Текст книги "Не стреляйте в рекламиста"

У Володи везде имелись друзья: через двадцать минут приехали военные и увезли мину. История была замята.

* * *

Но юный Береславский не затерялся даже в таком нестандартном обществе. Его свежие идеи нередко принимались к действию. Это он первым в их городе применил в личных целях массированую ракетную стрельбу.

Дело в том, что ребятам не дали полетать. Кордовые авиамодели[5]5
  Модели самолетов, управляемые в полете двумя длинными проволоками-кордами.


[Закрыть] полагалось запускать на кордодроме: специально приспособленном асфальтовом пятачке, огражденном по окружности высоченной проволочной сеткой. Но не возбранялось и на втором, не основном, футбольном поле местного стадиона. Такие полеты и были назначены. В том числе – первый запуск первого Ефимова самолета.

И на тебе! Секция футболистов самовольно захватила поле! Нечего и думать было отбивать его силой. Там такие здоровые лбы!

Однако Береславский и не думал силой. Под его идейным руководством к длинным (в метр!) палочкам-стрингерам из специальных, так называемых досаафовских, авиапосылок умелые детские руки прикрепили двадцатиньютоновые пороховые «движки»-патроны от моделей ракет. Затем в ста метрах от занятого противником футбольного поля была установлена коробка из-под холодильника с прорезанным боком. В нее под разными углами наклона зарядили палочки с привязанными патронами. Осталось лишь снабдить их стопинами – аналогами бикфордового шнура, выполненными из хлопковых шнурков, пропитанных горючей смесью, – и поджечь.

Самодельный «град» не подвел. В наступающих сумерках огневой налет (абсолютно безобидный по сути – до футбольного поля долетали только обгорелые «спички») был весьма эффектен. Огненные хвосты потрясли крепких, но морально не подготовленных футболистов. Они просто разбежались. Авиамоделисты были отомщены.

* * *

Одна из громких Ефимовых акций – запуск летающего батона. Купленный в булочной, он стал причиной потери Шмагиным зуба – такой оказался черствый. Возмущенный Шмагин, человек традиционного менталитета, предложил написать жалобу. Но прошло предложение Береславского. Золотые руки Шмагина (у Ефима здесь был прокол: он мало чему научился в рукоделье, разве что приобрел пожизненную любовь к хорошим инструментам) плюс надежный моторчик МК-12В позволили выставить летающий батон на городские соревнования, где тот был отмечен призом за оригинальность. А присутствующий на празднике секретарь горкома партии, узнав о предыстории феномена, говорят, прилюдно обругал директора торгового треста. Так что шмагинский зуб также не остался неотмщенным.

Максим Флеров в подобных акциях, как правило, не участвовал, но одобрял. Вообще они с Ефимом чувствовали взаимную симпатию друг к другу. Хотя что-то мешало Береславскому искать с ним дружбы.

Была, например, такая ситуация. В кружок ввалилась драка. Один – приятель кружковского деятеля. Собственно, поэтому он и искал спасения в авиамодельном. Двое других соответственно его лупили.

Флеров сидел у входа, паял бензобак к своей модели. Делал он это мастерски.

Когда клубок ввалился в дверь, Макс вытер жало паяльника – большого, стопятидесятиваттного – и повернулся к дерущимся. Прямо перед ним маячила задница одного из преследователей. Вот к ней-то и приложил Флеров свой здоровенный паяльник! Даже не приложил, а ткнул им несчастного. Через мгновение раздался пронзительный вопль, и пацан, не переставая орать, покинул помещение. Максим чуть передвинулся и повторил экзекуцию со вторым. Все это время с его губ не сходила спокойная улыбка.

Остальные ребята откровенно хохотали. Это и в самом деле было смешно. Кроме того, паяльник Флерова наказал злодеев, вдвоем избивавших одного.

Не смеялся, наверное, один Ефим. Он хорошо представлял себе ожог под синтетическими спортивными штанами пэтэушника, и смешным ему это не казалось.

Как ни странно, Флеров заметил реакцию Ефима. Еще более странно, что это его задело.

– А если тебя будут убивать, ты тоже будешь их жалеть? – спросил он.

– Тебя же не убивали.

– Но они первые начали, – уже злился Максим.

Береславский отмалчивался. Флеров действительно был справедливым парнем. Не было случая, когда он первым кого-то задевал. Но, на взгляд Ефима, его ответ далеко не всегда соответствовал заданному вопросу.

И все же именно Флеров положил руку на плечо Ефиму, когда его выстраданный самолет на первом же витке превратился в груду обломков. Береславский изо всех сил старался не зареветь. Но Флеров подошел и поздравил. С первым полетом. Ведь полет-то был! И подарил солдатский ремень. Весьма ценный для любого пацана подарок.

Потом Володя объяснил причину неуправляемости модели.

– Значит, ты все заранее знал? – расстроился Ефим.

Володя кивнул.

– Почему же не сказал?

– Ты не спрашивал.

Позже Береславский оценил преподанный урок. Он, безусловно, стоил дороже разбитой авиамодели.

* * *

Вообще кружок сильно сказался на Ефимовом развитии, несмотря на то что во взрослой жизни он отношения к авиации не имел. И хоть после десятилетки он почти не общался с кружковскими, воспоминания остались теплыми.

С Флеровым же контакты были. Пересекались то в секции карате (Береславский – любитель, больше сражался с растущим собственным весом, чем со спарринг-партнерами; Максим – почти профессионал, уже имевший собственных учеников), то на стоянке, где ставили на ночь свои «Запорожцы». С удовольствием перебрасывались фразами: взаимная симпатия осталась.

И лишь пару лет назад Ефим узнал о новой ипостаси Флерова, или Флера, как величали его криминалитет и правоохранительные органы. Он стал известным авторитетом, своего рода объединителем славянского криминального сообщества против засилья кавказских преступников.

Короче, парень сделал недюжинную карьеру. Это известие расстроило Ефима. Он всегда резко отрицательно относился к преступному миру, не веря ни в какие романтические представления о нем. Бандит есть бандит, и этим все сказано.

Но Флер – особый случай. Ефим помнил его руку на своем плече. И еще одна неприятная мысль не уходила: если в стране, хоть и временно (Береславский не сомневался, что временно), перестали работать законы, если их почти полностью подменили «понятия», то пусть уж в неидеальном мире за соблюдением «понятий» присматривает действительно справедливый (или хотя бы старающийся быть таковым) Флер, чем кто-нибудь другой.

Для себя Ефим никогда ни о чем бы его не попросил, равно как и генерала Юрку. Но Саша – случай особый. Нельзя быть щепетильным, рискуя жизнью другого человека.

Вот почему сейчас Ефим несся по ночному шоссе, спеша на встречу с Флером. Договорился о встрече он через секретаря (бандиты теперь обязательно имеют секретарей). А номер телефона узнал от одноклассника, который тоже кашеварил на этой кухне. Флер, поняв, кто звонит, моментально взял трубку и после обмена приветствиями назначил место и время встречи.

Место оказалось приятным. Старый подмосковный ресторан, около которого много лет назад молодой репортер Береславский с ребятами из угрозыска дежурили, пытаясь отследить валютных проституток. Кстати, статью тогда опубликовать не дали: тема считалась закрытой.

Теперь валютных проституток в связи с конвертируемостью рубля не стало. Наверное, это должно вызывать гордость…

* * *

Флер и Ефим сидели за столиком на двоих в дальнем углу зала.

– Хорошо выглядишь! – одобрил Флер.

– Ты вроде тоже не жалуешься, – усмехнулся Береславский. Тренер по карате явно продолжал поддерживать боевую форму.

– Не боишься со мной общаться? Всех, кто ко мне приезжает, пишут на видеокамеру.

– Значит, войду в историю.

– Ты никогда особо не боялся. Только в тебе струны нет.

– Какой еще струны? – не понял Ефим.

– Мало иметь храбрость и кураж. Нужна еще струна. Чтобы в других резонанс вызывать. Если ты не влияешь на других, то зачем тебе твои достоинства?

– Макс, мои достоинства нужны мне. И моим детям. Я не хочу никого завоевывать.

– Я тоже не хочу. Ты же помнишь, я никогда не лез первым. Ну ладно. А то я вроде как перед тобой оправдываюсь. Чего ты хотел?

– Мой друг попал в СИЗО. В «Матросскую тишину». Он защищал свой дом и убил четверых.

– И чего ты хочешь?

– Он служил срочную в конвойных войсках.

– Сейчас с этим помягче. Кто из нас не был в комсомоле, а то и в партии…

– Но в конвойных были не все. Хотя он себе службу не выбирал.

– Понятно. Ладно, есть у меня некоторые возможности. Как зовут твоего друга?

– Орлов Александр Петрович.

– Не тронут твоего Александра Петровича, – подытожил Флер и сменил тему разговора. – А ты тоже бизнесом занимаешься?

– Что значит – тоже? – усмехнулся Ефим.

– Ты говнюк! – вскочил Макс. – Ты же презираешь меня!

В дальнем конце зала вскочила на ноги охрана. Флер взмахом руки усадил ее обратно.

– Что, не так? – не унимался Флер. Его лицо исказила злобная гримаса.

– Такой ты мне не нравишься, – согласно кивнул Береславский.

– Ты говнюк и засранец, – с горечью сказал Флер. – Ты приехал ко мне за помощью и презираешь меня.

– За помощью своему другу, – уточнил Ефим. – Свои дела я решаю сам.

– Во-первых, не всегда сам. Я тут случайно узнал про твои игры с Ахметом. И немножко изменил ход событий. А во-вторых, какая разница: для себя или для друга? Можешь сам – сделай сам! Пойди в «Матросскую тишину» и попроси граждан не опускать своего товарища за его грехи. Настоящие или мнимые, какая разница, если тот, кто решает, обладает силой?

* * *

Замечание про Ахмета было для Ефима неожиданным. Это один из немногих случаев, когда Береславский повел себя как абсолютный кретин. Года три назад – он еще ездил на «жигуле» – Ефим парковался около крупной московской гостиницы. Приехал по делам. Долго не мог найти места, наконец встал на только что освободившееся.

Не успел выйти из машины, как подъехала белая «Волга». Из нее шустро вышли двое: среднего роста славянин и человечек-кавказец. Второй, маленький хмырь не выше метра шестидесяти, назвался Ахметом и велел Ефиму освободить место. На его справедливое возмущение он ответил, что Ефим найдет себе другое место, а его, Ахмета, машине надо много места, потому что машина большая.

Береславский не придумал ничего умнее, как посоветовать купить Ахмету ишака, потому что ишак занимает много меньше места, чем «Волга». Славянин улыбнулся, а Ефим сразу понял, что ответ был опрометчивым. Во-первых, потому что он поддался антикавказским настроениям. То есть сделал то, что презирал в других. Во-вторых, потому что Ахмету явно хотелось уничтожить Ефима немедленно, не откладывая на завтра. С трудом сдерживался.

Береславский, найдя приключение, срочно продумывал, как из него выходить.

Однако, несмотря на тревожные ощущения, дело, не дав бурных всходов, так и заглохло. Теперь понятно – почему.

* * *

В общем, как ни крути, Флер прав во всем. Ефим так и сказал:

– Ладно, ты прав. Нет разницы, за кого просишь. И ты меня серьезно выручил с Ахметом.

– Но…

– Что – но?

– После такого ответа, судя по твоей роже, должно последовать «но»…

Теперь уже разозлился Ефим:

– А ты кем себя считаешь? Робин Гудом? И с Ахметом – тоже как Монте-Кристо. Предупредил бы меня – и все. Сам бы разрулил. Я что – с другой планеты, что ли? Да, я пришел за помощью. Но я тебя что, не выручил бы, если б мог? И еще: ты хочешь, чтоб твой сын жил так же, как ты?

Флер вздохнул, налил по полбокала сухого и положил руку на Ефимово плечо. Как когда-то. Во вторую взял бокал.

– Ты чертовски умный, Ефим. Я тебе иногда завидую. И смелый. Моя смелость дешевле. У меня оружие, охрана. Да я и без оружия кирпичи колю. Ты же толстый, очкастый и неуклюжий. Значит, твоя смелость дороже.

– Макс, ты за что предлагаешь пить? За мою смелость, за твою охрану? Я уже запутался что-то.

– Ты говнюк, Ефим. Ты даже дослушать не можешь старшего. Я предлагаю выпить за то, чтобы мои дети жили иначе.

– Принимаю, – согласился Ефим и выпил вино.

Глава 11

Страшный шел на меня со своей скотской улыбкой и здоровущим ножом. Я стрелял из «беретты», видел, как пули пробивали его рубашку, толкая назад. А ему хоть бы хны!

Я проснулся в тот момент, когда ужас достиг апогея.

Вот уж действительно, старик Эйнштейн прав! Проснулся в тюрьме. В вонючей камере. На жесткой шконке. А по лицу – я чувствовал это – растеклась идиотская счастливая улыбка. Слава Богу, сокамерники не видели. А то бы подумали – спятил сиделец.

Но старик Эйнштейн был прав по-крупному. Справив свои утренние дела на камерных удобствах и ощутив не головным, а, наверное, костным мозгом толщину стен, я потерял большую часть первоначального оптимизма.

Ну да ладно. Бог не выдаст, свинья не съест.

Соседи мои оказались людьми спокойными. Никто и не думал отнимать у меня пайку или делать из меня женщину. Владимир Павлович – средней руки чиновник. Наверное, взяточник. На воле такие вызывают у меня отвращение. Здесь же он показался мне вполне милым человеком.

Инженер Николай убил свою жену. И, похоже, не раскаивался. Опять-таки я ему не судья. Я свою бы точно не убил. После того как столько за ней пробегал.

Даже случайное воспоминание о Ленке вызвало теплую волну в душе. И – конкретное желание. От второго пора отвыкать. Кто знает, когда мы теперь свидимся?

Третий сосед – Витя. Молодой парень. Ему инкриминируют квартирную кражу. И, как он говорит, пытаются навесить на него все нераскрытые преступления.

Но в основном он не говорит, а молча лежит, отвернувшись лицом к стене. (Саша сильно бы удивился, узнав, что именно Витя по приказу «кума»-оперативника внимательно вслушивается в каждое произнесенное им слово…)

Первый день моего заключения обещал быть спокойным. У ребят имелись домино и шахматы. Так что, если бы не запах и печальные, а главное – длительные, перспективы, я бы только приветствовал такой перерыв. Чего-то в последнее время уработался.

Честно говоря, Ефим все меньше уделяет внимания работе и все больше – своим увлечениям. Ничего не скажу, серьезные заказы по-прежнему идут через него. И, посидев часок за компьютером, он может на креативе[6]6
  Креатив (от англ. сreative) – здесь: рекламное творчество.


[Закрыть] принести денег больше, чем наша типография за неделю. Но все зависит от его царственного желания. Не захочет – будет заниматься какой-нибудь ерундой. Раскручивать никому не нужного гениального художника, который к тому же забудет заплатить. Или писать стихи, которые нужны в этом мире десятку человек (среди них, к сожалению, моя Ленка). Или, что меня окончательно убило, изучать японский язык. Он убил на это дело месяц! Месяц!!! Чтоб потом так же внезапно бросить это занятие.

А уж вникать в такие мелочи, как бухгалтерия и уменьшение налогового бремени, он не станет никогда. Не царское это дело! Подмахнет документы – и привет. Доверяет, паразит.

В налоговой наш красавец ни разу не появился. Цветы ношу я, конфеты – тоже. Конечно, у нас не та фирма, которой сильно интересуются, но все равно злит.

Кстати, если бы Ефим занимался бизнесом серьезно, мы бы были среди первых. Ведь нас, несмотря на финансовую немощь, все знают. Мы выполняли десятки заказов, которые не смогли сделать другие. Ефиму за час консультации платят столько, сколько второму бухгалтеру за месяц. Он честно отдает заработанное в кассу, которую веду я (не он же!). И продолжает заниматься идиотскими делами.

Я пытался с ним серьезно поговорить. Он только отсмеивается. Курево не рекламирует, хотя предложения были. Политику не обслуживает. Говорит, чтоб перед детьми потом не стесняться.

Взяток не дает. «Откатные» схемы у нас не в ходу. По крайней мере по его контрактам. Как в таких условиях конкурировать?

Но самое паскудное: вот подумал о нем, обругал даже, а на душе лучше стало. Теплее.

* * *

Я, похоже, понял. Береславский – опиум для народа. С ним весело и хорошо. Но к нему привыкаешь. А его передозировка ведет к большим проблемам.

Надо это все не забыть и при встрече ему изложить. Не все же Ефиму насмехаться над людьми.

* * *

25 лет назад

Я родился в деревне Каменке, под Астраханью, в устье Волги. Почему Каменка – не знает никто. Кругом вода: бесчисленные протоки-ерики рассекают равнину. По берегам – кусты. Можно заснуть в пяти метрах от протоки и не знать об этом. Многие ерики очень глубокие, несмотря на узость.

Капитанам «Ракет» можно ходить только по обозначенным фарватерам, но которые местные – не сильно слушаются наставлений, и один чуть не сделал меня сумасшедшим.

Мы с Анютой отлично провели время в небольшом стожке, на который набрели уже ночью, и в нем же заснули. Проснулся я рано-рано утром. Анька еще спала.

Я вылез из стожка, сладко потянулся, возвращаясь к жизни, в полном смысле слова прекрасной и удивительной. Я так любил это время! Утренняя дымка рассеивалась, воздух – свежайший! Дышать само по себе становится удовольствием!

И вдруг – прямо по полю, чернея на фоне встающего солнца, на меня двинулась «Ракета»! Я, конечно, не боюсь судов на подводных крыльях – они у нас вместо автобусов. Но чтобы утром, по полю – и на меня!

Я похолодел, не в силах двинуться. В голове – мысли идиотские. Про летучих голландцев. Даже лицо рулевого в рубке вижу. С сигаретой в зубах.

Я чуть не спятил, ей-богу! Но метрах в десяти от меня «Ракета» довольно резко повернула направо, подставив под обзор свой бок. Пассажиров на палубе не было. Капитан, видно, решал личные проблемы, гуляя по ерику лишь чуть шире судна.

Я расхохотался, спустился к воде и умылся. Потом вернулся к Анюте. Она спала на боку, подложив под голову руку. Юбка здорово задралась, обнажив красивые и крепкие Анькины ноги. И не только ноги: я же сам ночью и отшвырнул, что мешало.

Я встал на колени, приблизился к ее лицу и поцеловал в губы. От нее смешно, как от ребенка, пахло молоком. Мне в ней нравилось все! Я обнял ее, теплую, доверчивую, перевернул на спину. Она капризно поворчала, но сама помогла мне, и через минуту мы с ней уже летали в облаках.

* * *

Мы не успели пожениться по чистой случайности. Никто не верит, но мой паспорт сжевала корова. Было невтерпеж, и мы с ней устроились ночью в стоге прямо за моим домом. Все было здорово, но из кармана рубашки выпал паспорт. Утром я побежал искать, однако сено, умятое нашими разгоряченными телами, дед уже скормил корове. Дед у меня полуслепой, что с него взять! Еще меньше претензий к Милке. Короче, я нашел только обрывок красной обложки. И ушел в армию холостым.

После учебки в вагонзаках сопровождал заключенных. Вот почему, едва попав за ворота тюрьмы, узнал запах. Он един для всех тюрем, хоть каменных, хоть на колесах. Приехав из очередного рейса, получил письмо из Каменки. Не от мамы. И не от Аньки. От Анькиной мамы, Юлии Александровны, нашей учительницы. В нем она с нескрываемым удовлетворением сообщала, что Аня вышла замуж за городского парня и вместе с ним учится в педагогическом в Волгограде. Перевелась с зачного на очный.

Я даже похудел с горя. Однако Ромео из меня не получился. Я твердо помнил, что любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Короче, мысль о том, чтоб повеситься, была изгнана уже секунд через тридцать. Правда, потом я долго опасался женщин. И – нет худа без добра – из-за Анькиного финта я получил высшее образование. Раньше у меня были другие планы: на судоводительский, в речной техникум. Чтоб потом – по волжским просторам…

Но домой не хотелось, не желал лицезреть счастливую Анюту. Поэтому воспользовался льготой для поступления в московский вуз.

Вот там я впервые встретил Ефима. Эта встреча, мне порой кажется, определила все остальное.

* * *

Мы только приехали с картошки, на которой Ефима не было. Он, как нам объяснили, где-то в пионерлагере груши околачивал. Стояли втроем: я, еще один Саша и Витя Дударев. Ефим появился внезапно и заполонил собой все. Он что-то рассказывал, с кем-то договаривался, чего-то требовал.

Я не любил таких, сам-то – негромкий. Потом он подошел к нам, поздоровался с ребятами по имени. А моего имени не знал. И не придумал ничего лучше, как хлопнуть меня по животу и сказать:

– Привет, толстый! Тебя как звать?

Я здорово разозлился. Несмотря на мой рост и шарообразность, я серьезный мужчина. Единственное, что смутило, – неподдельное дружелюбие в голосе. Только поэтому он тогда не схлопотал. Я что-то пробурчал в ответ, вот и все общение. Но он особо-то в моем обществе и не нуждался. Летал по этажам, воздействуя на окружающих, как объемный взрыв.

* * *

Я ему понадобился только через четыре часа. Но – сильно.

Он лежал на полу в раздевалке, забившись в дальний угол. Я его случайно заметил, внимания у меня всегда хватало. Сразу понял, что там кто-то есть. Подбежал – Ефим. Он уже приходил в сознание, видно, обморок кончался. Я еще подумал: припадочный. Но потом увидел кровь на свитере и в уголке губ. И испугался всерьез. Хотел звать на помощь, но эта сволочь… показал мне кулак! И еще – неприличный жест.

Я присел около. Пятно было небольшое, но растекалось довольно быстро. Я видел такое, когда у нас в вагоне проткнули зэка.

– Тебе надо в больницу!

– Толстый, тебя Бог прислал!

– Я не толстый!

– Ладно, черт с тобой! Ты – пухлый. Найди машину, мне надо в тридцать шестую на Измайловском парке. Тут рядом.

– Тебе «скорая» нужна!

– Я лучше знаю, что мне нужно. Если меня на «скорой» привезут, человека с работы выгонят.

* * *

Это для него характерно, я потом понял. На него работают все. И, как правило, не за деньги. Особенно девицы. Но, надо отдать ему должное, он никогда никого не подставит. Выпустила его сестра из палаты, отдала одежду, провела по подземному ходу (мне Ефим его потом показал) – теперь он не мог приехать на «скорой», чтоб ее не репрессировали.

Никогда бы не подумал, что кто-то так легко меня использует. Но вместо лекции я побежал ловить машину. Благо это не было сложно: рядом полно министерств, и черные «Волги» в отсутствие начальства вовсю халтурили по улицам.

Я почти на себе допер Береславского до машины, предварительно перевязав: этому нас обучили добротно, а бинты продавались здесь же, в аптечном киоске.

Ефим явно повеселел, у него вообще от грусти до восторга один шаг.

– Вези меня, извозчик! – хрипло воскликнул он.

– Куда? – подозрительно покосился водитель.

– В юдоль скорби…

– В тридцать шестую, я же сказал, – уточнил я.

Въехав на территорию (у водителя на стекле висел какой-то важный пропуск), мы направились к травме, где, как выяснилось, в настоящее время лежал Ефим. Но тот опять взбодрился и приказал остановиться у челюстно-лицевого отделения. Вышел своими ногами, и мы двинулись по длинному коридору.

У отвилка, плавно, без ступенек ведущего вниз, Береславский остановился и сказал мне:

– Бери!

– Что? – не понял я.

– Тележку. Пойдешь обратно – поставишь на место.

Действительно, здесь стояло тележек десять. Ефим достал из сумки слегка мятый, но все же белый халат. И даже белый колпак на голову.

– А мне? – спросил я.

– Ты грузчик. Не положено, – высокомерно ответил Береславский.

Вообще он меня уже достал! Убил бы! Хорошо хоть толстым не зовет. Забыл, наверное. Вряд ли из деликатности. Самое обидное, что я, как идиот, выполняю все его требования. Но не бросить же его с дырой в легком!

(Причину ранения он так и не назвал. Наплел какую-то чушь про падение на металлический штырь.)

Мы без приключений добрались по длинному подземелью до травмы. Нас никто не заподозрил. По дороге попадались и врачи в халатах, и разномастно одетые люди с тележками. Ефим, как всегда, все просчитал точно.

У отвилка, ведущего вверх, в травму, нас уже ждала сестра.

– Ефимчик, ты опоздал на полчаса!

– У нас вся жизнь впереди, дорогая!

Крашеная кукла с восторгом смотрела на своего героя. Видно, ей не часто встречались болтуны.

Мы поднялись в процедурную и закрылись изнутри.

– Спирту хочешь? – спросила сестра, оценивающе меня осматривая.

– Не откажусь.

Она разлила в три мензурки, и в этот момент Береславский, облачавшийся в пижаму, потерял сознание. А красное пятно на бинтах начало расширяться толчками.

– Зови врачей! – крикнул я.

Но сестра сначала позаботилась о своих интересах, доодев Ефима и спрятав его сумку, а уж потом позвала хирурга.

Я просидел там три часа, пока Береславского не вывезли из перевязочной. Врач объяснил, что ничего особо страшного, но ране нужен покой.

Я сел у его кровати.

– Устал, Толстый? – заботливо спросил Ефим.

– Собака ты очкастая, – ответил я. – Так себя ведут только идиоты.

– Действительно, это была не лучшая идея, – неожиданно легко согласился он. – Зато я нашел своего Санчо Пансу.

– Я тебе не Санчо Панса! Если б ты был здоров, я б тебе так врезал!

– Не горячись, Толстый! Может, и я когда-нибудь вынесу тебя с поля боя…

Как всегда, Береславский попал в точку. Теперь его очередь.

* * *

Давай, Ефим, выноси меня с поля боя.

* * *

«Кормушка» со стуком откинулась. Я подумал, что принесли еду. Но ошибся.

– Орлов, на выход! С вещами.

Это что-то новенькое. «Уж не освобождают ли?» – мелькнула безумная мысль. Оказалось, переводят в другую камеру. После дотошного обыска конвоир повел меня к новому месту жительства.

Оно мне сразу не понравилось. В камере было человек сорок. Дышать нечем. Гомон, трудно сосредоточиться. Правда, пока и сосредоточиваться особо не на чем. На допрос еще ни разу не дернули. А об адвокате Ефим позаботится.

Я стоял у входа, ища глазами свободное место, когда ко мне подошел парень лет тридцати, весь в наколках. Одна была необычной. Что-то прятавшееся под футболкой – может, осьминог, может, еще какое чудо-юдо – высовывало свои щупальца на могучую шею, подбородок и даже низ щек.

– Пошли к нам, брат, – приветливо показал он на угол камеры. Но свободных мест там не было. Варан, так его кликали, согнал бедолагу мужика и указал на освободившуюся шконку. Я не стал изображать благородство, но все это мне не понравилось. Мне не нравится, когда мне симпатизирует первый встречный уголовник. Я не Софи Лорен. Меня больше бы устроило, если бы мое появление осталось незамеченным.

Я поблагодарил и приземлился. Варан явно был настроен поболтать.

– Как звать тебя?

– Александр Петрович.

– За что повязали?

– Пустяки, – улыбнулся я. – Пятерых замочил.

Вокруг замолчали.

– Ну да? – охнул Варан. – Не болтаешь?

Вот теперь мне не понравилось всерьез! Не удивился Варан, даю руку на отсечение! Перевод в другую камеру стал понятен. Меня решили добить. А зачем? Они же ошиблись квартирой! Ничего не понимаю. А может, у меня уже мания преследования?

– Зачем мне болтать?

– А работал кем?

– Бухгалтером.

– Бухгалтер – и замочил пятерых? – Варан говорил громко, чтобы все слышали. Ошибки быть не могло, он готовит пакость.

– Разные бывают бухгалтеры.

– Наверное, ты в армии в спецназе был?

Зря он так быстро. Предупрежден – значит, вооружен.

– А ты, Варан, похоже, и сейчас на службе.

Это и называется «мертвая тишина». Зал замер. Варан изменился в лице:

– Что ты, падла, сказал?

– А что мне еще сказать? Человек пришел в дом, отдохнуть хочет. А ему допрос с пристрастием. Что можно подумать? Что ты на службе, уж извини.

Я ждал броска и был к нему готов. Главное, что удалось не сделать меня общей мишенью. А в драке один на один достаточно шансов. Если на шум придут надзиратели, еще лучше, выломаюсь из камеры. Еще раз скажу про конвойные войска. Хотя я уже говорил, они не должны были сажать меня с блатными.

Варан встал, я приготовился к его броску. Но Варан сел. Потому что на его плечо легла крепкая рука.

– Бухгалтер прав, – негромко произнес хорошо, не по-тюремному одетый парень. – Больно ты быстро напираешь.

Варан явно струхнул. Речь теперь шла о его собственной безопасности.

– Вы что, разве можно такое? Просто мне «маляву» прислали, что мент придет на хату. Маленький, толстый, зовут Сашей. Вот я и прикинул.

Общественное мнение опять переменилось. Ментов по камерам не любят. Не зря они сидят отдельно.

– Если бы я был мент, я бы сидел в ментовской камере, а не в общей.

– Логично, бухгалтер. Подсадным ты быть тоже не можешь. Слишком жирно для ментов дать пятерых завалить, чтобы подсадить слухача. В общем, перевели бухгалтера менты, и предупредить тебя, Варан, могли тоже только менты.

– Да ты что, Антон? – буквально взмолился Варан. – Псих «маляву» прислал, говорит, человек в вэвэ служил, нашего брата охранял.

– Мент и солдат-срочник – разные вещи, – сказал я. – Меня не спрашивали, когда в армию призывали. Тогда за отказ сажали.

– Псих – человек авторитетный, – задумчиво сказал Антон. – Но срочная служба двадцать лет назад – и из-за этого «малявы» писать? А ты общество обманываешь, солдата ментом представляешь. А этому человеку еще лет двадцать париться. Нехорошо все это, Варан.

Я понял, что раунд закончился вничью. Что уже хорошо.

Антон, потеряв ко мне всякий интерес, пошел на свое место. Варан сидел молча. А я задумался.

Схлестнулись непонятные мне силы. И если предположить, что Антон – следствие усилий Ефима (это не напрягало мою логику: у него везде кореши; а чего бы иначе авторитет вступался за незнакомого мужика – из чувства справедливости, что ли?), то почему от меня не отстанут нападавшие? Неужели мстят за убитых?

Тут меня вызвали на допрос.

* * *

Я ожидал вопросов, уже обдумывал ответы. Но майор улыбнулся зэку, посадил его за стол и… выложил хорошей еды. Опять пакость?

Приду, они спросят: «Кто тебя сервелатом пахучим кормил?»

Майор понял проблему.

– Не волнуйтесь, Александр Петрович. Ешьте спокойно. В этом пакете, – он потряс увесистым свертком, – ваша передача. Там все это есть. Просто хочу, чтоб пожевали в человеческих условиях. Силы вам еще понадобятся.

С ума сойти можно! Даже в американских тюрьмах офицеры так не переживают за своих подопечных.

– Да, и еще, – педалируя, произнес он. – По имеющимся данным, вы любите ананасы. Так что в посылке – банка с ананасами.

Ну, этот ребус я быстро разгадал. К Ефиму на день рождения всегда приходит генерал милиции, Юрий. Мужичок моей комплекции, страшно смешливый. Он очень радостно хохотал, когда Береславский, как всегда, наполовину привирая, рассказывал о моей любви к ананасам: как я, съев на собственной свадьбе испорченный ананас (не выкидывать же, в эпоху тотального дефицита), первую брачную ночь провел наполовину в ванной, где новобрачная через трубку промывала мне желудок, наполовину – в сортире.

Значит, Ефим привлек Юрия, а тот не отказал в помощи и даже, хоть и косвенно, сообщил об этом. А моральная поддержка в моем положении дороже самого лучшего ананаса.

На прощание я рассказал майору о «маляве» Психа и попросил передать об этом «всем заинтересованным лицам». Он озаботился, предложил меня еще раз перевести, но я побоялся, что в новой камере не окажется своего Антона, и отказался.

Через десять минут после возвращения в камеру меня опять вызвали на допрос. Приветливого майора и в помине не было, а по ряду признаков я понял, что передо мной не милиционер и не следователь прокуратуры. Более всего он интересовался не стрельбой, а моим исчезнувшим соседом. Хотя он был суров и неприветлив, я остался очень доволен беседой. Товарищ в штатском явно не принадлежал к клану любителей доставать документы, отстреливая детей. Пусть он хоть сто раз меня не любит, но объективно – он мой союзник. Или по крайней мере не враг.