребком в руке:

– И почему бы?

– Потому же, почему и мне.

Я уже различаю выражения его глаз, даже когда ни положение ушей, ни изгиб шеи ничего не выдают, – и сейчас во взгляде явно мелькает смешливость.

– Они видят во мне последнюю надежду человечества? – подыгрываю я, водя расческой по его боку.

Фалада мягко фыркает – этакий лошадиный смешок – и продолжает:

– Это навряд ли. Но с тобой легко поладить, ты скромная и не отлыниваешь от работы.

– Быть гусятницей – невелика ответственность.

– Тем не менее ты несешь ее с достоинством. Не каждая высокородная леди станет распевать баллады, сгребая гусиный помет.

– М‐м‐м. – Я прячу скребок в корзину, чтобы отвернуться и скрыть румянец. Мне не приходило в голову, что другие могут услышать мое пение и тем более станут обсуждать так, что отголоски разговоров долетят даже до конюшен и Фалады. Петь за работой, как только немного освоюсь, для меня обычное дело.

Покопавшись немного в корзине, я достаю инструмент для чистки копыт. Фалада покорно поднимает ногу, и я принимаюсь убирать застрявшие за день камешки и грязь.

– Мне хочется погулять по городу, – делюсь я. – Дома рядом с нами была только деревня. А здесь наверняка есть на что посмотреть. – Я отпускаю копыто, встаю и потягиваюсь. – Может быть, пойдешь со мной? Не уверена, что соберусь одна.

– Конечно, – соглашается Фалада.

Я сажусь обратно и принимаюсь за следующее копыто.

– После ужина?

– Не припомню, чтобы у меня были еще неотложные встречи. – В ответе звучит ухмылка.

Я утыкаюсь лбом ему в ногу и смеюсь.

Около часа спустя, когда я досыта наелась вкусным ужином, мы выходим по Западной дороге в сторону дворца. Но мне не интересно снова идти по тому же – единственно знакомому – пути, так что я почти сразу сворачиваю на одну из прилегающих улиц. И с удивлением отмечаю, что город полон жизни, несмотря на близкие сумерки. Дети вопят и играют в салки, женщины болтают в дверях и на углах домов, мужчины заваливаются в таверны и чайные. Мы шагаем переулками, что отходят от улиц и бегут между старыми каменными и кирпичными постройками, тесно льнущими друг к другу. В широких дверях лавок ярко светят лампы, приглашая покупателей за любым товаром: от корзин и тканей до оружия. Улицы сходятся на площадях и круговых дорогах и снова прорастают в нескончаемый лабиринт зданий и простонародной жизни.

Наконец мы поворачиваем назад, чтобы выбраться к дому до наступления полной темноты. И совсем рядом с Западной дорогой, в узком проулке, находим то, что я неосознанно искала весь вечер, – часовню. Необычную, едва больше моей каморки над конюшнями, совсем без мебели. По полу расстелены плетеные травяные циновки, на одной из стен – изречение на менайском, прочесть которое я пока не в силах. Простая арка в стене служит входом, рядом – отдельный коврик для обуви молящихся.

Я стягиваю башмаки, захожу, вдыхаю сухой, едва заметный пыльный запах и чувствую ласковые объятия темноты. С выдохом из меня вытекает томительное напряжение этих недель. Как бы здесь все ни отличалось от домашней часовни, есть что-то в подобной простоте. Это место покоя и тишины, отдыха от поджидающих обязанностей и неотпущенных долгов, место, где можно просто быть.

Сегодня совсем темно, так что надолго не остаться, но я уже точно знаю, что вернусь.

– Посиди с нами, – говорит Виола на следующий вечер, когда я встаю из-за стола после ужина, мыслями уже вернувшись к часовне.

– Посидеть? – откликаюсь я.

Сальвия улыбается:

– Не за столом, конечно.

Они достают спальные матрасы мужчин, свернутые и убранные днем в шкаф, бросают на них несколько подушек и устраиваются на полу. Делают все легко и привычно. Должно быть, они сидят так каждый вечер после того, как я ухожу, уверенная, что день закончен.

– Умеешь шить? – спрашивает Виола, хлопая по подушке рядом с собой.

Тянется за корзиной с шитьем и, когда я нерешительно киваю, отдает мне чинить подседельную попону с расползающимся швом. Остальные устраиваются вокруг, каждый за своим небольшим делом, и продолжают разговор.

Дуб, самый тихий из конюхов, сидит в дальнем углу комнаты, склонившись над инструментами, и лишь иногда вставляет в беседу короткие замечания низким голосом, рокочущим из полумрака. Ясень, рослый и гибкий по сравнению с бочкообразным старшим братом, делает все быстрыми, уверенными взмахами, его смех мечется по комнате, а речь живая и порой быстрая до неуловимости. Рябина, самый младший из братьев, совсем еще юноша с острыми локтями, которыми он наверняка обо все бьется, и растрепанным гнездом волос, бросающих спутанные тени на открытое лицо.

Виола сочетает в себе звонкий смех и тихую заботу. Ее добрые карие глаза, ясные и безмятежные, излучают свет, смягчающий черты лица. Сальвия, как я поняла, тоже со всеми в родстве, кто-то вроде дальней тетушки. Она следит за ними, как орлица за своими птенцами. Крылья топорщит редко: обычно строгого взгляда хватает, чтобы погасить возражения Ясеня или отмести несмелые предположения Дуба, которые ей не по душе.

С тех пор так проходит и каждый мой вечер: за починкой и приведением в порядок упряжи под обсуждение повседневных забот, свежих слухов и происшествий во дворце и в городе. Иногда я прошусь уйти пораньше и прогуливаюсь с Фаладой до часовни, чтобы погрузиться в тишину. И каждый вечер, лежа в своей комнатке, осмысливаю все услышанное и усвоенное. День за днем, ночь за ночью я понимаю все больше, по кусочкам собираю Менайю и собственную жизнь на новом месте.

И все же не могу совсем сбежать от прошлого и бремени всего, что знаю.

– Слышали? – спрашивает Дуб однажды вечером. – Круг Колдунов запросил у короля утверждения третьего наследника.

Я резко вскидываю взгляд, думая, не ослышалась ли. Запрос, король, утверждение, наследник – всем этим словам меня давно обучили дома.

– Третьего? – повторяю я. – Зачем? Их же двое, да?

Если Круг настаивает на третьем наследнике, вполне возможно, что они рвутся дать власть кому-то из своих. Я размышляю, известно ли им о Даме и не потому ли они предполагают – или даже хотят устроить – гибель короля и законных наследников.

– Ага, принц и его кузен, – подтверждает Рябина.

После этих слов все молчат.

Я гляжу на всех по очереди и вижу, что Ясень тоже смотрит на меня, его прямой взгляд будто поощряет вопросы. То есть мне расспрашивать дальше? Почему тогда он не заговорит сам? Но еще больше мне хочется знать, какие у моих друзей есть подозрения – ведомо ли вообще простому люду о существовании Дамы, или, быть может, они лучше меня понимают, почему она враждует с королевской семьей. И планирует ли Круг перехватить власть.

– Почему? – повторяю я, жалея, что еще совсем не приноровилась к языку. Понимать удается намного лучше, чем склеивать слова самой. – У Семьи… у них какая-то беда?

Ясень тихо невесело смеется:

– Беда. Да, Терн, у них большая беда.

– Просто слухи, – шумит Дуб.

– Слухи или нет, а Семья захирела после Налета Фейри, – говорит Ясень.

Захирела – то есть ослабла? Или просто выродилась? Мать тоже рассуждала об этом перед моим отъездом и тоже упоминала эту войну, пришедшую вслед за менайской армией в их дом сто лет тому назад и названную Налетом Фейри. Тогда я подумать не могла, что Дама настолько стара, а теперь уже и не знаю, чему верить.

– Из-за… злого колдовства?

– Проклятия? – Ясень качает головой. – Может, и так. Только они не передаются через поколения, если колдуны не врут. К тому же его никак не получается снять. Даже миссия чародеев из Дальних Степей не смогла спасти королеву.

– Чародеев… из фейри? – переспрашиваю я.

– Да, – отвечает Сальвия. – Если «проклятие» наложил кто-то оттуда, то только они и могут его снять, по крайней мере, так считается.

– Почему?

– Народ фейри утверждает, что рожден из огня, – объясняет Виола. – Они видят игру света и тени в мире иначе, так, как нам и не представить, и потому могут прикасаться к песне жизни всего сущего и выплетать то, что зовется колдовством.

Несколько мгновений я пытаюсь связать и осмыслить услышанное и наконец понимаю. Вот почему, даже если принц учился колдовать всю жизнь, он все равно не в силах противостоять Даме.

– Так что, – заканчивает Дуб, будто подслушав мои мысли, – если даже они не могут справиться с тем, что нависло над Семьей, то больше ничего и не поделать. Наша королева все равно умерла. И никто так и не понял от чего.

Я смотрю на свои руки пустым взглядом. Надежды нет. Ни для Кестрина, ни для его семьи. Что бы я смогла сделать, вернувшись во дворец принцессой? Если даже колдуны фейри не спасли королеву, то как справлюсь я? Никак. Совсем никак.

– Никто не видит умерших из королевской семьи, – тихо добавляет Рябина.

Я смотрю на него, похолодев.

– Мы видим похороны, – возражает Виола. – Тела укрыты, конечно.

– Но все же слышали молву – что члены Семьи исчезают.

Фалада говорил, что Дама хочет не просто убить Кестрина. Что она желает его подчинить – но зачем? Для чего ей это? Я скрещиваю руки, пытаясь успокоиться.

Дуб вздыхает:

– Только молва у нас и есть. А в пустых домыслах ничего хорошего. Храни Господь жизнь Семьи.

Мои друзья согласно повторяют за ним, тихий говор звучит почти как молитва. Сальвия откладывает починенные поводья и потягивается, закинув руку за спину.

– Так или иначе, король должен выдвинуть еще одного наследника. Так людям будет поспокойнее.

– Ага, только вот Кругу не стоит совать в это нос. Может статься, новая жена заида Кестрина подарит ему наследника, как только они поженятся. Ни к чему требовать кого-то прямо сейчас, – говорит Рябина.

Я смотрю на шитье в руках. Наследник. Ну конечно. Для этого и нужны браки – ради союзов и наследников. Я уже думала о том, что Валка едва ли станет предавать Кестрина, пока не устроит свою жизнь, родив ребенка и уверившись в будущем. И все равно слова Рябины потрясают меня. Принц женится на ней, будет верить, что рожденное ею дитя укрепит силы Семьи, а она воспользуется этим и уничтожит его.

– Никому не нужен правитель-колдун, – говорит Дуб. – Слишком много власти будет в одних руках, случись такое. Наш король мудр и не позволит этого.

Да, достаточно мудр, чтобы скрыть, что все уже обстоит именно так. Я заставляю себя снова склониться над шитьем, позволяя разговорам перетечь в другое русло.

Но память обо всем сказанном друзьями остается со мной, преследует меня дни спустя, бросает тень на тихий размеренный быт, к которому я уже так привыкла. Предательство Валки кажется ничуть не менее губительным и ужасным, чем сама Дама, и способов бороться с обеими у меня нет. Зато есть дом, в котором становится все уютнее жить, как и в теле, которое я обжила и сделала своим, и я не хочу отдавать все это ради битвы с неодолимым.

Однажды вечером Валка посылает за мной слугу, и едва он переступает порог общей комнаты, размеренная беседа спотыкается. Все умиротворение минувших дней утекает прочь, пока я иду за ним ко дворцу. Должно быть, мать прислала письмо и я нужна Валке для ответа. Написано ли в послании о плаще? Как бы мне ни хотелось достать эту дурацкую штуковину и отдать Валке, я слишком опасаюсь, что та потом обвинит меня в краже. Но и самой мне с нарядом нечего делать, так что он по-прежнему лежит в глубине сундука.

Прислужница, совсем не похожая на прежних двух женщин, провожает меня в комнаты с вежливой отстраненной улыбкой и удаляется. Во второй гостиной с надменным лицом ждет Валка. Прошедший месяц сотворил с ней чудеса. Волосы сияют глубоким, насыщенным цветом, кожа, наоборот, матовая, с нежным румянцем. Тело начало наливаться, проявились изгибы, для каких мне никогда не хватало аппетита. Она понемногу становится похожей на принцессу.

– Вот, – бросает она, резко протягивая мне письмо. Я прохожу через комнату, забираю его и с любопытством читаю. Послание небольшое, но неожиданно сердечное для моей матери:

Алирра,

я счастлива слышать, что ты устраиваешься в новом доме. Покажи себя с лучшей стороны. От твоего поведения сейчас зависит то, как Семья станет относиться к тебе в будущем. Я всегда считала тебя слабой и глупой для двора, но, может статься, ты справишься.

Буду ждать нового письма как можно скорее. Опиши как следует все новые знакомства. Я подскажу тебе все, что смогу. До тех пор держись за отношения с Мелькиором и Филадоном. Не будь грубой, но и не стремись угодить.

Матушка

И никаких упоминаний о плаще – хотя, возможно, ответ на просьбу принца тоже скоро придет. Во всяком случае, мне кажется, что Кестрин с помощью писца отправил послание о забытом даре, независимо от того, что сделал с моим письмом. Подняв взгляд от бумаги, я вижу Валку, уперевшую руки в бока, словно перед ней капризное дитя.

– Когда будет готов ответ?

Я поднимаю брови в подчеркнутом удивлении:

– Как я его напишу? Представления не имею, что ты тут делала. Придется тебе все рассказывать самой.

Валка поджимает губы и прищуривается:

– Что ж.

Я сажусь за письменный стол и раскладываю бумагу.

– Начнем с Филадона и Мелькиора, – говорю, окуная перо в чернила. – Как вы с ними общались в прошедший месяц?

Кажется, оба лорда заметно отдалились от принцессы: Филадон лишь кланяется при встречах, а Мелькиор только временами останавливается для приветствия. Те, кто сблизился с Валкой вместо них, мне совсем не по душе: какие-то молодые лорды и леди, услужливо крутящиеся вокруг нее. Девушки часто приходят по утрам вышивать – принцесса украшает тунику для своего суженого, – но, судя по описанию Валки, все они просто сплетницы, воюющие за ее расположение. Она, в свою очередь, пользуется ими, чтобы собирать обо всех вокруг сведения, хотя я бы не стала им верить. Как можно доверять тем, кто печется только о своем благополучии? Разумеется, они без лишних сомнений очернят любого соперника. Но Валке это безразлично, она рассказывает о новом окружении с восторгом, так что я просто слушаю и старательно вписываю все в письмо, пересказывая своими словами, но не подменяя ее восприятие. Чувствую я себя при этом странно. К концу рассказа меня слегка мутит.

Я прошу Валку запечатать бумаги, выдавив на воске наш герб. Молюсь, чтобы принцу не удалось подделать печать и прочитать и это письмо. Валка бросает конверт на стол и встает, собираясь удалиться к себе. Ей в голову не приходит, что прислужницы могут о ней доносить, что ее вещи отнюдь не неприкосновенны. Я смотрю на нее и думаю, что написанное моей матерью пригодилось бы ей больше, чем может показаться.

Валка останавливается в дверях спальни:

– Ну что, тебя все устраивает?

Я внимательно смотрю на нее и киваю:

– Пока ты соблюдаешь уговор, я тоже.

Она ухмыляется, насмешливо кривя губы, явно довольная заготовленным ответом:

– А вот я пока вовсе не уверена в твоем поведении. Так что выслушай мое предупреждение, гусятница. Сунешь нос не в свое дело, вздумаешь пробираться на мое место – прикажу повесить тебя за измену. И… – Она поднимает руку, будто предупреждая слова о том, что я все еще нужна ей, хотя это и так известно. – И еще я прослежу за тем, чтобы с белым жеребцом, к которому ты так привязалась, тоже было покончено, и пусть будут прокляты выходки твоего братца. Все поняла?

Я будто цепенею внутри. Только так получается выдержать ее взгляд.

– Сделаешь это – и потеряешь всякую возможность провести матушку, когда она явится к свадьбе. До принца мне нет дела, покуда ты не предаешь его. Нет нужды в таких угрозах. – Я встаю и расправляю юбки. – Доброй ночи, Валка.

Ее лицо искажает гримаса, и я отворачиваюсь. Я знаю, что не стоило дразнить ее собственным именем, и все-таки не могу сдержать улыбку.

Глава 14

На следующее утро земля укрыта тонким слоем ледка, что крошится под копытами лошадей и остается лежать легкой белой пудрой. Дома в эту пору деревья уже стоят голые, а мороз обводит инеем узоры прожилок на листве под ногами и посыпает еловые иголочки волшебной пылью. Я знаю все это в точности, но почему-то не могу вспомнить ни вид с дороги на лес, ни деревца в моей маленькой лощине.

Мы подходим к каменной ограде и уже видим стадо гусей, когда я заставляю себя произнести то, что должна, те слова, что тяготят меня со вчерашнего разговора с Валкой.

– Думаю, тебе лучше поскорее уйти.

Фалада останавливается и смотрит на меня:

– Почему?

Я встречаю его взгляд:

– Принцесса сказала…

– Что?

– Если я… если ей покажется, что я добиваюсь принца, тебя убьют. Я не стала бы с ним даже заговаривать, но сам он уже однажды посылал за мной. А я не могу ослушаться приказа. Что, если она узнает? Фалада, я не допущу, чтобы ты погиб из-за меня.

Он отвечает задумчивым взором, пока я стою, стискивая юбки в дрожащих руках.

– Не волнуйся, Алирра, – произносит он мягко. – Валка не подвергнет себя такой опасности. Ты слишком нужна ей сейчас, она не посмеет остаться без помощи в своем спектакле.

– Мы не знаем наверняка, – резко говорю я. – Она мелочная и злобная. Она может.

Белый склоняет голову:

– Я осознаю и принимаю такую возможность.

– Фалада…

– И предпочитаю зимой не путешествовать слишком далеко, – добавляет он, будто все уже замело снегом. – Я оставлю тебя весной.

После их свадьбы. Я пожимаю плечами и отворачиваюсь. Не хочу загадывать так далеко. К тому же часть меня отчаянно благодарна Фаладе за решение остаться. Поэтому я просто спрашиваю:

– Куда отправишься?

– К югу от Пышных Равнин.

Я осторожно кошусь на него. Он молчит, так что я снова задаю вопрос:

– Ты скучаешь по дому?

Он удивленно наклоняет голову:

– По дому?

– По югу Пышных Равнин?

– Дом, – тихо бормочет он. – У нас, Коней, не бывает одного дома – весь простор мира наш. Но я скучаю по некоторым местам. И некоторым Коням.

– У тебя есть семья, – неуверенно говорю я.

– Конечно. Разве не так большинство созданий приходит в наш мир?

Я фыркаю:

– Речь не о родителях.

– Не о них, – весело соглашается он. – У меня двое детей, уже взрослых.

– И жена?

Он обводит взглядом равнину, и я снова вижу ту самую усталость в его глазах.

– Да.

– Какая она?

– Селарина была горяча нравом, великолепна и упряма, как никто другой на свете. – Он оборачивается ко мне: – Даже ты.

– Была? – тихо повторяю я.

– Скоро уже год, но боль не становится слабее. Когда меня поймали, я подумал, что пора со всем заканчивать. Но тут появилась ты, приказала выпустить меня и попалась сама. Поэтому я остаюсь с тобой.

Я киваю, не продолжая расспросов. Все мы о чем-то молчим. У всех нас есть тихие горести, потаенные надежды и решения, о которых мы можем пожалеть.

Придя на пастбище, мы с Фаладой сворачиваем к тому же дереву, что обычно. В полуоблетевших ветвях дуба поджидает сова, ярко-белоснежная среди темной листвы. Я не могу отвести от нее взгляда, дыхание застывает в груди. Она смотрит в ответ пронзительными желто-золотыми глазищами. И, взмахнув сильными крыльями, улетает.

– Просто сова, – шепчет Фалада сбоку от меня.

Я киваю, прекрасно зная, что это не так, что Дама наблюдает и напоминает о себе. И иду искать другое дерево.

Через два дня, вернувшись с пастбища, я нахожу свою комнату пустой, мои вещи исчезли. Все, что осталось, – маленький табурет и свернутый в углу матрас. Застыв на месте, я вспоминаю, как снисходительно смотрела на Валку из-за того, что та мнит свое имущество неприкосновенным. Оборачиваюсь к выходу и сталкиваюсь с Матсином эн Корто.

– Верия. – Он жестом указывает на лестницу, словно бы вообще не зная моего языка. Я опускаю голову и бреду за ним вниз к карете, которую миновала на входе. Он видел, что я иду в дом, и дал мне время обнаружить пропажу. Интересно, по собственной воле или по приказу Кестрина?

Весь путь по Западной дороге и через коридоры дворца я пытаюсь придумать, что делать, что вообще можно сказать принцу. Потому что ведут меня к нему, не сомневаюсь, и он уже нашел спрятанный в сундуках плащ. Зачем еще было приказывать их увезти, а потом посылать за мной, если не для поисков подарка и обвинения меня в его краже? Но меня уже впускают в комнату к ожидающему принцу, я приседаю в реверансе и слышу, как уходит стража, а спасительных ответов так и не знаю.

– Присядьте со мной. – Кестрин лениво раскинулся в кресле у столика с серебряной вазой, наполненной фруктами. Мне стало так привычно слышать менайский, что слова родного языка уже звучат странно. Я подхожу и сажусь в молчании.

Кестрин выбирает персик и режет его украшенным самоцветами ножичком. Выкладывает по одной округлой золотистой дольке на тарелку перед собой.

– Вы голодны?

– Все хорошо, Ваше Высочество.

Я перевожу взгляд с тарелки на стол. Внутри тяжелеет, когда я думаю о том, как Сальвия и конюхи делят свой скромный ужин, и потом об этом персике. Его привезли издалека, ведь здесь все деревья давно сбросили листву.

Принц опускает последний кусочек на тарелку и пытливо смотрит на меня:

– Должно быть, вы скучаете по таким лакомствам?

– Я рада тому, что у меня есть, Ваше Высочество.

– Вот как. – Он протыкает дольку кончиком ножа, поднимает и, не сводя с меня глаз, откусывает половину. Я моргаю – и когда успела перевести взгляд на него? Снова опускаю голову и жду, а он все смотрит на меня.

– Однако вы, похоже, взяли больше, чем причитается.

– Ваше Высочество. – Получается не вопрос, а признание.

С нарочитой небрежностью он говорит:

– Объясните, как это вы забыли во время нашей прошлой беседы упомянуть, что плащ принцессы у вас?

Я перебираю возможные варианты. Не так уж их и много. Осторожно улыбаюсь и отвечаю:

– Вы не спрашивали, Ваше Высочество.

– Воистину моя ошибка.

Бросив на него взгляд, я успеваю заметить усмешку в легком изгибе губ. Решаюсь предположить:

– Вас беспокоит совсем не плащ.

– Меня беспокоит не только плащ, – поправляет он. – Я позволил себе осмотреть ваши сундуки.

– Неужели? – говорю я сухим голосом.

Что еще из найденного он намерен обратить против меня? Там были только одежда, украшения и нательное белье. Вспомнив о последнем, я краснею.

– Вы огорчены?

Он говорит почти шутливо, будто просто поддразнивая хорошего друга. Вот только мы совсем не друзья. Так же, как брат, он или высмеет мою злость, или накажет меня за дерзость. Я не смею отвечать.

– Ну же, леди. Мне казалось, мы уже миновали ту часть, где вы застываете будто статуя и отказываетесь говорить. Или вы и впрямь окаменели?

– Ваше Высочество? – Я не хочу знать, что он скажет дальше, если я опять промолчу.

– О, прекрасно. У вас все же есть голос.

Принц постукивает рукояткой ножа по столу. Он начинает раздражаться. Я сглатываю комок в горле и горький привкус на языке.

– Я был удивлен, обнаружив, что у вас есть приданое.

– Есть.

– Лорд Дэйрилин рассчитывал на ваш брак?

– Да.

– Он должен был знать, что шансы невелики. Натянутые отношения с принцессой исключают все удачные возможности. Даже здесь мы о вас наслышаны.

– Безусловно, – выдавливаю я. Слежу за тем, как его пальцы крутят резную рукоятку и поглаживают драгоценные камни.

Он резко кладет нож на стол.

– Почему вы не вернули плащ?

– Меня могли обвинить в краже, – предполагаю я, подняв глаза.

– А теперь, когда он обнаружен у вас? – Взгляд у него темный, пристальный и безжалостный.

Я стараюсь не думать о том, какое положено наказание за кражу у принцессы. Наверное, оно мало отличается от того, какое назначают у нас дома за кражу у дворян. А раз я теперь служанка – и с уже известной недоброй славой Валки, – последствия могут быть ужасны.

– Я его не воровала. – От страха голос превращается в шепот. Я кашляю и сжимаю губы, чтобы не продолжать.

Он мне не верит. А может, и верит. В любом случае будет трудно.

– Как плащ оказался среди ваших вещей?

– Мне его дали.

– Кто?

Я не желаю ему лгать. Сама удивляюсь, что не хочу этого совершенно. Хотя ложь могла бы спасти меня от подозрений. Но вместо прямого ответа я спрашиваю сама:

– Кто, по-вашему, мог его дать мне, Ваше Высочество?

Кестрин пристально смотрит на меня.

– У Алирры не было причин отдавать подарок.

Я пожимаю плечами.

– Леди, я не в силах помочь, пока вы сами помогать отказываетесь. Объясните, как плащ попал к вам.

– Мне его дали, – повторяю я.

– Когда вы еще звались леди Валкой.

Почему все мои слова обречены быть ложью?

– Как вам угодно, – бормочу я.

– Мне это совсем не угодно. Вы меня все больше запутываете, леди.

– Я не хочу доставлять неприятности.

– И я вам почти верю. – Он говорит тихо, будто сам с собой. Потом повышает голос и продолжает: – Но несколько вещей ставят меня в тупик. Плащ, перебравшийся к вам от принцессы без ее ведома. Ваше имя, поскольку вы сообщили лордам Филадону и Мелькиору, что предпочитаете Торнию вместо имени Валка, будто бы общего с матерью. В то время как матушка ваша умерла много лет назад, и звали ее Темира. Далее – эти ваши сундуки; сундуки, полные свадебных подарков от отца, якобы совершенно не любившего вас. Характер ваш – тоже головоломка. Балованное, изнеженное дитя в прошлом, на тяжелую работу вы согласились без жалоб, даже будто бы с радостью.

Он переплетает пальцы.

– А ваша манера говорить напоминает речь принцессы, что превратилась из тени в самодовольную высокомерную девицу за считаные дни.

Я вздрагиваю, одновременно довольная тем, что он видит истинную натуру Валки, и униженная тем, что он собирался взять в жены тень. Неужели такой меня видели? Кестрин кивает, будто что-то уразумев. Не знаю, что именно ему увиделось в моем лице.

– Вы что-нибудь из этого объясните? – спрашивает он.

Я заставляю себя ответить, начав с самой простой загадки:

– Имя я действительно поменяла. Уезжая сюда, я ехала в новую жизнь. И хотела оставить прошлое позади, начать сначала.

– Простое объяснение, – охотно соглашается Кестрин с улыбкой, похожей на оскал почуявшего кровь хищника. – Даже правдоподобное. Но отнюдь не убедительное.

Стоило ли и пытаться объяснять.

– Другого у меня нет. – Я пытаюсь изобразить легкое раздражение.

Принц откидывается в кресле.

– Вопрос с плащом по-прежнему открыт. – В его словах сквозит угроза.

– Оставляю это на ваше усмотрение. – Я возвращаюсь взглядом к столику. Древесина столешницы золотится и блестит, как водная гладь. Что он теперь со мной сделает?

– Вы слишком доверчивы, леди.

Я склоняю голову ниже.

– Что значит ваше новое имя – Торния?

– П‐просто торния. – От неожиданности я заикаюсь. – Небольшая дикая розочка, растет в горах. Немножко цветов. Но больше все листья и колючки.

– Почему вы взяли такое имя?

– Мне они всегда нравились.

Еще не договорив, я уже понимаю свою ошибку. Очередной штрих к образу, никак не подходящему Валке. С каждой такой мелочью он все больше убеждается, что я не та, за кого себя выдаю.

– Вы должны знать, Ваше Высочество, что последние годы я провела на юге, в доме отца. И сильно изменилась с тех пор, как покинула королевский двор. Вам докладывали только о той девушке, которой я была прежде, – но не о той, кем стала.

Я говорю слишком быстро и сама это слышу. А правда перетекает в вымысел, выдумка становится истиной, и я уже выпускаю из рук нити собственной действительности.

– Вас пленяют терновые кусты, хотя раньше прельщали драгоценности? – мягко спрашивает принц.

– Можете смеяться, Ваше Высочество.

– Вы должны понимать, что это странное заявление.

Я теряюсь, перебирая в уме доводы.

– Не могла же я назваться Рубиной или Диамантой, правда?

Он улыбается, и я понимаю, что заминка перед ответом выдала ему то, что я надеялась скрыть.

– Правда, – соглашается он. – Но давайте еще раз посмотрим на ваш рассказ. Изнеженная дворянская дочь, ставшая довольно милой гусиной пастушкой за месяц-другой, хранит в своих вещах нечто, ей не принадлежащее, вместе с богатством, которого хватило бы, чтобы устроиться в жизни получше, чем простая гусятница.

От удивления у меня открывается рот. В маленькой шкатулке Валки правда столько ценного? Или дело лишь в том, насколько низко мое положение?

– Итак?

– Я не додумалась что-нибудь продать.

Кажется, его поражает настолько простодушное заявление.

– Вы не додумались?

Я развожу руками:

– Мне почти незнаком менайский, Ваше Высочество. Куда бы я пошла? Как объяснилась бы, не показавшись воровкой?

– Вы так или иначе под подозрением в воровстве, – замечает он.

– Действительно.

– Почему вы не попросили о помощи?

Он искренне считает, что я могла обратиться к нему за помощью? После того, каким холодным, расчетливым и опасным он предстал передо мной? Я бы скорее доверила свою судьбу Даме. Мне совсем не хочется смеяться, но смех снова пузырится внутри и вырывается против воли, так же как в давнем разговоре с матерью. Я зажимаю рот рукой и стараюсь дышать.

– Простите меня, Ваше Высочество, – говорю сдавленно, – но кого мне было просить? Надо было умолять о помощи вашего отца, сделавшего меня прислугой? Надо было идти за помощью к вам?

Он встает так резко, что ножки стула скрежещут о каменный пол, и рычит:

– Как вы смеете так говорить со мной!

Я вздрагиваю, прижатая к лицу рука скрючивается, будто птичья лапа, ногти впиваются в щеки.