Текст книги "Корчак. Опыт биографии"

5
Похороны канарейки

Тяжелое это дело – родиться и научиться жить.

Януш Корчак. «Дневник», гетто, 21 июля 1942 года

Чтобы исправить давнюю халатность и облегчить празднование годовщин, ЮНЕСКО решило считать годом рождения Генрика Гольдшмита 1878-й. Тогда мир казался относительно спокойным. В Англии уже сорок один год как царствовала королева Виктория. Во Французской Республике шел пятый год правления президента Мак-Магона. В Австро-Венгерской империи на престоле уже тридцать лет сидел Франц-Иосиф. Российской империей последние двадцать три года правил царь Александр II, а Германской последние семь лет – император Вильгельм I.

Несмотря на политическую несвободу, Варшава развивалась в экономическом плане. Расцветающий капитализм требовал специалистов в области юриспруденции, люди искали себе защитников, и не только в бракоразводных делах. Меценат Гольдшмит хорошо зарабатывал. Он любил комфорт, поэтому часто переезжал на новые, более просторные и удобные, квартиры. В 1881-м, когда Генрику было три года, Гольдшмиты переехали с Белянской на Краковское Предместье – самую роскошную проезжую улицу Варшавы, ведущую к королевскому замку. Переезд в «лучший» – польский – квартал означал, что услугами юриста пользовались не только евреи, но и поляки.

Семья Гольдшмит была невелика. Мать, отец, двое детей и бабушка по материнской линии, Эмилия Гембицкая, поселившаяся у них после смерти мужа. По дому им помогала кухарка, служившая одновременно и бонной. В гетто, записывая воспоминания о детстве, Корчак мог бы согреваться теплом потерянного рая, вспоминать вкусы, цвета, запахи родного дома. Однако в своих заметках он тоскует лишь по малине (сад тети Магды), гречневой каше (отец), да еще, может, по бисквитам, которые ел во время болезни.

Мать, описанная в корчаковском дневнике, производит впечатление женщины, живущей в постоянном беспокойстве за сына: «В этом мальчике нет никакой гордости. Ему все равно, что он ест, во что одет, играет ли он с ребятами своего круга или с детьми дворника. Он не стесняется играть с маленькими детьми»{31}31
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть]. Сын, сдержанный в проявлении чувств, не оставил нам ни одной зацепки, по которой можно было бы воссоздать ее портрет. Веселая, полная жизни, красивая, нежная? Депрессивная, вялая, робкая, замкнутая?

Сестра как подруга детских игр почти не упоминается, хотя их с Корчаком разделяла совсем небольшая разница в возрасте.

Папочка называл меня в детстве разиней и балдой, а в минуты ярости даже идиотом и ослом. Одна только бабушка верила в мою звезду. А так – лодырь, плакса, слюнтяй, (я уже говорил) идиот, ни на что не годный. <…>

Они были правы. Оба, поровну. Пятьдесят на пятьдесят. Бабушка и папа{32}32
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть].

Похоже, что самая близкая дружба у Корчака была с бабушкой. Ей он поверял свои мысли. Она давала ему изюм, называла философом.

Родители, вероятно, не были счастливы в браке. Отец мало времени уделял семье. В его жизни появлялись другие женщины. Мать плакала. Бабка заламывала руки: «Порядочная еврейская семья – и только двое детей». Настроение взрослых передавалось Анне и Генрику. Они отгораживались от повисшей в воздухе тревоги. Анна с головой уходила в девчоночьи дела – так старательно, что ее не замечал даже брат. Генрик укрывался от домашних конфликтов в своих мечтах.

Я был из тех детей, кто «может часами играть в одиночестве»; ребенком, о котором «никогда не знаешь, есть он дома или нет». Мне подарили кубики лет в шесть; играть с ними я перестал лет в четырнадцать.

– Как тебе не стыдно? Такой большой мальчик. – Занялся бы лучше делом. – Читай. – Кубики тоже дело{33}33
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть].

Лейтмотивом всего творчества Корчака стало одиночество ребенка в мире взрослых. «Без радостного детства вся жизнь будет искалечена»{34}34
  List Janusza Korczaka do Edwina Markuze, 14 XI 1937, w: Dzieła, t. 14, wol. 2, s. 226


[Закрыть]. Первые годы жизни он запомнил как нескончаемую череду страданий: страх, стыд, беспомощность, чувство вины. Эти воспоминания стали для него ценным источником педагогического и литературного вдохновения. Еще до того как величайшие светила европейской науки открыли и описали детские неврозы, которые впоследствии ломают жизнь взрослым людям, он боролся за право ребенка на уважение, любовь, ощущение безопасности – главные условия психического здоровья.

Но существовали ли у него объективные причины считать свое детство несчастливым? Отец-деспот, переменчивый и непоследовательный? Запуганная, занятая лишь отцом мать, не уделявшая детям нужного внимания? Напряженная обстановка в доме, вызывавшая страх? Подобная атмосфера часто возникает в семьях, но не всегда порождает травмы. Действительно ли мальчика недостаточно любили? Или он родился таким – слишком ранимым, пугливым, нервным, – а взрослые считали его чудаком и не умели поддержать, вместо этого постоянно упрекали, высмеивали, стыдили, чем только ухудшали его состояние. В конце концов, кого в те времена интересовали эмоциональные потребности детей?

Младенцев кормили мамки, нянчили – няньки, воспитывали бонны и гувернантки. Значение имели дисциплина и хорошие манеры. Лучшим средством добиться от ребенка послушания был страх.

Я тогда был еще очень маленьким. Думал, что Боженька очень рассердится, если я тайком возьму пирожное, и что если болтаешь ногами, то качаешь черта. Любил выводить каракули карандашом, и строить домики из старых карт, и рассматривать картинки, и пририсовывать усы портретам, и слушать сказки про сироток, мачех и всякие ужасы. И удивлялся, откуда лошади знают, куда папа велел извозчику ехать, что везут куда надо, – и как старшие отличают кобеля от суки – и как все умершие помещаются на небе. Не хотел пить молоко и рано ложиться спать. Декламировал при гостях «Кукарекал петушок» и другие сказки – и очень боялся темной комнаты и чужих людей.

Ведь вы говорили, что к чужим нельзя подходить, потому что они продают маленьких детей старикам, <…> чтоб я ничего не брал у чужих – ни карамелек, ни вишенок, а не то нос отвалится, и чтоб ничего не поднимал с земли ни в саду, ни на улице, а не то по всему телу пойдут ужасные пятна и болячки. <…>

Когда мама дала два гроша, чтобы я подал их старику, – и сказала, что «он мне ничего не сделает», – я боялся и оглядывался, а вдруг мама уйдет и оставит меня, бросит одного. А когда вы говорили: «Останься здесь, тебе дадут много игрушек и пирожных», – принимался плакать, а вы смеялись. <…>

И казалось, что вне четырех стен дома притаилась какая-то сила, враждебная и грозная <…>, а все люди, кроме вас, – враги, которые хотят меня погубить»{35}35
  Janusz Korczak. Dziecko sałonu, w: Dzieła, t. 1, s. 253.


[Закрыть].

1 марта 1881 года в Петербурге произошло покушение на царя Александра II. Покушение организовала российская террористическая группа «Народная воля». До того террористы предприняли несколько неудачных попыток. На сей раз нападение удалось; совершил его выросший в России поляк Игнатий Гриневицкий. Он бросил бомбу с близкого расстояния, и та взорвалась. Тяжело раненный царь успел прошептать: «Холодно, холодно… Несите меня во дворец». Через два часа он скончался. Его тринадцатилетний внук, великий князь Николай, увидев окровавленного деда, закричал: «Я не хочу быть царем! Я никогда не стану царем России!» Гриневицкий умер от ран, полученных при взрыве. Остальных участников покушения повесили.

Власти, никогда не упускавшие случая подогреть антисемитские настроения, начали распускать слухи, будто в случившемся виноваты евреи. Волна погромов прокатилась по сотне сел и местечек. Беспорядки продолжались больше года. В них нередко участвовали толпы, подстрекаемые провокаторами. Никакие охранители общественного порядка даже не пытались защищать евреев. Единственной реакцией властей стали направленные против евреев указы, ограничившие им доступ к некоторым профессиям, выгнавшие их из Москвы и приграничных районов.

На престол взошел сын убитого царя, Александр III. После трагического 1881 года евреи начали массово уезжать из России. Главным образом, в Америку. Но также и в Англию, Францию, Германию, Австрию. А ближе всего был Привисленский край. Польские евреи считали своих российских сородичей неотесанными мужланами, которые порочат с таким трудом созданный образ цивилизованного еврея. Поляки же видели в них орудие русификаторской политики захватчика. Их агрессивная энергичность усугубляла польско-еврейский конфликт.

В 1881 году Генрику Гольдшмиту было три года. Тогда Рождество пришлось на воскресенье. Стояла солнечная погода, варшавяне в праздничной одежде шли – кто в костел, кто на прогулку. Ничто не предвещало трагедии, которая случилась в полдень во время мессы в костеле Святого Креста на Краковском предместье. Вор-карманник, пойманный на горячем, крикнул «Горим!» и убежал. Людей охватила паника. Все бросились к единственной в костеле двери, сбивая с ног тех, кто послабее, и топча упавших. Кто-то закричал, что вор – еврей и что он нарочно устроил переполох, чтобы поживиться в толпе.

Из костела вынесли пострадавших. Оказалось, что погибло более тридцати человек. Двадцать пять получили тяжелые ранения. Вдруг раздались возгласы «Бей жидов!». Как из-под земли выросли группы подростков разбойного вида. Они принялись приставать к проходившим мимо евреям, бить окна еврейских складов и тащить оттуда все, что могли. Разбой молниеносно распространялся по городу. Люди громили еврейские мастерские, врывались в еврейские жилища, грабили, крушили.

Евреи почти не защищались. Некоторые, по примеру соседей-католиков, выставили перед магазинами образки и кресты, а сами сбежали. Уцелели только самые большие магазины с крепкими ставнями и железными решетками. Маленькие еврейские лавочки были уничтожены. Правда, российский генерал-губернатор, узнав о беспорядках, приказал окружить улицу солдатами и жандармами, но это не помогло, поскольку те ни во что не вмешивались. Они спокойно смотрели на происходящее. На вопрос, почему они не защищают людей, отвечали: «Это евреи».

Погромы охватили почти всю Варшаву. Они длились уже три дня, с воскресенья по вторник, когда полиция наконец начала действовать. При налетах пострадало около десяти тысяч семей. Нанесенный ущерб составлял восемьсот тысяч рублей. Варшавяне были потрясены. Устроили сбор денег для пострадавших. Хелена Моджеевская отдала свой гонорар за выступление в Кракове в пользу жертв погрома. Никто не сомневался, что уличные беспорядки были спровоцированы русскими. Всех удивили только многочисленность и рвение участвовавших в деле поляков. Пресса клеймила преступников, называя их «мразью», «горсткой негодяев», выражала надежду, что основную часть нашего общества составляют здравомыслящие люди, неспособные на такую подлость. Однако эта первая серьезная вспышка публичной антисемитской агрессии пробудила тревогу среди интеллигенции. Начинала разгораться очередная дискуссия о «еврейском вопросе».

Отправились ли в то солнечное воскресенье супруги Гольдшмит, проживавшие на Краковском предместье, на прогулку с Аней и Генриком? Если они остались дома, то наверняка видели из окон, что происходит на улице. Как родители объяснили детям этот всплеск ненависти? Что остается в душе после такого переживания – остается, даже если вроде бы уходит в забытье?

Генрику было пять лет, когда его семья переселилась на улицу Мёдову, рядом с Замковой площадью, – очередной признак продвижения по карьерной лестнице. Этот район Варшавы, полный достопримечательностей, был особенно привлекателен для адвокатов и чиновников ввиду близости судов, ратуши и правительственных учреждений. Мёдова была красивой, тихой, зеленой улицей, с обеих сторон застроенной дворцами в стиле барокко и классицизма; пережив времена блеска, они перешли из рук аристократов в руки энергичных предпринимателей и превратились в огромные доходные дома. На первых этажах размещались модные магазины. На верхних – бывшие господские покои и комнаты для слуг были разделены на квартиры для съема.

Согласно тогдашним стандартам, семья Гольдшмит занимала по меньшей мере семь комнат. Самая важная из них – кабинет отца. Гостиной пользовались в праздники. Обеденную залу на русский манер называли столовой. В гостиной была сосредоточена жизнь семейства по вечерам. Самая таинственная комната – спальня, куда детей не впускали. В детской царила бонна. От ее глаз можно было укрыться в комнате бабушки.

В кухню, кладовую, ванную, уборную, клетушки для прислуги вход был со двора. В эту часть помещения вела кухонная лестница. Квартиры освещались керосиновыми лампами, более современные – газом. У самых богатых жильцов уже имелись телефоны. Комнаты были обставлены согласно требованиям эпохи. Тяжелая, массивная мебель, обитая плюшем; тяжелые бархатные портьеры на окнах и двустворчатых дверях; на вощеных дубовых паркетах – пушистые ковры. Повсюду столики, консоли, комоды, кресла, диваны и диванчики, этажерки, жардиньерки, напольные часы, подставки для вазонов. Внутреннее убранство жилища должно было служить свидетельством материального благополучия хозяев.

«Дитя салона» – повесть Корчака, опубликованная в 1906 году, – не репортаж из его родительского дома. Но и не литературный вымысел, слишком уж много в ней искренней ярости и печали.

Вечером вы пошли в театр. К няне пришел какой-то человек в высоких сапогах; он сидел в кухне в шапке. Я расплакался: «Пусть этот мужик уйдет». Она велела мне попросить у него прощения, поцеловать в руку. Я не хотел. Дрожал. «Если сейчас же не попросишь прощения, мы погасим лампу, уйдем, а ты останешься один. Придет старик без головы, заткнет тебе рот, свяжет, посадит в мешок и бросит в отхожее место …» Вы мне принесли из театра шоколадки. <…>

На следующий год я получил бриджи и бонну-француженку…{36}36
  Janusz Korczak. Dziecko sałonu, w: Dzieła, t. 1, s. 253-254


[Закрыть]

Разнообразные мадемуазели и фройляйн, время от времени появлявшиеся в доме Гольдшмитов, обладали одним неоспоримым достоинством: они учили детей иностранным языкам, благодаря чему Генрик впоследствии смог учиться в Берлине и Париже, а Анна стала дипломированным переводчиком. Но видимо, ученикам с ними жилось несладко, раз Корчак одной из главных педагогических ошибок считал недостаток настоящего понимания между родителями и детьми, равно как и то, что родители перекладывают свои обязанности на платных воспитателей.

Бонна заботилась о том, чтобы дети выглядели опрятно, мыли руки перед едой, пили рыбий жир и не оставляли еды на тарелке. В хорошую погоду выходила с ними на прогулку. В городе было столько всего интересного – по улицам маршировали русские солдаты, играли военные оркестры, гарцевала конница. Пожарная команда, гордость Варшавы, мчалась на пожар, а за ней со всех концов города бежали мальчишки. Кони с развевающимися на ветру гривами тянули за собой пожарные машины, на которых стояли пожарные в сверкающих латунных касках и подпрыгивали бочки с водой.

Длинноволосый поп шел в близлежащую церковь, почтенный раввин в штраймле[13]13
  Праздничный меховой головной убор у хасидов. Чаще всего он представляет собой черную бархатную ермолку, отороченную лисьими или соболиными хвостами.


[Закрыть] – в синагогу, монахини в белоснежных чепцах тихонько семенили в свой монастырь. У каждого костела страшные нищие в лохмотьях протягивали руку за подаянием. Шикарные магазины завораживали своими витринами. У Анчевского – марципановые фрукты, овощи, ветчина, колбаса, точь-в-точь как настоящие. У Фрузинского можно найти самые лучшие конфеты и шоколадки. В книжном магазине Гезика на углу Сенаторской и Мёдовой манили цветными иллюстрациями новые детские книги.

У ворот Саксонского сада стояли стражники. Они не впускали людей «низшего сословия», плохо одетых, подвыпивших, евреев в лапсердаках, уличных оборванцев. По улочкам бегали мальчишки, играли в «Ринальдо Ринальдини» или в «полицейских и воров». Генрик не принимал участия в этих шумных играх. Чаще всего он разговаривал со взрослыми, сидящими на скамейках. «В Саксонском саду у меня были немолодые собеседники. – Мной любовались. – Философ»{37}37
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть].

Анка водила хороводы со знакомыми девочками, распевая «Розочка в красном венце» или «Шла девица травы рвать».

Одна из девочек, Стефця, очень нравилась Генрику. Однажды он сорвал для нее розу на клумбе возле фонтана. Гувернантка велела Стефце сжать в ладони колючий стебель так сильно, что потекла кровь. Девочка, глядя сквозь слезы на своего воздыхателя, шепотом проговорила: «Не бойся, мне не больно».

Когда шел дождь, начиналась мучительная череда дней в четырех стенах, вдали от сверстников, без единой возможности выплеснуть энергию. Генрик с сестрой мечтали о собаке. Но собака портила бы мебель, пачкала все вокруг. Наконец дети добились позволения завести канарейку. Иногда им удавалось прокрасться на кухню и понаблюдать за таинственной деятельностью кухарки или с кухонного балкона следить за экзотической, строго-настрого им запрещенной дворовой жизнью.

В то время дворы играли очень важную роль в жизни детей. Дворы сливались друг с другом между домами, превращались в дикие сады, служили спортивным клубом, полем битвы, местом дружеских бесед и отчаянных забав. Лучшие участки двора – самые солнечные, ухоженные, хорошо видные из окон дома – доставались детям из богатых семей. В местах похуже, потемнее собирались «те, дворничьи», «прачкины», «торговкины».

Во дворе всегда происходило что-то интересное. Еврей-старьевщик с мешком на спине кричал: «Старье берем!» Медник, чаще всего чех или словак, в кожаных башмаках и штанах в обтяжку, певуче выводил: «Горшки паяю, горшки!» «Кацапы» в красных рубахах носили на голове деревянные бадьи, накрытые красными платками. В бадьях лежали жестяные банки, переложенные солью. А в банках – «сахар морозный», то есть мороженое: малиновое и сливочное. Очень популярны были шарманщики, обычно итальянцы. Они носили бархатные куртки и фетровые шляпы, шарманка с красивой картинкой играла «O sole mio», а дрессированная обезьянка в красной курточке плясала в такт музыке.

Детям из почтенных семейств не разрешалось заходить на кухню и выходить во двор. Впоследствии Корчак постоянно воевал с этим безжалостным запретом:

Ты говоришь:

«Бедные дети – грязные, говорят нехорошие слова, у них в волосах червяки. Бедные дети болеют, можно от них заразиться. Они дерутся, камнями кидаются, могут глаз выбить. Во двор ходить нельзя, и в кухню нельзя – там нет ничего интересного».

А жизнь заявляет:

«Они не болеют вовсе, целый день весело бегают, воду из колодца пьют, покупают вкусные цветные конфеты. <…> Нехорошие слова – смешные, а в кухне в сто раз лучше, чем в комнате{38}38
  Janusz Korczak, Jak kochać dziecko. Dziecko w rodzinie, w: Dzieła, t. 7, s. 103.


[Закрыть].

Фердинанд Гезик был на пару лет старше Генрика; он тоже жил на Мёдовой, и хоть был щуплым мальчиком и единственным ребенком в семье, но мог играть во дворе сколько душе угодно и спустя годы восторженно вспоминал эти игры:

Мальчики, выходившие гулять во двор, всех считали более или менее ровней себе, за исключением малышей Вайнкранцев, которые, будучи евреями, уже поэтому считались хуже остальных, а поскольку они не отличались отвагой, то были вынуждены изо дня в день терпеть разные хулиганства с нашей стороны. Однажды, например, мы устроили им «крещение» под водопроводной колонкой{39}39
  Ferdynand Hoesick, Dom rodzicielski, Warszawa 1959, t. 1, s. 130


[Закрыть].

У маленького Фердинанда, которого дома звали Фердусем, как и у Генрика, была канарейка.

К сожалению, канарейки не бессмертны; вот и наша через пару лет, осенью, стала какая-то неспокойная, а однажды вечером, подойдя к клетке, я вдруг увидел, что она не сидит на жердочке, как обычно, а лежит на дне клетки, лапками вверх. <…> Я был безутешен, не спал всю ночь, все мысли были заняты не только смертью нашей любимой птички, но и ее похоронами, которые мы с мамой решили устроить на славу. <…> Коробочку из-под сигар, которую дал отец, мы выстелили розовой ватой, на вату положили мертвую птицу, накрыли ее, будто одеялом. Сверху еще слой ваты, затем я туго обвязал закрытую коробку бечевкой, в сопровождении служанки вынес в маленький садик во дворе, там мы выкопали довольно глубокую яму под самой стеной пристройки, где в конце концов, еще немного поплакав, я похоронил моего любимца, насыпав могилку над его гробом{40}40
  Ferdynand Hoesick, Dom rodzicielski, Warszawa 1959, t. 1, s. 131


[Закрыть].

У Фердуся был легкий характер. Хоть он и рыдал о кончине птички, но по природе своей был веселым ребенком. Его смешила трусость маленьких Вайнкранцев, «крещенных» под колонкой, в его глазах «особую привлекательность» имела игра: лупить еврейских детей, выходящих из школы, спрятанными в рукавах досками; бедных детей в своем дворе он не замечал.

Генрик тоже тяжело переживал смерть своей канарейки. Это несчастье навсегда связалось в его памяти с трагическим осознанием собственной судьбы и открытием, что справедливости не существует.

Наверное, я уже тогда в сокровенной беседе доверил бабушке мой смелый план переустройства мира. Ни много ни мало, как выбросить все деньги. Как и куда выбросить и что потом делать, я, видимо, не знал. Не судите слишком строго. Мне тогда было пять лет, а вопрос не из легких: что делать, чтобы не было грязных, ободранных и голодных детей, с которыми мне нельзя играть во дворе, где под каштаном лежит, похороненный в вате, в жестяной коробочке из-под леденцов, мой первый покойник, близкий и любимый, пока что только канарейка. Ее смерть подняла таинственный вопрос вероисповедания.

Я хотел поставить на ее гробе крест. Служанка сказала, что нельзя, ведь это птица, она гораздо ниже человека. Даже плакать грех.

Это только служанка. Но хуже то, что сын привратника заявил, что канарейка была еврейкой.

И я.

Я тоже еврей, а он – поляк, католик. Он в раю, а я вместо этого, если не буду говорить нехороших слов и буду ему послушно приносить украденный из дома сахар, – попаду после смерти в какое-то место, которое на самом деле не ад, но там темно. А я боялся темных комнат.

– Смерть. – Еврей. – Ад. Черный еврейский рай. – Мне было над чем поразмыслить{41}41
  Janusz Korczak, Pamiętnik, dz. cyt.


[Закрыть].

Корчак так и не забыл о том случае. Он описал его пятьдесят девять лет спустя, в гетто, в мае 1942 года, в четыре часа утра, за три месяца до смерти.